Текст книги "Русь (Часть 2)"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
– Вот что!.. – сказал вдруг профессор с торжественным и просиявшим лицом, посмотрев некоторое время на управляющего.
Тот, взглянув на него, ждал.
– Чтобы доказать вам, добрейший Флегонт Семенович, мое искреннее к вам доверие (я даже стыжусь выговорить это слово, как будто может быть речь о недоверии), – сказал Андрей Аполлонович, вставая и протягивая руки к управляющему, как бы желая обнять его за плечи, – чтобы доказать вам, я прошу вас взять все эти книги: я не дотронусь ни до одной из них. Вот извольте... – И он подвинул по столу к управляющему книги.
Управляющий, еще больше покраснев, встал и открыл профессору выход из закоулка. Профессор сейчас же воспользовался этим и вышел на свободу. Он стоял и торжественно, просветленным взглядом смотрел на управляющего.
Тот, угнув голову, медленно собирал свои книги, как собирает бедняк отклоненные ростов-щиком вещи для заклада, и, подняв наконец глаза, сказал:
– Прикажете идти, ваше превосходительство?
Он сказал это официально покорно, не с той свободой во взгляде, с какой смотрит преступ-ник, в вине которого убеждены, и он уже считает бесполезным надеяться улучшить свое положе-ние лишними унижениями.
– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешно сказал профессор. – И еще раз, ради бога, я прошу вас бросить всякие мысли... всякие мысли...
Управляющий, молча поклонившись и прихватив левой рукой тяжелые книги, правой снял с гвоздя свой картуз и ушел, неловко пролезши своим огромным телом в низкую дверь.
Профессор почувствовал, что управляющий остался при своем убеждении и будет считать его ловким и хитрым собственником, лукавым сыщиком, эксплуататором и что ему, Андрею Аполлоновичу, нельзя теперь будет спокойно выйти и встречаться взглядом с этим человеком... И придется прятаться и бегать от него.
Когда баронесса Нина, ждавшая окончания беседы, вошла в светелку, она нашла Андрея Аполлоновича в таком угнетенном состоянии, что даже испугалась.
– Андрэ, ради бога, что с вами?
Андрей Аполлонович с расстроенным лицом, некоторое время не отвечая, ходил взад и вперед по комнате, потом сказал голосом, близким к слезам:
– Я не могу!., не могу теперь встречаться с этим человеком. Ради бога, прошу как-нибудь избавьте меня от него. И пока он будет здесь, я не выйду из этой комнаты.
– Все обнаружилось?.. Этого и надо было ожидать.
Баронесса Нина, некоторое время испуганно глядевшая на профессора, вдруг, с успокоен-ным и обрадованным лицом, сказала почти торжественно:
– Андрэ!.. Я знала, что вы все-таки мужчина. Завтра же его не будет здесь.
XLII
Валентин с приятелями гостил уже пятые сутки у Сомовых в Отраде. По-видимому, ему понравилась усадьба и хозяева этой усадьбы. Он как будто даже и не собирался уезжать. А о продаже имения он ни разу даже и не заикнулся.
Кучера Митрофан и Ларька, казалось, тоже были довольны времяпровождением здесь. И когда кончали убирать лошадей, то сидели около конюшни и покуривали трубочки.
Казалось, их нисколько не тяготило то, что они находятся в бездействии и неопределенном положении.
Хотя Митрофан и тут не оставался без дела. Он, подойдя к какой-нибудь жнейке, долго ее осматривал, потрагивал в разных местах руками, как бы обдумывая и соображая, хотя у него дома стояла на дворе точно такая же машина и на нее он давно уже перестал обращать внимание – настолько, что даже наваливал на нее всякой дряни, вроде рваных хомутов.
Если же он заговаривал с каким-нибудь сомовским рабочим, подошедшим во время этого осматривания, то рассказывал ему, что у них тоже есть такая машина, только будет получше и побольше, вроде как двойная. При этом он еще раз обходил машину, потрагивал ее руками, даже заглядывал под низ и, взяв за дышло, пятил ее несколько назад.
Ларька, в противоположность хозяйственным наклонностям Митрофана, интересовался больше поденными девками и молодками, которые вечером приходили с поля в усадьбу в своих красных сарафанах, с граблями и песнями, за расчетом. И в то время, как хозяйка усадьбы, вый-дя на крыльцо в очках и с расчетной книгой, записывала, сидя на ступеньках крыльца, Ларька, раздобыв звонкую тростниковую жалейку с загнутым рожком из бересты, садился у конюшни под старой ракитой на бревне и начинал играть, перебирая задумчиво дырочки пальцами.
Было то время, когда с поля гонят коров и по деревне слышно хлопанье кнута, в кухне трещит огонь для ужина и бабы гремят ведрами у колодца.
Хозяйка, устало сняв очки и закрыв расчетную книгу, ушла в дом.
На большом господском дворе лежали протянувшиеся далеко по сырой траве догорающие лучи солнца. Вверху над ракитами мирно синели вечерние небеса, а из застывающего сада тянуло вечерней сыростью.
Ларька вдруг неожиданно менял меланхолический задумчивый тон на задорно веселый, поигрывал плечами, подмигивал глазами, и скоро уж слышался присвист и дробь тяжелых деревенских каблуков по притоптанной земле.
Наконец, уже на пятый день, Валентин сказал, что, пожалуй, пора и трогаться. И когда Софья Александровна, уже привыкшая как-то к нему, просила еще остаться, Валентин выслушал ее с обычной своей корректностью и сказал, что он ничего не имел бы против, если бы не спешное дело, по которому они едут.
Софья Александровна хотела было ему напомнить, что у него, насколько она помнит, было также спешное дело и к ней, но не решилась.
К подъезду были поданы тройки. Хозяева проводили гостей, выйдя на крыльцо. Экипажи тронулись от гостеприимного дома, и дамы помахали платочками.
Но, когда гости спустились к плотине, навстречу им, чуть не столкнувшись на повороте, вынырнула пара небольших лошадок, запряженных в дребезжавшую таратайку, в которой сидел и правил небольшой человек с висячими усами и бритым подбородком, одетый в венгерку, а рядом с ним другой, в черной шляпе.
Все узнали в них Александра Павловича и Авенира.
– Откуда вы? От Владимира, что ли? – крикнул удивленно Александр Павлович.
– Нет, от Сомовых к Владимиру, – донеслось в ответ.
– Поворачивайте назад. На охоту всех собираю. Переночуем, а завтра ко мне на хутор.
Валентин оглянулся на Митеньку.
– Нечего раздумывать, поворачивайте, – крикнул и Авенир.
– Придется повернуть, – сказал Валентин, – большинство голосов. А Владимир может и подождать.
Сверх ожидания, Митенька Воейков не высказался почему-то против этого предложения. И к подъезду отрадневского дома подкатили уже три экипажа с семью седоками и восемью лоша-дьми.
Хозяева, выбежавшие на подъезд, еще не зная, кто это подъехал, с веселым недоумением приветствовали вернувшихся. А Валентин объяснил, что некоторые чрезвычайные соображения заставили их переменить план.
XLIII
Несмотря на то, что приятели, точно шайка бандитов, ввалились в усадьбу, никто – ни они сами, ни хозяева – не испытывал от этого никакого неудобства, не говоря уже о том, что у хозяев этого дома никогда не могло даже возникнуть мысли о том, с какой стати они должны кормить целую ораву случайных гостей. Наоборот, когда долго никто не заезжал, то на первого же подъехавшего гостя Софья Александровна набрасывалась с упреками, что их все забыли и бросили.
Приезду Александра Павловича все были искренне рады. Простой, уютно веселый с моло-дежью, почтительно внимательный со старшими, он был для всех приятен.
В большом обществе он бывал тих, молчалив и скромно незаметен. Прятался по уголкам, насасывая как бы украдкой свою трубочку, которую всегда, не вытряхивая, совал в карман поддевки и, подмаргивая, почтительно слушал, когда кто-нибудь подходил к нему и говорил с ним.
Ужинали на большой террасе и долго говорили. Александр Павлович убеждал всех ехать к нему на хутор на охоту.
– Такая будет охота!.. – говорил он, оживленно оглядываясь, – прямо царская! Даю голову на отсечение.
– Сыро сегодня здесь, идите посидеть в зал, – сказала Софья Александровна.
И все, расстраивая стулья, стали выходить из-за стола и перешли в зал, куда перенесли и лампы.
На рояле зажгли свечи.
– Уберите лампы, без них лучше, – заговорила молодежь.
И когда лампы унесли, в большом зале стало уютно. Свечи освещали только дальнюю часть зала, около рояля, а по стенам и в углах за цветами, где стояли диваны, был полумрак, и на потолке лежали огромные тени цветов. Было похоже на осенний вечер, когда рано смеркается и молодежи негде больше собраться, как в зале. Кто-нибудь один сидит за роялем, а остальные, притихнув, расселись по уголкам и говорят вполголоса, глядя на тени цветов и на стеклянные подвески люстры, в которых дрожит радужный отблеск.
Елену упросили играть, и она, сидя спиной ко всем, с черепаховыми гребенками в густых волосах, меланхолически перебирала клавиши. Все как-то невольно присмирели.
Митенька стоял сзади того дивана, на котором сидела Кэт, мечтательно закинув к спинке дивана голову и раскидав по плечам свои толстые косы.
От всего этого – от тихой меланхолической музыки, от полной свободы и от близости этой девушки было так хорошо, что хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался.
Все долго сидели в этой большой комнате, где по-прежнему горели только две свечи на рояле. Потом стали расходиться. В полумраке дверей коридора Митенька увидел блеснувшие на него глаза. У притолоки, прислонившись спиной, как бы пропуская других, стояла Кэт, переби-рая рукой перекинутые на грудь толстые девичьи косы. Она, дождавшись его взгляда, незаметно улыбнулась и убежала вниз.
Митенька понял значение этого взгляда и пошел не в свою комнату, а на террасу. И, сев в темноте на перила у входа в сад, стал ждать, когда в доме погаснут огни и все затихнет...
XLIV
Связь с этой девушкой привела Митеньку Воейкова к совершенно неожиданному для него открытию в области любви и отношений к женщинам. Как будто он нашел наконец такую жен-щину, которая оказалась как раз подходящей для него.
Она не требовала от мужчины для обладания ею ни глубокой возвышенной любви, ни силь-ной страсти, ни темперамента.
Ему и ей было приятно сознание, что знакомы они всего пять дней и из этих пяти дней че-тыре уже так близки друг с другом, как только могут быть близки молодые мужчина и женщина.
Приятно было то, что у них совершенно нет друг перед другом предрассудка стыда и ника-ких так называемых устоев – религиозных и нравственных, благодаря чему они могут допус-тить совершенно свободно такие отношения между собой, каких нет ни у кого. Спокойно и есте-ственно, как бы по-товарищески, могут говорить о таких вещах, о которых другие стесняются говорить даже в самые интимные моменты.
Приятно было то, что у них по отношению друг к другу не могло быть никакой ревности, которая всегда является результатом сильной любви или страсти. И если бы Кэт в его отсутствие отдалась другому, Митенька решительно ничего не потерял бы от этого, так как при следующем его приезде она отдалась бы опять ему, как своему самому близкому товарищу, который пони-мает все так же, как и она. А она, совершенно не стесняясь, откровенно до последней подробнос-ти рассказала бы ему, как у нее все это было. И дала бы ему лишний раз удовольствие почувст-вовать, насколько у него свободен и необычен взгляд на это и насколько он не похож на всех рядовых, обыкновенных мужчин, раз он спокойно выслушивает ее и не чувствует при этом ни малейшей ревности.
Здесь не было никакой ответственности перед ней. Не было боязни, что эта девушка привя-жется к нему всем своим сердцем и потребует и от него большого чувства, потому что это была не любовь двух юных существ, по неисповедимым тайнам природы встретившихся и узнавших друг в друге родственную душу, так как Кэт до него встречала уже много душ и гордилась тем, что у нее никакой любви нет.
И самое дорогое было то, что не было любви. С ней он не испытывал того, что с Ольгой Петровной и даже с Татьяной: боязни показаться нестрастным мужчиной. Здесь было в этом от-ношении совершенно спокойно при тех откровенных товарищеских отношениях в этой области.
Эта девушка не было тою единственною, о которой он думал в мечтах и с которой бы ему, наверное, трудно было в действительности, как с бременем непосильным. Но зато здесь было спокойно и вполне соответствовало тем данным, какими он обладал в этой области.
И если не было жгучих, ослепительных моментов с забвением всего, зато было ровное, приятное состояние легкого волнения, когда они были вместе.
Дожидаться ночи, когда огни в окнах дома гаснут один за другим, потом сидеть украдкой на террасе и, глядя на ее завешенное окно, прислушиваться, все ли легли спать, волноваться, что долго не ложатся... А потом украдкой проходить по дорожке мимо ее окна и осторожно стукнуть в раму в знак того, что он здесь, чтобы она не заснула, и наконец пробираться по темному кори-дору погруженного в сон дома, останавливаться и замирать при каждом шуме – все это давало только одно волнующее и приятное ощущение без всего мучительного и неловкого, что он испытывал почти всякий раз пред лицом настоящей женской любви и страсти.
XLV
На следующее утро, в охотничий праздник Петрова дня, все должны были отправиться на хутор к Александру Павловичу на охоту за утками. Хотя знали, что на следующий день назначе-но заседание Общества, на котором Александр Павлович, как секретарь, должен был присутст-вовать, и ему будет тяжело это после охоты, но жаль было пропускать традиционный охотничий праздник.
Александр Павлович торопил выехать пораньше, чтобы до обеда, если день будет не очень жаркий, успеть поохотиться.
Только что расселись по экипажам, стоявшим вереницей перед подъездом, как зазвенел колокольчик и подъехал Федюков на паре буланых. Он ехал мимо усадьбы из гостей, но, увидев, что в сомовской усадьбе собрался народ и все куда-то едут, он сейчас же завернул во двор.
– Куда так много народу едет? – спросил он, торопливо высунувшись из коляски из-за спины кучера и обращаясь к Валентину, стоявшему на подъезде в белом пыльнике.
– На охоту. Уток стрелять.
– Можно с вами?
– Что же, едем!
– Да! Ну, что сказали Сомовы насчет имения? – спросил Митенька.
– Насчет твоего? Ничего не сказали. Сами они не предложили, а навязывать мне показа-лось неудобно, – ответил Валентин.
– Как же тогда быть? Когда же мы уедем?
– Уедем, – сказал Валентин. – Ведь мы все равно к Владимиру едем. Не десять же покупателей тебе нужно.
– Во-первых, мы едем к нему уже пятые сутки. А во-вторых, и сейчас я не вижу, чтобы мы ехали к нему, а совсем в сторону.
– Заедем и в сторону, – сказал Валентин. – Это беда небольшая.
– Ну, что же застряли-то? – крикнули нетерпеливо спереди.
– Совещание маленькое, – сказал Валентин. – Трогай!
Поезд тронулся и поехал по деревне, будоража собак, которые, растерявшись, не знали, на какой экипаж лаять.
Встреченные мужички сворачивали с дороги и, натянув вожжи, останавливались, пропуская мимо себя едущих и, очевидно, соображая, богомолье это какое-нибудь или свадьба.
Приехали на выезде села мимо кузницы, из земляной крыши которой росла крапива и около станка для ковки стояли, опустив головы, привязанные, чего-то дожидавшиеся лошади. Проеха-ли по гладкой дороге среди полей овса, сочной темно-зеленой ржи, спускались несколько раз под горки с засохшей глинистой дорогой. И наконец вдали, среди ровных, густо заросших хлебов, показалась плоская, потонувшая в зелени хлебов, красная крыша хутора Александра Павловича.
XLVI
Как мне милы эти небольшие усадебки и хуторки, разбросанные среди однообразно ровных полей!
Нигде не бывает так хорошо ранней осенью, как здесь, когда в маленьком садике наливают-ся, созревают и осыпаются дождем сливы, груши и яблоки, которые ворохами лежат потом в подвальце на свежей соломе, и от них в сенях стоит приятный, спертый яблочный дух, бываю-щий там, где сложено много только что снятых яблок.
На солнечной стороне, на подоконниках низеньких окошечек, всегда стоят бутыли, в которых настаиваются на зиму всяких сортов добрые настойки.
И когда подойдет поздняя осень с туманами и унылым серым небом, наступает самое хорошее время для охотника. И каждое утро он первым долгом выходит на крыльцо, где уже визжат собаки, посмотреть погоду и осенние поля с падающим желтым листом на опушке. И вот в одно такое утро, мягкое и туманное, выбирается на охоту с рогом через плечо, с патронами вокруг пояса и с заржавевшим кинжалом сбоку.
Влажная от тумана земля мягко уминается под ногой; березы на опушке и дубы на полянах сонно роняют листья.
Озими, покрытые обильной росой, серый безветренный осенний денек, осенняя тишина полей с их перекрещивающимися травянистыми рубежами и межами с ниточками горько душистой полыни – все это влечет охотничье сердце оставить привычное теплое местечко на диване у окна.
Хорошо бывает, надевши венгерку с меховыми выпушками на груди и карманах, сесть у крыльца в такое серое утро на сухую быструю киргизскую лошадку и, спустив со своры собак, колесить по зеленям, по бурому осеннему жнивью, продираться, нагнув голову и защитившись руками, сквозь чащу осиновой порубки, выезжать на длинные просеки или на полянки. Все тихо, пусто и сонно. На кустах еще держатся капли воды. Трава свежо, по-осеннему, зеленеет, и ровное серое осеннее небо неподвижно.
А когда выпадет первый снег и покроет зимним белым нарядом двор, столбы ворот и замер-зшие озими, приятно после удачной охоты по свежей пороше приехать с хорошей компанией сюда на ночлег.
XLVII
Когда приехали на хутор и вошли через низкую дверь с тяжелым железным кольцом в сени, на всех пахнуло теплым запахом печеного хлеба и жареного лука.
Гости вошли в маленькую переднюю, потолкавшись в тесноте, развесили свои картузы и шляпы на деревянной вешалке и, потирая с дороги руки, прошли в маленькое зальце с тремя окошечками, диваном и столом. На тесовой перегородке у двери висели маленькие стенные часы с гирями и цветочками на циферблате, которые не шли, и стрелки их стояли на половине третьего.
– А у тебя тут хорошо, – сказал по своему обыкновению Валентин, оглядываясь в зальце и таким тоном, как будто хозяин говорил, что у него плохо. – Ты бы нас осенью как-нибудь пригласил на охоту.
Несмотря на то, что Валентин заговорил об осени, у Александра Павловича было хорошо и летом: заднее крылечко с деревянной щеколдой-вертушкой вело на маленькую терраску и в садик, где в жаркие летние полдни, среди теней, солнечных пятен и кустов малины, с нагревши-мся душным воздухом, было приятно разложить под деревом ковер и лежать, прислушиваясь к беспокойному гуду пчел.
Так как приехали рано, то решили, что спешить некуда и перед охотой можно будет успеть перекусить того-другого.
– Кстати роса высохнет, а то собаки ничего не найдут.
В отгороженном старым плетнем уголке сада была пчельня и виднелись через низкий плетень толстые колоды ульев с дощатыми крышами и висевшей у шалаша на столбике роевней.
– Медом-то угостишь? – спросил Валентин у проходившего мимо с хлопотливым видом хозяина.
Тот только молча торопливо махнул рукой, показывая этим, что ничего пропущено не будет. И через пять минут в сетке, сделанной из старой шляпы, с ножом в одной руке и с дымив-шейся гнилушкой в другой, он уже возился около улья.
Гости, обмениваясь незначительными фразами, сидели на террасе, принюхивались к прият-ному запаху дыма с пчельни, который говорил о том, что сейчас будут принесены в какой-ни-будь домашней деревянной миске прозрачно-желтые, со срезанным краем, душистые соты меда.
– Это хорошо придумал Александр Павлович: мы сейчас немножко подкрепимся, зато уж тогда можно будет закатиться хоть до самого вечера.
– Конечно, на голодный желудок какая охота! Все будешь думать только о том, что скорей бы домой.
Простой, некрашеный деревянный стол на террасе уже накрывался чистой белой скатертью вышедшей из дома красивой молодой женщиной, босиком, с белыми красивыми полными нога-ми и в повязанном по-деревенски красном платке с торчащими над лбом ушками. Платок был немного отодвинут назад, и из-под него виднелись разделенные прямым рядом черные волосы, которые еще более оттеняли здоровый русский румянец молодого лица и темный блеск глаз. Все ее движения были упруги, точны и ловки.
Гости невольно замолчали при ее появлении и засмотрелись на нее, поняв, что Александр Павлович и с этой стороны хорошо устроился.
– Да, ты совсем хорошо живешь! – сказал с некоторым удивлением Валентин, когда хозяин появился на террасе с полной миской меда и, заметив впечатление, произведенное на гостей его подругой, улыбнулся.
– Ну, садитесь, прошу, – сказал хозяин, стоя позади стульев у стола, потирая руки и пробегая глазами по приборам.
– Не опоздать бы нам.
– Ничего. Успеем десять раз. Лучшая охота начинается с четырех часов. А сейчас только половина третьего.
– Сейчас подкрепимся, а потом на болото, – говорил Александр Павлович.
И когда выпили крепкой зеленоватой настойки, пробежавшей горячей струйкой по всем членам, стали с вилками в руках приглядываться к закускам и выбирать, куда бы ткнуть вилку.
– Наморимся как следует, – продолжал Александр Павлович, наливая по другой, – намокнем, уток настреляем и опять сюда, обсушимся и уж как следует приналяжем. А аппетит такой явится, что беда! Вот чем хороша охота на уток.
– А на дупелей разве плохо? – сказал Авенир. – Выйдешь осенним утречком, когда над полями туман легкий стоит, как пойдешь по мочежинкам, около жнивья, как начнут вылетать, только знаешь – пощелкиваешь. А кругом осенняя природа, желтые листья... Лучше нашей осени нету! Да у нас и все времена года хороши. Правда, Валентин? – Но сейчас же, как будто с некоторой обидой и разочарованием, прибавил: – Ну, тебя-то, специалиста по Уралу, положим, ничем не удивишь.
– Нет, и тут хорошо, хорошо.
– Правда, хорошо? – подхватил, загоревшись, Авенир.
Александр Павлович поглядывал на них, улыбался то одному, то другому и в то же время смотрел, чтобы рюмки гостей не стояли долго пустыми.
– Наморишься, – продолжал Авенир, – и с полной сумкой идешь домой, такой счастли-вый, что ничего тебе больше на свете не надо.
– Тут в самый раз выпить рябиновочки и закусить всякими благодатями, подсказал Александр Павлович, улыбаясь и наполняя рюмки рябиновой настойкой.
– А на зайцев! – сказал Авенир. – В октябре, как листья начнут осыпаться да озими закудрявятся, – сейчас пару борзых, рог за спину, сам на лошадь, – и несешься как черт. Летаешь, летаешь, и только к вечеру домой. А за спиной болтается пара зайцев.
– Тут в самый раз полыновочки... – сказал Александр Павлович, согревает очень хорошо. – И налил всем полыновочки.
– Не опоздать бы на охоту, – сказал кто-то.
– Не уйдет, еще половина третьего, – заметил хозяин, бегло взглянув на стенные часы.
А потом, когда выпили померанцевой, ярлык которой хозяин показал всем, прежде чем налить, тут и пошла подаваться всякая серьезная снедь: и свежие со сметаной русские щи, и пирог к ним с поджарившейся корочкой, пропитанной горячим маслом, которое еще шипело и пузырилось в ноздреватой корке.
– Русский человек велик тем, – сказал Авенир, – что он ест и пьет, как ни один народ в мире, но он никогда не забывает...
– Чего?
– Своей великой миссии. И она давно была бы выполнена с одного маху, если бы...
– Что, "если бы"?
– Если бы иначе сложились обстоятельства, – ответил Авенир, сморщившись от горчицы, которой много хватил. Потом, оправившись, продолжал: – Кто виноват? Мы сами. Этого опять ни один народ, кроме русского, никогда про себя не скажет. Нигде не найдешь такого мужества и честности, чтобы сказали это так, как мы. А мы скажем. Да, мы все виноваты. И ты, Вален-тин, виноват, – говорил Авенир, стараясь чокнуться с Валентином, но какая-то невидимая сила все отводила его руку в сторону, и он попадал мимо Валентиновой рюмки, – Мы только ждем часа, и тогда широкий простор великой земли, погруженной в непробудный сон...
Разговоры, перешедшие из узких пределов охотничьих вопросов на широкий простор вели-кой земли, показывали, что померанцевая оказалась доброй настойкой. А когда на стол подали жареного поросенка с гречневой кашей, а за ним утку с картофелем, плававшую на огромной сковороде в собственном жиру, тут настроение поднялось еще больше.
– За благополучное окончание ваших дел, – сказал Александр Павлович, обращаясь к Митеньке Воейкову, – дай бог найти покупателя хорошего.
– Покупатель уже есть, – сказал Валентин. – Владимир, к которому мы сейчас едем.
– Выпьемте за Владимира! Это настоящий русский человек, – крикнул Авенир. – И раз вы с ним сошлись, через два дня все к черту кончите.
– Надо выпить еще за здоровье Петруши, – сказал Валентин, у которого уже покраснело лицо и лоб стал чаще собираться в складки, отчего он смотрел, немного наклоняя вперед голову.
Все с удовольствием и искренностью выпили, желая Петруше здоровья, которое у него по всем видимостям и без того было хорошо, на что ясно указывала его несокрушимая шея, напира-вшая толстой складкой на затылок.
Петруша, сколько ни пил, все так же оставался молчалив. У него только в таких случаях появлялась какая-то медлительность в движениях, и, кроме того, он обыкновенно откладывал в сторону нож и вилку и пускал в ход руки, чтобы дело было вернее.
Под конец, когда языки говорили уже не то, что хотелось их обладателям, и у каждого появилось желание выложить всю душу перед тем приятелем, около которого случайно сидел, обругав при этом всех остальных, на столе появился какой-то особенный граненый графинчик с зеленой густой влагой.
Хозяин, неверной рукой наливая ее тонкой, как сироп, струйкой в маленькие рюмочки и мимо них, на скатерть, говорил, что это его изобретение.
Держа над протянутой к нему рюмкой графинчик, он начал объяснять состав изобретения и объяснял его до тех пор, пока кто-то из гостей не почувствовал, что у него на коленях мокро. Тут увидели, что в графинчике не осталось и половины, а через стол тек ручей.
За обедом так засиделись, что когда мутнеющими глазами оглянулись кругом, то заметили, что солнце вопреки часам, показывавшим половину третьего, перешло уже на запад. Тогда только посмотрели более внимательно на часы и сообразили, что они стоят.
– Если бы не нужно было ехать на Урал, – сказал Валентин, обращаясь к хозяину, – на всю жизнь остался бы с тобой на твоем хуторке.
– Оставайся. Эх, друг, бросай Урал и все... Ну их к черту!..
– Пироги бы ели, – сказал Валентин.
– И пироги...
– Пчел бы разводили...
– И пчел... Эх, хороший ты человек!
Александр Павлович пошел поцеловаться с Валентином, но по дороге задержался около другого и забыл, куда шел.
– На охоту не попали, зато скорей к Владимиру попадем, – сказал Валентин. – Ну, едем дело кончать. А Александру Павловичу на заседание нужно.
XLVIII
Когда состоялось четвертое собрание Общества, о восточных делах почти не говорили. Газеты уже стали печатать об этом мелким шрифтом, как о деле, которое готовится перейти в область предания.
Поэтому все внимание Общества было посвящено делам.
Ужасающие результаты отсутствия единства сказались в первое же время, как только Общество перешло от слов к делу.
Помимо раздробления на многочисленные партии, помимо многословия и проч. и проч., была еще одна болезнь: это – огромная наличность людей индифферентных, которым было все равно.
Эта категория людей наполняла все партии. Отношение их к делу было таково: если затея-ли это Общество и пригласили их, что же, доброе дело. Они приехали и раз, и другой. Сами они не имели никакого курса, но от участия не отказывались.
Это происходило оттого, что у них не было своей резко выраженной воли, которая бы сме-ло и твердо заявила о своем безразличии по отношению к общественным делам и в особенности к делам ни на что не нужного им Общества. И потом оттого, что они все были совестливые, добрые и мягкие люди, и им было как-то стыдно, что у них по данному вопросу нет никакого своего мнения. А кроме того, не хватило мужества отказать своим добрым знакомым, которые просили их о поддержке.
И если у таких добрых и мягких людей знакомые принадлежали к правой партии, они тоже принадлежали к правой партии. Если к левой, то и они к левой. Или, по крайней мере, сочувст-вовали ей.
Это большинство было мягко, лениво, скоро загоралось под влиянием совершенно, в сущ-ности, безразличных для них вопросов, в особенности если докладчик по этим вопросам обладал даром слова и действовал на чувства.
Но эти люди, скоро отзываясь на все, скоро и охладевали к тому, чему несколько дней назад с жаром и подъемом аплодировали.
Благодаря этому, при первых же деловых шагах в общественной машине стали замечаться перебои, остановки, а то и вовсе разладица.
Может быть, это в значительной степени происходило от недостатков центральной воли, т. е. от недостатков самого Павла Ивановича. Он как-то не мог держать в руках крепко вожжи. Поэтому каждый дул во что горазд.
Когда, например, Павлу Ивановичу докладывали о предпринимаемых шагах, он смотрел на говорившего сквозь пенсне, закинув несколько назад голову, и говорил:
– Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.
Если через пять минут к нему подходил другой с совершенно противоположным мнением, он еще внимательнее слушал. Хмурился, как бы вдумываясь. Потом говорил:
– Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.
А потом все и он вместе с ними удивлялся: откуда заваривается такая неразбериха и разно-голосица в действиях? Иногда получался совсем уже вздор, когда один заявлял, что он по одоб-рению председателя Общества приступает к ремонту какого-нибудь здания, а другой уже прис-тупил к сломке этого здания по одобрению того же председателя. И распоряжения о сломке и ремонте помечены одной и тою же подписью и одним и тем же числом.
Председатель имел тот недостаток, что часто забывал, что говорил, или, согласившись с противным мнением, забывал извещать первого о перемене решения. И оба действовали вразрез один другому.
Хорошо бывало еще в тех случаях, когда двое сталкивались на каком-либо определенном маленьком деле, как ремонт здания. Но бывало хуже, когда область их дела была довольно широка и они встречались не сразу. И долго не могли понять, какой леший ухитряется все пакостить и выворачивать наизнанку.
Потом все сильно хромали в смысле рассеянности. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не забывал или не путал чего-нибудь. То забудут разослать повестки, то перепутают партии и на заседание консерваторов разошлют повестки либералам. И консерваторы думают, что либералы явились нарочно, чтобы сорвать им собрание.
Помимо слабости центральной воли, дело в значительной степени портило большинство, которому было все равно.
И это большинство, скоро охладев к делу, стало опаздывать, пропускать заседания: у одного именины, и он не мог приехать. У другого еще что-нибудь. А третий скрылся куда-то, и неизвестно даже было, что с ним.
