Текст книги "Микола Лысенко"
Автор книги: Остап Лысенко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
ПИСЬМА К КОЛЕССЕ
Гость в Китаеве. – Письма-завещание. – О таланте. – «Фольклор – это сама жизнь». – Всем нам дорогое дело
– Не проводишь ли меня, Остап, на пристань? Жду гостя. – Узкой тропинкой спускаемся к Днепру. «Парубок», устало пыхтя и посапывая, приближается к пристани. Пассажиры, преимущественно дачники, чинно сходят на китаевский берег. Ни одного знакомого лица.
Где же гость?
Отец тоже встревожен.
– Николай Витальевич! Дорогой учитель! – слышу охрипший от волнения голос. – Не меня ли встречаете?
Молодой человек лет тридцати. Выпуклый лоб, открытое лицо. Так вот какой Филарет Колесса из Львова! Вот кого с таким нетерпением ждал отец все последние дни!
– Наконец выбрался. Еду на вашу Полтавщину. Думка у меня такая – с кобзарями походить, кое-что записать, хоть после вас вряд ли на полтавском фольклорном поле остались неубранные колоски.
– Еще найдутся колоски и для ваших внуков, – смеется отец. – А пока развяжите свою дорожную торбу да высыпите нам все львовские новости.
– Новостей много, кланяется вам пол-Львова, особо – Иван Яковлевич. Просил передать свое сердечное спасибо за «Гимн»[47]47
И. Я. Франко благодарил за «Вечного революционера».
[Закрыть].
Несколько дней провел Колесса в Китаеве. Отец даже изменил своей привычке: по утрам в лес отправлялся не один, а с нашим гостем.
Возвращались к обеду. А вечером, за чаем, снова вспыхивал огонек беседы. И если бы не сестра моя, строгий страж-исполнитель медицинских предписаний отцу, огонек этот горел бы до утра.
Дело давнее, но отлично помню главную тему разговора, бог весть когда начатого Миколой Лысенко и Филаретом Колессой! Исторические корни, приемы собирания и гармонизации песни по эту и по ту сторону Збруча.
Филарет Колесса часто ссылался на какие-то письма отца.
– Я очень хотел бы опубликовать их полностью. Конечно, с вашего разрешения, Николай Витальевич, – говорил он в день отъезда.
Отец не противился, только заметил, что спешить нечего – лучше это сделать после.
От пристани мы с отцом возвращались в сумерках. Я стал расспрашивать, какие это письма собирается печатать Колесса.
– Письма? – задумчиво переспросил отец. – Да это, если хочешь, не письма, а мое завещание.
…Много лет спустя, в советском Львове я снова встретился с Филаретом Колессой, уже академиком, известным исследователем музыкального фольклора Украины. Бережно разглаживая листки, исписанные знакомым мелким бисером, Филарет Михайлович показывал мне свой, как он говорил, золотой фонд – письма Миколы Лысенко.
Содержание их к тому времени было мне уже частично известно по отрывкам, которые время от времени появлялись в различных журналах. Но только в кабинете Колессы я понял, как прав был отец, называя эти письма своим завещанием. Нигде так полно не отразились его раздумья, поиски, его глубокое понимание истоков, значения народной песни и забота о молодых собирателях и сеятелях ее.
– Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы не эти письма, – говорил мне Колесса.
Началось с того, что в начале 1896 года Колесса, тогда только начинающий этнограф, послал свои первые творческие опыты Лысенко. Молодой исследователь не уверен, хватит ли ему таланта, знаний, по плечу ли ноша.
Николай Витальевич откликнулся пространным посланием:
«Очень рад был, получив Ваше письмо, которое давно уже ожидал. Я всегда рад бываю, когда кто-нибудь из молодых интересуется, работает на родной ниве и когда, не уповая сразу на свои слабые силы, обращается за советом к людям, искушенным практикой. С радостью я с такими людьми делюсь всем, с радостью поясняю им свои собственные ошибки, которые обычно делал на своем пути. Истина прежде всего!
Я и сам очень не одобряю, когда мне льстят, ибо в строгой, временами и острой критике своих ошибок нахожу единственный и исключительный путь и критерий к усовершенствованию. Не свое собственное «я» мне дорого в моих работах, ибо я, образованный человек и проникнутый глубоко идеей добра к моей отчизне, делаю и работаю на пользу ей. Под этим знаменем только и нужно ходить и делать.
После такого разговора с Вами я решаюсь приступить к оценке Ваших присланных произведений. Повторяю, что буду руководиться искренней и непоколебимой правдой, насколько я понимаю и знаю это дело.
Прежде всего отвечаю Вам на очень интересующий Вас вопрос, который Вы так нервно поставили мне как важнейший: «Есть ли у Вас хоть минимум того, что называется талантом?» Видите ли, для всех и всюду этот вопрос настолько растяжимый, что представляется большая трудность ответить на него. Что вообще такое талант? Какие у него границы, объемы? Понятие это охватывает много мелких и специальных признаков, ступеней: способность, одаренность, музыкальность, талантливость и сверх всего, как генеральное, общее понятие, – талант. И я и Вы – люди, имеющие способности к созданию музыкальной работы, один легкой, другой более тяжелой, ибо один имел очень мало знаний и практики, второй имел возможность и учиться, и слушать, и упражняться. Большие самостоятельные произведения требуют большой эрудиции, а также и творческого духа, без которого уже не обойтись. Называем это делом таланта. Но вот благодаря таланту я написал нечто, а оно, в конце концов, и не поднимается над посредственностью. Ну, какой же мой талант? А между тем там, в том произведении, есть и знания, и наука, и мастерство и даже хорошо звучит, красиво, но – не проникает в человеческое сердце, не захватывает массы.
Истинных талантов в мире очень немного, которыми живет большая масса людей, которые покоряют ее, ведут за собой. Мы же себе, не гоняясь за привлекательным «именем», будем на совесть делать свою маленькую работу, всякий по своим возможностям, и оглядываться всякий раз на развитие искусства, не закрывать себе глаза, а учиться, слушать, читать».
В присланных Колессой работах наметанный глаз старого композитора заметил следы немецкой школы. Сказывалось характерное для многих галицийских композиторов влияние чешско-австрийской музыки.
«Но, – едко замечает Микола Лысенко, – «что пристало быку, то не пристало Юпитеру», что пристало западноевропейской мелодии, то не соответствует славянской, в частности украинской, мелодии».
Сурово осуждая попытки втиснуть славянскую песню в чуждые ей западноевропейские гармонические формы, он продолжает: «…Вы, да и я до недавнего времени, руководствуетесь этим в полной мере. Ergo! Путь целиком неправильный, неприродный, нужно его оставить. Оставив же, необходимо что-то взамен иметь. Для этого нужно поучиться, перечитать такое прекрасное произведение покойного Петра Сокальского, как его исследование русской народной песни. Труд очень специальный, основанный на глубоко научных принципах. Его нужно изучить. Кроме этого, нужно было бы перечитать сборник русских народных песен Мельгунова с трактатом о народных песнях и с гармонизацией самих песен, тоже Ляро-ша, Фаминцына. Много говорят о недавнем сборнике Пальчикова, который собрал где-то в Вятской или Казанской губернии народные песни и пропевал при главной мелодии все подголоски, как поет народ. Так же сборники Балакирева, Чайковского, Р.-Корсакова…»
Верный своему правилу «истина прежде всего», Лысенко критикует «вязанку песен» «Улица», но тут же заклинает Колессу: «Ради бога, не подумайте, что я острым суждением Вашей работы отклоняю Вас навсегда от любимой деятельности. Я хочу предостеречь Вас от того, чем сам очень болел и отчего стараюсь выздороветь. Лучше же, если со стороны попадается человек, который не от злого сердца, а с лучшими намерениями указывает земляку ошибки, которые у каждого из нас были, а может и теперь есть, и от которых чем скорее освободишься, тем делу скорей дашь правильный ход.
Конечно, делюсь с Вами своими мыслями, как с близким человеком, который хотел выслушать слово братского совета. Поэтому, если мое слово имеет силу для Вас, вы в работах такого рода должны сказать «довольно». На мой взгляд, эти работы не нужны ни для Вас, ни для того дела, какому Вы служите, так как опираются на неверную, фальшивую основу… Наш же украинский народ, если и начинает переживать фазу упадка лирического творчества, все же не потерял своей физиономии, и отклонять его в руки чужой, да и к тому же более узкой культуры, нет ни малейшего смысла. Европа сказала уже миру в произведениях великих своих гениев, для нас же еще разве только настает время появляться среди людей.
Наша песня в широком европейском свете очень молода, свежа, нова – ей принадлежит будущее. От нас – сыновей этой молодой народности зависит поставить ее на путь развития в справедливом, ей принадлежащем природном освещении».
За спокойной интонацией нельзя не услышать бушующее негодование и призыв старого бойца: творить… Да! Но не для салонной публики, а для народа.
«Я думаю, что Ваша русинская (галицкая. – О. Л.) вообще, и львовская, публика более склонна слушать салонную композицию, чем народные песни. Ее к этому приучили свои же «патриоты». Отучите же ее общими силами и научите любоваться истинно народным добром – песней в природной ее одежде. Когда Вы сами себя переделаете в этом смысле и публику приучите к народности и в слове и в музыке, тогда творите сколько хотите и на какой хотите сюжет: не страшно за будущее. А пока что остановитесь, учитесь на серой свитке, на грубой сорочке, на дегтя-ных сапогах, ибо там душа божья сидит. Извините за острые слова! Я дело говорил, ибо ему весь век свой посвятил».
Первое письмо Колессе начато 22 апреля 1896 года, а закончено 17 мая. Почти месяц вынашиваются, шлифуются сокровеннейшие мысли, итог многолетних исканий и наблюдений. А ведь письмо не предназначалось для печати и адресовано одному человеку, мало известному тогда этнографу! Тут есть над чем задуматься. И надо ли удивляться, что Филарет Колесса, как, впрочем, и Леонтович, Стеценко, композиторы весьма различные по почерку и дарованию, считали себя учениками Лысенковой школы, конечно, не в узком смысле слова.
Уже закончив первое письмо Колессе, Николай Витальевич в тот же день (17 мая) снова берется за перо, чтобы дописать «несколько строк». Но Post scriptum растянулся на несколько страниц. Его появление объяснить не трудно.
Что нужно композитору, этнографу? Талант, понимание души, характера народной песни, о чем и говорилось в письме. Но разве этого достаточно?
«Не бросайтесь в отчаяние, не бойтесь дилетантизма, когда не из чего было еще появиться артистизму, Нужна школа, да еще хорошая школа, а после нее хороший, внимательный нелегкий опыт, пока через тернистый путь неудач, горьких разочарований, пустых порывов может получиться что-то путное».
Труд – упорный, кропотливый.
Но и этого мало.
«Боже, боже! Какая великая потребность для музыканта, а вместе и народника, походить между селянским людом, узнать его мировоззрение, записать его пересказы, воспоминания, пословицы, песни. Вся эта сфера, как воздух, необходима человеку; без нее грешно начинать свою работу и музыканту и филологу. Фольклор – это сама жизнь. Я, бывши студентом университета, каждое лето, когда мне случалось ездить в деревню, с любовью отдавался этой работе. Поэтому я, между прочим, и проникся духом народной песни; она меня сроднила с народом, меня, случайно оторванного от своего «наименьшего брата» силой сословной обособленности и цивилизации…
Мой совет: делайте, если имеете охоту, как я делал. Я сначала, студентом бывши, собирал песни, материалы от народа каждое божье лето, сводил их, систематизировал, гармонизировал, а в дальнейшем начал писать. Пробовал Шевченко, писал маленькую музыку к украинским композициям. Пусть народ Вас ведет сначала за собой, а далее вы уже, как вырастете из школы, сами начнете самостоятельно работать…»
И тут же, в «приписке», раздумья о социальных, классовых истоках народной песни, характера ее исполнения.
«Чувствую я, к великому и тяжкому моему сожалению, что у Вас в Галиции нет массового пения, что оно давно умерло, исчезло. Массовое пение существует, развивается там, где жилось свободно, где сам народ жил по своей воле, сам и правил и распоряжался у себя (козацкий строй выборный). Запорожье – на Украине; в Московской державе тоже беглецы-козаки и, особенно, разбои – ушкуйники. А бедная Галиция ныла в неволе польской. Вольно было мугикать разве одному себе под нос, а массовому пению не вольно было разноситься по степям, лугам, гаям. Нет массы, нет и подголосков к основному мотиву, нет и зарождения гармонии, контрапункта».
Отправив письмо, Лысенко уже не выпускает из поля зрения своего корреспондента. С какой неподдельной радостью пишет он Колессе два года спустя, познакомившись с новым его произведением «Обжинки»!
«Я должен засвидетельствовать Вам мое искреннее и сердечное признание, что Вы, очевидно, из первых между галичанами взялись за такое благое дело, как собирание народных сокровищ – песен и их обработку. Откуда же нам черпать то вдохновение, ту свежесть, тот здоровый и ароматный материал, каким бы мы могли как младенческая еще нация показать себя и отметить свое появление на европейской арене. Там те, уже старые, народности сказали, что имели и знали, они не удивят ничем. Нужно ж нам, еще детского века народности, вооруженной свежим, оригинальным материалом народным, появляться понемногу со своими дарами… Выбор Ваш обрядового материала («Обжинки» – этнографическая картинка в народных песнях для смешанного хора. – О. Л.) заслуживает полного признания. Вы поработали старательно и успешно».
И опять идут письма… Композитора радуют широкие планы и мероприятия по организации певческих обществ в Галиции[48]48
«Союз певческих и музыкальных обществ», основанный в 1903 году.
[Закрыть] – «важный показатель общественной зрелости, сознания своего национального достоинства».
«Очень утешила» и весть об издании музыкального журнала в Галиции. Композитор согласен сотрудничать в нем, «желает большого успеха… молодым, честным и очень симпатичным заботам около молодого и всем нам дорогого дела» – хочет увидеть, «как оно там нарождается».
Эти строки писались почти 60 лет назад. С тех пор удивительная история произошла с письмами Колессе. Адресованные одному человеку, они с каждым поколением прочно обрастают все новыми и новыми читателями. Эти письма не только страница истории украинской музыкальной культуры. И по сей день не устарел голос композитора. Так же молодо, призывно звучит его завет, вдохновляя, ободряя одних и серьезно предостерегая каждого, кто из-за незнания или высокомерия пытается творить, оторвавшись «от народной основы».
«ТАРАС БУЛЬБА»
На «дубах» с археологической экспедицией. – Лоцман Мусий. – На Сечи. – В Екатеринославском музее. – «Важко нести – важко й покидати». – «Тарас Бульба». – Новая жизнь старого Тараса
1910 год. Здоровье отца ухудшается…
Позвал он меня однажды к себе и, стараясь перевести разговор в шутку, сказал:
– Все мы невечные, Остап. Да уже пора мне, как говорил наш Тарас, «риштувати вози в далеку дорогу». Хочу, чтобы и ты помог мне.
Собираясь в «дальнюю дорогу», Николай Витальевич прежде всего позаботился, чтобы самое его «любимое дитя» наконец-то увидело свет, и занялся корректурой клавира оперы «Тарас Бульба». На мою долю досталась сверка текстов – украинского и русского. Клавир правил отец.
…Много вечеров провели мы вместе в уютном, располагающем к труду кабинете.
Корректируя клавир, отец будто наново переживал рождение, первые шаги «любимого дитяти». Не раз отрывался от работы, вспоминая то один эпизод, то другой.
1874 год. Неожиданный успех «Рождественской ночи». Мечты о настоящей народно-героической опере. Две темы, два образа заполонили воображение и сердце композитора: Маруся Богуславка и Тарас Бульба.
В Мариинском театре студент Петербургской консерватории Микола Лысенко слушает «Ивана Сусанина».
Рассвет. Спят польские драгуны в дремучем лесу. Это старый Сусанин завел в топь, на погибель врагов-супостатов. И его тоже ждет здесь смерть. «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу?!» В прощальной арии Сусанина чудится Миколе могучий голос: «Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы боялся козак?»
По словам отца, решение написать оперу по повести Гоголя окончательно вызрело в 1878 году, когда он с археологической экспедицией[49]49
Экспедицию киевских ученых-археологов возглавлял известный знаток старого Запорожья Д. О. Эварницкий, кстати, в свое время сообщивший немало интересных деталей Илье Репину для его знаменитой картины «Запорожцы».
[Закрыть] побывал на Хортице, бывшей Запорожской Сечи. До Екатеринослава (Днепропетровск) спустились пароходом, а там через Лоцманскую Каменку и пороги уже на «дубах» добрались к Хортице.
– Славно побурлаковали мы по Днепру, – вспоминал отец. – Правда, могли мы на этих «дубах» и дуба дать. Дух захватывало, когда переправлялись через Ненасытец. Запорожцы порог тот «Дедом» прозвали. Не одна разбитая в щепки лодка, не одна буйная голова нашла себе тут могилу. Обходили мы «Деда» каналом. Полторы версты летели стрелой. Днепр пенится, ревет, как неистовый зверь. Волны прыгают белыми козликами над бурунами, наш «дуб» среди них словно пастух. То вынырнет из волн, то снова проваливается в бездну. Вот уже и нос нырнул в воду, только чердак[50]50
Корма.
[Закрыть] сверху. Трещит, стонет «дуб». Волны лютуют вокруг, обливают нас. И весело, и боязно, и как-то чудно на душе.
Надо было в эти минуты видеть нашего лоцмана Мусия Бойко. Стоит как вкопанный на носу «дуба», Высокий, плечи косая сажень, в белой сорочке. Мускулистое, словно кованное из бронзы лицо. Усы длинные, побуревшие от крепчайшего самосада. Волны осатанело, с диким ревом бросаются на нас, а он хоть бы усом пошевелил, хоть бы бровью повел. Только глаза, прикованные к бездне, вскипающей кипятком, выдают его напряжение и тревогу. Одно неверное движение рулем – и всей бы нашей ученой компании раков кормить.
Поверишь, Остап, гляну на Мусия и вижу его отца, деда и прадеда. На таких же «дубах» при Святославе и при Богдане шли через пороги. За землю русскую бились на смерть с врагами. Не выпуская меча из рук, сеяли жито, строили крепости, города, села Мусии и Иваны, Максимы и Остапы. Мучили их в рабстве тяжком татары, паны-ляхи распинали на крестах, «свое» православное панство душило крепаччиной, травило псами. А Мусий – вот он! На «дубе» своем– сам дуб. Всеми бурями обвеянный, солнцем и морозом прокаленный, днепровой водой напоенный, весенними грозами омытый. Живой, непокоренный рыцарь с руками богатыря и с чистой душой ребенка! Татар пережил, ляхов пережил и панство переживет. Ибо – сила! Ибо – народ!
…Экспедиция прошла еще три-четыре порога. Между ними – Волнянский, по свирепости – родной брат Ненасытца. Наконец – Хортица. Жили всей экспедицией на острове у немца-колониста. Подолгу рылись в старых могилах.
С глубоким волнением вступил отец на древнюю, густо политую казачьей кровью землю.
Рассказывал он об этом так, будто не тридцать два года тому, а только что возвратился из экспедиции.
– Так и вижу, Остап, старое селение, древнюю Сечь. Стоят там развалины, обкопанные валом. Местами еще чернеют крепости земляные, а где стояли когда-то курени, где жило товариство славное, рыцарское, одни ямы остались да тирса шумит; молочаем, травой бесплодной, чаполочью все поросло.
Замолчит отец, задумается. В его глазах видится мне отблеск тех дальних дней. И вот уже снова слышен его хрипловатый голос:
– Зайду, бывало, в безлюдный яр. Днепр вдали виднеется. Груши-дички пораскиданы то тут, то там. А надо мною в бездонном небе степной орел парит, кружится. Лежу на высохшей траве, и кажется мне: вот-вот из-за горы появится козак на коне в красном жупане, в шароварах шириною с Черное море. При нем и мушкет и сабля острая. Ждешь его и песней зовешь – не идет. Мертвое безмолвие вокруг, а сердце полнится звуками: слышатся мне голоса могучие и призывы победные, шумит, волнуется козацкое море.
Так родилась музыкальная сцена Сечи Запорожской. Она потом вошла в оперу.
Вспомнилась и более поздняя поездка в Екатеринослав, в которой и я участвовал. Было это в 1902 году. Прибыли мы с хором в город, и отец сразу навестил Эварницкого, тогда директора Музея запорожской старины имени Поля. Весь день провели мы в музее.
– Вы даже не представляете себе, земляче, – говорил отец Эварницкому, – как помогла мне та поездка давняя на Хортицу. Картины Сечи, сборов козачьих, выборы кошевого – да разве я написал бы их, не увидев своими глазами останки славной минувшины, если бы не упился суровой природой старой Сечи!
Отец интересовался разными деталями быта запорожцев и буквально засыпал Эварницкого вопросами. Вспомнил, к слову, как в поисках деталей, настроения ездил в Дубно.
– То большое, скажу вам, дело, когда композитору удается побывать в тех местах, где когда-то жили или живут его герои. Польские картины в опере почти все навеяны тем, что я увидел, прочувствовал в Дубно.
Долгие часы простаивал Николай Витальевич у старого замка дубненского воеводы.
Тут Андрей, околдованный красой дочери воеводы Марыльцы, забыл и отца, и мать, и товарищей, и отчизну.
Смотрел композитор на огромный средневековый замок с четырьмя башнями, на поле, редкий лесок и видел замок этот в облоге казацкой, когда изголодавшееся панство молилось в каплице за погибель «схизматов»'. Видел он и шляхтичей на высоких стенах, слышал их проклятия, перебранку с казаками.
Может, тут, в леску, встретился в последний раз Андрей со своим отцом?
И уже вырисовывается, все зримей становится эта трагическая встреча.
Так продавати, зраджувать своїх,
Ганьбити честь, ламать присягу, віру!
Не ворушись! Я породив такого, я й уб’ю!..
Не случайно «Маруся Богуславка» как бы отодвинулась, отступила на второй план, и всеми своими помыслами потянулся композитор к «Тарасу Бульбе». Нечую-Левицкому так и не удалось в полную силу, как об этом просил Лысенко, «мотив любви Маруси… превратить в любовь к отчизне».
«Прочную социальную опору для оперы» Лысенко видел в патриотизме, мотиве неизмеримо более высоком обыкновенного чувства мужчины к женщине, и все, что искал, к чему стремился, нашел в гоголевской повести.
«Превосходный пример эпического произведения, проникнутого драматическим элементом, представляет собой повесть Гоголя «Тарас Бульба». Это дивное художественное создание заключает в себе две трагические коллизии, из которой каждой стало бы на великое драматическое произведение…
…Полная натура, кипящая избытком юных сил, без рефлексии отдалась велению сердца и за миг бесконечного блаженства заплатила лютою казнью, смертью от рук родного отца… С другой стороны, отец, который поставлен уже не в возможность, но в необходимость быть палачом собственного сына: какое трагическое положение, какая ужасная коллизия, и как страшно вышла из нее железная воля полудикого запорожца».
Не знаю, попадались ли Николаю Витальевичу эти вдохновенные строки неистового Виссариона (он высоко ценил Белинского и перечитывал его), но ясно одно: две трагические коллизии, столь верно подмеченные великим русским критиком, стали двумя полярными полюсами оперы «Тарас Бульба».
И на этот раз высказывание Белинского оказалось вещим. Драматизм повести привлек внимание многих композиторов. Однако оперы, созданные на сюжет «Тараса Бульбы» весьма посредственными русскими, немецкими, французскими, итальянскими композиторами, умерли, не успев родиться. И объясняется это не только бесталанностью композиторов, но и прямым извращением Гоголя, опоэтизированием Андрея-предателя.
Не то в опере Лысенко. Центральная тема, лейтмотив оперы для Лысенко – героическая борьба украинского народа за свободу.
Массовыми народными сценами, героическим звучанием «Тарас Бульба» явно перекликается с «Псковитянкой» Римского-Корсакова и «Борисом Годуновым» Мусоргского. Народ в опере не фон, не инертная масса, а участник, двигатель всего действия.
Перелистываем с отцом первое авторское либретто.
Титульная страница. На хрупком пожелтевшем листе выведено:
ТАРАС БУЛЬБА
Опера в 5 действиях и 7 картинах
Либретто по Гоголю
скомпанувал М. Старицкий
Карповка
18/ХІ 80 г.
…Древний Киев. Площадь перед Братским монастырем. Говорливые перекупки, голодные, неунывающие бурсаки, сельский и цеховой люд. Кобзарь поет о подвигах дедов, боровшихся против турок, против «черной хмары, что над Украиной стала». Ремесленники, казаки обступили певца. Тут Остап, Андрей. Все стремительней перебирают пальцы струны бандуры.
Налетают коршунами драгуны. Народ защищает кобзаря. Хоры в первом действии, самые разнообразные по характеру, то сталкиваются, то перекликаются. Хор казаков – мужественный, энергичный; темпераментно, в быстром темпе звучат голоса перекупок; ритмы мазурки и полонеза слышатся в хоре шляхтичей.
Шумит, волнуется народное море. Появляется Тарас. Он надеется так воспитать своих сыновей, чтобы они знали, «за что стоять, за что умирать». Андрей рассказывает брату Остапу о прекрасной шляхтенке, которую недавно встретил.
Так уже в первом действии оперы намечается трагический конфликт между отцом-патриотом и Андреем.
Второе действие переносит нас на хутор Тараса. Ждет не дождется своих сыновей-«лебедиков» Настя. А не успели приехать, как снова готовятся в поход – «отчизне послужить и мушкетом и мечом». Как раненая чайка, кидается Настя к своим сыновьям:
Ох, дети мои,
Цветочки!
Ох, посоветуйте, люди добрые!
Отбирают, спасайте!
Горька судьба казачки – жены, матери:
Вот жизнь прошла, а счастья и не знала…
Сама, всегда сама сиди, тоскуй,
Растрачивай лета в тревоге,
А милый пьет кровавое вино!..
Партия Насти почти вся соткана из народных женских «плачей» – старинных песен, замешенных, подобно «Плачу Ярославны», на слезе и мужестве. Обреченная при жизни оплакивать своих сыновей, мать благословляет их на ратный подвиг.
Запорожская Сечь… Оркестровое вступление к 3-му акту своим звучанием напоминает разбушевавшийся океан. Этот океан – народ, запорожская вольница, выбирающая нового кошевого атамана. «Нам не надо кошевого-бабу!» – кричат казаки вслед за Бульбой. На три группы разделились запорожцы. Три разноголосых мужских хора соревнуются между собой. А над ними гремит боевая песня «Гей, не дивуйте, добре люди». Посланец с Украины повествует об издевательствах шляхты, о горестных страданиях народа.
– В поход, в поход! «Рушаймо всі»! – с огромным подъемом звучит песня запорожцев.
Четвертое действие. Казачий табор под стенами Дубно. Не спится Андрею. В нем вновь проснулось прошлое, воспоминание о прекрасной панне… Между казачьими возами крадется татарка, служанка Марыльцы. Ослепленный страстью, Андрей подземным ходом пробирается в осажденную крепость. В объятиях шляхтенки забыты честь, совесть, отчизна, побратимство.
…И снова казачий табор (5-е действие). Печален и гневен голос Тараса. Ночью шляхта обошла спящих казаков. Одни – навеки почили в сырой земле, другие – в плену. Разрушена Сечь татарами.
Дерут и пан и хищнник злой
Нашу Украину.
Зато брат за брата
Рад душу положить.
От действия к действию все глубже раскрывался образ Тараса. Вот Бульба – суровый, но любящий, заботливый отец: «Казаку подобает просветить свой ум и добром налить сердце». Раздумчивость Тараса композитор подчеркивает медленными, тяжелыми аккордами в низком регистре, переходящими в широкую напевную мелодию ариозо «Когда побежденный летами».
Не для праздной жизни – к ратному подвигу готовит Тарас своих сыновей. Тот же мотив, тот же гимн вольнице сечевой – в застольной песне «Гей, летает орел». У казака нет ни хаты, ни поля, ни сада, «степь и море – казаку всюду дорога… всюду он добудет славу». Эта песня – классический образец проникновения композитора в сферу народной мелодии.
В арии-речи «Что на свете есть святее нашего побратимства?», очень динамичной и героической, раскрываются воля, решительность Тараса, его верность товариществу. Не к бесшабашной удали – на смерть стоять за Украину призывает старый атаман. Вот почему так страстно звучит его голос. Все растущее напряжение поднимается в арии до подлинного драматизма на словах «Дерут, шарпают повсюду нашу Украину».
Тяжелым камнем обрушилась на Тараса измена Андрея: «Он теснит и гнетет мою седую голову». Однако муки отцовские не расслабили суровую душу казака-патриота. Тревожные аккорды оркестра предвещают трагическую развязку, возмездие.
Скупыми, но весьма выразительными, точными мазками лепит композитор образы Тарасовых сыновей. В одном выкрике: «Бейте вражую звероту, кобзаря вы защищайте!» – весь Остап. Он, как и старый Бульба, смел, мужествен. Так же беззаветно, больше брата, отца, матери, любит страждущую, огнем палимую, копытами орды и шляхты истоптанную отчизну.
Не таков Андрей. Не зрелый ум бойца, а мгновенный порыв рождает в нем безрассудную отвагу. Он слабоволен, к тому же личное для него выше долга: это и приводит его к измене. Интересно проследить, как меняется музыкальная характеристика Андрея: сначала в его партии, как и в партии Остапа, звучат мелодии украинской лирической песни и бытового романса (сцена и дуэт на Братской площади, в таборе под Дубно), но постепенно интонации народного мелоса исчезают – рвется пуповина, соединяющая Андрея с матерью отчизной.
Рисуя вражеский лагерь, композитор не прибегает к уродливым, гротескным краскам, а воссоздает реальные, типичные черты польской шляхты. Торжественный полонез подчеркивает напыщенность, надменность воеводы и его окружения.
Легкомысленность, пустота, кокетливость Марыльцы оттеняются ритмами мазурки, блестящим, легким вальсом. Музыкальная характеристика польских образов, безусловно, продолжает традиции польских сцен «Ивана Сусанина» и «Бориса Годунова».
Финал оперы не совпадает с последними главами гоголевской повести. Не попал в руки шляхты Остап. Не погиб и Тарас. Смерть, мщение несут они гоноровитой шляхте. И уже охвачены пламенем крепостные башни, ворота Дубно. В зареве пожарища реет старое сечевое знамя. Запорожцы празднуют победу, славят Бульбу и Остапа.
Я, признаться, не сразу понял, чем вызвано такое отклонение от гоголевского текста.
– Ну, как тебе объяснить! – горячился отец. – Тарас Бульба, привязанный к дубу, заживо сжигаемый врагами, – тоже победитель, фигура более драматическая, чем мой Тарас. Но не смерть, пусть и героическая, а победа казаков соответствует замыслу, духу всей оперы.
…Опера была дописана в 1890 году… Десять лет пролегло между титульной и последней страницей клавира. Почему так случилось, почему на долгие годы затянулась работа?
– Трудно мне было, Остап. В музыке нашей все один. Сам себе и хозяин и работник. Поэтому и двигался медленно…
«Тарас Бульба» получил высокое признание первоклассных мастеров.
«Приезжает в Киев покойный Чайковский, – вспоминал Михайло Старицкий, – посещает Лысенко и просит продемонстрировать своего «Тараса», о котором слышал еще в Москве. Лысенко смалодушествовал и хотел было избежать этого, но Чайковский добился своего.
