Текст книги "Русь (Часть 2)"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Но вид у него был несколько сконфуженный и как бы связанный.
– Хорошо бы на вышке поговорить, там никто бы не помешал, но что за негодный народ: лукошек туда каких-то натащили с курами.
Дорожного разговора он не возобновлял, все куда-то вскакивал, а когда садился около гостя в кресло, вытянув ноги, то начинал рассматривать свои ногти с таким видом, как будто гость ему уже нестерпимо надоел своим торчанием и он не может даже придумать, чем его занимать и о чем говорить.
– Нет, на вышке было бы лучше, – сказал Федюков через некоторое время.
Но когда Митенька говорил, что он поедет, Федюков махал на него руками, чтобы он и не думал уезжать без чаю.
Тогда Митенька садился опять, тем более что ему, как на грех, хотелось пить.
– Черт ее знает, надоел этот беспорядок, – сказал Федюков, оглянувшись по комнате и с озлоблением поддав ногой куклу. – Только и успокаивает мысль, что все это временно. И потом жить с человеком низшей ступени, которого не любишь... ужасно тяжело. Да! Анна Федоровна нездорова и не может сейчас выйти. Просит извинить. Жить с человеком, который тебя не понимает, ужасно. А тут еще эта история с нянькой. Вообще все скверно на этой сквернейшей из планет, – сказал он, попробовав улыбнуться, но сейчас же опять задумался.
Дмитрий Ильич, видя, что самовара нет, разговора тоже никакого нет, решил попробовать уехать. И когда он встал, готовый побороть все уговоры хозяина остаться, Федюков тоже встал, рассеянно пожал гостю руку и с унылым видом, поглаживая ладонью голову, пошел проводить его до передней. Как будто они уже наговорились, никакого чаю не ждали или уже напились.
– Ну, что, дело с продажей имения идет? – спросил уныло Федюков, помогая гостю одеться.
– Да, Валентин ищет сейчас покупателя, хлопочет, чтобы поскорее уехать. А на днях поедем к Владимиру, он наверное купит.
– Ох, мать моя! – вскрикнул Федюков, ударив себя ладонью по лбу. – Жена сказала, что он перед нашим приездом заезжал сюда, искал вас. Она немножко недовольна им, он заговорил-ся с ней и выпил весь портвейн и мадеру, купленные к именинам.
– Значит, нашел покупателя, – сказал тревожно Митенька, не слушая замечания о порт-вейне. – Ну, в таком случае я лечу.
– Ох, счастливец... – сказал грустно Федюков, провожая гостя. И прибавил: – Через неделю третье заседание Общества, приезжайте.
Дмитрий Ильич сел в экипаж и, заставив себя улыбнуться, оглянулся с прощальным приве-том на хозяина.
Когда он уже выехал на большую дорогу из усадьбы, проехав аллею из хворостинок, он вдруг услышал позади себя крик.
Дмитрий Ильич оглянулся.
На вышке дома, высунувшись до половины в окно, стоял Федюков, махал рукой и кричал:
– Самовар готов! Куда же вы поехали? Чай пить! Чай пить!
XIX
Третье очередное собрание Общества было назначено 16-го числа. И когда на нем появился Валентин, он бы встречен с шумной, почти восторженной радостью, как человек, которого только счастливый случай задержал еще на несколько дней среди друзей, уже оплакавших его отсутствие.
– Ну, что же, вы вернулись? – спросил предводитель, подходя к Валентину, и, ласково улыбаясь своей стариковской улыбкой, потрепал его по плечу.
– Да, на несколько дней пришлось отложить поездку по чисто деловым соображениям, – сказал Валентин, сейчас же вставая и принимая тот неуловимо корректный и внимательный вид, который был ему свойственен.
– Так, так... Делового участия принимать в заседании, конечно, не будете уже, так только – послушать и посмотреть?
– Да, князь, только послушать и посмотреть, больше ничего не успею.
– Что же, едете ради новизны впечатлений или с научной целью, исследовать край?
– С научной целью, – сказал Валентин, все так же почтительно корректно, в то время как князь, перебирая пальцами правой руки свою длинную седую бороду, с улыбкой, от которой морщилась кожа у глаз, ласково, снисходительно смотрел на Валентина, как смотрит старик, занимающий высокое положение, на молодого человека своего круга, который проходит сейчас все то, через что когда-то и он проходил в молодости, и все это ему уже наперед известно.
А кругом собралась целая толпа любопытных, которые смотрели на Валентина, точно на путешественника, вернувшегося из дебрей Африки.
Это заседание, собственно, было посвящено речам. Но в два прошлых заседания уже успели наговорить столько, что больше, казалось, и некуда. Поэтому заседание должно было пройти, по заявлению председателя, под знаком: "Довольно слов, пора приняться за дело".
– Объявляю заседание открытым, – сказал Павел Иванович. Он, нахмурившись, сел и, наклонившись к поместившемуся справа от него Щербакову, пошептался с ним, как шепчется с помощником мастер, пустивший машину в ход и знающий, что все части ее сами придут в движение.
Действительно, части ее сейчас же пришли в движение.
После выскочившего было Авенира, которого сейчас же две руки потянули обратно за блузу и заставили сесть, поднялся предводитель. Он, улыбаясь, как бы подготовляя к тому, что сказанное им будет приятно и не без некоторого юмора, сказал:
– Господа, два прошлых заседания у нас прошли очень... шумно. Я вполне понимаю, что у всех великое рвение к самостоятельной творческой работе, а не на помочах у власти...
– Верно... – крикнул Авенир, вскочив. Но в него сейчас же опять вцепились две руки сзади и осадили. Очевидно, приняты были меры к тому, чтобы его караулили.
Предводитель, все так же тонко улыбаясь, оглянулся в сторону Авенира, как бы прося его подождать и послушать дальше, с чем он, может быть, уж не так будет согласен.
– Но я осмелился бы советовать, – продолжал предводитель, – быть мудро экономными и тратить меньше слов там, где нужно дело. Нам нужно доказать, что мы являемся мозгом своего народа, его авангардом, спаянным единой целостной волей, возглавляемой более высшей волей – монарха. Эта воля, и только она одна, делала нас сильными, истинными патриотами и примерными сынами своей великой родины, чем может справедливо гордиться русское дворян-ство.
Улыбка сошла с лица предводителя, и он, начав с шутки, как бы неожиданно коснулся таких струн, которые затронули в нем самое священное для него.
– Ну, это уж не туда поехал... – сказал сзади чей-то негромкий голос.
Предводитель не обратил на него внимания, и, слегка опираясь согнутым в суставе пальцем о край стола, как бы наклоняясь, он, с тем же выражением заканчивая свою речь, сказал:
– Поэтому мы всемерно должны стремиться к наибольшей солидарности и единству с подчинением не за страх, а за совесть возглавляющей нас власти, дабы не растеряться, как овцам без пастыря, и еще раз поэтому: меньше споров и... дело, дело и дело.
Предводитель сел. И это как бы послужило сигналом к нарушению тишины.
Первым вскочил Авенир и так неожиданно, что за ним не поспели руки его сторожей и только схватили воздух вслед за ним.
Он выскочил на середину, чтобы его не дергали сзади, и, подняв вверх правую руку, крикнул:
– Прекрасно... я скажу только два слова, а затем дело, дело и дело.
При этом Авенир с каким-то подчеркиванием взмахивал на каждом слове руками, что, очевидно, указывало на его ироническое отношение к последним словам предводителя.
– Нам предлагают, как я понял, добровольно и даже с восторгом идти в шорах, данных нам оттуда (он ткнул пальцем куда-то в угол потолка), и проявлять свою волю только в указанном направлении. А я вам скажу, что этой сладкой водицей и конфетками нас не купить...
Поднялся шум.
– Это опять дерзкая выходка. Выскочка!..
– Призовите же его к порядку! – кричал плешивый дворянин с дрожащими от гнева руками, порываясь встать. Но его удерживал и успокаивал его сосед.
– Не купить!.. – повторил торжественно и вызывающе Авенир. – И заставить нас молчать вам не удастся. Вы силою вещей должны были дать нам заговорить. И мы заговорили.
– Кто это – вы! – послышались раздраженные насмешливые голоса.
– Мы, народ русский! – сказал Авенир, гордо выставляя свою грудь вперед и делая рукой жест назад, как будто за ним стоял русский народ.
– Ну, зачем вы позволяете ему говорить! – кричал плешивый дворянин, протягивая обе руки к председателю и указывая ими на Авенира. – Таких за решеткой надо держать, а не говорить им давать.
Тут опять поднявшийся шум покрыл все. Чем сильнее одни кричали "довольно", тем ожесточеннее другие требовали продолжения речи. А между этими криками слышалось ровное, дружное гуденье откуда-то сзади.
Даже Петруша, сидевший около Валентина, довольно бодро переводил глаза с одного на другого и оглядывался иногда на Валентина, как оглядывается охотник на приятеля, смотря на происходящую травлю и как бы спрашивая, не пора ли ударить и ему.
Валентин сидел в своей обычной спокойной позе барина, с интересом и благосклонностью смотрящего на приятное зрелище.
Наконец Авенир, по обыкновению покрыв смокшуюся голову платочком, пошел на свое место, еще издали приветствуемый как победитель своими единомышленниками с тех мест, на которых они основались, в левом углу, вдали от стола.
– Здорово, брат! – сказал Владимир. И он возбужденно оглянулся на своих друзей. – Выпить бы теперь в самый раз, – прибавил он негромко, обратившись к Валентину.
Но Валентин погрозил ему пальцем, так как встал Павел Иванович и, нахмуренно глядя на колокольчик, который он повертывал за ручку на сукне стола, заявил:
– Довольно слов, – сказали мы сейчас, – и это сделалось главным лозунгом сегодняш-него дня.
– ...и больше дела, – подсказал дворянин в куцем пиджаке.
– ...и больше дела, – машинально и послушно повторил Павел Иванович, вызвав этим улыбку дам, которые на этот раз тоже присутствовали в зале.
– На первом заседании мы установили ясно и определенно цели и направление деятель-ности Общества.
– ...Для кого ясно, а для кого и не ясно... – раздался опять неизвестно чей голос.
– На втором разделились на партии и выработали план организации... по крайней мере, так предполагалось... – поправился Павел Иванович, так как уже не один, а несколько голосов завопили вдруг, что пока налицо только каша какая-то, а не организация.
– ...С третьего заседания начинается реальная, конкретная работа. Угодно Обществу принять это?
– Хорошо, согласны.
– Конечно, довольно разговоров, – слышались со всех сторон голоса. – А то три недели проговорили, а дела еще на грош не видно.
И так как, в принципе, все были согласны, что нужно бросить слова и перейти к делу, то стали голосовать по отдельным вопросам.
Когда вопрос доходил до Валентина и помощник секретаря спрашивал его мнения и Воейкова, Митенька оглядывался за помощью на Валентина. Происходила задержка. Тут наиболее нетерпеливые кричали:
– Да бросьте вы их! Люди уж одной ногой на Урале, а к ним с ножом к горлу пристают.
Но одно дело было – принципиально согласиться на прекращение прений, а другое дело – каждому удержаться от соблазна хотя бы в двух словах осветить поднятый вопрос.
– Только два слова... Осветить вопрос! – кричал умоляюще кто-нибудь с места и подни-мал вверх два пальца, как бы давая реальное доказательство того, что он больше не скажет.
– Два слова, отчего не дать... – сейчас же соглашалось большинство членов, надеясь этой снисходительностью получить возможность для себя урвать одно словечко.
Два слова давали.
Но проходило пять минут, десять, а оратор не хотел сдавать захваченной им позиции у трибуны. И среди крика возмущенных голосов, кричавших: "довольно!", "ближе к делу!", – все больше и больше усиливая до крика и хрипоты голос, старался покрыть все голоса и все-таки быть услышанным, хотя бы и против их воли, – в своих заключительных словах.
А эти слова всегда направлялись в спину враждебной группы, которая уже целиком подни-малась на ноги и требовала права защиты и возражения. Не дать этого права было нельзя: во-первых, потому, что тогда заговорили бы не только стулья и полы под ногами враждебной партии, но пошли бы в ход и кулаки, которыми обычно работали по столам, молотя ими напропалую. Да прибавилось бы, как всегда при всяком шуме, гуденье, секрет которого и направление, откуда оно исходило, еще никому не удалось разгадать.
В конце концов вопрос так освещали и забирались в такие дебри принципиальных подроб-ностей, что оставалось только замолчать и переглядываться. Хорошо, что всегда находились молодцы, которые не терялись ни при каких обстоятельствах и "на ура" вывозили запутавшееся дело.
Брошенные предводителем словечки: "От слов к делу" – оказались крылатыми и всех так зажгли, что пришлось объявить перерыв, потому что десятки рук, поднявшись, упорно и настой-чиво требовали последнего слова, в котором обещали наметить уже линию самого дела.
В это время приехал Федюков с тревожным видом, и кто-то сказал, что он привез важные, чрезвычайные новости.
Все обступили его.
XX
У Федюкова был необычайно возбужденный и приподнятый вид; очевидно, ему стоило большого труда сдержать себя, чтобы сначала взвинтить любопытство собравшихся, а не выпалить все сразу.
– В чем дело? говорите скорей! – крикнул дворянин в куцем пиджачке, бегая вокруг обступивших Федюкова и отыскивая щелку, куда бы приткнуться.
Федюков ничего не ответил и даже не обратил никакого внимания на восклицание куцего дворянина. Он, казалось, переживал тайное наслаждение оттого, что заставил наконец всех этих людей устремиться к нему и жадно ждать его слов. Видно было, что ему хотелось подольше удержать это положение превосходства и первенствующей роли, чего за ним никто никогда не признавал.
– В стоячее болото упал наконец камень... – сказал Федюков среди воцарившейся тишины. Он несколько секунд молчал, прищурившись.
– Какой камень? Какое болото? – послышались нетерпеливые голоса.
– Болото закипело, – продолжал медленно Федюков, – и его неподвижности угрожает наконец серьезная, долгожданная катастрофа. – Он медленно опустил руку в боковой карман, где у него, очевидно, лежало что-то.
– Да что он несет околесицу?!
– Говорите толком! – кричали с разных сторон, и все, с раздражением переглядываясь, говорили: – Вот чертова способность! Сказать можно в двух словах, в одну секунду, а он завел такую волынку, что всю душу вымотает раньше, чем узнаешь, в чем дело.
– Клюкнул, должно быть, – тихонько сказал Владимир, обращаясь к Валентину.
Но Федюков в это утро нигде не клевал. И вид у него был как у проснувшегося орла. Вдруг он неожиданно выхватил из кармана газету и, не развертывая, а только взмахнув ею, крикнул:
– Убит эрцгерцог Фердинанд!., (он остановился) наследник австрийского престола... (он опять остановился) рукой сербского революционера благородного юноши еврея Принципа...
Все переглянулись, как бы не зная, какое значение придать этой новости, содрогнуться и некоторое время молчать или накричать на Федюкова, что он только напрасно взбаламутил всех. Действительно, все ожидали чего-нибудь серьезного, т. е. касающегося непосредственно каждо-го или всего собрания, а оказалось, что где-то очень далеко случилось происшествие, никого из здесь присутствующих не касающееся. Все разочарованно повернулись.
– Поменьше бы предисловий делали, – крикнул кто-то иронически. – Он скоро о пожаре с таким же значительным видом будет сообщать.
Федюков сначала растерялся, как теряется актер, после своего лучшего номера вдруг услы-шавший только одно шиканье вместо аплодисментов. Но потом спохватился и, как бы делая отчаянную попытку удержать ускользающее внимание, потрясая над головой газетой и припод-нявшись на цыпочки, крикнул, точно перед ним была несметная толпа народа:
– Этот факт грозит чрезвычайными последствиями!..
– Никакими последствиями он не грозит, – сердито отозвался плешивый дворянин.
– Как никакими?.. – испуганно вскрикнул Федюков и с поднятой еще газетой растерянно оглянулся на сказавшего. – Это тираны несчастной Сербии, и гнев притесняемого народа вдруг прорвался...
– Никуда он не прорвался...
Предводитель Николай Александрович Левашов, стоявший молча, держась за спинку перевернутого стула, вдруг медленно перекрестился и сказал:
– Бедный старик Франц-Иосиф... на его старую царственную голову одно несчастие обрушивается за другим.
Этой фразой он повернул вопрос совсем в другую сторону – простого человеческого сочувствия к горю, постигшему царственного старика. И все на минуту замолчали. Потом, как бы из вежливости выждав некоторый срок, обступили Федюкова и вполголоса просили его прочесть подробности, движимые сочувственным желанием узнать ближе о горе, постигшем старика Франца-Иосифа.
– Несколько рук торопливо развернули на рояле газету, и десяток голосов через спины и плечи других наклонились над ней, выкликая вслух наиболее значительные фразы:
"...Убийство на политической почве... убит тремя пулями в область живота и шею".
– Это ужасно, – сказала, содрогнувшись, баронесса Нина, – убивают в области живота...
Когда волнение улеглось и уже спокойно прочитали подробности убийства, всем показа-лось неудобно в таком настроении приниматься за обычную будничную работу, поэтому едино-гласно решили перенести заседание на ближайшую субботу. Причем Павел Иванович сказал, что так как и это заседание не удалось посвятить делу и в конце концов опять ограничились только речами, то он предлагает ради экономии времени к следующему заседанию заготовить проекты и схемы работ, чтобы сказались уже реальные результаты деятельности Общества.
– А говорить совсем не дадите? – крикнул Авенир.
Павел Иванович только молча развел руками, как бы показывая, что если бы даже он лично и ничего не имел против, то воля собрания сильнее его личных желаний.
– Значит, тогда здесь больше делать нечего. Ну да подождите, мы вам приготовим пулю...
Все стали подниматься.
– С Владимиром не говорил еще об имении? – спросил Митенька Воейков у Валентина.
– Да что же сейчас говорить? Вот поедем к нему, там и поговорим. У него деловые разговоры вести удобнее, чем здесь, – сказал Валентин.
XXI
У мужиков дела продолжали оставаться все в том же неопределенном положении: землю не переделяли, полей как следует не обрабатывали, – все ждали, что переменится что-то. В чем должна была совершиться перемена и когда именно, никто не знал, но так как все было плохо и тесно, то все знали, что рано или поздно перемена должна произойти.
И так как время было промежуточное, между посевом и сенокосом, то употребляли его или на разговоры у завалинок, или копались на дворах, мастеря что-нибудь.
Бабы в это время ходили к бабкам лечиться. А старушки, нацепив на спину котомки и взяв на руку странническую корзиночку, обшитую холстиной, тянулись по большим и проселочным дорогам с высокими палками в руках на богомолье, к какому-нибудь угоднику за много верст, ночуя под придорожными ракитами и с зарей снова поднимаясь в путь. Только и было это нерабочее время, когда вспоминали, как следует, о болезнях тела и души.
У иного уж давно на руке загноилась громадная рана, но в рабочую пору стыдно как-то было тратить время на такие дела. И потому пользовали дома своими средствами: мазали тестом, кислотой, присыпали сахаром толченым, пока не вываливалась кость или струпьями не покрывалось все тело. Тогда только обращались к коновалу, который, кроме своих прямых обязанностей, занимался частной практикой и отличался свирепыми методами леченья.
Потом, как на грех, по всей деревне стал ни с того ни с сего валиться народ. В одной избе лежало двое в жару и беспамятстве, в другой – четверо, а в иных избах даже напиться подать было некому.
– Вот всегда это время вредное какое-то: подойдет, так и пошло косить, – говорили мужики, – роса, что ли, такая падает, а может, напускает кто.
– Только бы дознаться, все кишки бы выпустили.
Коновал ходил по дворам, мазал всех подряд мазью, от которой больные дня по два лезли на стену, клал ногами на восток и брызгал какой-то водой. Так как он за это ничего не брал и делал только в силу непреодолимой страсти к лечению, то ему не препятствовали делать, что угодно. И только просили, чтобы мазал полегче.
– Чем злей берет, тем лучше, – говорил недовольно коновал, – нежные очень стали.
В своем лечении он придерживался исключительно собственного усмотрения, докторов презирал и почти ненавидел за то, что они пишут что-то непонятное на бумажках, требуют чистоты и дают лекарства, которые приготовляются в городе у всех на виду в аптеке.
И когда из города приехал доктор, которого прислало начальство, коновал обиделся и засел дома.
– Пусть теперь хоть подохнут, – сказал он и прибавил: – Еще больше напущу. Хоть это чужих рук дело, а еще и от своих прибавлю.
Приехавший доктор, осмотрев больных, сказал, что прежде всего надо бояться заразы и соблюдать чистоту.
– А то у вас бог знает что, – прибавил он, оглянувшись в избе кругом, вишь, развели...
Мужики тоже оглянулись, обведя глазами стены и потолки, но ничего не увидели и не поняли, что они развели.
Привезенные лекарства долго болтали и смотрели на свет, сомневаясь относительно того, что они какие-то бурые, а не светлые, как вода, которую дают все знахарки. И когда со страхом давали больному, то сейчас же спрашивали, едва только он успевал проглотить, лучше ему или нет. А когда тот слабеющим языком говорил, что не лучше, опасливо отставляли лекарство подальше и, махнув на него рукой, говорили:
– Бог с ним...
А кровельщик добавлял:
– Если тебе на роду написано жить, так тут, хоть какая болезнь будь, нипочем не возьмет, а если уж определенно помереть, тут никакими лекарствами не поможешь.
Старик же Тихон говорил:
– На все воля божья. Господь дал, господь взял...
Но, если микстуру хоть пробовали пить, зато порошки прямо высыпали от греха подальше на улицу, да еще закладывали это место камнем, чтобы скотина не подлизала. Докторские лекарства смущали всех главным образом тем, что никогда не видно было сейчас же вслед за принятием их никакого действия, и потому было неизвестно, что это лекарство делает. Снадобья коновала, хоть и драли до живого мяса, зато действие их было на глазах: откричался дня два и ладно. Здесь было все ясно и потому не страшно.
Старушки тоже, скрывая свои операции от коновала, мазали всех направо и налево маслом от угодников, брызгали святой водой и ходили к житниковской богомольной спрашивать, како-му святому молиться от этой болезни, чтобы не напутать и не потерять даром времени.
А многие старички даже отказывались от помощи, так как считали грехом всякое леченье – из соображения, что, может быть, господь хочет пред лицо свое светлое их взять, а они будут тут упираться и мазями мазаться.
– Если тебе господь послал, то терпи. Может, он душу нашу окаянную очистить хочет или к своему престолу ее взять.
– Когда долго не болеешь, – говорила старушка Аксинья, жена Тихона, то ровно залубенеешь вся. А как сподобит господь поболеть, так душа ровно и просветлеет вся.
– Как же можно, – соглашался кто-нибудь, – без этого нельзя, без болезни вся душа шерстью обрастет.
– Ежели совесть перед богом чиста, – говорил, стоя с своей высокой палкой, Тихон, – то никакой мази тебе не нужно. Иди смело, ежели господь призывает. Для худого не позовет...
И когда приходили заразные болезни, то валились все подряд, потому что считали постыд-ным и нехорошим отстраняться от больных, пить и есть из разных чашек, как будто больные стали погаными оттого, что заболели.
– Ежели уж пришло, чашкой не спасешься, – говорил Степан, – а человека обидишь. А Тихон прибавлял:
– Около одной чашки прожили со своей старухой, около нее и помрем...
Умерших обмывали, служили по ним панихиды и, отдав последнее целование, хоронили в прохладной тени старых берез среди покосившихся крестов, на месте вечного упокоения, где стоит среди травы и зелени вечная тишина, куда надлежит и всем лечь в определенный богом срок.
XXII
О том, что Воейков продает имение и уезжает в дальние края, мужики узнали тотчас же и поэтому относились к усадьбе и к тому, что в ней находилось, так, как будто хозяина уже не было.
Постоянно бродили по развалинам ребятишки, бабы, раскапывая ногой или палочкой мусор и отыскивая там что-то. И видно было, что каждая найденная ими полунегодная вещь, вроде ржавой железной оси и лопатки, доставляла им большое удовольствие тем, что она даром досталась.
Помещик видел все это и не запрещал. Вероятно, ему было неловко запретить: подумают, что он из жадности не дает. Ни себе, ни людям.
Иные бегали даже из дальних деревень, сделав вид, что пришли в лавочку, и, как будто невзначай завернув в усадьбу, рылись в мусоре и щебне часа по два.
Иногда кто-нибудь говорил:
– И что за народ глупый, – бежит за десять верст, свои дела бросает. Полдня ухлопает на это, а найдет всего какую-нибудь подкову старую.
– И подкову надо покупать, – возражал другой, – а тут она готовая попалась. Все равно ей было пропадать-то.
– Не одна подкова, – добавлял третий. – Вчерась мужичок из слободки, говорят, машин-ку какую-то нашел.
– О? Пойтить поискать себе, – сейчас же отзывался тот, который только что удивлялся глупости народа.
Иногда кому-нибудь и действительно попадалась недурная вещь, если он не ограничивался раскопками на местах разрушения, а наведывался мимоходом в сарай или в конюшню.
Благодаря этому Митрофан теперь только и делал, что искал что-нибудь, удивляясь и рассуждая сам с собой, какой это нечистый тут орудует, что вещи на глазах точно смывает.
Каждый, увидев в конюшне на деревянном крюку, вбитом в бревенчатую стену, уздечку или хомут, рассуждал так: хозяин все равно уезжает, ему теперь эта уздечка не нужна. Ты не возьмешь, другой возьмет, потому что ведь это такой народ: разве он тебе упустит, что плохо лежит? Так лучше самому взять, чтобы худому человеку не доставалось.
А там приплелся и Захар Алексеевич. На чей-то вопрос, что ему понадобилось, он сказал, что пришел дровец раздобыться. И сначала, чтобы показать, что ему ничего не нужно, подбирал щепочки. А потом, оглянувшись, не видит ли кто, добрался и до распиленных дров. После этого, чтобы далеко не ходить, перешел на частокол, который проходил недалеко от его избы, и стал дергать сухие колья из него.
– Вот народ-то – вор, – говорил кто-нибудь, проходя. – Еще хозяин не уехал, а уж с него как с мертвого тащат.
И правда, все точно таяло. Беседка в саду стояла тридцать лет, и уж лет двадцать в нее ссыпались первые яблоки. У раскрытой двери в холодке обыкновенно сиживал сторож на чурбачке с трубочкой, и за ним на соломе виднелись вороха пахучих яблок, подобранных под деревьями в обкошенной траве. А потом Иван Никитич, проходя мимо, увидел, что все цветные стекла из окон вынуты.
– Уж и сюда забрались, вот воры-то, – сказал он. – Тут двери хорошие, и их, чего доброго, злодеи поснимают.
Покачивая головой, он пошел было, решив сказать об этом хозяину. А то неловко: чай пить ходит к нему и не может предупредить. Но потом остановился.
– Покуда говорить-то пойдешь, их уж сволокут, – сказал он сам себе. И, оглянувшись на обе стороны, торопливо снял двери с петель и бросил их в малинник, чтобы прийти за ними, когда стемнеет, так как неловко попасться с ними барину: чай пить ходит, а ворует, как послед-ний сукин сын.
И на минуту ему стало не по себе при этой мысли: от роду не воровал ничего, но как поду-мал о том, что двери все равно украдут, так махнул рукой и, закидав их травой, чтобы не видно было с дороги, пошел торопливым шагом к деревне, но уже не через усадьбу, а кругом, по ого-родам. Идя же, бормотал, что он только и берет потому, чтобы худому человеку не досталось.
А недели через две кто-то из мужиков, проходя мимо того места, где была беседка, и наткнувшись глазами на пустое место, только посвистал, сказавши:
– Ну, не воры, сукины дети? Все дочиста! Ни сориночки.
Хозяин иногда видел, как Захар Алексеич, согнувшись, тащил на спине бревно или волок доску, подхватив один конец ее под мышку и чертя другим по дороге. Хозяин все это видел и в первый момент чувствовал возмущение при мысли, что его обирают словно покойника. Но потом он давил в себе порыв негодования и говорил себе, что не стоит связываться, так как все равно через неделю это будет для него далеким прошлым. И у него от одного бревна не убудет.
По саду то и дело шлялись телята, спутанные лошади, ребятишки без шапок; выгоревшие на солнце головы их виднелись, притулившись где-нибудь в бурьяне, около кустов смородины или крыжовника. На лугу тоже постоянно виднелись мужицкие лошади, коровы, которые забирались туда, как к себе домой.
Дело, конечно, было не в убытках, – потому что не нынче-завтра поедут к Владимиру, продадут имение и через несколько дней будут на Урале, – дело было в принципе, в том, чтобы дать почувствовать, что они имеют дело не с пустым местом, а с Дмитрием Ильичом Воейко-вым, и что он, пока жив и никуда еще не уехал, ни одному человеку не позволит каким бы то ни было образом... Но не хотелось связываться и заводить целую историю. И потому он в этих случаях просто отходил от окна, чтобы не видеть, как его живьем растаскивают, и не портить себе настроения.
Иногда кто-нибудь из мужиков приходил по-соседски побеседовать, сидя на нижней ступеньке крыльца и покуривая трубочку. И обыкновенно, – ответив на обычные вопросы помещика о том, какое будет лето, не ожидается ли продолжительной засухи в виду большой жары, какая будет осень, – пришедший, как бы стороной, заводил речь о том, что у него ось сломалась, а достать негде. И хозяин, под влиянием удачно прошедшего разговора, выявившего общность их интересов и легкость общения, говорил с готовностью:
– Пойди возьми на дворе у Митрофана, скажи, что я велел дать.
– Что вы, господь с вами, нешто можно, – вскрикивал мужичок, испуганно замахав рука-ми, – самим нужна, глядишь, будет. Небось и так уж нету, поди разворовали все, окаянные. Ведь это какой народ.
– А если нет лишней, скажи, чтобы снял с телеги, – говорил помещик, чувствуя возбуж-дение от своего бескорыстия и от потрясенного вида мужика. И повторял еще раз: – Пойди, пойди, ничего, – я привык с вами жить как с своими близкими людьми.
– Господи батюшка, а мы-то!.. Да ты нам все равно, что отец родной.
– Ну вот, я и рад, – говорил хозяин, чувствуя даже мурашки и холодок по спине от чувст-ва умиленного волнения перед своим хорошим отношением. – У меня всегда так, если есть – бери. Конечно, когда иные поступают нахально, тогда... с ними у меня другой разговор...
– Таким прямо голову отвернуть стоит. Им, сукиным детям, только дай волю.
– А когда со мной хороши, тогда для меня большего удовольствия нет, как поговорить с вами просто, по душам. Я помещиков не люблю и с вами чувствую себя гораздо лучше. У меня больше общего с вами, чем с ними.
