Текст книги "Новая жизнь"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Сейчас нас кормят, поят, а завтра попросят проголосовать. Вы думали об этом? Я за вечер поговорил со всеми торговцами, не только с местными, со всеми, кто прибыл из всех уголков страны. Все может произойти уже завтра, прошу вас, подумайте об этом. Вы уже размышляли на эту тему? Вы – самый молодой среди нас… Вы за кого?

– А за кого я должен проголосовать, по-вашему?

– Только не за Доктора Нарина. Поверь мне, брат – видишь, я называю тебя братом, – все это просто авантюра. Разве Ангелы грешат? Можно ли одолеть те силы, что против нас? Теперь невозможно оставаться самими собой. Это понял даже известный журналист Джеляль Салик. И покончил с собой. А статьи вместо него пишет кто-то другой. И везде, куда ни сунься, эти американцы. Да уж, горько осознавать, что мы больше не сможем быть самими собой. Но это-то зрелое решение и спасает нас от бед. Ну и что! Даже если наши дети и внуки не поймут нас… Цивилизации возникают, цивилизации погибают. Верить в нее, когда она возникает? И хвататься за оружие, когда гибнет? Если изменяется весь народ – скольких можно убить? Ангел может быть соучастником преступления? И потом – кто такой Ангел, посмею спросить? Разве дело – собирать старые печи, компасы, детские комиксы и прищепки? А еще, говорят, он ненавидит книги и слово. Мы пытаемся жить осознанно, но в какой-то момент вдруг останавливаемся. Кто может быть самим собой? Кто тот счастливец, с кем шепотом говорят Ангелы? Все это пустые слова, спекуляция, чтобы обмануть тех, кто ничего не понимает. А ситуация-то выйдет из-под контроля. Слышали, говорят, даже приедет Коч, сам Вехби Коч… Власти, государство не допустят этого. Ну а рядом с сушняком горит и зелень… Почему, как ты думаешь, телевизор Доктора Нарина будут завтра демонстрировать отдельно? Он – единственный, кто втягивает нас в авантюру. Говорят, он расскажет историю Колы, а это – безумие. Мы не для того сюда приехали.

Он собирался говорить и дальше, но в зал нижнего этажа гостиницы, который никак нельзя было назвать вестибюлем, вошел человек в красном галстуке. Филин произнес: «Мы будем блокировать противника всю ночь» – и исчез. Я видел, как он вышел вслед за другим продавцом в темноту ночных улиц.

Я стоял перед лестницей, по которой поднялась Джанан. У меня горела голова и дрожали колени – может, от ракы, а может, от кофе, а еще колотилось сердце и вспотел лоб. Я побежал к телефону, набрал номер – не та линия, опять набрал, ошибся номером и опять набрал тебя, мама… Мама, мама, ты слышишь меня, я женюсь, сегодня вечером, уже скоро, сейчас, на Ангеле, да мы уже поженились, наверху в комнате, надо подняться по лестнице, мама, не плачь, обещаю вернуться домой, мама, не плачь, я вернусь однажды с Ангелом на руках.

Почему я раньше не замечал, что за клеткой с канарейкой висит зеркало? Когда поднимаешься по лестнице, смотрится оно странно.

Комната номер девятнадцать, где Джанан, открыв дверь, встретила меня с сигаретой в руке, а затем подошла к окну и стала смотреть на городскую площадь, казалась мне чей-то сокровищницей, гостеприимно открытой для нас. Безмолвие.

Жара. Полутьма. Две кровати – одна напротив другой.

Из раскрытого окна падал печальный свет, освещая тонкую шею и длинные волосы Джанан, а нервный и нетерпеливый (или мне так казалось?) дым сигареты поднимался от ее губ, которых я не видел, в горестную тьму, скопившуюся от многолетнего дыхания жителей Гудула в небесах – тех, кто не мог уснуть, тех, кто спал некрепко, и тех, кто уснул навек.

Снизу послышался пьяный хохот – наверное, кого-то из продавцов, хлопнула дверь. Я увидел, как Джанан бросила непотушенную сигарету вниз и, словно ребенок, смотрела, как летел, переворачиваясь, красноватый огонек. Я подошел к окну и тоже, сам того не замечая, стал смотреть вниз, на улицу, на площадь. Мы долго смотрели в окно, так, будто разглядывали обложку новой книги.

– Ты тоже много выпила? – осведомился я.

– Да, – весело ответила она.

– Как долго это будет продолжаться?

– Дорога, что ли? – весело спросила она. И показала на дорогу, которая вела от площади к кладбищу, а перед кладбищем сворачивала к автовокзалу.

– И где она, по-твоему, закончится?

– Понятия не имею. Но хочу дойти туда, куда она уведет. А что, лучше сидеть и ждать?

– Деньги почти закончились, – заметил я.

Темная дорога, на которую только что указывала Джанан, озарилась ярким светом автомобильных фар. Въехав на площадь, машина остановилась.

– Мы никогда туда не дойдем, – произнес я.

– А ты выпил больше меня, – сказала она.

Из машины вышел человек и, закрыв дверь, пошел в нашу сторону, не замечая нас. Он беспечно наступил на окурок сигареты, брошенной Джанан, – так ходят те, кто безжалостно губит чужие жизни, и вошел в отель «Удача».

Над Гудулом воцарилась бесконечная тишина, будто в милом маленьком городке людей не было. Где-то вдалеке залаяли собаки, и опять наступила тишина. Листья платанов и каштанов дрожали от незаметного ветра, но шелеста слышно не было. Должно быть, мы долго молча стояли перед окном, глядя на улицу, словно дети в ожидании праздника. С памятью словно что-то произошло – я помнил каждую секунду в отдельности, но не мог сказать, шло время или остановилось. А потом Джанан сказала:

– Нет-нет, пожалуйста, не трогай меня! Ни один мужчина ко мне еще не прикасался!

Мне показалось, что городок, видневшийся из окна, существует только в моем воображении, со мной так часто бывает, когда я вспоминаю прошлое. А может, передо мной не настоящий городок, а тот, что изображен на почтовых марках серии «Наша страна»? И я его рассматриваю? Те крохотные города на марках всегда казались мне не реально существовавшими площадями и улицами, по которым можно гулять, разглядывая пыльные витрины, и где можно купить пачку сигарет, а какими-то воспоминаниями.

Город Фантазии, подумалось мне. Город Воспоминаний. Я знал, что подспудно ищу зрительного подтверждения неизгладимо горькому воспоминанию – я осмотрел пространство под деревьями по темным сторонам площади, тускло светившиеся тракторные шины, перегоревшие буквы вывесок над банком и аптекой, спину старика на улице, несколько окон… И, словно дотошный фотолюбитель, который смотрит не фотографию площади, а пытается определить место, где стоял фотограф, я стал мысленно смотреть на себя со стороны, на себя, стоявшего у окна второго этажа отеля «Удача». Все происходило как в зарубежных фильмах, которые мы видели в автобусах: сначала общий план города, потом – квартал, затем – двор, дом, окно… И пока сам я стоял у окна маленького отеля в далеком поселке, а ты, усталая, лежала за этим окном на одной из кроватей в уже запылившемся платье, я смотрел на нас обоих сквозь объектив камеры: сначала на нашу страну, на пути, что мы прошли, на городишко, площадь, отель и окно. Казалось, эти воображаемые, едва запомнившиеся мне города, деревни, фильмы, заправки и пассажиры смешались где-то в глубине моей души, рождая боль и чувство потери, но я не понимал, передалась ли мне эта грусть от городов, старинных вещиц и пассажиров или же, рожденная моей болью, она разнеслась по стране, по всему миру.

Лиловые обои на стене у окна напомнили мне карту. На электрической печке в углу было написано «Везувий», а я только вечером познакомился с человеком, продававшим их. Напротив, из крана над умывальником, капала вода. Дверь шкафа не закрывалась, и поэтому в зеркальной поверхности ее отражались комод, стоявший между кроватями, и лампа на нем. Лампа мягко светила на покрывало с лиловыми листиками и на уснувшую на этом покрывале одетую Джанан.

Ее каштановые волосы слегка отливали рыжиной. И как я до сих пор не замечал этого?

Я подумал, что я много чего не замечал. В голове все перепуталось. Среди этой неразберихи проносились усталые мысли, кряхтя и сбрасывая скорость, словно сонные, призрачные грузовики, проезжавшие мимо закусочных на неизвестных перекрестках, а за спиной я слышал дыхание девушки моей мечты, мечтавшей во сне о другом.

Да ляг ты рядом, обними ее, ведь когда люди так долго вместе, их начинает тянуть друг к другу! Кто же такой этот Доктор Нарин? Я, не выдержав, повернулся и стал смотреть на ноги моей красавицы, как вдруг вспомнил: братья, братья ждут меня на улице, в ночной тиши, ждут и строят козни. Появившийся в тишине мотылек летает вокруг лампочки, больно обжигая крылышки. Целуй ее долго-долго, пока не вспыхнет пламя и не охватит вас обоих. Слышал ли я музыку или то был мой разум, транслировавший по заявке наших радиослушателей песню «Ночь зовет»? Моим ровесникам, собратьям-мужчинам, чьи сексуальные страсти не утолены, хорошо известно, что на самом деле зов ночи – это поход на улицу, поиски пары таких же отчаявшихся парней, как и ты, жалобы друг другу, взаимная ругань, изготовление бомбы, от которой кто-нибудь да взлетит на воздух, и – наверное, ты поймешь меня, Ангел, – сладострастное сплетничание о тех, кто подготовил международный заговор, который и обрек нас на эту убогую жизнь. Полагаю, что эти-то сплетни и считаются впоследствии «историей».

Я смотрел на спящую Джанан около получаса, может, минут сорок пять, ну ладно-ладно, самое большее – час. Затем открыл дверь, вышел, запер дверь снаружи, а ключ опустил в карман. Моя милая осталась там, а отвергнутый я оказался в ночи. Поброжу по улице, вернусь и обниму ее. Выкурю еще сигарету, вернусь и обниму ее. Выпью где-нибудь, наберусь немножко храбрости, вернусь и обниму ее.

Ночные заговорщики обступили меня на лестнице. «Вы Али Кара? – спросил один из них. – Поздравляю вас, вы приехали сюда, вы так молоды». «Если присоединитесь к нам, – добавил второй – примерно того же роста, примерно того же возраста, примерно в таком же темном пиджаке с примерно таким же тонким галстуком, – мы покажем вам, что произойдет завтра, когда подымется шумиха».

Они держали сигареты словно пистолеты с алеющими наконечниками, нацелив их мне в лоб и заговорщицки улыбались. «Мы хотим не пугать вас, а предупредить», – добавил второй. Я понял, что здесь, в ночи, они искали тех, кто перейдет на их сторону.

Теперь мы шагали по улицам, не видимым аисту, мимо бутылок с ликером и жирных дохлых крыс. В каком-то переулке, где мы не прошли и двух шагов, вдруг открылась дверь, и нам в лицо ударил резкий запах перегара и анисовой водки. Я сел за грязный стол, покрытый клеенкой, и, залпом выпив две рюмки ракы – ну-ну, это всего лишь лекарство! – узнал нечто новое о моих друзьях, о счастье и о жизни.

Сыткы-бей, заговоривший со мной первым, торговал пивом в городе Сейдишехире. Он поведал мне, что его работа вере не противоречит. Ведь если немножко подумать, можно понять, что пиво – не вода со спиртом, как ракы. «А пузырьки в нем – просто газировка», – сказал он, заказав бутылку пива «Эфес» и выпив ее в стакан. Второй мой приятель не обращал внимания на подобные проблемы и тревоги – он торговал швейными машинами и сейчас стремительно и напористо погружался в самую пучину жизни, – так пьяные или сонные водители грузовиков ночью влетают в плохо освещенные столбы линии электропередач.

Здесь был покой. Он здесь существовал. В этом мирном городке, в этой маленькой пивной. В настоящий момент. В пучине жизни, в ее сердце, за этим питейным столом, который делили трое исполненных веры путников. Когда мы думали о том, что произошло с нами в прошлом, и о том, что произойдет завтра, мы сознавали ценность этого мгновения, этого неповторимого мгновения между полным побед прошлым и ужасным, плачевным будущим. Мы поклялись говорить друг другу только правду. Расцеловались. Смеялись со слезами на глазах. Почтили священное величие мира и жизни. Подняли тост в честь сборища чокнутых продавцов и бодрствовавших этой ночью участников радикальных политических организаций, которые были в пивной. Вот это и была настоящая жизнь, здесь, а не там, не в раю и не в аду. Она была именно здесь, сейчас, в этом мгновении. Какой безумец осмелится возражать нам? Какой глупец может заставить нас замолчать? У кого было право назвать нас жалким, убогим отребьем? Нам не нужна была ни стамбульская жизнь, ни парижская, ни нью-йоркская; пусть все бутики, доллары, шикарные квартиры и самолеты останутся там; и все приемники и телевизоры тоже – у нас есть свои. У нас есть то, чего нет у них: смотрите, как свет жизни струится в мое сердце.

Помню, в какой-то момент, Ангел, я, задумавшись, спросил себя: если так просто принять лекарство от несчастья – почему никто этого не делает? Вымышленный Али Кара, шагающий летней ночью из пивной с закадычными друзьями, спрашивает: отчего так много боли, горя, нищеты, отчего? А на втором этаже отеля «Удача» горит лампа, от света которой волосы Джанан кажутся рыжими.

Помню, что потом мы оказались в кабинете, где царила атмосфера Республики, Ататюрка и гербовых марок. Мы вошли в здание, в кабинет каймакама, и сам каймакам-бей поцеловал меня в лоб – он тоже был из наших. Он сообщил: из Анкары пришел приказ, завтра никто не пострадает. Он уже заметил меня, доверял мне, – если я хочу, то могу почитать влажные от типографской краски воззвания, размноженные скрипучим печатным станком:

« Дорогие жители Гудула, наши старейшины, наши братья, наши сестры, матери, отцы и благочестивые студенты лицея имамов-хатибов! [25]25
  Имам – глава квартальной или сельской мусульманской общины, имеющий право читать пятничную проповедь в мечети, хутбу.


[Закрыть] Похоже, кое-кто из гостей, вчера посетивших наш город, сегодня забыл, что он гость! Что им надо? Осквернить все святое, что столетиями существует у нас, – нашего Пророка, наши мечети, религию, ее праздники, ее шейхов, памятник Ататюрку? Нет же: мы не будем пить вино, вы не заставите нас пить „Кока-колу“, и молиться мы будем не кресту, не идолу-Америке и не дьяволу, а Аллаху! Мы не понимаем, почему в нашем мирном городе запросто собираются сумасшедшие, презирающие маршала Февзи Чакмака, [26]26
  Февзи-Паша Чакмак Каваклы Мустафа (1876–1950) – турецкий маршал. Сподвижник Ататюрка, участник освободительного движения, военный министр и начальник Генерального штаба Турции.


[Закрыть]вместе с еврейским агентом Максом Руло? Кто такой Ангел? И кто хочет показать его по телевизору, чтобы его осмеяли? Мы должны спокойно наблюдать за тем, как оскорбляют нашего Хаджи Лейлека – дедушку Аиста, вот уже двадцать лет охраняющего наш город, и наших пожарных? Разве для этого Ататюрк изгнал армию греков? Если мы не поставим на место этих так называемых гостей, этих наглецов, забывших о том, что они – гости, и если не проучим ротозеев, ответственных за то, что позвали их в наш город, как мы завтра будем смотреть друг другу в глаза? В одиннадцать часов мы собираемся на площади у пожарной части. Чем жить обесчещенными, лучше умереть с честью».

Я прочел воззвание еще раз. А если прочитать задом наперед или соединить заглавные буквы, интересно, получится новый текст? Нет, не получится. Каймакам сказал, что пожарные машины с утра возят воду из реки Гудул. Существует вероятность, хотя и маленькая, что завтра ситуация выйдет из-под контроля, начнутся пожары, а в жару народ вряд ли отпугнет холодная вода. Градоначальник заверил наших сторонников: они тесно сотрудничают с муниципальными властями, а отряды полиции готовы выступить из центра вилайета, как только начнутся беспорядки. «А когда все успокоится и с личин провокаторов, врагов Республики и нации спадут маски, – продолжал каймакам, – посмотрим, кто будет портить рекламные плакаты мыла и щиты с фотомоделями. Тогда увидим, кто, выйдя в стельку пьяным из ателье портного, будет поносить каймакама и аиста?»

Именно тогда они решили, что и я, отважный юноша, должен увидеть мастерскую портного. Каймакам дал мне прочитать «ответное воззвание», написанное двумя учителями, полусекретными членами «Центра развития современной цивилизации», а потом приставил ко мне своего человека, которому и велел отвести меня к портному.

– Каймакам-бей заваливает нас работой, – сказал мне на улице Хасан Амджа, швейцар уездного управления. Два агента тайной полиции беззвучно, как воры, распарывали в ночной синеве полотно с рекламой курсов по изучению Корана. – Мы работаем ради государства, ради нации.

В ателье портного я увидел телевизор, стоявший на столике среда тканей, швейных машин и зеркал, а под ним – видеомагнитофон. Два парня чуть постарше меня работали с ним, сжимая в руках отвертки и провода. В стороне, в лиловом кресле, сидел человек, он поглядывал то на них, то на свое отражение в зеркале; сначала он посмотрел на меня, а потом вопросительно – на Хасана Амджу.

– Нас прислал каймакам-бей, – сообщил Хасан Амджа. – Парня поручили вам.

Человек в лиловом кресле оказался тем мужчиной, который оставил машину на площади и, наступив на окурок Джанан, вошел в наш отель. Он нежно улыбнулся мне и велел сесть. Через полчала он нагнулся, нажал на кнопку и включил видеомагнитофон.

На экране возникло изображение телевизора, на экране которого тоже был телевизор. И вдруг я увидел синий свет – он напомнил мне о смерти, но в тот момент смерть, должно быть, была далеко. Луч синего света какое-то время бездумно скользил по бескрайней степи, где бродили наши автобусы. Вслед за этим я увидел утро – занималась заря. Может, это были сцены первых дней существования мира. Как здорово напиться пьяным в незнакомом городе и, пока любимая спит в номере, сидеть с таинственными малознакомыми приятелями в ка-ком-то ателье и, не особо интересуясь, что же такое жизнь, вдруг разом, глядя в телевизор, увидеть и понять, что это такое…

Почему человек облекает мысли в слова, а потом расстраивается из-за того, что видит? «Мне хочется… Мне хочется…» – говорил я себе, толком не зная, чего же мне хочется. Потом на экране возникло белое свечение – наверное, оба парня, склонившиеся над телевизором, заметили это по сиянию, отразившемуся у меня на лице. Они обошли телевизор, посмотрели на экран и включили звук. И тут вдруг свет превратился в Ангела.

– Я так далеко, – проговорил голос, – настолько далеко, что я всегда среди вас. Слушайте мой голос, он звучит внутри вас. Внимайте мне сердцем. И повторяйте за мной.

И я повторял за ним, как актер, озвучивающий плохой перевод фильма, пытаясь, чтобы голос звучал естественно.

– Время нельзя переждать, – повторял я странным голосом.

Джанан спит, близится утро. Но я стисну зубы и пережду, перетерплю время.

Потом наступила тишина. Казалось, я видел на экране свои мысли. И было не важно, открыты у меня глаза или нет, потому что и в моем сознании, и в окружающем мире возникла одна и та же картина. Вдруг я снова заговорил:

– Аллах создал наш мир, когда пожелал увидеть отражение своего безграничного величия, воссоздав собственное изображение, которое он узрел в зеркале. И месяц, что пугает нас, когда светит в лесу, материализовался в виде изображений, которые мы видим по телевизору и в кино. Как видим мы степные рассветы, светящееся небо, быстрые воды, омывающие скалистые берега. Месяц тогда был одинок в черном небе, как одинок телевизор, который заработал сам по себе, когда ночью внезапно включилось электричество, и теперь показывает мир, пока вся семья спокойно спит. Месяц и все вокруг существовали уже тогда, а смотреть на них было некому. И как неотполированному зеркалу не хватает блеска, так и вещам тогда не хватало души. Вы же знаете, как это бывает, вы видели много бездушных. А теперь еще раз взгляните на бездушную Вселенную, пусть это послужит вам уроком.

– Шеф, именно в этом месте взорвется бомба, – сказал парень с отверткой.

Из их разговора я понял, что они приделали к телевизору бомбу. Или я не так понял? Нет, все правильно, это была бомба с изображением, которая взорвется, когда на экране появится ослепительный свет Ангела. Я знал, что я прав, потому что, с одной стороны, меня интересовали технические подробности бомбы с изображениями, но, с другой стороны, я испытывал чувство вины. И я сказал себе: «Так и должно быть». Вот как, наверное, это произойдет: утром, на собрании, продавцы засмотрятся на волшебное зрелище, обсуждая Ангела, свет и время, тогда-то и взорвется бомба – мягко, нежно, – так происходят автокатастрофы; и время, копившееся долгие годы в изголодавшейся по жизни, борьбе и интригам толпе, разольется страстно, бурно и жестоко. И все застынет. В тот миг я подумал, что хочу умереть не от бомбы или сердечного приступа, а погибнуть в автомобильной катастрофе. Наверное, я думал, что в ту минуту мне покажется Ангел – и шепнет на ухо тайну жизни. Когда же, когда, Ангел?

Я все еще что-то видел на экране. Какой-то свет, у которого, наверное, не было цвета, а может быть, это был Ангел – я не понимал. Смотреть на изображения, которые возникнут на экране после взрыва, – все равно что заглянуть в жизнь после смерти.

Меня так взволновала эта перспектива, что я поймал себя на том, что озвучиваю изображения с экрана. Может быть, я только повторял слова, сказанные кем-то другим? Или же это был миг единения душ, встретившихся в мире ином? Вот что мы говорили:

– Когда Аллах вдохнул душу в свои творения, Адам созерцал это. И тогда все стало таким, как есть, да, именно таким, как видят дети, а не таким, как выглядело в неотполированном зеркале, как выглядит сейчас. Мы, дети, дававшие имена всему, что видели, были счастливы в те времена, когда видеть и называть значило одно и то же! В те времена время было временем, смерть – смертью, а жизнь – жизнью. Это было настоящим счастьем, но это не нравилось шайтану, и тогда он, шайтан, и задумал Великий Заговор. Одной пешкой Великого Заговора был человек по имени Гуттенберг, книгопечатник – так называли его и его многочисленных последователей: он размножил слова, и теперь трудолюбивые руки, терпеливые пальцы и требовательное перо за ними не поспевали. И тысячи слов разлетелись по миру, как бусинки с разорвавшейся нитки бус. Слова, словно полчища прожорливых тараканов, облепили пороги дверей, мыло и коробки с яйцами. Так слова и пред меты, некогда неотделимые друг от друга, стали противоречить друг другу. И когда при свете луны у нас спрашивали, что такое время, что такое жизнь, что такое печаль, что такое судьба и что такое боль, мы стали путаться в ответах, как школьники, зубрившие всю ночь перед экзаменом, хотя некогда хранили ответы у себя в сердце. Время, говорил один глупец, это шум. Случай – это судьба, вторил другой невежда. А третий подхватывал: жизнь – это книга. Теперь вы понимаете, почему мы, заблудшие, ждали Ангела, чтобы он шепнул нам на ухо правильные ответы.

– Али-бей, сынок, – перебил меня человек в лиловом кресле, – вы верите в Аллаха?

Я задумался:

– Меня ждет любовь, Джанан. В номере отеля.

– Он для всех нас – любовь и «джанан». Иди, соединись со своей любовью, – отозвался тот. – А утром приходи побриться. В парикмахерскую «Венера».

Я вышел в жаркую летнюю ночь, и мне подумалось: бомба – тоже мираж, как и автокатастрофа. Никогда не знаешь, когда и откуда она появится. Ясно, что мы, несчастные пораженцы, проиграли в азартной игре под названием «история». И все, что нам теперь остается – столетиями бросать друг в друга бомбы, чтобы убедить себя, что мы сумели выиграть хоть что-то, чтобы хоть на миг ощутить вкус победы, взрывая наши тела и души бомбами, которые мы будем класть в коробки с конфетами, в тома Корана и в автомобили – из любви к Аллаху, книгам, истории и миру. Я подумал, что все не так уж плохо, как вдруг заметил, что в комнате Джанан горит свет.

Я пошел в отель и поднялся в комнату. Мама, я был сильно пьян. Я лег рядом с Джанан и заснул, – мне казалось, что я обнимаю ее.

А утром, проснувшись, я долго смотрел на любимую, спящую рядом со мной. В ее лице были то же внимание и та же тревога, с какой она смотрела фильмы в автобусах. Она приподняла каштановые брови, словно удивляясь неизбывной последовательности в чередовании снов. Из крана все так же капала вода. Пыльный луч солнца, пробравшийся между занавесками, стал медовым, когда коснулся ее ног, и она что-то спросила во сне. Когда она отвернулась, я тихонько вышел из комнаты.

Ощущая утреннюю прохладу я пошел в парикмахерскую «Венера» и там встретил вчерашнего человека – того, кто наступил на сигарету Джанан. Его брили, и все лицо у него было в пене. Я сел в кресло и стал ждать своей очереди, но тут я с ужасом уловил запах пены для бритья. Наши взгляды встретились в зеркале, и мы улыбнулись друг другу. Конечно, именно он отведет нас к Доктору Нарину.