Текст книги "Философия и гуманитарные науки"

Автор книги: Пабло Де Сантис

Он подошел ближе. Я увидел его рот, многодневную щетину на щеках, большой нос.

– Я – инструмент судьбы. Я записываю все, что происходит, и все, что произойдет.

В какой-то момент нашей краткой беседы я понял, что он – сумасшедший и что я полностью в его власти. Я начал медленно отступать.

Он угадал, что я собирался задать стрекача, потому что крикнул:

– Дверь открыта. Убирайтесь отсюда, и быстро. В это время крысы выходят из своих убежищ.

Я сбежал вниз по лестнице. Дверь на улицу была полуоткрыта. Я проскользнул между тяжелыми бронзовыми створками и без остановок помчался по пустым улицам к своему дому, как если б за мной по пятам бежал ночной сторож.

ПРЕЗЕНТАЦИЯ

В день презентации «Замен» помещение, где должно было пройти мероприятие, выглядело безукоризненно, хотя все остальное здание – вследствие забастовки – напоминало мусорную яму. Не знаю, как Конде смог этого добиться. Чуть в стороне на высокой платформе скучал в ожидании начала съемок оператор с государственного телеканала. Конде сообщил мне, что сюжет о презентации пойдет в программе «Культура нашего времени», которую передавали по вторникам по окончании вечернего киносеанса.

Я уселся в глубине. Первые ряды были заняты факультетским начальством, чиновниками госсекретариата культуры, членами академии и друзьями Эмилиано Конде. Я поискал глазами Гранадос, но ее нигде не было.

Презентация должна была начаться в шесть; было уже шесть тридцать, но Конде не спешил начинать – он о чем-то беседовал с тремя дамами, сидевшими в первом ряду. Из третьего ряда его окликнула какая-то женщина. Это была моя матушка, которая что-то процедила сквозь зубы. Конде с недовольным видом отвернулся.

Я выбрал пустой ряд в глубине зала. Рядом со мной сел Новарио.

– Вы готовы потребовать у Конде объяснений?

– Я?! Я же не сумасшедший.

– А ваши разоблачения?

– Я не думал, что будет столько народу. Пришли политики, академики, госслужащие. Если я выступлю против Конде, в университете меня объявят персоной нон грата. Лучше я предоставлю это почетное право нашей подруге-камикадзе. Вы ее, кстати, не видели?

– Пока нет.

Рядом с роялем поставили стол и два стула. На эти стулья – подчеркнуто медленно – уселись Конде и бывший ректор университета, Эсперт. Эсперт опробовал микрофон, издавший резкое шипение, и приступил к восхвалению Конде, который лишь скромно улыбался.

Когда пришла очередь Конде, он начал так:

– Здесь чествуют не меня, а Омеро Брокку.

Потом он очень подробно пересказал свою собственную биографию, упустив эпизод с бунтом скрипачей; через сорок пять минут он вспомнил о Брокке, о котором, впрочем, сказал немного. В конце своей речи, взглянув на женщину в третьем ряду, он добавил:

– Не могу не отметить ту неоценимую помощь, которую мне оказал в этой работе Эстебан Миро, чье имя из-за непростительной ошибки типографии попало лишь в список лиц, которым я выразил благодарность.

Женщина из третьего ряда зааплодировала, услышав мое имя; другие тоже захлопали – по той странной логике, которой подчиняются аплодисменты.

На сцену поднялась артистка, чтобы прочесть рассказ, а я отправился к двери – посмотреть, не появилась ли Гранадос. Пожалуй, она зарезервировала свой выход на заключительную часть презентации. Второстепенные персонажи в любой трагедии могут выйти на сцену в любое время, но последний акт – он всегда для героев. Герои просто обязаны появиться в финале. И тогда же, в финале, случаются главные катастрофы.

Новарио подошел ко мне и спросил, нет ли каких новостей.

– Я испугался, как и вы сами.

– Жаль. Посмотрите, как спокоен Конде. На этот раз он нас переиграл.

Конде сообщил о своей будущей работе: публикации первого тома биографии Брокки. Ее предварительное название: «От детства к Дому „Спиноза“».

– Это он приберег на десерт. Он нас запутал, заставил идти по ложным следам, – размышлял вслух Новарио, должно быть, пытаясь найти во мне если и не союзника, то понимающего слушателя. – Теперь он владеет правдой, а мы оказываемся вне игры.

Презентация закончилась, раздались аплодисменты. Когда публика начала расходиться, я встретил Гаспара Трехо.

– Для чего вы меня пригласили? – спросил он, зевая.

Я пожал плечами.

– Наша примадонна так и не появилась.

– Начальство потребовало, чтобы я прекратил расследование. Конде использовал все свое влияние, чтобы закрыть дело.

– Вы согласились?

– Я попросил еще неделю. Я должен предоставить доказательства до пятницы, или меня отправят расследовать исчезновение забальзамированного броненосца на факультете естественных наук.

Новарио с обидой посмотрел на Трехо.

– Вы же мне говорили, что вы архитектор.

– Я живу, обманывая всех подряд. Это моя работа.

Трехо положил в рот таблетку от боли в горле.

Новарио рискнул высказать предположение, что Конде подкупил Гранадос. Без особого энтузиазма я высказался в ее защиту. Трехо с Новарио хотели продолжить беседу, но моя мать выразила нетерпение: ее пригласили на чашку чая с пирожными в кондитерскую «Идеал».

В течение двух часов я выслушивал ее злословие почти обо всех участниках презентации, сидевших в первых рядах. Она рассказала мне и старые сплетни о Конде. Я воспользовался случаем, чтобы спросить, знала ли она, что его брат работал в доме отдыха «Спиноза». Она ответила, что да, но перевела разговор на покойную супругу Конде, вульгарную женщину, которая напоминала артистку какого-нибудь кабаре из района Бахо. Когда я посадил мать в такси, я вздохнул с облегчением.

Этой ночью я долго смотрел телевизор. В субботу утром меня разбудил телефонный звонок. «Когда я разбогатею, первое, что я сделаю, это куплю автоответчик», – подумал я.

– Это Трехо, – произнес голос, почти полностью измененный шумами на линии, – я звоню из автомата, напротив кафедры. Наше дело осложнилось. Сельва Гранадос мертва.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФАНТАСТИКА

ЛИФТ

На факультете было три лифта. Тот, который в глубине, не работал уже много лет. Его отключили в результате различных поломок электрического и механического характера. Он часто останавливался между этажами, так что пассажирам приходилось кричать – звать на помощь. (Кнопка вызова диспетчера в лифте была, но никто никогда не отзывался.) Поскольку многие из сотрудников факультета страдали ярко выраженной клаустрофобией, лифт отключили вообще. Он совершил свое последнее путешествие с конечной остановкой в подвале, где и остался стоять в грудах строительного мусора.

В течение многих лет на него бросали окурки, фантики от конфет и бумажные шарики. Ничто не нарушало его спокойствия, за исключением последней попытки вернуть его к жизни, которая завершилась падением человеческого тела на крышу кабины. Потом были похороны, в среду, во второй половине дня. Здание оставалось пустынным из-за забастовки, грозившей стать бесконечной; о последствиях этой забастовки я еще скажу позже. Никто не слышал ни крика Сельвы Гранадос, упавшей с четвертого этажа, ни грохота от удара ее тела о крышу лифта.

В пятницу по окончании презентации «Замен» одна из давнишних приятельниц Конде потеряла профессора из виду из-за суматохи на выходе и поднялась на четвертый этаж в поисках кафедры аргентинской литературы. Она не нашла кафедру, потому что Конде распорядился снять и почистить бронзовую табличку, и она прошла мимо нужной двери. Но в любом случае профессора на кафедре не было. Женщина остановилась в ожидании лифта, не зная, что он не работает. Когда она заглянула в шахту, она увидела тело, лежавшее посреди бумаг и пустых жестяных банок.

Она не испугалась. То есть она испугалась, но гораздо страшнее было другое: здание как будто вымерло. Женщина спустилась на первый этаж и встретила там курьера, который ей не поверил, но, уступая ее настойчивости, все-таки заглянул в шахту. В это время в зале, где проходила презентация, уже никого не было, а Конде в компании избранных сидел за аперитивом в соседнем баре. Желая избавиться от нежелательных гостей (к их числу относился и я), которые собирались устроить в его честь банкет (лично я этого не хотел), Конде заявил, что отправляется домой. А узкий круг «приближенных» был оповещен заранее.

Мне бы очень хотелось пересказать мнение женщины, которая обнаружила тело, и привести заключение судебного медэксперта, а также другие документальные материалы, – но я их не видел. И с женщиной не общался. Обо всем этом я узнал из рассказа Гаспара Трехо, который использовал свой кредит доверия, а иногда и право на вымысел, взамен официальных бумаг.

– Меня не интересуют сообщения информаторов, – заявил он. – Я веду поиски в забытых и никому не нужных архивах, в пожелтевших докладах, в полумраке заброшенных кабинетов. И иногда нахожу очень веские доводы.

В эту же субботу Трехо съездил в морг и ознакомился с предварительным заключением медиков: Сельва Гранадос погибла в результате многочисленных переломов черепа, смерть наступила мгновенно. Он попросил в полиции отчет о предметах, обнаруженных рядом с телом. Ему дали следующий список: двадцать экземпляров последнего тиража «Утерянных бумаг» (с подзаголовком «Приближается час правды»), светло-зеленая сумка из искусственной крокодиловой кожи, почти пустой бумажник, косметичка, баллончик с паралитическим газом, пара неиспользованных батареек и несколько рукописных текстов. И хотя Трехо специально поинтересовался в своем запросе о магнитофонной кассете, его заверили, что кассеты при трупе не было.

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

В воскресенье вечером я зашел в зал, где покоилось тело Гранадос. Я испытывал смутное беспокойство; я рылся в памяти в поисках хотя бы одного приятного воспоминания о покойной и остановился на эпизоде, когда она подарила мне свою книгу стихов. В зале было немноголюдно, присутствовали большей частью прибывшие издалека родственники. Я так и не понял, зачем я туда пришел. Я уже был готов уйти, когда какой-то усатый мужчина остановил меня и спросил, кто я. Я объяснил ему вкратце, кто я такой, и, вопреки своим убеждениям, попытался сказать о профессоре Сельве Гранадос несколько теплых слов.

– Я ее брат, – сказал мужчина. – Мы с ней не виделись уже три года, но мы всегда были очень привязаны друг к другу. Иногда она мне писала.

– И чего писала?

– Рассказывала о своих неприятелях.

– Она кого-нибудь выделяла особо?

– Некоего Конде. Я, кстати, никогда не понимал причин этой неприязни. Думаю, Сельву преследовали по политическим соображениям. В полиции утверждают, что это было самоубийство. Они говорят, что нашли рядом с телом прощальную записку.

– А вы что думаете?

– Она была способна на все. Если мне скажут, что она кого-то убила, я поверю. Если мне скажут, что у нее в сумке была бомба, я тоже поверю, потому что она всегда была женщиной увлекающейся. Но покончить с собой – никогда. По крайней мере в одиночку. Я уверен, что с ней кто-то был, когда это произошло.

Я уже уходил, когда пришел Трехо. Я никак не ожидал встретить его здесь, впрочем, он меня – тоже. Вместо того чтобы попытаться остаться незамеченным, он сразу сделался центром внимания (вторым, скажем так, после гроба). Он разговаривал одновременно со всеми, кто находился в зале, утешал какую-то женщину, что рыдала у него на плече, и, воспользовавшись приобретенным доверием, высказал пару подходящих к случаю сентенций. Мне было скучно, и я увлек его к выходу.

– У вас что, новое хобби? Массовик-затейник на бдении у гроба покойной?

– Я работаю. Мне надо узнать, не встречался ли с ней в последнее время кто-нибудь из родных.

– Для чего?

– Нам нужно выяснить, с кем конкретно встречалась Сельва Гранадос. Вполне вероятно, что ее убили, чтобы она не смогла использовать имевшуюся у нее информацию.

– Вы не верите, что это было самоубийство?

– Если бы она прыгнула в шахту по собственной воле, она упала бы на ноги. А она упала головой. Пойдемте выпьем чего-нибудь покрепче, поговорим о преступлениях и забудем о горестях жизни.

Было уже поздно, и нам пришлось походить по району, – который мы оба не знали совсем, – чтобы найти открытое кафе.

– Во вторник я приду на кафедру. Я хочу, чтобы вы задержались после работы и помогли мне в одном небольшом расследовании. Это работа для тех, кто хочет остаться честным.

Я ничуть не встревожился; я решил, что скорее всего речь идет о каких-то бумагах, которые он хотел изучить.

– Возьмите с собой смену одежды: старые джинсы, рубашку, которая вам не нужна, и перчатки, чтобы не пачкать руки.

– Мы пойдем на пятый этаж?

– Туда тоже, но меня больше интересует шахта лифта.

Я запротестовал, выразившись в том смысле, что это – работа для детектива, а не для скромного служащего кафедры аргентинской литературы, который пока еще даже не получил официального назначения на должность.

– Речь идет о спасении жизней, о раскрытии двух убийств, о вечной битве добра со злом, а вы мне говорите, что не получили официального назначения. Погибла ваша приятельница, а вам это до лампочки.

– Какая она мне приятельница?! Так, просто знакомая. Впрочем, мне все равно.

– Тогда решено. Во вторник нас ждут приключения.

Трехо заказал еще один джин, и я – тоже, потому что ночь была холодной и потому что всякий раз, когда я представлял себе шахту лифта с трупом, лежавшим на крыше, меня пробирал озноб. Трехо поискал в карманах и достал фотокопию какого-то документа.

– Судья хочет закрыть дело под предлогом, что это самоубийство. Но в этом письме, кажется, есть указание на виновного. Вы узнаете почерк?

– Да, это почерк Гранадос.

– Завтра я получу заключение эксперта. В подобных случаях предсмертная записка становится решающим документом.

Я прочел, что там было написано. Трехо, кажется, удивился моей горькой усмешке.

– Это не предсмертная записка. Это стихотворение. Вы когда-нибудь слышали о декадансе?

Последнее стихотворение Сельвы Гранадос не особенно отличалось от всех других опусов, с которыми я уже ознакомился, прочитав томик «Утонувшей в клепсидре»:

 
Лифт не придет, чтобы забрать меня
из темноты в этом здании;
Ни лифта, ни молодого лифтера
В ливрее, который читает журнал.
Он не обратится ко мне со словами:
«Я поднимусь под самые облака,
я хочу потерять сознание».
Лифт, который может забрать меня
Прочь из этого мира,
сломался и упал в глубину.
Даже если он вдруг и поднимется,
желая взлететь в облака,
он неотвратимо вернется в подвал.
 

Я объяснил Трехо, что эта «предсмертная записка» была всего лишь последним образчиком поэтического авангардизма – жанра, который давно уже неинтересен, поскольку Гранадос была, пожалуй, его единственным представителем. Я процитировал еще несколько стихотворений Гранадос.

Трехо заметил:

– Было бы слишком неправдоподобно, если бы у Гранадос в момент совершения преступления совершенно случайно оказалось с собой именно это стихотворение. Таких совпадений просто не бывает. Убийца должен был выбрать это стихотворение специально.

– Гранадос всегда носила с собой свои стихи. Она говорила, что вдохновение может прийти внезапно и что она часто вносила поправки в готовые стихотворения.

Трехо на пару секунд задумался, разглядывая свою пустую рюмку. Он сделал знак официанту, чтобы тот принес еще две. Свой джин он выпил в полном молчании. У стойки бара какой-то мужчина громко перечислял имена, может быть, составлял воображаемую футбольную команду или воскрешал в памяти другую, уже отыгравшую свои матчи. Без каких-либо комментариев он перечислял имена, и ничего больше. У меня уже слипались глаза.

– В последние дни в здании было пусто, – сказал Трехо шепотом. Была у него такая привычка: все свои предположения он высказывал только шепотом. – Убийца, пожалуй, назначил профессору встречу, уж не знаю, чем он ее завлек, но она пришла, и у нее с собой что-то было, и он отобрал у нее это «что-то» и столкнул ее в шахту лифта. Зная об эстетических вкусах своей жертвы, он выбрал среди ее стихотворений такое, которое могло бы сойти за предсмертную записку, а остальные, допустим, уничтожил. В ближайшие дни мы проверим двух подозреваемых: Конде и Новарио. Если бы вам предложили заключить пари, на кого бы вы поставили?

Я сказал, что на Конде. Если человек дружил с моей матерью, от него следует ожидать худшего.

Мы немного прошлись по улице, чтобы прийти в себя от ударной дозы джина. Как-то само собой получилось, что мы вернулись к дому, где покоилось тело Гранадос.

– Надо было другую дорогу выбрать, – сказал я. В это мгновение какой-то мужчина в черном подошел к двери подъезда с венком в руке. Кажется, он не собирался входить, а хотел просто оставить венок на крыльце. Я решил ускорить шаги и забыть обо всех печалях этой воскресной ночи.

Трехо что-то мне говорил, но вдруг оборвал себя и бросился к мужчине в черном. Тот испугался и уронил венок на землю. Я не понял порыва Трехо, пока не прочел на фиолетовой ленте слова, написанные позолоченными буквами: «Ваш друг Омеро Брокка».

СПУСК

Итак, во вторник я снова увиделся с нашим университетским детективом. Он пришел в восемь вечера, когда все студенты уже разошлись. Кажется, он наконец излечился от своей простуды; он сообщил мне, что уже два дня у него не было никаких симптомов, и это его беспокоит, поскольку он вечно ходит простуженный, и считает эту простуду признаком хорошего здоровья. Нам надо было дождаться, чтобы здание полностью опустело, и все это время, пока мы ждали, мы, словно два пенсионера, проговорили о болезнях.

– А если мы вдруг напоремся на ночного сторожа?

– Не беспокойтесь. Если мы на него напоремся, я покажу ему бумаги с моими полномочиями.

Когда в коридорах и в аудиториях воцарилась тишина, мы вышли с кафедры. Я оделся в поношенный комбинезон, которым пользовался мой отец, когда налаживал какое-нибудь оборудование на своем фарфоровом заводе. Я также надел старые теннисные туфли и матерчатые перчатки. Мы прошли по темному коридору и спустились на первый этаж. Трехо просунул руку в металлическую решетку, отодвинул щеколду и открыл дверь. Я не без трепета заглянул в темный колодец. Хотя до крыши лифта оставалось чуть более двух метров, шахта показалась мне бездной. Трехо протянул мне руку, помогая спуститься.

– У вас и вправду легкая работа. Вы играете в Шерлока Холмса, но толкаете в яму доктора Ватсона.

– Поверьте мне, Миро, я бы все сделал сам, но у меня клаустрофобия и аллергия на тараканов.

Я спрыгнул вниз и присел на корточки на крыше лифта. И тут мне в голову пришла одна мысль: убийцей был Трехо. Он расправился с комендантом и Гранадос, а сейчас пришел мой черед.

– И что теперь? – Я попытался избавиться от дрожи в голосе.

– Собирайте все, что вызовет хоть малейшее подозрение. Но не тратьте время на анализ улик, этим мы позже займемся.

У меня с собой был фонарик и пластиковый пакет. Шахта лифта в течение многих лет служила общественным мусорным ящиком; я нашел там пустые пачки от сигарет, которые давно уже не выпускались; пожелтевшие листы, исписанные выцветшими чернилами; билеты на поезда и автобусы, маршрутов которых уже не существовало. Это была работа для археолога: рассматривая этот мусор, можно было бы восстановить ежедневную жизнь здания за последние пятнадцать лет.

– Нашли что-нибудь?

– Мусор и ничего, кроме мусора.

– Проверяйте каждый листочек.

Пакет потихонечку заполнялся. Я захватил ржавый ключ; шариковую авторучку, которую храню до сих пор; ведомости с университетским штампом; разрозненные листки, исписанные от руки; пару старых книг; тетрадь. На самом краю крыши я нашел кассету, чудом не упавшую вниз.

Устав копаться в грязи, я сообщил Трехо, что закончил свою работу. Пакет был полон.

Когда мы поднялись, Трехо спросил меня:

– Слышите шаги?

К нам направлялся ночной сторож. Деревянный пол скрипел у него под ногами; казалось, само здание предупреждало о его приближении, как если бы все его отдаленные уголки были каким-то таинственным образом связаны с человеком, носившим шахтерскую каску с лампочкой.

– Уходим, – шепнул мне встревоженный Трехо.

– А моя одежда?

– Вы ее заберете завтра.

– Но ведь у вас есть бумага от ректората. Чего вам бояться? Объяснитесь со сторожем.

– Не хочу привлекать внимания. Я предпочитаю работать втайне. Такой у меня метод.

Он увлек меня к выходу. Я чувствовал себя немного нелепо – посреди освещенной улицы, в разорванном грязном комбинезоне. В волосах у меня запуталась паутина, перчатки были покрыты слоем жира. Я был похож на дорожного рабочего, заблудившегося в ночи.

Трехо – одетого лучше, чем он одевался обычно, – кажется, забавлял этот контраст между нами. Сегодня он снял свой извечный клетчатый шарф, его пальто выглядело как новое. Мы прошли несколько куадр в молчании, которому были обязаны исключительно моей злости и которое Трехо пытался прервать приличествующими случаю фразами.

– Не огорчайтесь. Сейчас мы пойдем в музей изучать наши трофеи.

– Об этом не может быть и речи. Сначала зайдем ко мне. Мне нужно принять душ и переодеться.

Мы добрались пешком до моей миниатюрной квартирки. Пока я принимал ванну и облачался в чистую одежду, Трехо вывалил на стол содержимое пакета. Он составил список на листочке из красной записной книжки и дал подробное описание каждой найденной мной бумажке.

Я спросил, как это поможет ему в расследовании.

– Да никак не поможет, но у меня слабость – составлять списки и описи. У меня дома хранятся сотни листов с пометками. В числе прочих бумаг у меня есть тетрадь на двести листов, куда я записываю поразившие меня вещи. Там уже несколько тысяч пометок. Это может быть название кинофильма, или лицо женщины, которую я видел всего секунду в поезде метро, или какая-нибудь услышанная на ходу фраза. Если бы я родился поэтом, мне хватило бы несколько стихотворений, чтобы сохранить все, что мне нравится. С другой стороны, мне приходится перечислять вещи, которые я нахожу случайно, вещи, которые от меня ускользают.

Сначала мы разобрали бумаги. Там было несколько расписаний, относящихся к прошедшим семестрам; любовное письмо (неотправленное и без подписи) одного студента преподавательнице греческого языка; шпаргалки; фотокопия стихотворения на французском языке и другие бумаги, содержание которых я уже и не помню. Другие предметы не имели большого значения, за исключением шестидесятиминутной кассеты фирмы TDK. На одной стороне кассеты была надпись: Ирина Стерне. Я поставил пленку в мой старый магнитофон, и мы услышали голос Сельвы Гранадос, заглушавший шум какого-то бара.

Трехо посмотрел на меня, и я увидел, что он взволнован; но это было волнение математика, который чувствует, что сейчас найдет формулу, которую так долго искал. У меня же, напротив, голос этой женщины вызвал боль. Смерть, эта дистанция, которая нас разделила, уже начала потихоньку стирать все худшее, что в ней было, и придала ей некий ореол святости. «Кто знает, – подумал я, – что лучше свидетельствует о правде: расстояние или близость?»