Текст книги "Бурундук"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

VIII

– Ну и дела! – сказал папа. – Все звери в гости к нам. Зоопарк без клеток.

– И вовсе не все, – сказала Лера. – Не так, как у Айболита: ни слонов, ни крокодилов, ни бегемотов…

– Интересно, чем бы мы их накормили, слонов твоих, – развела руками Уля, – кедровым стлаником, голубицей или рыжиками?

– Да, девчонки, у нас уже для Кузи надо выкраивать. Крупы на раз-другой. Чаю полплитки, две банки сгущёнки, немного сахару – будем кисели варить, грибной супчик хлебать… Чуть богаче Робинзона!

– И чего это дед Савося не идёт?.. – сказала Лера. – Наслал на нас всякого зверья, а сам запропал!

– Наслал! Скажет же. Несознательная ты, Лерка! Может, дедушке ещё хуже нашего, может, он с бабушкой Фёклой в океан сплыл – с избой, заплотом и козой… Вот!

Казалось, дедушка ушёл давным-давно, давным-давно сидели с ним у костра, давным-давно ели с ним похлёбку с травами и кореньями, давным-давно слушали его таёжные присказки-сказки… Знает ли дед, как им без него трудно? Знает ли, что ночью вокруг сайбы топчутся, ухают, грызутся, фукают, ворчат, возятся сотни зверей и зверушек, птиц и пичужек, набежавшие сюда снизу, из прибрежных лесов, тальников и полей, с угоров и мочажин, из падей, падушек, западин и отпадков – со всего света, со всех краёв собрались, словно на звериный съезд, медведи и сохатые, рыси и косули, росомахи и кабаны, лисицы и соболи, колонки и гураны, куницы и белки, канюки и тетёрки, сарычи и глухари, а разных в траве пищух, хомяков и полёвок и красноухих овсянок, рябушек, дроздов на ветках и в воздухе – счёту нет, и все ищут корма, убежища и спасения…

– Вечно, Уля, ты что-нибудь выдумаешь, – сказала Лера. – Просто забыл про нас и про зверей своих забыл…

– А если он свою старуху Феклушу спасает? – рассердилась Уля. – Имеет он право?

А сама не спускала глаз с тропы, вьющейся за черёмушником: вдруг блеснёт на солнце ствол ружья, засинеет старая, без козырька фуражка, и, чуть покачиваясь влево-вправо, прямо, твёрдо и сильно вышагивая, дед, дед Савося, дедушка…

Они сидели у костра, пили чай с ягодой и пресными лепёшками, испечёнными на почти сухой сковороде из последней горсти муки.

Когда приезжала из своего города седенькая бабушка, она чуть не каждое утро пекла золотистые оладьи, с тонкой вкусной корочкой. От тех оладий руки и губы словно заплывали пахучим прожаренным маслом. А мама больше пирожки – когда с капустой, когда с яйцами-рисом, большущие были пирожки, в обе руки возьмёшь… Тёте Фае – она пришла в гости – как-то сказали, и она тоже пироги напекла, только Лера не стала их есть, из-за стола встала, на живот пожаловалась… Нет, не в оладьях, не в пирожках дело…

Уля и не заметила, как, схватившись за ружьё, вскочил отец…

– Погляди, – подтолкнула младшую старшая, – кто это там?

Внизу, за каменными россыпями, где вилась узкая тропка, зашелестели кусты. Ветки пригибались, раздвигались, но разглядеть никого нельзя – может, нарочно прячутся, зверюги хитрые!

– Кто? – храбро переспросила Уля. – Ясное дело: слоны, бегемоты, крокодилы, чтоб ты не скучала…

А сама про себя: не боюсь, не боюсь, кто бы ни был… Уж во всяком случае не дед Савося: он сухощавый и высоченный, околыш у картуза синий, приметный, прятаться ему ни к чему, он бы сразу, уже поблизости, протрубил бы, сложив ладони дудкой: «Эй, кедровки, где вы там, поклевать вкусного не хотите?» или: «Робинзоны-робинзонки, корабль прибыл на разгрузку!» Вот так он. А это не он. А я не боюсь, не боюсь! Нет, не он. Дед подойдёт незаметно, потом гукнет и любит, чтоб встречали, чтоб с горки к нему кубарем, сшибом…

Не боюсь, не боюсь, не боюсь…

Нет, не гукают. Не молчком, нет, переговариваются, пересмеиваются в несколько голосов, а не показываются. Не звери, люди. Что они там – на брюхе меж кустов ползают? А вот же они – обошли россыпи и вышли из кустов черёмухи на прогалину перед сайбой в десяти шагах от костра.

Их было трое. Трое ребят. Трое парнишек подошли гуськом к костру, чинно поздоровались и сбросили поодаль от него в одну кучу тяжёлые заплечные мешки и сумки.

Кто? Откуда? Пионеры из лагеря? Туристы? Деревенские по грибы и ягоды? Один-то, в круглой старой и мятой волосяной шляпе, совсем малыш, ростом с Улю, да и те двое невелики ростом, недаром в кустах затерялись…

– Дедушка прислал, – солидно проговорил тот, что постарше, лет двенадцати, с широким лицом и неторопливыми движениями. – Сам-то никак не может, все мужики на деревне нарасхват…

– Нас и то едва-едва… дедушка упросил, – сказал второй, костистый, вертлявый, с весёлыми, стреляющими глазами, – а то, говорит, как бы мои городские гости не оголодали, може, в сайбе заперлись со страху и вовсе не вылазят…

Он примолк под взглядом первого, а третий в шапке-волосянке, похожий на гриб-ежевик, переступал с ноги на ногу и застенчиво улыбался.

А сколько всего они тащили с собой в гору – как только дошли! Рюкзаки и сумки, кузовки с голубикой, малиной и черёмухой – дорогой собирали! И у каждого в руках толстая заострённая палка, против волка или медведя. Уля и Лера налегке пять часов добирались и то еле дошли, а они храбрятся, а сами небось устали и голодные. Что же мы, Лера?

Дедушки-то нет, а папа один без них не управится. Давай, Лера, мы-то ведь не маленькие, разве не хозяйничаем дома, ведь привыкли без мамы… Неси-ка ту большую банку с джемом – ну и что, пусть последняя, – откроем! И палочку сухой колбасы тащи, она в ящике, – да ты что стала? И не жадничай, гости ведь! И поглянь, может, там ещё муки хоть полгорсточки, пусть папа им оладьи напечёт. А я мигом миски, ложки, чашки… Пап, вон сковорода, на ящике из-под макарон, а ящик вместо стула, садись, тебя как? Маврик? Во какое имя! А ты, как тебя звать? Лаврик? Маврик-Лаврик, интересно получается… Так ты, который Лаврик, тот чурбак побольше подкати, вдвоём и усядетесь вон с тем, третьим, – тебя-то как? Гаврик? Лера, слышала? Вы не смеётесь над нами? Нет? Папа, давай чай заварим, как дедушка любит, крепкий-прекрепкий, чтобы дух от чая шёл!

Конечно же, людям всегда приятно, когда за ними ухаживают. Они и смущаются, им вроде неловко, но видно, что довольны. А лепёшки, намазанные толстым слоем клубничного джема, ребятам очень понравились. Ещё бы! Себе Уля мазала потоньше, скупилась. Но ели мальчики не спеша, неторопливо, запивая чайком, и старший из них изредка поглядывал на остальных, и они его, видать, понимали… Маврик, Лаврик и Гаврик – надо ж такие имена придумать, будто их родители заранее решили, что мальчики сдружатся! Чудеса!

– Остров, меж утёсом и луговиной, совсем накрыло, – рассказывал старший из мальчиков. – Только верхушки торчат тальника. И ферму на луговине затопило, скот-то на рёлку угнали. В понизовье у Михеевны баню снесло, у Прошиных весь заплот подчистую, как бумажную ленту, стащило, а у дяди Кирилла, что у мостика через ключ, так стайку целиком смыло, прошлый год срубил… Ну, и с огородами беда, у кого поблизь берега… Как бы без картошки на ту зиму не остаться…

– А у деда Савоси? У дедушки нашего? – спросила Уля. – У него ничего не унесло? Ни дома, ни стайки, ни козы, ни старухи?

Маврик-Лаврик-Гаврик переглянулись.

– Такое дело, – неохотно сказал Маврик. – Расшибся маленько дед. Баграми цепляли баню у Михеевны, придерживали, а Севастьян Петрович мазанул, скользнулся… Всё ж ноги-то не свои!

Вот, всё же не свои… Уле показалось, будто по спине провели мокрой тряпкой, а язык словно набух и стал вязким и непослушным. Значит, верно папа говорил… Вот поскользнулся, расшибся.

– Дедушка у нас самый храбрый, – басовитым голосом прокричал младший из ребят, точно защищал деда Савосю от кого-то или чего-то. Светло-голубые глаза из-под тёмной волосянки сверкали. – Он на фашистов воевал. Он на медведя ходил. Вот.

И даже грудь выпятил, выпуклую и крепенькую, под пёстрой рубашонкой, – вот как воевал, вот как шёл на медведя…

– У нас с дедом как? Дров ему напилим, огород прополем… – Это Лаврик сказал как бы между прочим, но очень обидно у него вышло. Ни к кому прямо, а будто в каждого из них пальцем ткнул: «Вы-то что, его дедом своим зовёте, а толку от вас?..» У Леры даже слёзы на глазах выступили.

Вот так, Уля: с первого же дня дедушка не шёл в сайбу на ночёвку – набросал свежей травки на нары, покрыл дерюжкой: «Спите себе, а я у костра, дело охотничье». Вот так, Уля: видела же ты рядом с дедовским ножом твёрдые круглые кожи на стальных скрепах, видела, а не дошло до тебя. Вот так, Уля: как ходит дед по лесной тропе, видела не раз, удивлялась походке – прямая, твёрдая, а чуть враскачку. Оттого такая походка, что не свои ноги, а кованые, протезы… Видеть-то мало, всматриваться надо, так дедушка поучает.

– Дедушка какой? – сказал Маврик. – По пятнадцать километров броски делает. Не шатнётся. И не любит про свои беды сказывать.

– Это верно. – Папа поглядел на дочек. – А было так: их полк вырвался из окружения, насмерть бились, чтобы вырваться, а фашисты в погоню, и всё к реке жмут, а там они мины понасадили, поля минные, чтобы подорвать наших, прямо на мины гнали, уже радуются: конец нашему полку. Севастьян Петрович недолго думая пошёл проходы расчищать, он всё умел: и снайпер, и пулемётчик, и сапёр. Расчистил, а сам на последней мине подорвался…

– А ещё медведь! – запинаясь, быстро заговорил Гаврик. – До войны ещё, прямо из засады, из-за дерева – на деда… А ружьё осталось на стану… Так дед одноё рукою его за язык, до корешков вытягнул, а другоё рукой ему брюхо вспорол… Нож-то дедкин видели какой – зазвонистый!

– Царапина у деда на всю грудь, – сказал Лаврик. – Поперёк, наискось, – широ-о-о-о-о-кая! – от плеча до плеча корябнул. Тоже не приметили?

Нет, те, белые страшные рубцы приметили. На шее. Только как о них спросишь?

А дед им про то сам не сказывал. Он больше про бурундуков да кедровок. Или где грузди водятся, где малина прячется. А то побрехушки: как медведь шарбу хлебал из котелка, как он с медведем лбом сшибся на ягодниках: «Звери – народ хороший, добрейший…» А про войну если, так не о себе, а о других…

А спросишь, какой он подвиг сделал, повернёт на лекарства из трав: из бадана – против лихорадки и ожогов, из зверобоя – «от живота, сердца да печени», горечавка – для аппетита, чтобы елось и пилось. А теми толстыми листьями бадана, оказывается, соседние россыпи выстланы, а зверобой по соседству стелется – издали видать золотистые венчики. А у горечавки цветы тёмно-синие, большие, и надо пройти тот взлобок, к той елани… И начнёт объяснять, что искать на займище, что прячется на марянах, что драгоценного в наволоках… И забудешь, про что спрашивала!

А эти мальчишки про дедушку знают в тыщу раз больше, чем они!

Жгучее чувство ревности, вместе с обидой, нарастало у младшей всё сильней и сильней.

А тут этот Гаврик, грибок из-под шапки, наподдал:

– Мы тута у дедки часто… Все тропки тута знаем… И кулёмки дедкины и плашки… И в сайбе ночевали… И шарбу с дедкой варили… Помощниками кличет…

– Ладно тебе, Гаврик, – усмехнулся старший. – Обыкновенное дело, неча хвастать…

Малыш покраснел, запыхтел, замолчал.

Не зная, чем бы поддеть мальчишек, Уля вдруг сказала:

– А почему так: Маврик, Лаврик и Гаврик? Вы братья, что ли, или нарочно придумали? Смешно получается. Как стих!

– И верно, – широко улыбнулся старший из деревенских. – Я-то – Маврикий, записан так, а вот он, Лавр. А Гаврик вовсе не Гаврик, а Петя. Куда мы с Лавром, туда и он – на речку ли, по грузди… Кто-то из сельчан и скажи: «И этот гаврик с имя́», с нами то есть. И прилипло, как колючка к спине. Он теперь на Петю не откликается.

Лаврик засмеялся и небрежно эдак, покровительственно надвинул волосянку на лоб малышу. А старший спокойно, добродушно поправил на нём шляпу, похлопал по плечу, и тот рассмеялся.

Девочки повели ребят в сайбу – и давай показывать своё вязанье, своих кукол, свои книжки… Ребята глядели-разглядывали, осторожно брали в руки, вежливо похваливали вещицы девочек, их рукоделье…

Нет, ребята были настроены дружелюбно, мальчишки из дедушкиной деревни, не ершились, не задирались. Но по тому, как они разговаривали, передавали друг другу их игрушки, переглядывались – и Уля и Лера чувствовали: ребята считают их гостями, пришлыми, не своими, а себя хозяевами, людьми здесь нужными и полезными, помощниками деда, а не нахлебниками. То и дело кто-нибудь из мальчишек скажет: «Вот пошли мы с дедом за бессмертником», или: «Насторожили мы с дедом капкан», или: «Натаскали с дедом сушняку…» Ходят с дедом, у костра с дедом, на охоту с дедом… Маврик зимой белку выследил, с собакой своей. Дед похвалил. Лаврик росомаху настиг, когда она лисицу в ловушке давила. Даже Петя-Гаврик и то отличился: меж камней, в лишайнике, напал на выводок белой куропатки: «Махонькие, в пушочке, я их в шляпу накидал, как орехи, они пищат, а мать ихняя вокруг меня гомозит… Выпустил!»

И, конечно, дед его молодцом повеличал за это!

Неужели им, Уле с Лерой, нечего рассказать этим мальчишкам!

– А у нас Кузя. Кузя у нас есть, – сказала Уля, когда вышли из сайбы. И заиграла глазами, щеками, губами: – Вы знаете Кузю? Видели?

Лера подбоченилась, стала похожа на очень толстую букву «ф», и тоже преважно спросила:

– Вы же дедушку видели? Он же попросил вас прийти к нам. Уж он-то вам говорил про Кузю? Не мог забыть!

Вот тут-то мальчишки и растерялись. Петя-Гаврик затеребил поля шляпы-волосянки. Тощий Лаврик пренебрежительно поджал тонкие губы: чегой-то вы нас путаете. Старший вопросительно поглядел на папу, а тот, посмеиваясь, махнул рукой на девчонок: «У них спрашивайте!»

– Дедке разве до разговоров? Расшибся, а всё за вас в беспокойстве: «Как они там без меня?»

Так Лаврик сказал, что ясно: Уля с Лерой виноватые, из-за них всё – и беспокойство, и дедушкино несчастье.

– Кузя? Нету в нашей деревне никакого Кузи! – размышлял вслух Маврик. – И в Шимбелее нету, и в Калчугах. Может, где в верхних сёлах завёлся? Не слыхали, ребята? Вот в доме отдыха, по низовью, паромщик есть, этот действительно. Только не Кузя, а Кузьма Никанорыч, старик древний, глуховатый, белый как лунь, так он всегда при реке, без отлучки, ему тут, в хребте, делать нечего… Что за Кузя объявился! – Он в досаде даже чесанул затылок.

– А это вовсе и не человек, – сказала Лера. – И никакой не старик. То зверь такой. А зовут Кузей.

И Лера с важным, таинственным видом, а Уля, посмеиваясь и потешаясь над несообразительностью мальчишек, повели Маврика-Лаврика-Гаврика за сайбу, мимо доски-скамейки. Вот ворох хвойника-прутняка. Вот берёзовый пенёк – на нём Кузя обедает, и тут его самого чуть не сцапал красноглазый канюк. Не вышло, а вообще Кузя и ловкий и смелый, и сообразительный, а уж с ними, Улей и Лерой, сдружился, без слов понимает, что к чему, – они говорили наперебой, захлёбываясь: пусть эти зазнайки-мальчишки теперь рты поразевают.

Но чуть-чуть удивился только Петя-Гаврик:

– А что он… бурундук-то… откликается, что ль, на Кузю? Свистнет или сам прибегит?

– А что? – нахально-уклончиво ответила Уля. – Ты ведь, хотя и Петя, на Гаврика отзываешься?

Лера подтолкнула её кулаком в бок, и Уля поняла, что сказала что-то не то. А мальчишка опустил белёсые ресницы, не зная, обижаться ему или нет.

– Этих кузь тут тьма-тьмущая, под каждым пеньком, – небрежно сказал Лаврик, помахав тонкой рукой. – Жил у нас в дому таковский, без имени, правда, – мы споймали его да в ящик, обрешетили… Живёт себе на даровых хлебах… Так он всё, что в дому было, изгрыз… И сбежал, пакостник, даже фамилии не сообщил!

– Вредная животина, – сказал Маврик добродушно и деловито. – Спасу от него никакого. Люди сеют, просо ли, ячмень, стараются, соревнуются, чтобы урожай… А он выколупывает зёрна, то есть с поля. Всходы показались, а он обратно – на стебли накидывается. И колос-то, паршивец, высмотрит не какой-нибудь, не худоватенький, а потяжелее, чтоб полнёхонький! Помнишь, Гаврик, мы тогда в сражение играли, по-пластунски, окрай поля – глядим: подскочил ловкач, хвать стебель зубами, пригнул, меж лапок пропустил и обирает вовсю зёрна, за щеку закладывает… Обобрал – да и понёсся в свою нору, в кладовку… Кузя этот самый! Зерно прёт, горох тащит, моркву дёргает… Ведь как было сидим семьёй, обедаем, что такое – бабка наша в окно ложкой тычет, голос потеряла: забрался, паразит, на подсолнух, на самую шляпку, и строчит зубками – свой туесок семечками набивает! Мы из-за стола, а он – до свиданьица, любуйтесь, как отбрил ваш подсолнух… Это ж первейший вредитель, дед-то верняком сказывал вам… Вы с им не водитесь, с тем Кузей. Вы бы лучше бабочек ловили либо жучков…

Ну не обидно ли всё это выслушивать! Дедушка не так говорил. Полегче. Помягче. А не так: «вредитель», «сничтожить», «не водиться». Умники заявились: всё видели, всё знают, всех без разбора и проверки, – жуликами! Бабочек им лови для их удовольствия!

– А наш Кузя не такой, – с вызовом выкрикнула. Уля. – У нас ничего не изгрыз, и проса вашего и гороха не трогал. И вовсе никакой он не вредитель! Он в лесу живёт. Орехи и грибы ест. И ягоды. А хлеб и кашу мы ему сами. А если у белки гриб с ветки смахнёт, то пусть белочка не зевает. Верно, Лерка?

– Он у нас смирный, – помедлив, подтвердила Лера. – В своей норке живёт, никуда не бегает. Поест и спит. А так – кто его знает… Вон там он живёт, под деревьями. Хотите посмотреть?

Почему ж не посмотреть – показывайте!

Мальчики, дружно управляясь, сдвинули в сторонку одну из колодин, приподняли тяжёлые мохнатые ветки. Маврик с Лавриком присели на корточки перед узким, с малый огуречик, входом в бурундучью норку. И будто выглядывали через неё Кузину квартиру и самого Кузю.

– Вон туда ход-то идёт, повдоль, – сказал Маврик. – Под корень той сосны… Соображает!

Мальчики очистили небольшую площадку от веток, ещё шире раздвинули лесины. Нелёгкая работёнка, попотели. Посвободнее стало у норки. Только лучше это для Кузи или нет? Теперь и кабан и медведь сразу заметят, где Кузя живёт. Ну ладно, сами ребят позвали, посмотрят и сдвинут всё на прежнее место, как было.

А зачем они расшагались над норкой?

К чему растяжками пальцев обмеривают крышу-потолок над Кузиной квартирой?

– Вы чего тут? – не выдержала Уля и придвинулась поближе к круглой дырочке в земле. – Чего вы растоптались? Напугаете Кузю. Поглядели и давайте укладывайте всё на место!

Лаврик присвистнул тоненько, пронзительно, совсем по-бурундучьи:

– А зачем укладывать! Мы сейчас попользуемся! Там у него, у полосатого, знаешь, сколь припасов? Лукошко подставляй, до самого верху нагребём! Он не промах, ваш Кузя, да и мы с головой. Отойди-ка, Ульяша, а то как бы тебя не задеть!

И он приподнял свою заострённую палку, чтобы со всего маху вдарить по отщелине и разворотить норку.

Не тут-то было! Уля, сверкнув глазами, вцепилась обеими руками в повисшую над норой палку, Лера, чуток помедлив, решительно ухватилась за дубинку Маврика. Лера-то молча, руки у неё толстые, крупные, крепкие. А вот Уля, не веря в свои силёнки, заголосила звонком будильника:

– Не трогайте! У-у! Кузю! Наш! Кузя! Не смейте! Кузин дом не трожьте! И Кузю! У-ю-ю?

Лаврик, оглушённый Улькиным рёвом, потихоньку тянул к себе палку. Маврик застыл, широкое его лицо побледнело – он и не собирался бороться с Лерой. А Гаврик завертелся волчком на одном месте, и шляпа-волосянка вертелась с ним вместе, будто бешеный гриб.

– Да вы что, девчата, остыньте! – сказал наконец Маврик, придя в себя. Спокойно заговорил, рассудительно: – Да затихни ты, Уля! Мы ж без вас не тронем. Мы ж не для себя. Вместе щёлкать будем орешки. Орех-то у бурундука во какой: отборный, крупный, один к одному. Не первую нору раскапываем. Ну чего вам этот Кузя сдался, герой какой!

– Не хочу орехов! Не хочу отборных! Пусть Кузя ест! Не дам! Вот только попробуйте! Сейчас укушу!

И она, ощерившись, наклонилась к рукам Лаврика, и тот тотчас выпустил палку. Стоя у норки, Уля неловко размахивала слишком длинным для неё оружием.

– Ну и чудна́я девчонка! – улыбнулся, сразу сдавшись, Маврик. – Золотой, что ли, ваш Кузя? Мы этих вредителей сотнями… Палками глушили на полях! Была бы полезная животина… А этих чего жалеть! Да не тронем, не тронем, не орудуй дубинкой!

– Всё равно не убережёте! – ехидно-досадливо сказал Лаврик. – Вот помяните. Иль медведь, иль кабан расчухают. И орехи сгрызут и самого Кузю задавят! Такое у тебя будет у-ю-ю! Эх вы, маменькины дочки, а ещё к нам в тайгу заявились! Делать вам тута неча!

Лера сразу отступила от Лаврика. И уже на глазах слёзы – от обиды, от боли…

– Мы не маменькины… – Голос у неё дрожит. – Нету у нас мамы. Вот… А вы…

– Вот что, мальчики! – совсем близко папин голос. – И вы, девчонки. Чего вы там развоевались! Айда сюда, припасы разбирать. Наслал тут Севастьян Петрович, думает, мы тут год будем жить. Год не год, а обед сегодня закатим, как в ресторане! Взялись, бойцы! Уля, отдай палку Лаврику, вроде она не твоя!

Лера молча повернулась и пошла, опередив всех.

Уля, воинственно глянув на примолкших ребят, кинула палку в ближние кусты. И пошла сзади, вслед за мальчишками, победно распевая во весь голос: «Яблоки-веники, яблоки-веники, вихрем лечу, вихрем лечу, куда захочу!»