Текст книги "Новая жизнь"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

6

Во всех автобусах телевизор всегда находился над водительским креслом, и временами по ночам мы вовсе не разговаривали, а лишь смотрели на экран. Так как мы уже много месяцев не читали газет, телевизор над кабиной, увешанной коробочками, кружевными салфеточками, бархатными занавесками, лакированными дощечками, амулетами, синими стеклянными бусинками от сглаза, наклейками и подвесками, что превращало ее в современное подобие алтаря, был нашим единственным окном в мир, не считая автобусных окон. Мы смотрели боевики, где прыгучие, ловкие герои-каратисты расправлялись разом с сотней голодранцев, и турецкие фильмы – подражание боевикам, неповоротливые актеры которых двигались словно во сне. Мы видели американские фильмы, в которых сообразительный, симпатичный темнокожий герой обманывал неумелых полицейских и гангстеров; мы видели фильмы про летчиков – молодые красавцы выполняли мертвые петли, фильмы ужасов – приведения и вампиры жутко пугали красивых девушек. В большинстве турецких фильмов добрые богатые родители никак не могли подыскать своей благовоспитанной и утонченной дочке подходящего жениха, – все герои, мужчины и женщины, певцы в прошлом, настолько плохо понимали друг друга, что, в конце концов, все неправильно понятое становилось истиной. Мы давно привыкли видеть в турецких фильмах одни и те же лица, похожие друг на друга как две капли воды: терпеливого почтальона, жестокого интригана, добрую некрасивую сестру, судью с громовым голосом, догадливую опытную тетушку и простофилю-дурака, поэтому, увидев однажды ночью во время стоянки киношную добрую сестру и интригана, послушно поедающих рисовый суп вместе с сонными пассажирами в ресторане «Прекрасные воспоминания», на стенках которого висели фотографии мечетей, Ататюрка, артистов и борцов, мы решили, что это розыгрыш. Пока Джанан вспоминала, кто из известных актеров, чьи фотографии висели на стене, играл интриганов в фильмах, которые мы видели, я задумчиво разглядывал пеструю толпу посетителей ресторанчика и представлял, что все мы – пассажиры неведомого корабля, мы едим суп в светлой холодной кают-компании и плывем навстречу смерти.

Мы видели по телевизору множество ссор; мы видели разбитые стекла и двери; видели, как внезапно взрывались самолеты и автомобили; мы смотрели на дома, уничтоженные огнем, армии, счастливые семьи, злых людей, любовные письма, небоскребы и клады. Мы видели кровь на лицах, кровь, бившую фонтаном из перерезанных глоток и отрубленных голов; мы видели нескончаемые погони, когда сотни, тысячи машин преследовали друг друга, стремительно взлетая на виражах и сталкиваясь. Мы видали сотни тысяч несчастных людей, все время стрелявших друг в друга – мужчин и женщин, турок и иностранцев, усатых и безусых… Когда один фильм заканчивался и начинался другой, Джанан замечала: «Не думала, что парня так легко обманут». А когда кончался второй фильм, уступая место на экране темноте, она говорила: «Жизнь прекрасна, когда едешь куда-то» или «Не верю, неубедительно, но мне понравилось!». Засыпая с блаженной улыбкой после фильма с хорошим концом, она говорила: «Мне будет сниться счастливая семейная жизнь».

К концу третьего месяца наших путешествий с Джанан мы поведали, должно быть, около тысячи любовных сцен с поцелуями. Во время каждого поцелуя в автобусе всегда воцарялось безмолвие, независимо от того, куда мы ехали – в крошечный ли поселок, в дальний ли городок, и кто сидит в автобусе – крестьяне ли с корзинками, полными яиц, или служащие с портфелями. Иногда, глядя на Джанан, мне вдруг хотелось сделать нечто значительное, сильное, грубое. Однажды летней дождливой ночью мне удалось это, хотя я до конца не был уверен, что следовало поступить именно так.

Темный автобус был заполнен наполовину; мы сидели где-то посередине, а на экране, в чужом краю, где-то далеко от нас, лил тропический ливень. Я потянулся посмотреть в окно и, оказавшись совсем близко к Джанан, увидел, что на улице пошел дождь. Моя Джанан улыбалась мне, когда я внезапно поцеловал ее в губы, поцеловал так, как это делали в кино и по телевизору, – или мне казалось, что так. Я целовал ее, Ангел, а она отбивалась, но я целовал крепко, желанно и страстно, целовал ее в губы до крови.

– Нет-нет, милый, – сказала она мне. – Ты очень похож на него, но ты – не он. Он – не здесь…

Был ли розовый неоновый свет, осветивший ее лицо, отражением далекого, облепленного мухами, мерзкого рекламного щита «Тюрк Петрол»? Или то была невероятная заря другого мира? В таких случаях в книгах обычно пишут: «На губах девушки выступила кровь», а герои фильмов, что мы видели, после этого переворачивают столы, бьют стекла и врезаются на машинах в стены. А я, смущенный, ждал, пока на губах появится вкус поцелуя. Может быть, я утешал себя, сказав себе: на самом деле я не здесь, а если меня нет, то какая разница! Но когда автобус стало трясти сильнее, чем обычно, я почувствовал, что существую. Боль между ног усиливалась, мне хотелось вытянуться, а потом лопнуть, ослабев. Затем желание стало еще глубже; должно быть, оно превратилось в целый мир, новый мир. Я ждал, не зная чего, постепенно покрываясь испариной; на глаза наворачивались слезы, а я все ждал чего-то, и вдруг во мне что-то взорвалось, я ощутил блаженство, а потом все растаяло и исчезло.

Сначала мы услышали грохот, а затем – наполненное покоем мгновение безмолвия, что наступает сразу после автокатастрофы. Я увидел: на сей раз вместе с шофером разбился вдребезги и телевизор. Когда раздался страшный крик, я взял Джанан за руку и опустил ее на пол целой и невредимой.

Под проливным дождем я сразу понял, что ни мы, ни наш автобус особенно не пострадали. Два или три погибших пассажира и водитель. А вот другой автобус, с надписью «Моментальное путешествие», битком набитый мертвыми и умиравшими, опрокинулся вниз, на грязное поле, и сложился пополам, похоронив под собой водителя. Мы спустились на кукурузное поле, туда, куда он упал, и с любопытством, словно приближались к сумрачному центру жизни, зачарованные, подошли к автобусу.

Из разбитого окна пыталась выбраться девушка, ее джинсы и лицо были в крови. Она держала за руку еще кого-то. Мы наклонились и посмотрели – там был молодой мужчина. Он не мог даже двигаться. Не отпуская его руки, девушка в джинсах с нашей помощью выбралась наружу. Потом она наклонилась к руке и попыталась вытащить ее хозяина наружу. Но мы видели, что парня зажало никелированными поручнями и кусками жести, сложившейся как картон. Вскоре он умер, глядя на нас и на темный дождливый мир, перевернутый вверх ногами.

Кровавый дождь тек по липу и из глаз девушки с длинными волосами. Кажется, она была нашей ровесницей. Кровь смыло дождем, лицо порозовело, и на нем проступило выражение изумления – так изумляется ребенок, но не человек перед лицом смерти. Нам горько за тебя, бедная девочка… В свете огней нашего автобуса она посмотрела на мертвого юношу в кресле и сказала:

– Папа… Папа очень рассердится.

Она выпустила руку юноши, сжала ладонями лицо Джанан и стала гладить ее, как родную сестру.

– Ангел. В конце концов, я нашла тебя, в самом конце, под дождем, после стольких дорог.

Ее окровавленное прекрасное лицо было обращено к Джанан, и она с восхищением, тоской и счастьем смотрела на нее.

– Взгляд, следивший за мной всегда, взгляд, внезапно являвшийся мне и сразу исчезавший – мне хотелось искать его, – был твоим взглядом. Мы отправились в долгий путь, ночевали в автобусах, объездили много городов и читали, читали книгу, чтобы встретиться с твоим нежным взглядом, заглянуть тебе в глаза, Ангел.

Джанан, чуть изумленная, грустная и растерянная, но довольная скрытым смыслом этой ошибки, слегка улыбнулась.

– Улыбнись мне, – сказала умирающая девочка в джинсах. (Я уже понял, Ангел, что она умрет.) – Улыбнись мне, чтобы я еще раз увидела на твоем лице свет того мира. Напомни мне, какой жаркой была пекарня, куда я заходила на обратном пути из школы, чтобы купить лепешек, напомни мне, как весело я ныряла в море с пристани жарким летним днем; напомни мне первый поцелуй, первое объятие, ореховое дерево, на которое я забиралась; летний вечер, когда я забыла себя, ночь, когда от счастья кружилась голова, напомни мне постель и красивого парня, с любовью смотревшего на меня. Все эти воспоминания в другом мире, я хочу туда, помоги, помоги же мне, чтобы я была счастлива оттого, что меня становится меньше с каждым вдохом.

Джанан очень нежно улыбнулась ей. Над кукурузным полем стоял стон, неслись предсмертные крики.

– Вы, Ангелы! Как вы страшны! Как вы безжалостны и как прекрасны! Пока каждое слово, каждое воспоминание опустошает нас, превращая в прах, всё, что освещает ваш неиссякаемый пребывает в покое, вне времени. Поэтому с тех пор, как мы с моим бедным любимым мальчиком прочитали книгу, мы стали искать ваш взгляд, ждать его из окон автобусов. Ведь книга обещала, что чудесным будет тот миг, когда я увижу твой взгляд, Ангел, и теперь я знаю – это так. Миг перехода из одного мира в другой. Сейчас, когда я еще не там, но уже и не здесь, сейчас, когда я и там, и здесь, я понимаю, что это за миг, что это за выход, я понимаю, что такое покой, смерть и время – и какое это счастье. Улыбнись мне еще раз, Ангел.

Некоторое время я не мог вспомнить, что произошло потом. Что-то вроде состояния приятного опьянения, когда теряешь голову, а утром обычно говоришь: «В этом месте пленка обрывается»; со мной произошло что-то похожее. Помню, сначала пропал звук, я вроде бы видел, как девушка и Джанан смотрели друг на друга. Вслед за звуком, наверное, пропало и изображение, потому что я не запомнил ничего из того, что видел, все стерлось из памяти, не записавшись ни на какую пленку.

Я смутно помню, что девочка в джинсах говорила что-то о воде, но не могу вспомнить, как мы прошли кукурузное и дошли до берега реки, – была ли эта действительно река или грязный ручей; я не мог понять, откуда идет синий свет, в котором я видел, как на эту стоячую воду падают крупные капли дождя и от них расходятся круги.

Потом я опять увидел, что девочка в джинсах сжимает руками лицо Джанан. Она что-то шептала ей, но я не слышал или же слова, произнесенные шепотом, как во сне, не долетали до меня. Чувствуя неясную вину, я подумал было, что мне надо оставить их вдвоем. Я сделал несколько шагов вдоль ручья, но ноги утонули в жидкой грязи. Компания лягушек, испугавшись моих неуверенных шагов, кинулась в воду, звонко хлюпая. Ко мне медленно подплыла скомканная пачка из-под сигарет «Мальтепе», – она тихонько покачивалась от попадавших на нее капель дождя, но продолжала плыть в страну неизвестности. В поле моего нечеткого зрения не было ничего, кроме этой пачки из-под сигарет и теней девушек. Мама-мама, я ведь целовался с ней и смерть свою видел, сказал было я себе, как вдруг услышал, что меня зовет Джанан.

– Помоги мне. Я хочу умыть ее, чтобы отец не видел ее в крови.

Я поднялся к ним и стал поддерживать девушку сзади. Плечи у нее были очень хрупкими, а под мышками оказалось жарко-жарко. Я любовался умелыми, заботливыми и грациозными движениями Джанан, когда она черпала ладонями воду оттуда, где плавала пачка из-под сигарет, и умывала девушке лицо, нежно промывая ей рану на лбу. Но я предчувствовал, что кровь не остановить. Она сказала нам, что, когда была маленькой, ее так мыла бабушка. Когда-то она была маленькой, боялась воды, а сейчас стала большой, полюбила воду и вот теперь умирает.

– Я хочу вам кое-что рассказать перед тем, как умру, – проговорила она. – Отнесите меня к автобусу.

Вокруг сложившегося пополам, перевернутого автобуса уже было много людей, растерянных и недоумевающих. Пара человек слонялась туда-сюда, кажется, они таскали трупы – так таскают чемоданы. Женщина с пакетом в руках раскрыла зонтик и стояла с таким видом, словно ждала следующего автобуса. Пассажиры нашего автобуса-убийцы и несколько пассажиров перевернутого автобуса пытались вытащить на улицу, в дождь раненых, застрявших внутри разбитого салона среди багажа и тел. Рука, за которую держалась умирающая на глазах девушка, лежала так, как она ее оставила.

Она тоже хотела в автобус, хотела помогать другим, но не из-за того, что испытывала горе, а, скорее, из чувства долга.

– Я его любила, – проговорила она. – Книгу сначала прочитала я. Я была ошеломлена, испугалась. Давать ему книгу было ошибкой. Она его тоже ошеломила, как и меня. Но этим дело не кончилось. Он захотел отправиться в ту страну. Я говорила ему, что это всего лишь книга, ко мне не удалось переубедить его. Я так любила его. Мы отправились в путь, объездили много городов, повидали жизнь, увидели, что скрыто за цветом. Мы искали истину, но не нашли. Мы стали ссориться, я оставила его, вернулась домой к родителям и стала его ждать. В конце концов мой любимый вернулся ко мне, но уже совершенно другим. Он сказал, что книга сбила с толку многих, что из-за нее у многих несчастных людей жизнь пошла под откос, что книга – источник зла и бед. И что сейчас он поклялся отмстить книге за все разочарования и все разбитые жизни. Я ответила, что книга ни в чем не виновата, таких книг много. Сказала, важно то, что ты видишь во время чтения. Но он не слышал меня. Должно быть, он уже заразился от обманутых неудачников жаждой мести. Он рассказал мне о Докторе Нарине, [19]19
  Нарин – букв, «нежный, хрупкий, приятный».


[Закрыть]сражавшемся против книги, о войне, которую он объявил чужим цивилизациям, уничтожающим нас, и вещам, пришедшим с Запада, о великой борьбе против слов и книг… Он упоминал о часах, о старинных вещах, о клетках для канареек, о ручных кофемолках, о колодезных журавлях. Я ничего не понимала, ко я любила его. Его душила ненависть, но он был смыслом моей жизни. И поэтому я отправилась следом за ним в городок Гудул, [20]20
  Реально существующая небольшая деревня в окрестностях Анкары. «Гудул» переводится как «ведомые пастырем».


[Закрыть]где, как он сказал, ради «наших целей», будет собрание тайно объединившихся обиженных Западом торговцев. Нас должны были разыскать и встретить люди Доктора Нарина и отвезти к нему… А теперь вместо нас вы туда поезжайте… Остановите измену жизни и книге. Доктор Нарин ждет нас, молодых торговцев, присоединившихся к борьбе. Наши паспорта во внутреннем кармане пиджака моего милого друга… А от человека, который приедет нас забрать, должно пахнуть кремом для бритья «ОПА».

Лицо девушки опять покрылось каплями крови. Она крепко держала мертвую руку, целовала ее и плакала. Джанан обняла ее за плечи.

– Я ведь тоже виновата, Ангел, – проговорила девушка. – Я не заслуживаю твоей любви. Я поверила своему любимому, последовала за ним. Я предала книгу. Он умер, не увидев тебя, потому что его вина была сильнее моей. Папа будет очень сердиться, но я так счастлива, что умру у тебя на руках.

Джанан заверила ее, что она не умрет. И все-таки мы верили в ее смерть, так как в фильмах, которые мы смотрели, умиравшие никогда не объявляли о том, что умирают. Джанан в роли Ангела крепко сжимала руки девочки и мертвого парня, совсем как в кино. А потом та умерла, так и не выпустив руку своего возлюбленного.

Джанан приблизилась к телу мертвого юноши, смотревшего на перевернутый мир. Потом просунула руку в разбитое окно и стала что-то искать у него в карманах. Радостно улыбаясь, она вернулась с нашими новыми паспортами в руках.

Как я любил Джанан, ее счастливую улыбку! И два милых треугольничка по краям губ, появлявшихся, когда Джанан смеялась!

Она уже поцеловала меня один раз, и я ее – один раз, и сейчас мне захотелось поцеловаться с ней под дождем, но она мягко отстранилась от меня.

– В нашей новой жизни тебя зовут Али Кара, а меня – Эфсун Кара, – сказала она, читая паспорта. – У нас даже есть свидетельство о браке. И, улыбнувшись, добавила настоятельно и нежно, как наша учительница английского языка: – Господин и госпожа Кара направляются в город Гудул на собрание торговцев.

7

Проехав два города под нескончаемыми летними дождями и три раза пересев на другие автобусы, мы добрались до городка Гудул. Мы вышли из грязного здания автовокзала на узкие улочки и в небе над собой заметили что-то странное: в центре висела рекламная растяжка, зазывавшая детей на летние курсы по изучению Корана. Перед киосками государственной компании по выпуску алкогольных напитков «Текель» и «Спортлото», среди цветных бутылок с ликером, валялись три жирные дохлые крысы и, демонстрируя острые зубы, улыбались прохожим. На дверях аптеки висели фотографии, похожие на записки с фотокарточками, которые прикалывают к одежде покойников на похоронах политических преступников: портреты умерших с датами их жизни. Их лица напомнили Джанан добропорядочных богачей из старых турецких фильмов. Мы вошли в один из магазинчиков и купили хозяйственную сумку из искусственной ткани и нейлоновые рубашки, чтобы придать себе вид молодых и солидных продавцов. Каштановые деревья вдоль улицы, что вела нас к отелю, были посажены удивительно ровными рядами. На вывеске в тени одного из них Джанан прочитала:

«Выполнение сунната старинным способом. Не лазер»

и сказала: «Нас ждут». Я держал наготове в кармане свидетельство о браке покойных Али Кара и Эфсун Кара. Плюгавый администратор с усами а-ля Гитлер за стойкой регистрации в отеле «Удача» едва взглянул на него.

– Вы приехали на собрание продавцов? – спросил он. – Все ушли на торжественное открытие в лицей. У вас больше нет сумок, кроме этой?

– Наш багаж сгорел в автобусе. Вместе с другими пассажирами, – ответил я. – А где лицей?

– Да уж, Али-бей, автобусы горят, бывает, – согласился администратор. – Мальчик вас проводит.

С этим мальчиком, что повел нас в школу, Джанан всю дорогу разговаривала таким нежным голосом, каким со мной не говорила никогда: «Ну и как тебе в этих темных очках? Мир не кажется черным?» – «Не кажется. Потому что я Майкл Джексон». – «А твоя мама что об этом говорит? Ух ты, какой красивый жилет она тебе связала!» – «Это ее не касается!»

Пока мы шли в лицей имени Кенана Эврена, [21]21
  Кенан Эврен – глава государства (1980–1982) и седьмой президент Турции (1982–1989).


[Закрыть] о чем сообщала мигавшая неоновая вывеска сродни тем, что красуются на торговых павильонах в Бейоглу, [22]22
  Один из центральных районов Стамбула.


[Закрыть] от Майкла Джексона удалось узнать следующее: он учится в четвертом классе; папа работает в кинотеатре, принадлежащем владельцу отеля, а сейчас помогает на этом собрании; вообще весь город сейчас занят собранием продавцов; ну, правда, некоторые были против всего этого; да и каймакам [23]23
  Начальник уезда, района, мелкой административной единицы в Турции.


[Закрыть] сказал: «Не позволю позорить вверенные моей власти места!»

На выставке в столовой лицея Кенана Эврена мы увидели: прибор для того, чтобы беречь время, волшебное стекло, делавшее черно-белый экран телевизора цветным, первый турецкий детектор для тестирования любых продуктов на наличие в них свинины, лосьон для бритья без запаха, ножницы для автоматической резки лотерейных купонов из газеты, обогреватель, который включается сам, стоит только хозяину войти в дом, и механические часы, решавшие вопрос призыва на молитву, то есть сводившие на нет не только потребность в минарете, муэдзине и репродукторе, но и саму проблему европеизации – исламизации. Вместо привычной кукушки к механизму были приделаны две фигурки: крошечного имама, который перед намазом показывался на первом этаже выполненного в форме башни минарета и три раза возглашал: «Аллах велик!», и миниатюрного безусого господина в галстуке, в начале каждого часа появлявшегося на балкончике в верхней части часов и повторявшего: «Какое счастье быть турком, турком, турком!»

Мы увидели прибор – подобие камеры-обскуры, сохранявший изображение предметов, и заподозрили, что все эти экспонаты были изобретены учащимися здешнего лицея. Должно быть, отцы, дяди и преподаватели, прохаживавшиеся в толпе, тоже приложили руку к этим разработкам. Сотни маленьких карманных зеркал, прикрепленных друг напротив друга между покрышкой и ободом автомобильного колеса, создавали «лабиринт отражений». На зеркала попадал свет, крышка закрывалась, и несчастный луч был вынужден вращаться до бесконечности, отражаясь в зеркалах. Можно было заглянуть внутрь через дырочку и увидеть получившееся изображение, будь то платан, сварливая учительница, толстый продавец холодильников, прыщавый школьник, чиновник кадастрового управления со стаканом лимонада, графин с айраном, портрет генерала Эврена, беззубая уборщица, улыбавшаяся машине, какой-то мрачный человек, ваше собственное лицо или красивая и любопытная Джанан с сияющей, несмотря на долгое путешествие, кожей.

Мы смотрели на все, не только на приборы. Например, какой-то человек в клетчатом жилете и белой рубашке с галстуком произносил речь. Большинство людей стояли маленькими группками и рассматривали друг друга и нас. Девчушка с красной лентой в волосах, держась за юбку толстой матери в платке, повторяла стишок, который ей предстояло прочесть. Джанан подошла ко мне. На ней была фисташкового цвета юбка из турецкого ситца, купленная нами в Кастамону. [24]24
  Город на севере Турции, в районе причерноморского побережья.


[Закрыть] Я любил ее, я так сильно любил ее, ты же знаешь, Ангел. Мы попили айрана. А потом стояли с краю, у стены, чувствуя себя в пыльном вечернем свете столовой ошеломленными, усталыми и сонными. То, что мы видели, казалось нам музыкой бытия, а может, наукой жизни. Потом мы заметили нечто вроде телевизора и подошли к нему.

– Этот новый телевизор – подарок Доктора Нарина, – сказал человек в галстуке-бабочке.

Он что – масон? В какой-то газете я прочитал, что бабочки носят масоны.

– С кем имею честь разговаривать? – спросил тот и внимательно взглянул мне на лоб – наверное, чтобы не смотреть на Джанан дольше, чем позволено правилами приличия.

– Али Кара и Эфсун Кара, – ответил я.

– Вы такие молодые. Не может не вселять надежду то, что среди нас, обиженных Западом продавцов, утративших веру в жизнь, есть и молодые люди.

Я сказал:

– Мы здесь для того, чтобы демонстрировать не молодость, а новую жизнь.

И вдруг крупный, приятного вида веселый мужчина – у таких школьницы на улице смело могут спрашивать, который час – произнес:

– Мы не утратили веру в жизнь, у нас крепкая вера.

Так мы присоединились к собранию. Девочка с лентой прочитала свой стишок, пробормотав его так, как бормочет легкий летний ветерок. Красивый парень с внешностью турецкого киногероя обстоятельно и подробно говорил о нашем крае: о сельджукских минаретах, об аистах, о строящихся электростанциях, о коровах и большом удое. Пока ученики рассказывали каждый о своем изобретении, выставленном на столе в столовой, их отцы или: учителя стояли рядом и горделиво на нас посматривали. Держа в руках стаканы с айраном или лимонадом, мы то и дело останавливались то у одного изобретения, то у другого, на кого-то наталкиваясь или пожимая чьи-то руки. Я уловил легкий запах алкоголя и запах «ОПА», но не понимал, от кого пахло. Мы осмотрели и телевизор Доктора Нарина. Больше всего все говорили здесь о Докторе Нарине, но самого его не было.

Когда стемнело, мы вышли из лицея – сначала мужчины, за ними женщины, – чтобы пойти в ресторан. На темных улицах городка ощущалась немая враждебность. За нами следили из приоткрытых дверей еще работавших парикмахерских и бакалейных лавок, из кафе, где был включен телевизор, из здания уездного управления, в окнах которого горел свет. Один из тех аистов, о которых поведал красавчик-ученик, не спускал с нас глаз, сидя на верху башни в центре площади. Любопытство? Или враждебность?

Ресторан оказался замечательно уютным – с аквариумом, множеством цветочных горшков, портретами видных турецких государственных деятелей, фотографиями известной, некогда с честью затонувшей подводной лодки и кривоухих футболистов, а также картиной, изображавшей лиловый инжир, соломенно-желтые груши и довольных жизнью овец. Зал мгновенно заполнился торговцами и их женами, учениками и учителями лицея, теми, кто нас любил и верил нам, и тогда я почувствовал, будто многие месяцы ждал подобного сборища, многие месяцы готовился к этому вечеру. Я пил наравне со всеми, но выпил, как выяснилось позже, больше всех. Я сидел за мужским столом и чокался с теми, кто садился рядом со мной, вел страстные речи о чести, об утраченном смысле жизни, о чем-то потерянном нами. Они раньше меня заговорили на эти темы. Теперь говорил я.

Один парень вытащил из кармана колоду карт, с гордостью показав, что вместо короля он нарисовал «шейха», а вместо валета – «невольника». Он долго объяснял, почему настала пора раздавать такие карты в кофейнях страны (а ведь их сто семьдесят тысяч), где в карты играли за двумя с половиной миллионами столов. Оказалось, я давно согласен с ним, что всех удивило.

Надежда присутствовала здесь, среди нас, этим вечером она казалась реальным существом. Надежда и Ангел – это одно и то же? «Это разновидность света», – сказали мне. А еще говорили: «С каждым вдохом нас становится меньше». Сказали, что мы обретаем свое именно там, где спрятали. Кто-то показал фотографию печки. Уже знакомый мне парень произнес: «Это велосипед, высота регулируется, сиденье тоже». Господин в бабочке вынул из кармана бутылку с какой-то жидкостью – она заменяла зубную пасту… А беззубый старичок, сетуя, что приходится воздерживаться от выпивки, рассказал свой сон: «…и говорит Он нам – не бойтесь, тогда не исчезнете». Кто такой Он? Доктор Нарин, знающий ответы на все эти трудные вопросы, не пришел. Почему его не было? Какой-то голос сказал: если бы Доктор Нарин увидел этого милого юношу, то полюбил бы его как сына. Чей это голос? Пока я оборачивался, он пропал. Ш-ш-ш, сказали все, не надо так опрометчиво высказываться о Докторе Нарине. Со дня на день Ангела покажут по телевизору, и тогда мы заговорим вслух! Якобы всё, весь страх – из-за каймакама, но на самом-то деле он совсем не против нас. Ведь сюда можно пригласить и самого богатого человека в Турции, самого Вехби Коча. Почему нет? Он, между прочим, самый крупный торговый представитель, сказал кто-то.

Я помню, с кем-то целовался в щеки; меня поздравляли с тем, что я такой молодой, обнимали за то, что такой искренний. И потом я стал им рассказывать о телеэкранах, красках и времени в автобусах. Подождите, перебил меня приятный молодой торговый представитель «Текеля». Сейчас наш экран станет концом для тех, кто приготовил нам эту ловушку; новый экран – новая жизнь. Кто-то рядом со мной вставал и садился, а я подсаживался к другим и начинал рассказывать: об автокатастрофах и о случае, несчастном случае, о смерти, о покое, о книге, о неповторимом миге выхода… Должно быть, я зашел очень далеко: я произнес слово «любовь» и, привстав, посмотрел туда, где она сидела. Джанан была среди пристально рассматривавших ее учительниц и жен. Я опустился и сказал: время – это автокатастрофа, несчастный случай, мы живем в мире в результате этого случая. И здесь находимся из-за случая. Позвали какого-то фермера в кожаной куртке и сказали, что я должен его послушать, раз меня интересует время. Старым он не был, хотя кряхтел и охал. «Вы меня слишком высоко цените!» – сказал он и вынул из внутреннего кармана свое «скромное» изобретение – карманные часы, которые чувствовали, когда человек счастлив, – тогда они останавливались, и счастье длилось бесконечно. А когда человек был несчастлив, стрелки часов торопливо бежали вперед, и беды моментально кончались, и глазом моргнуть не успеешь. А ночью, когда человек спокойно спал около часов, они, эта маленькая, терпеливо тикающая вещица, сами корректировали разницу во времени, и утром человек вставал вместе со всеми, не став старше.

Я произнес было: «Время…» – как вдруг засмотрелся на медленно покачивавшихся рыб в аквариуме. Ко мне приблизилась какая-то тень и сказала: «Нас обвиняют в том, что мы презираем западную цивилизацию. А на самом деле все наоборот… Вы слышали об останках христиан, много веков живших в пещерах Каппадокии?» Что же это за рыба говорила со мной, когда я общался с рыбами из аквариума? Пока я поворачивался к ней, она исчезла. Сначала я сказал себе – это всего лишь тень, а потом с содроганием уловил тот самый ужасный запах: «ОПА».

Не успел я сесть, как огромный усатый мужчина, нервно теребя цепочку от брелка, стал спрашивать меня: из какой я семьи, за кого голосовал, какое изобретение мне понравилось, что решу завтра утром? А я думал только о рыбах и хотел было предложить ему выпить со мной еще стаканчик ракы. Голоса, голоса, голоса слышались мне. Я помолчал. А потом оказался рядом с симпатичным торговым агентом «Текеля», – он сказал, что больше никого не боится, даже каймакама, у которого появились проблемы с дохлыми крысами, валявшимися перед витринами «Текеля». Интересно, почему в этой стране ликером торгует только «Текель», государственная монополия? Я вспомнил, чего испугался, и заговорил об этом: если жизнь – путешествие, то я уже полгода в пути и даже кое-что узнал. Если позволите, расскажу. Я прочитал одну книгу, лишился своего мира и, чтобы найти новый, отправился в путь! И что же я нашел? Кажется, ты, Ангел, можешь сказать, что я нашел! Я помолчал, подумал и стал о чем-то говорить, как вдруг, словно очнувшись от сна, вспомнил: Любовь. И начал искать тебя, Ангел, в толпе. Там, среди продавцов холодильников и их жен, рядом с человеком в бабочке и его дочерьми, под осторожными взглядами школьных учителей и тех, кто давно впал в старческий маразм, Джанан танцевала под музыку невидимого приемника с ка-ким-то долговязым нахалом-лицеистом.

Я сел на стул, закурил. Умел бы я танцевать… Как-нибудь так, как танцуют в фильмах жених и невеста. Попил кофе. Часы счастья, должно быть, неслись вперед… Покурить… Танцевавшим захлопали. Выпить кофе… Джанан вернулась к женщинам. Еще чашку кофе…

На обратном пути в отель я взял Джанан под руку – так же, как жители городка и коммерсанты своих жен. Кто этот парень из лицея, откуда он тебя знает? Аист наблюдает за нами во тьме маленьких улиц, с высокой башни… Мы, как настоящие муж и жена, уже было взяли наш ключ за номером девятнадцать у ночного портье, но вдруг лестницу передо мной загородил огромный потный человек весьма решительного вида, уверенный в собственной правоте.

– Уважаемый Кара, – обратился он ко мне, – если у вас есть время…

Я подумал – полиция; наверное, узнали, что мы украли свидетельство о браке у погибших пассажиров.

– Извините за беспокойство, мы могли бы немного поговорить? – Он явно был настроен на мужской разговор. Как изящно удалилась от нас Джанан с ключом от номера девятнадцать, аккуратно – чтобы не наступить на юбку – и грациозно поднимаясь по лестнице!

Человек этот был не из Гудула, но имя я его забыл мгновенно, едва услышав. Так как беседа происходила ночью, назовем его господин Филин – наверное, я придумал это имя из-за канарейки в холле. Канарейка прыгала то вниз, то вверх, то на прутья клетки, а господин Филин говорил: