Текст книги "Новая жизнь"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

Мы уехали первым же автобусом из мертвого города Мевляны, [17]17
  Мевляна, Джеляледдин Руми (1207–1273) – великий персидский поэт-суфий, философ, основатель дервишского ордена Мевлеви, центр которого находился в Конье.


[Закрыть] где бродили по голым улицам мимо низких заборов и темных домов. Мы уехали после того, как в муниципальной больнице Джанан наложили на лоб четыре шва. Я помню следующие три города: город печных труб, город чечевичного супа и город – столицу плохого вкуса. А потом нас носило из города в город, мы засыпали и просыпались в автобусах, все слилось воедино. Я видел стены с осыпавшейся штукатуркой, где до сих пор висели афиши о концертах ныне дряхлых певцов, сохранившиеся со времен их молодости; мосты, смытые весенним селем, переселенцев из Афганистана, продававших Священный Коран размером с большой палец. Наверное, я видел что-то еще на фоне каштановых волос Джанан, рассыпавшихся по моим плечам. Например, толпы на автовокзалах, лиловые горы, рекламные щиты, веселых собак на окраинах городков, игриво бежавших за нашим автобусом, нищих торговцев, продававших свои товары в автобусах. Иногда на маленьких стоянках, когда Джанан теряла надежду найти новые следы своих, как она говорила, «расследований», она накрывала на наших коленях обеденный стол: яйца вкрутую, пироги, очищенные огурцы и необычные, выпущенные в провинции – я видел такие впервые – бутылки с газировкой. Потом наступало утро, за ним – ночь, и снова пасмурное утро; автобус переключал скорость, нас укрывала ночь – темнее самой темной тьмы, экран над водительским креслом светился красно-оранжевым светом цвета дешевой помады, и тогда Джанан заводила свои рассказы.

«Связь» Джанан и Мехмеда – она употребила именно это слово – началась полтора года назад. Кажется, вспоминала она, она вроде бы видела его и раньше в толпе студентов архитектурного факультета, но по-настоящему обратила на него внимание, увидев его за стойкой портье в отеле недалеко от площади Таксим, куда пошла навестить своих родственников, приехавших из Германии. Однажды поздней ночью она оказалась в холле отеля с родителями, и ей запомнился высокий, бледнолицый, стройный человек за стойкой. «Наверное, потому, что я никак не могла понять, где видела его раньше», – нежно улыбнулась мне Джанан, но я-то прекрасно понимал, что это было не так.

Потом она увидела его осенью, в Ташкышла, как только начались занятия, и вскоре они «влюбились» друг в друга. Они подолгу бродили вместе по улицам Стамбула, ходили в кино, часами сидели в студенческих столовых и кофейнях. «Сначала мы ни о чем особенно не разговаривали», – говорила Джанан серьезным голосом. О серьезных вещах она всегда говорила серьезно. Но не потому, что Мехмед стеснялся или не любил разговаривать. Чем больше она его узнавала, чем больше делила с ним жизнь, тем лучше понимала, каким он может быть пробивным, решительным, разговорчивым и даже агрессивным. Однажды ночью, глядя не на меня, а на экран телевизора, где шла погоня, она сказала: «Он молчал из-за грусти». А потом добавила: «Из-за печали», – и, кажется, слегка улыбнулась. Полицейские машины, мчавшиеся куда-то на экране, падали с мостов в реки и, обгоняя друг друга, сталкивались, превращаясь в груду железа.

Джанан пыталась прогнать эту грусть, эту печаль, ей даже отчасти удалось проникнуть в скрытную жизнь Мехмеда. Сначала Мехмед заговорил о какой-то своей прежней жизни, когда он был другим, об особняке где-то в провинции. Потом он осмелел и сказал, что оставил ту жизнь в прошлом, а теперь хочет начать новую жизнь и что прошлое не имеет для него никакого значения. Некогда он был другим человеком, но потом он изменился. А раз уж Джанан знакома с этим новым человеком, то она должна общаться именно с ним, оставив его прошлое в покое. Все его страхи выросли не из старой жизни, а из новой. Однажды, когда мы, споря, на какой автобус нам сесть, сидели на темном автовокзале за столиком, на котором стояла банка консервов «Отечество» десятилетней давности, которую Джанан откопала в бакалейной лавке на рынке полуразвалившегося городка, и лежали шестеренки часов, найденные ею в старой часовой мастерской, и детские комиксы, вытащенные с пыльных полок в киоске спортлото, Джанан сказала: «Эту жизнь Мехмед нашел в книге».

Так мы впервые заговорили о книге – спустя ровно девятнадцать дней с того момента, как встретились в разбитом автобусе. Джанан рассказала мне, что Мехмеда было так же трудно заставить говорить о книге, как и о его прошлом, о причинах его грусти. Иногда она настойчиво просила у него эту книгу, эту волшебную, загадочную вещь, когда они печально бродили по стамбульским улочкам, пили чай в кафе на Босфоре или вместе делали домашние задания, но Мехмед всегда резко отказывал. Он говорил, что будет огромной ошибкой, если такая девушка, как Джанан, просто представит себе эту страну убийц, разбитых сердец и потерянных душ; что книга поведала ему, что в образе утративших надежду привидений, там, в сумраке той страны, бродят неприкаянные Смерть, Любовь и Страх.

Но Джанан, проявив упорство, дала понять Мехмеду, что его отказ ее очень огорчает и отдаляет от него. Ей удалось его убедить. «Возможно, тогда ему хотелось, чтобы я прочитала книгу и избавила его от ее волшебного и отравляющего воздействия, – сказала она. – И потом, я была уверена, что он меня очень любит». И, когда наш автобус стоял на железнодорожном переезде, добавила: «А может быть, он подсознательно мечтал, что мы сможем вдвоем отправиться в этот мир, все еще живший в его сознании». Груженные пшеницей, машинами и стекольной крошкой вагоны товарного поезда-ворчуна, похожие на сумрачные грузовые составы, проносившиеся с гудением каждую ночь по нашему кварталу, проезжали мимо окон автобуса словно призраки из другой страны…

Мы очень мало говорили с Джанан о том влиянии, которое оказала на нас эта книга. Оно было настолько сильным, что не подлежало обсуждению, настолько устойчивым, что разговор обернулся бы пустой болтовней. Книга была незыблемой основой нашей жизни, такой же потребностью, как солнце и вода, необходимость которых не имело смысла обсуждать. Мы отправились в дорогу благодаря ее свету, озарявшему наши лица, и мы старались идти по этому пути, доверяя интуиции.

Мы часто подолгу спорили, на какой автобус нам сесть. Однажды мы услышали объявление из репродуктора в зале ожидания автовокзала, напоминавшего ангар (великоватый для такой деревни!), и Джанан очень захотелось оказаться там, куда пойдет этот автобус, и, несмотря на мои возражения, мы поехали. В другой раз мы сели в автобус вслед за молодым парнем с маленьким пластмассовым чемоданчиком – его провожали заплаканная мать и куривший сигарету отец – только потому, что он ростом, походкой и манерой слегка сутулиться очень напоминал Мехмеда. Мы сели в этот автобус (надпись на его боку утверждала, что по скорости он не уступает «Турецким авиалиниям»), чтобы спустя три поселка и две реки посмотреть, как парень сойдет на полпути и направится в казармы, окруженные колючей проволокой, сторожевыми вышками и забором с огромной надписью:

«КАКОЕ СЧАСТЬЕ БЫТЬ ТУРКОМ, ТУРКОМ, ТУРКОМ!»

Мы садились с ней в разные автобусы, державшие путь в самое сердце степи, – иногда только потому, что Джанан нравился их цвет, красно-черепичный и зеленый, или, например, потому, что ножка в букве «Р» из надписи «Быстрая молния» на боку автобуса при большой скорости казалась тоньше, дрожала, а потом – вот это да! – вдруг делала резкий зигзаг, словно разряд молнии. Когда расследование Джанан в пыльных городках, на грязных автостоянках и сонных рынках, где мы оказывались, заходило в тупик, я спрашивал ее, куда и для чего мы едем, напоминал, что деньги, которые я брал из кошельков погибших пассажиров, кончаются, и делал вид, будто пытаюсь понять нелогичную логику нашего расследования.

Джанан не удивилась, когда я сказал ей, что видел из окна в Ташкышла, как стреляли в Мехмеда. По ее мнению, жизнь полна предопределенных встреч, которые дураки с неразвитой интуицией называют «случайностями». Вскоре после того, как в Мехмеда стреляли, Джанан поняла по поведению продавца гамбургеров из лавки напротив, что происходит что-то необычное; она вдруг вспомнила, что слышала выстрелы, и, предчувствуя беду, побежала к раненому Мехмеду. А тот факт, что они оказались в морском госпитале Касымпаша был такой же «случайностью», как и то, что водитель их такси какое-то время назад нес там военную службу. Рана на плече у Мехмеда была не опасной, через три-четыре дня его должны были выписать. Но когда утром на следующий день Джанан пришла в больницу, она увидела, что он сбежал. Так она поняла, что он исчез.

«Я сходила в отель, потом несколько раз зашла в Ташкышла, обошла его любимые кафе и даже ждала его звонка дома, прекрасно зная, что жду напрасно, – проговорила она с хладнокровием, восхитившим меня. – И я поняла, что он ушел туда, в ту страну, он давно вернулся в книгу».

Я был для нее просто «попутчиком» в этом путешествии в ту страну. Мы были друг другу «опорой и поддержкой» на пути к открытию того мира. Было бы верным полагать, что на пути в новую жизнь две головы лучше, чем одна. Мы были не столько «попутчиками», сколько закадычными друзьями; мы поддерживали друг друга, не ожидая ничего взамен; мы были способны на различные выдумки, как Мари и Али, которые разжигали огонь стеклами очков; и мы недели напролет бок о бок сидели в ночных автобусах, прижавшись друг к другу.

Иногда по ночам, когда в автобусе стихал грохот выстрелов и взрывавшихся вертолетов второго по счету фильма, и мы, усталые и оборванные странники, мерно покачиваясь, отправлялись в путь, где не сыскать покоя; я просыпался и долго смотрел на тихонько спящую у окна Джанан: она спала, прислонившись к импровизированной подушке из оконных занавесок, а ее каштановые волосы, сбившись в узел, спадали на плечи. Бывало, красавица моя вытягивала тонкие нежные руки и клала их на мои нетерпеливые колени, а иногда подкладывала одну руку себе под голову, поверх скомканных занавесок, а второй изящно поддерживала ее под локоть. Всякий раз, когда я заглядывал ей в лицо, я почти всегда видел в нем боль, заставлявшую ее хмурить брови, и, нахмурившись, она словно задавала какой-то вопрос, который тревожил и меня. Еще я видел свет на ее бледных щеках и мечтал о бархатном рае, где распускаются розы, садится солнце, а веселые, озорные белки кувыркаются на закате, маня в чудесную страну, где ее тонкая нежная шея встречается с изящным подбородком, или в недосягаемые края у нее под волосами на затылке. Я видел эту золотую страну, когда она чуть-чуть улыбалась во сне, на ее лице, на ее полных, нежно-розовых губах, иногда обветренных. И тогда я говорил себе: я никогда не знал, никогда не читал и нигде не видел, как же это прекрасно, Ангел, – смотреть, как спит твоя любимая.

Мы с ней говорили и об Ангеле, и о Смерти, казавшейся нам его сводной старшей сестрой, важной и рассудительной, но слова эти были такими же бедными и хрупкими, как те старинные невзрачные вещицы, что Джанан, поторговавшись, покупала на бакалейных лотках, в лавке скобяных изделий, у сонных галантерейщиков, а потом, погладив и повертев в руках какое-то время, забывала в кафе на автовокзалах или на сиденьях автобусов. Смерть была везде и особенно – Там, в том Мире, потому что она была его порождением. А мы искали знаки и нити Того Мира, чтобы попасть туда и встретиться с Мехмедом. Об этих знаках мы узнавали из книги, так же как и о том, что неповторимый момент автокатастрофы – это порог, откуда виден иной мир; мы узнавали из нее о карамельках «Новая жизнь», об убийцах, которые могли прикончить Мехмеда, а может, и нас; об отелях, у входа в которые я замедлял шаги; о долгом молчании и долгих ночах, о тусклых огнях ресторанов. И вот что я должен сказать: прочитав обо всем этом, мы садились в автобус и отправлялись в дорогу Иногда еще не успевало стемнеть, еще стюарды собирали билеты, пассажиры знакомились друг с другом, а дети и беспокойные взрослые смотрели на гладкий асфальт горной дороги, словно на экран в кинотеатре, как в глазах Джанан вспыхивали огоньки, и она начинала рассказывать.

«Когда я была маленькой, – сказала она однажды, – я вставала по ночам с кровати, слегка раздвигала занавески и смотрела на улицу. По улице обязательно кто-нибудь шел – какой-то пьяный, или горбун, или толстяк, или сторож. И всегда это были мужчины… Мне становилось страшно, но я хотела быть там, на улице».

«Других мужчин – это были друзья моего брата – я узнала на даче, летом, когда играла в прятки. А еще в школе, когда они вытаскивали что-то из ящичков парт и рассматривали. Или когда была совсем маленькой: они начинали дергать ногами, если им внезапно, прямо посреди игры, хотелось в туалет».

«Мне было девять лет, я упала на берегу моря и разбила коленку. Мама плакала. Мы отправились к гостиничному доктору. „Какая милая девочка, какая хорошая, какая умная“, – говорил он, заливая ранку перекисью. Доктор смотрел на мои волосы, и я поняла, что понравилась ему У него был обворожительный взгляд, который, казалось, смотрел на меня из другого мира. Он слегка щурился, словно сонный, но все равно – видел все, всю меня».

«Взгляд Ангела везде, во всем, он присутствует всегда… А нам, бедным людям, всегда не хватает этого взгляда. То ли потому что мы забыли его, то ли воли у нас не стало, и мы не можем любить жизнь? Я знаю, что однажды, однажды днем или ночью, я увижу его из окна автобуса и посмотрю ему в глаза. И чтобы суметь посмотреть ему в глаза, надо уметь видеть. Все эти автобусы в конце концов привозят именно туда, куда надо. Я верю в автобусы. А в Ангела верю иногда. Нет, всегда. Да, всегда. Нет, иногда».

«Я прочитала в книге об Ангеле, которого ищу. Там он казался чьей-то чужой мыслью, но он стал мне близок. Я знаю – когда увижу его, мне внезапно откроется тайна жизни. Я чувствовала его присутствие в местах аварий и в автобусах. Все сбывается, как и говорил Мехмед. И куда бы ни пошел Мехмед, вокруг него всегда сияет смерть. Знаешь, это, наверное, потому, что он несет в себе книгу. Но я слышала, что в разбитых автобусах, после аварий, люди, ничего не знавшие ни о книге, ни о новой жизни, говорили что-то об Ангеле. Я иду по его следам. И собираю знаки, которые он оставил».

«Однажды дождливой ночью Мехмед сказал мне, что те, кто хочет его убить, начали действовать. Они могут быть везде, может, далее сейчас нас слушают. Не пойми неправильно, но, может, ты – один из них. Как правило, люди делают совсем не то, что думают или полагают, что делают. Тебе кажется, ты идешь в ту страну, но ты возвращаешься к самому себе. Ты думаешь, что читаешь книгу, а ты ее только переписываешь. Когда тебе кажется, что ты по-могаешь, – ты вредишь… Большинство людей на самом деле не хотят ни новой жизни, ни нового мира. Поэтому автора книги убили».

Об авторе книги, о том старике, которого считали писателем, Джанан говорила слегка загадочно, так, что я начинал волноваться, но не из-за самих слов, а из-за таинственного тона, которым они были сказаны. Она сидела на одном из передних кресел новенького автобуса, смотрела на белую разметку, сиявшую на асфальте, а в лиловой ночи почему-то совсем не было видно огней других автобусов, грузовиков, легковых машин.

«Я знаю, что Мехмед встречался со стариком-писателем, и они понимали друг друга по глазам, без слов. Мехмед очень долго его искал. Они встретились, но разговаривали мало, больше молчали, хотя обсудили кое-что. Старик написал книгу в молодости, или он считал молодостью то время, когда написал ее. Как-то он сказал с грустью: „Книга осталась в моей юности“. А потом старику стали угрожать и заставили отказаться от того, что он написал собственной рукой, от того, что было у него на сердце. В этом нет ничего удивительного… И в том, что его в конце концов убили, тоже… И в том, что после убийства старика пришла очередь Мехмеда… Но мы найдем его раньше убийц… Вот что важно: люди, которые читают книгу, верят ей. Я встречаю их, когда иду по городам, автовокзалам, мимо магазинов, по улицам, я узнаю их по глазам, я знаю их. У тех, кто читал книгу и поверил ей, совершенно другие лица. В их глазах – стремление и грусть, когда-нибудь ты это заметишь, а может, уже заметил. Если ты постиг тайну книги и идешь к ней, жизнь прекрасна».

Она рассказывала, когда мы сидели где-нибудь в тоскливой, полной комаров закусочной при ночлежке на окраинах города и курили, пили бесплатный чай, налитый нам среди ночи сонным официантом, или помешивали клубничный компот, пахнущий пластмассовым стаканчиком. Когда мы тряслись на передних сиденьях какого-нибудь тарахтевшего развалюхи-автобуса, я смотрел на красивые полные губы Джанан, а она – на кривые лучи фар проезжавших мимо редких грузовиков. А когда ждали автобуса, сидя на автовокзале в толпе с узлами, полиэтиленовыми сумками и картонными чемоданами, Джанан вдруг вставала прямо посреди рассказа и исчезала, оставляя меня одного в холодном, как лед, одиночестве среди толпы.

Иногда минуты казались часами, а когда я находил ее в лавке старьевщика, в одном из переулков городка, где мы ждали очередного автобуса, – она с сомнением рассматривала какую-нибудь кофемолку, или разбитый утюг, или угольную печку. Иногда она поворачивалась ко мне с загадочной улыбкой и читала смешные объявления из провинциальной газеты о мерах, принятых муниципалитетом для того, чтобы животные, возвращавшиеся по вечерам в хлева, не проходили по главному проспекту городка, и о последних новинках, поступивших в магазин «Айгаз» из Стамбула. Часто я находил ее в толпе, где она с кем-нибудь болтала: подолгу беседовала с немолодыми женщинами в платках, брала на руки и целовала их маленьких дочек, некрасивых, как гадкие утята; помогала сориентироваться на автовокзале и в маршрутах автобусов благоухавшим пенкой для бритья «ОПА» сомнительным незнакомцам. Я, смущаясь, поспешно подходил к ней, и тогда она говорила: «Вот эту женщину должен был встретить здесь сын, вернувшийся из армии, но в автобусе из Вана его не оказалось», – словно мы путешествовали для того, чтобы избавлять людей от подобных проблем. Мы узнавали для других расписание автобусов, меняли им билеты, успокаивали плачущих детей, присматривали за узлами и чемоданами тех, кто пошел в туалет. Однажды одна полная тетушка с золотыми зубами сказала: «Да благословит вас Аллах! – и, повернувшись ко мне, с выражением одобрения добавила: – Слава богу, у тебя очень красивая жена, ты это знаешь?»

Когда свет в автобусе и светящийся экран телевизора гасли и замирало все, кроме дрожащего, подымавшегося к потолку дама сигарет самых беспокойных пассажиров, которых мучила бессонница, наши с ней тела медленно сплетались в плавно раскачивавшихся сиденьях. Я чувствовал ее волосы у себя на лице, изящные руки с тонкими запястьями – на коленях, а ее пахнущее сном дыхание щекотало мне шею. Колеса вращались, двигатель кряхтел одно и то же, а время разливалось между нами, словно тягучая, жаркая, темная жидкость. Чувственность, рождавшаяся в этом времени, страстно трепетала меж наших онемевших, застывших, затвердевших ног, рук, костей.

В этом времени я иногда задевал рукой ее руку, и она начинала гореть огнем. Иногда я часами ждал, пока она уронит голову мне на плечо (ну давай же, падай скорей!), или сидел в кресле, застыв, чтобы ее волосы, оказавшиеся у меня на шее, остались там. Я внимательно, с уважением считал ее вдохи, пытаясь понять смысл печальных морщинок, проступивших у нее на лбу. Как же я бывал счастлив, когда она чувствовала мой взгляд, – ее бледное лицо прояснялось, и Джанан, просыпаясь и ничего не соображая спросонья, смотрела не в окно, чтобы понять, где мы находимся, а в мои глаза, успокаивавшие ее, и улыбалась! Я следил ночи напролет, чтобы она не простудилась, прислонившись головой к обледенелому оконному стеклу. Я укрывал ее своим пиджаком вишневого цвета, купленным в Эрзинджане. Я следил, чтобы она, скорчившаяся в три погибели в кресле, случайно не упала и не ударилась, когда водитель гнал вниз по склону горной дороги. Иногда во время этих ночных бдений я засматривался на ее шею и мягкую округлость уха, слушая шум мотора и людское дыхание, а вокруг витали грезы о смерти. И тогда детские воспоминания о морских прогулках на лодке или играх в снежки перемешивались у меня в сознании с мечтами о счастливой семейной жизни, которой мы заживем с Джанан. Проснувшись через несколько часов от холодного и ровного, как отблеск кристалла, солнечного луча, шутливо светившего в окно, я понимал, что полный тепла сад с витавшим в нем ароматом лаванды, убаюкивавшим мою голову, – это ее шея, и я оставался там, пребывая между сном и явью; щурясь, я приветствовал солнечное утро за окном, сине-лиловые горы – первые знаки новой жизни – и с грустью замечал, как же далеки от меня ее глаза.

– Любовь, – заводила речь Джанан, мгновенно разжигая во мне огонь этим словом, – направляет человека к определенной цели, помогает познать суть вещей и жизни и, в конце концов, приводит к познанию тайны мира. Теперь я это понимаю. Сейчас мы на пути туда.

– Когда я впервые увидела Мехмеда, – рассказывала она, совершенно не замечая, что с обложки старого журнала, забытого на одном из столиков в зале ожидания, на нее смотрит Клинт Иствуд, – я сразу поняла, что моя жизнь изменится. До встречи с ним у меня была одна жизнь, а после знакомства настала другая. Будто все вокруг меня в одно мгновение сменило цвет и форму: кровати, люди, лампы, пепельницы, улицы, облака, трубы, а я, изумляясь, познаю этот новый мир. Я начала читать книгу и подумала, что мне теперь не нужны другие книги, другие истории. Я должна была просто смотреть и видеть все, чтобы по-настоящему хорошо рассмотреть мир, раскрывавшийся передо мной. Но, прочитав книгу, я сразу познала и обратную сторону того, что должна была увидеть. Я старалась убедить Мехмеда, вернувшегося из той страны, куда он отправился на поиски новой жизни, что мы сможем вдвоем отправиться в ту жизнь. В те дни мы постоянно перечитывали книгу вместе, иногда неделями читая одну главу, и каждый раз по-новому. Мы ходили в кино, читали другие книги, газеты, гуляли по улицам. Но пока мы думали только о книге, читая ее почти наизусть, улицы Стамбула светились совершенно по-другому, как будто город принадлежал нам. Мы видели на улице пожилого человека с тростью и знали, что сначала он пойдет в кофейню, а потом пойдет встречать внука из школы. Мы знали, почему так часто стали встречаться на улице люди в синих носках, как толковать расписание поездов, прочитанное наоборот, и что чемодан в руках потного, толстого мужчины, садившегося в городской автобус, забит вещами из дома, который он только что обокрал. А потом мы шли куда-нибудь в кафе, чтобы опять читать книгу. Мы все время, постоянно, часами, говорили о ней. Это была любовь. Иногда мне казалось, что любовь – единственный способ познать далекий мир и оказаться там. Как в кино.

– Но кое-чего я не знала, а кое-что не узнаю никогда, – призналась Джанан как-то дождливой ночью, не отрывая взгляда от целующейся парочки на экране. Когда мимо нас пролетели несколько километров и пара усталых грузовиков, а сцену поцелуя на экране сменил великолепный пейзаж, она добавила: – Сейчас мы едем именно туда, в тот мир, которого не знаем.

Когда одежда приходила в негодность из-за пота, пыли и грязи, а на коже скапливались пластами жизни людей, мы выходили из автобуса и перед тем, как сесть в следующий, отправлялись наобум на какой-нибудь рынок. Джанан покупала себе поплиновые юбки, которые делали ее похожей на наивную сельскую учительницу, а я – те же рубашки, бледное подобие прежних… А потом, проходя мимо памятника Ататюрка, магазина бытовой техники «Ар-челик», аптеки и мечети, в кристальной голубизне неба, видневшегося среди рекламных растяжек, приглашавших на курсы изучения Корана и извещавших о приближающемся коллективном празднике сунната, [18]18
  Суннат – мусульманский обряд обрезания.


[Закрыть]мы замечали тонкий белый след самолета и, замерев с бумажными сумками и пакетами в руках, некоторое время смотрели в небо с любовью, а потом тут же спрашивали у бледного чиновника в выцветшем галстуке, где находится городская баня.

Так как по утрам баня была открыта только для женщин, я болтался на улицах и заходил в кофейни. Проходя мимо отелей, я мечтал сказать Джанан, что обязательно нужно провести день или хотя бы одну ночь в отеле, как все нормальные люди, вместо того, чтобы трястись в автобусах. Но когда я говорил о своих мечтах, Джанан тут же демонстрировала мне плоды послеобеденных поисков, пока я был в бане – старые номера журналов с романтическими фотографиями, детские комиксы – еще более древние, упаковки старой жвачки – я даже забыл, что когда-то жевал такую, и заколку для волос, смысл которой мне был не ясен. «Я все расскажу тебе в автобусе», – улыбалась Джанан той особенной улыбкой, что появлялась на ее лице, когда она повторно смотрела старый фильм.

Однажды вечером, когда вместо красочного фильма на экране автобусного телевизора появилась аккуратная, строгая дама и стала читать новости об убийствах и происшествиях, Джанан сказала: «Я направляюсь в прежнюю жизнь Мехмеда. Когда он был не Мехмедом, а кем-то другим». Мы проезжали заправку, и на ее лице отразился свет алых неоновых букв, о чем-то говорящих проезжающим.

– Мехмед мало рассказывал о том, кем он был. Только говорил о сестрах, о каком-то особняке, о шелковице и о том, что он был другим человеком с другим именем. Как-то он сказал, что, когда был ребенком, очень любил журналы «Детская неделя». Ты когда-нибудь читал «Детскую неделю»? – Ее длинные пальцы бродили между пепельницей и нашими ногами, перебирая пожелтевшие страницы журнала. Глядя не на журнал, а на меня, она произнесла: – Мехмед говорил, что в конце концов все вернутся сюда. Я собираю их потому, что страницы, создавшие его детство, – это страницы, что составляют книгу. Понимаешь? – Я понимал далеко не все, а иногда вообще ничего не понимал, но Джанан говорила со мной так, что мне казалось, будто я действительно понимаю. – Он как ты, – замечала она. – Мехмед тоже, едва прочел книгу, понял, что его жизнь изменится, а поняв, решил пойти до конца. До конца… Он изучал медицину, но бросил все, чтобы все время уделять книге, той жизни из книги. А еще он понял – чтобы стать совершенно новым человеком, нужно оставить прошлое. Так он перестал общаться с отцом, с семьей… Но освободиться от прошлого оказалось не так-то легко. И он сказал мне, что по-настоящему стал свободным после автокатастрофы… Верно: автокатастрофа – это выход, выход в новую жизнь… В тот волшебный миг можно увидеть Ангела, и тогда же становится ясен истинный смысл той суеты, что мы называем жизнью. Вот тогда мы и возвращаемся домой…

Слушая ее, я ловил себя на том, что тоскую о покинутой маме, о своей комнате, о вещах, кровати, доме, и фантазировал – с долей коварного рационализма и некоторым чувством вины, – как бы мне объединить все то, о чем я мечтаю, включая Джанан, мечтавшую рядом со мной о новой жизни.