Текст книги "Венгерские рассказы"

Автор книги: Орест Ровинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

ЖЕНЩИНА В ЗЕЛЕНОМ ТЮРБАНЕ

Дома на улице Дохань в Пеште серые, скучные, вытертые, как старинные монеты. Это – улица гетто. С трудом вытаскивая ноги из сугробов снега, бродят по ней худые, усталые, измученные люди, словно они только что вышли из больницы после очень тяжелой болезни. Глаза у них без искры жизни, точно стеклянные, – не смеются и не плачут. Это – люди гетто. Их особенно много возле ворот в высокой зубчатой стене, на которой высечены шестиконечные звезды, геометрические узоры, моисеевы заповеди и имена евреев-солдат, павших в первую мировую войну.

Сквозь эту толпу с неистовым упорством, без звука, без просьб уступить ей дорогу проталкивается женщина со странно расширенными глазами. Седой клок волос, как рог, торчит из-под ее зеленой, в виде тюрбана, повязки на голове. Мы с переводчиком входим за нею во двор синагоги.

Просторный двор изрыт широкими ямами. Между ними штабелями лежат трупы: полуголые, ссохшиеся, в отрепьях, в уродливых позах, со скрюченными конечностями, с застывшей болью на серых лицах. Люди в голубых блузах поверх пальто все время приносят трупы на носилках, и наполняют ими ямы.

Женщина, обойдя все штабели, опускается на колени и смотрит, как засыпают землей одну из ям. Тел уже не видно, только костлявая белая рука еще торчит, вздрагивая, словно живая, когда по ней бьют комья, то сгибается, то снова выпрямляется, как бы стараясь ухватиться за лопату. К запястью привязана бирка с надписью:

«№ 1137, Бэм Ирена, улица Вешелени 4, 1 этаж, 3».

Прочитав эту надпись, женщина встает и вздыхает. «Не он», – шепчет она, пожимая плечами. С удивительным выражением разочарования на лице она подходит к столу у стены. За столом сидит с полузакрытыми глазами очень усталый пожилой человек и, перебирая листки, которые ему передают люди в голубых блузах, записывает в большую конторскую книгу:

«№ 1261 – Клайн Янош.

№ 1262 – неизвестный».

– Скажите, – обращается к нему женщина, – не здесь ли мой сын? Вертхеймер Ференц?

– Нет, я этой фамилии не встречал. Возможно, он не опознан. Возможно, уже зарыт. Посмотрите еще на Доб-утца. Там в одном магазине только что нашли тридцать трупов. Потом в бане на Казинци, – не поднимая глаз, отвечает ей усталый человек и пишет дальше, как бы засыпая:

«№ 1263 – неизвестная».

Женщина идет со двора, напряженно смотря перед собой. Мы следуем за ней.

Улица Доб такая же, как и Дохань. Возле магазина с нарисованными на вывеске кондитерскими изделиями так многолюдно, как будто в нем сейчас открылась продажа. Женщина с трудом протискивается внутрь и спустя немного выходит оттуда еще более опечаленная. За ней следует девочка лет восьми в красной пуховой косынке на тоненькой шее. Девочка ищет свою маму, ее тоже не оказалось в магазине.

– Тетей много, а моей мамы нет, – говорит она женщине таким тоном, точно жалуется. – Нигде нет…

Обе идут дальше вместе, одинаково убежденные, что своих близких они могут найти только среди мертвых…

Улица Казинци, такая же, как Дохань и Доб. Дом № 40, двухэтажный, серый, с черной окантовкой. Бани! И здесь склад трупов. Скелеты, обтянутые кожей, лежат в бассейнах, выложенных розовым и голубым кафелем, с проточной водой, вытекающей из пастей фантастических животных, и в ванных комнатах, и в коридорах. Матовый свет, льющийся из овальных окон, тускло отражается в остекляневших глазах.

Кудлатый сторож с круглой рыжей бородой рассудительно втолковывает обеим посетительницам:

– Тут их, поймите, больше двух тысяч! Старые, молодые, всякие. Есть и младенцы, которые родились в гетто. Есть и без головы. Разве возможно найти? Подумайте. А то, может, давно в Дунае, а вы здесь ищете…

Басовый голос его, как в церкви, эхом отдается под темными, отсыревшими сводами.

– Где же моя мама?

– Где же мой Ференц?

Девочка и женщина спрашивают это одновременно одним и тем же тоном, ни к кому не обращаясь, и тут же теряют друг друга в уличной толпе.

Из подъезда дома выносят труп.

Сдвинув тонкие, подбритые дужками, черные брови, женщина всматривается в лицо, расплющенное выстрелом в упор, и вдруг опускается на ступеньку, точно у нее уже нет сил итти. Или, может быть, она поняла, что в самом деле найти сына среди огромного количества мертвых тел так же трудно, как трудно найти какой-нибудь один лист в дни осеннего листопада.

Она закрывает глаза, и руки ее, как плети, опускаются между острых колен.

Мы садимся рядом с ней. Она вздрагивает всем телом, но, увидев нас, успокаивается и инстинктивным движением восковых пальцев прячет под тюрбан выбившийся клок седых волос. Слабым голосом отвечает на вопросы переводчика, и вот что я узнаю:

Зовут ее Марией. Ее отец, Шварц Ференц, служил садовником у арендатора помещичьего имения. Потом купил маленький участок земли и стал сам его обрабатывать. В семье было пять братьев и пять сестер. Все помогали отцу в хозяйстве. Однажды в деревню приехал за продуктами приличный молодой человек, Вертхеймер Имре. Мария познакомилась с ним и вышла за него замуж. В Будапеште, в уютной квартирке из двух комнат и кухни, жили скромно, но счастливо. Все изменил Гитлер. По его требованию, и в Венгрии были изданы законы о евреях. Имре лишился службы. У старого Шварца отобрали землю, он затосковал, стал худеть и вскоре умер.

А когда пришли немцы, всех провинциальных евреев, отобрав от них имущество, загнали в гетто в городке Кишварда и стали истреблять: кого там же, а кого отсылали в товарных вагонах в Германию. Мария потеряла мать, всех братьев и сестер. А в Будапеште евреев переселили в дома, отмеченные желтой сионистской звездой. Марию с мужем и сыном впихнули в небольшую комнату, где жило четыре семьи. Из вещей разрешили взять только постельные принадлежности. Жили почти как в тюрьме. Выйти на улицу можно было лишь за едой и то не больше, как на два часа в день. За этим строго следили стоявшие у подъездов рэндэры.

– Вот эти!

Мимо нас степенно проходят два полицейских в высоких черных кепи, в черных шинелях и лакированных сапогах. Мария с кривой усмешкой смотрит им вслед. Нет у них ни белых блестящих сабель, ни больших пистолетов. Теперь они уже не так страшны, эти рэндэры.

А может быть, это они увели Имре, ослепшего на один глаз, работать на кирпичный завод, а потом – неизвестно куда…

Мария осталась одна с сыном.

Когда же власть захватил Салаши, пришлось из дома, отмеченного сионистской звездой, переселиться в «полосу отчуждения». Так называлось гетто на улицах Дохань, Вешелени, Доб и Кароль-кэрут. А сюда даже постелей взять не позволили. Здесь было еще теснее, еще ужаснее. Конечно, среди жителей гетто нельзя было встретить таких, как Хорин, барон Корнфельд, барон Вайс. Хорин, например, передал Герингу, в его личное пользование, свои заводы в Чепеле, все свои акции рудников, банки, а сам с семьей, захватив драгоценности, меха и гардероб, преспокойно выехал в Швейцарию. За большие деньги можно было купить исключение из законов о евреях и у немецкого амбасадора в Будапеште – Везенмайера и у советника по еврейским делам в гестапо – Крумана. Кроме того, посольства некоторых нейтральных государств торговали шуцпассами – охранными паспортами. Но все это могли купить одни богачи. Все остальные ютились в гетто, где хозяйкой была смерть.

В комнатах с голыми грязно-липкими стенами было тесно, как в трамвае, и тоскливо, как на необитаемом острове. Постепенно люди умирали от стужи и от голода. Эта постепенность выводила из терпения нилашей, и они часто бросали в окна гранаты, которые рвались среди мертвых и еще живых. Убивали и на улице, и во дворе, и с мостов сталкивали в Дунай. Потом ко всему этому прибавился тиф и бомбежки…

Наконец однажды ночью в дом ворвались немцы.

– Золото или смерть!

– Золота нет, – ответили им.

Затрещали автоматы…

И вот в ту ночь, в последнюю ночь гетто, пропал Ференц, единственный сын Марии.

– Он здесь где-нибудь…

Мария озирается.

И я тоже смотрю по сторонам, чтобы только не встретиться с ее странно расширенными глазами.

НЕПРОШЕНЫЙ ГОСТЬ

В Пеште мне с переводчиком пришлось некоторое время прожить на частной квартире в семиэтажном доме на Бетлен-тэр[16]16
  Тэр – площадь.


[Закрыть]. Это было в дни боев за Буду, когда население голодало, и поэтому наш скромный стол сделался предметом пристального интереса обитателей дома. К нам под разными предлогами приходили люди из грязных конур полуподвала, из богатых квартир нижних этажей и из холодных лачуг под крышей. Приходили обычно в час обеда или ужина. Нам оставалось лишь мириться с этим, чтобы не поколебать установившегося здесь справедливого мнения о широкой и гостеприимной русской натуре.

И вот однажды, приветственно кивая головой вправо и влево, появляется прилично одетый молодой человек, очевидно из среднего этажа. Его взлохмаченные черные волосы щеткой торчат над низким сморщенным лбом, а за круглыми роговыми очками так и ходят карие, масляные, слегка на выкате, глаза.

Подергивая узкими плечами, нежданный гость торопливо подает нам руку и представляется:

– Эрвин Фише, коммунист. Члон партия. Говорим сэрбски.

– А, вы говорите српски? Где сте научили? – спрашивает его мой переводчик, югослав.

Фише хлопает глазами, явно ничего не смысля в сербском языке. Однако он быстро нашелся.

Бледнолицый виолончелист с забавно опущенными, словно у китайца, усами, закончив рапсодию Листа, уверенно присаживается к столу. Фише решает немедленно последовать его примеру. Усевшись на свободный стул, он, сильно фальшивя, затягивает во весь голос «Песню о родине» – наполовину с венгерскими, наполовину с русскими словами. Воодушевясь, дергает себя за яркокрасный галстук и размахивает руками.

Мы зовем его поужинать, и он, тотчас же замолкнув, придвигает свой стул к столу. Молодцевато изогнув руку, а другую уперев в бок, опрокидывает в рот содержимое первой попавшейся ему рюмки. Внезапно морщится, кашляет и, как рыба, широко раскрывает рот с отвислыми жирными губами. Глаза его соловеют и закатываются под лоб.

– Вас ист дас? – спрашивает он, приходя в себя.

– Русская водка! Шнапс. Цуйка. Ракия. Палинка, – объясняем ему на разных языках.

– А-а, русская, – через силу ухмыляется Фише, все еще кашляя. – Зер гут. Хорошо. Их сэрэтем, ин люблю русишь водку, – сбивчиво говорит он, путая венгерские слова с немецкими и русскими, и наливает себе еще водки. Захмелев, он переходит на родной венгерский язык и лишь два слова «члон партия» произносит упорно «по-русски», часто со вкусом их повторяя. – Раньше я пил русскую водку нелегально. Даже мой папаша об этом не знал. Вообще раньше здесь никто не знал, что я члон партия. Это был большой секрет. Но немцы, сволочи, догадались. Вернее, гестапо. Меня посадили в тюрьму, в самую настоящую, в Обуде, верите? В политическую одиночку! Придрались, сволочи, что я скупал и продавал американские доллары. Но дело совсем не в этом. Дело в другом. Они подозревали, что я члон партия. А я очень хорошо скрыл от них, что я члон партия. Им пришлось меня выпустить. Вернее, я убежал. Я скрывался в магазине у папаши. Вернее, жил на нелегальном положении. А теперь я хочу в армию. В Красную Армию!

И Фише энергично ударяет кулаком по своему колену.

– Зачем в Красную? У вас уже есть своя, венгерская.

– Нет, туда я не хочу. Какая же это армия? Она еще даже не воюет, а где-то в тылу формируется. А русские сейчас под Балатоном – ого! Я знаю! Как члон партия, я читаю все газеты. Я хочу на передовую. Мне надоело тут работать. Что я делаю? Ого! У меня очень много работы. Какой? Очень много. – Фише оглядывается на виолончелиста и понижает голос: – Я занимаюсь разоблачением нилашей. Знаете, этих наших фашистов, которые за Гитлера?

Говоря это, молодой человек торопливо прожевывает густо намазанный смальцем и посоленный ломоть хлеба. Через минуту он пододвигает свой стул ближе к переводчику и с жаром говорит ему в ухо:

– Я знаю одну нилашскую квартиру. Честное слово! Там есть все, чего хочешь. И одежда и еда. Веришь? Все, все! – Фише раскачивается, блаженно закрывая и открывая глаза. – Я вас завтра туда сведу. Я пойду с вами, как члон партия. Когда нилаши меня увидят, вернее, когда увидят, что со мной пришел русский, они все отдадут, все, что хочешь. Да, да. Они боятся, что я их разоблачу… А может, офицер хочет золотые часы? Мужские или женские? Вшицко едно для меня. Я могу достать. Омегу или Докса? А вот портсигар. – Фише высовывает из пиджачного кармана краешек плоского портсигара. – Смотри. Серебряный. Пять кило муки и два кило сала…

– Послушайте, – обращается к нему переводчик, с трудом сдерживая раздражение. – А водолазный костюм вы не могли бы достать? Мы хотим посмотреть дно Дуная.

– Понимаю, понимаю, – говорит Фише, осматриваясь с выражением человека, которому доверили важную тайну. – Немцы, значит, убегают в таких костюмах из Буды по дну Дуная? Ага! Вот оно что! Ну, ничего, я достану! Верите? – Он клятвенно прижимает руку к груди. – Я знаю, где можно найти. Когда я был арестован, я работал в Обуде на пристани. Там есть. Ладно, я вас и туда сведу. Я тоже полезу на дно Дуная, как члон партия!

Чтобы, наконец, отделаться от непрошеного гостя, переводчик берет номер венгерской газеты и начинает фантазировать, делая вид, что читает:

– Тяжелые бои в районе озера Балатон. Гудериан бросает в контратаки сотни танков. Коммунисты Будапешта организуют добровольческие отряды и идут на фронт. Завтра идут…

Фише тупо озирается, словно его ударили по голове чем-то тяжелым.

– Это… это хорошо, – растерянно бормочет он, приподнимаясь и пытаясь улыбнуться. – Очень даже надо итти на фронт. И я, как члон партия, с удовольствием… Завтра? Тогда мне по-пора собираться… Я пойду. До свиданья. До-до свиданья…

Он пялит на нас сильно выпученные глаза и неуверенно, раскланиваясь вправо и влево, пятится к выходу.

МАТЬ ГРОССМЕЙСТЕРА ЛИЛИЕНТАЛЯ

Начало февраля. Густой туман, как река, течет по улицам Пешта, съедая выпавший ночью снег. Крыши высоких домов и шпили церквей точно висят в воздухе. Сугробы осели, покрылись ноздреватой коркой и темными пятнами. Сквозь туман то моросит дождь, то сыплется мелкий и твердый, как пшено, снег. Грязно-зеленоватая кашица хлюпает под ногами. Водосточные трубы жалобно гудят.

Мало того, что погода отвратительная, – из Буды наугад летят немецкие снаряды. На Бетлен-тэр сегодня утром убито пять женщин. Снаряд может упасть и на улицу Ракоци, но очередь у одного из домов не расходится, а растет…

У всех людей в очереди какая-нибудь посуда. Из дома ее выносят осторожно, держа перед собой, и тут же на улице, прямо из кастрюль и мисок, пьют горячий суп.

– Скажите, что это за кухня? Кто ее устроил? Всем дают обедать?

Старой женщине в поношенном черном пальто никто не отвечает. Все едят или ждут еды. Вислощекий господин угрюмо оглянулся на нее и, оттопырив большой палец руки, указал ей на хвост очереди.

Женщина подходит ко мне.

– Нельзя ли и мне получить еду? – спрашивает она на чистом русском языке. – Я мать вашего гроссмейстера Лилиенталя.

Черный шелковый платок ярко оттеняет бледность ее худого морщинистого лица. Карие печальные глаза широко открыты и напряженно всматриваются в окружающее.

Я узнаю, что кухня общественная, устроил ее русский комендант седьмого района. По моей просьбе повар наполняет супом стеклянную банку для женщины. Счастливая, она идет со мной по улице и рассказывает:

– Сама я русская, мое имя – Варвара Николаевна. Мои дети еще с четырнадцатого года воспитывались в Будапеште у родителей мужа – венгерцев. А мы с мужем находились в Оренбурге у моих родных, но потом решили поселиться ближе к детям и в 1920 году выехали через Нарву в Вену. Там тогда жилось спокойнее, чем в Венгрии. Я научилась шить модные платья. Мой младший сын Андрей здесь, в Пеште, также учился на портного. В мастерской после работы мальчики часто играли в шахматы, и сын играл с ними. А вечерами он изучал дебюты по шахматным отделам в журналах, читал книги по теории игры, увлекался Ласкером и Романовским. Наконец его приняли в клуб шахматистов первой категории.

В то время в Будапешт часто приезжал Флор. Сын с ним как-то познакомился и подружился… Потом они встретились в 1929 году в Чехословакии на курорте Штубнянский-Теплиц во время международного турнира. На турнире Андрей занял первое место, после этого он получил звание мастера и начал разъезжать по Европе. Париж, Лондон, Мадрид, Рим. В 1933 году на международном турнире в Уйпеште он тоже занял первое место и получил звание гроссмейстера. Через два года, когда он был в Амстердаме, его пригласили на турнир в Москву. Россия ему очень понравилась, и он остался там, добившись советского подданства. Мы с мужем отправились к нему в гости, побывали в Ленинграде, в Москве, в Свердловске и на моей родине, в Оренбурге. Андрей приглашал нас совсем поселиться с ним в России, но мы не могли так скоро расстаться с Будапештом. Мы переехали сюда из Вены: там уже появились фашисты и был издан закон, отнявший у иностранцев право на работу. Кроме того, дочь Маргарита вышла тут замуж, надо было устраивать ее судьбу. Наконец собрались уезжать, получили советскую визу, но было поздно: началась война. Вот и остались.

Теперь я ничего не знаю о сыне. Где он? Здоров ли? Как живет? Русский капитан мне рассказывал, что Лилиенталь недавно участвовал в московском турнире. Больше я о нем ничего не слышала, и он, наверно, еще не знает, какое горе нас постигло: умер его отец.

Я здесь совершенно одна и бедствую. Конечно, поеду к сыну, если можно… Только об этом и мечтаю. В этом городе я уже семь лет, у меня небольшой салон мод, но тут совсем не то, что в Вене. Жить очень трудно. Люди эгоистичные и жестокие. Если человек, а тем более иностранец, в затруднении, они его скорее задавят, чем ему помогут. Впрочем, кажется, теперь все стали такими на Западе.

Мы останавливаемся. Доносится нарастающий тупой вой снаряда. Прислоняемся к стене дома. Грохот и скрежещущий свист осколков: что-то рушится…

Варвара Николаевна, слегка приподняв плечи, вбирает в них голову и крепче прижимает к груди банку с супом, но лицо ее до странности спокойно, апатично.

– Я к этому уже привыкла… Я вот тут живу, в этом бункере. Спасибо вам… Пожалуйста, если поедете в Москву, передайте моему сыну, что я жива, самое страшное пережила, а впереди, надеюсь, наша встреча с ним… Пожалуйста, не забудьте.

Обстрел не утихает, туман не рассеивается. Остроконечные шпили реформатского костела на Рожак-тэр уныло торчат поверх слоистой сизой мглы.

Все кажется мутноопаловым, плоским – дырявые дома, снующие вдоль стен люди, оголенные, неподвижные деревья.

ПУБЛИЦИСТ ЗИЧИ

Мы долго барабаним в массивные, забранные кованым железом двери семиэтажного дома по узкой улице Монти. Наконец какая-то худая женщина появляется в окне первого этажа и смотрит на нас недоверчиво.

– Доктора Зичи, керем! – кричу ей, миролюбиво улыбаясь.

Она гремит ключами, осторожно открывает двери.

– Зичи? Тэшек, хармадик емелет, тизеннедьедик сам![17]17
  Пожалуйста, третий этаж, номер четырнадцать.


[Закрыть] – Оглядывает нас пытливо: – Туд мадьярул?[18]18
  Вы говорите по-венгерски?


[Закрыть]

– Кевешет[19]19
  Немного.


[Закрыть], – отвечаю я.

Одобрительно кивая головой, привратница пропускает меня с переводчиком в вестибюль и с острым любопытством следит за нами, пока мы не скрываемся за поворотом лестницы.

Узенькие балконы с железными перилами опоясывают этажи. Квадратный двор похож на глубокий колодезь. Балкон над балконом, как ярусы лож в театре. Внизу гора грязного, захламленного снега, который растает здесь, может быть, к июню, и вечный холодный сумрак. Только верхний этаж освещают по карнизу теплые лучи полуденного солнца. Странно, как попала сюда мина. Она разорвалась, ударившись в стену третьего этажа, и кое-где в окнах выбила стекла. Стекла заменены картоном и фанерой, а в одной квартире в рамы вставлены еще и книжные обложки. Это и есть квартира № 14.

Стучу.

Минуты через три дверь робко приоткрывает седой человек с жесткой растительностью на широкой мясистом лице, в потертом сером костюме, с наспех повязанным смятым галстуком цвета лягушечьей спинки. Сморщив лоб, он удивленно и испуганно глядит на нас поверх роговых очков, сползших на кончик грушевидного носа.

– Господин Зичи?

– Да, – отвечает не сразу, сдержанно наклонив голову.

Он успокаивается, узнав, что мы пришли просто познакомиться с ним, как с известным в Будапеште журналистом. Поправляет очки и галстук. Он явно польщен. Любезно улыбаясь, ведет нас в кабинет, заставленный книжными шкафами и огромным письменным столом с несколькими запыленными исписанными листами; на стенах живописные виды Венгрии и картины, изображающие лошадиные скачки, кулачные бои и другие народные забавы мадьяр. Усаживаемся в «уголке для бесед», в мягких креслах перед невысоким круглым столиком с пепельницей и оригинальным прибором для сигарет и спичек.

Доктор Зичи суетливо предлагает сигареты.

– К сожалению, больше ничем вас не могу приветствовать. Время, знаете ли, такое… Ничего не достать! Показаться-то на улице опасно. Обратили внимание? Даже в наш двор залетел снаряд. Тяжелое время! – вздыхает Зичи и, как бы спохватившись, бодро встряхивает головой. – И тем не менее великолепное! Наконец-то осуществляются идеалы демократии, о которых я так много писал! Если вы уже слышали обо мне, то вам, наверное, говорили и о моей последней книге – «Полвека». Я показываю в ней развитие революционного движения в Венгрии, примерно с половины прошлого века. Мне удалось издать ее перед войной, но цензура, разумеется, ее запретила. У меня есть несколько экземпляров.

Зичи достает из шкафа толстую книгу в бумажном переплете и что-то пишет на титульном листе.

– Извольте, – с премилой улыбкой вручает мне книгу. – Рад чести подарить вам со своей надписью.

Я перелистываю книгу. Зичи удобнее располагается в кресле и, посерьезнев, всем лицом показывает, что готов дать нам самое ответственное интервью. Голос у него дряблый, размеренно-монотонный, как звук кофейной мельницы. Говоря, он часто сжимает и разжимает пальцы правой, почему-то особенно неспокойной, руки.

– Я думаю, вам будет любопытно, если я немного расскажу о содержании своей книги. О прошлом, которое обычно интереснее, осмысленнее настоящего; о нашей юности – бурной и задористой. О начале 1919 года… Из русского плена возвращаются Ракоши Матьяш и его друзья, пылкие и живые люди, прошедшие школу русской революции и отчасти творившие ее. Они и в наше дело как бы вливают свежую струга. Совместными усилиями мы добиваемся своего. Премьер-министр граф Карольи Михаль добровольно передает свою власть венгерскому пролетариату. Точнее говоря, двадцать первого марта мы устраиваем революцию… Между прочим, у меня есть лучшая в мире коллекция книг, брошюр, газет, летучек, воззваний и других материалов, относящихся к тому времени. По поводу ее со мной еще в 1925 году переписывался институт Маркса – Энгельса… Теперь я с радостью готов уступить дубликаты своей коллекции. Так и передайте директору института, когда будете в Москве. Все документы целы, я их храню в потайном месте. Какие чудесные дни они воскрешают! Но увы! – вздыхает Зичи скорбно. – Румынские штыки приносят вскоре Иосифа Габсбургского. Затем из Сегеда является с войсками Хорти и вместе с ним – Гембеш со своей офицерской реакционной хунтой…

Некоторое время Зичи рассеянно молчит, избегая смотреть нам в глаза. Странный его взгляд, до этого холодный и почти неподвижный, начинает живо бегать по сторонам. Лоб собирается в складки, мясистые губы трагически сжимаются.

Он весь будто бы во власти грустных воспоминаний. Это дает ему возможность, как ему, наверное, кажется, обойти молчанием кое-какие исторические факты, объясняющие, например, почему венгерское советское правительство было вынуждено принять ультиматум Антанты и отвести с фронта на реке Тисса свои храбро сражавшиеся войска.

Зичи искоса взглядывает на меня. Я спокойно перелистываю «Полвека».

– Да-да, – вздыхает он с тайным облегчением. – Да, да, – повторяет бойко, стуча волосатыми пальцами по ручке кресла, и с бодрой непринужденностью продолжает: – Реакционное правительство составляет граф Телеки, затем граф Бетлен. Премьеры меняются, а цель политики все одна и та же – восстановление Венгрии в ее прежних границах. – В голосе Зичи сквозит ирония, на лице насмешливая улыбка. – У власти все одна и та же монопольная партия – «Венгерская жизнь». Она ведет Венгрию, конечно же, по пути немецкого фашизма, хотя одновременно прикидывается другом России. Помните, даже был подписан с вами дружественный пакт! Не знаю, с полным ли доверием вы отнеслись к этому пакту, но во всяком случае мы перед самой войной получили обратно венгерские знамена 1848—1849 годов, хранившиеся в музеях Москвы и Ленинграда. И было так: с одной стороны – радость по поводу этого истинно благосклонного жеста русских, а с другой – выходило по пословице: «Дружиться дружись, а за саблю держись». Это двоедушие весьма, я бы сказал, характерно для нашей политики. И так, между прочим, исстари: географическое и инстинктивное тяготение к Востоку и самолюбивое желание во что бы то ни стало играть первостепенную роль в Западной Европе. Подобная лукавая игра плюс фашизм, поднимавший у нас голову, неизбежно вели страну к катастрофе.

Зичи страдальчески хмурится и кусает губы.

– Мы разъясняли это народу, издавали газеты, брошюры. Но силы были неравные, нам пришлось уйти в подполье. На этом и кончается моя книга. – Зичи встает, словно исполненный решимости. – Безусловно, мы не приветствовали вторую мировую войну.

Он вытягивает руку, как бы отстраняя от себя самую возможность такой мысли, и снова садится.

– Правда, уже во время самой войны многие начинают увлекаться ею. Фашисты знали слабую струнку нашего народа – Трианон. Дело в том, что мадьяры очень патриотичны и любят свою родину, так сказать, в расширенном виде. Попробуйте затронуть их гордость! Словом, поднимается страшный бум по поводу якобы тысячелетних исторических прав Венгрии на отошедшие от нас области! Это дает некоторое воодушевление. Ну, а затем все меняется. Русские подходят к Карпатам. В Будапеште открыто читаются антигерманские стихи Петефи. Немцы, чувствуя перемену ветра, оккупируют страну. Премьером Хорти назначает Стояи, бывшего посланника в Берлине, собутыльника Гитлера. Творится несусветная чехарда. Многие бегут за границу. Богатые евреи переходят в католичество, надеясь, что их, как католиков, не тронут. Церковники на этом деле обогащаются! В промышленный центр Чепель власти гонят демократов – пусть, дескать, их там разбомбят американцы. А в Будапеште – не курьезно ли! – дом редакции антисемитского органа «Эшти Уйшаг» обозначается огромной желтой еврейской звездой, как и вся площадь Эшкю-тэр. Этим хотят уменьшить действие англо-американских бомбардировок! В такой обстановке нилаши устраивают седьмого июля свой путч. Он не удается. К этому времени союзники занимают Париж, румыны выходят из войны. Новый премьер, генерал Лакатош, выступив по радио, ставит в пример верность Финляндии. А ровно сорок восемь часов спустя после его речи Финляндия просит мира у России. Тогда все повторяют слова Лакатоша: «Нам надо следовать примеру Финляндии». Но Хорти медлит, тайно сносится с Англией. А фронт все приближается – доходит до Солнока. Это уже Венгрия…

– И вот дождались! – Зичи вскакивает и с угрюмой усмешкой ходит по комнате. – Несчастное пятнадцатое октября! Как сейчас помню – воскресенье, прекрасная погода! Решаю прогуляться. Настроение отличное. Иду по элегантной улице Ваци, еще не пострадавшей от бомб. Народу полно, магазины торгуют. По радио играют марши. Посидел немного в кафе, выпил рюмку ликера, потом прошелся по таким местам для гулянья, как Хангли, Вадаскюрт, Апоштолок. Всюду празднично одетые люди, курят, смеются. Вдруг объявляют: «Слушайте важное сообщение!» И диктор читает обращение регента о капитуляции! Представляете, что творилось на улицах?! Что-то неописуемое! В самом деле – только что говорили: скоро конец войне, а она для нас уже окончилась. Все смущены, потрясены. Но боятся, озираются по сторонам: где же немцы, что они теперь будут делать? – Зичи, остановившись, с жестоким выражением смотрит в пространство. – В пять часов они захватывают радиостанцию и объявляют, что Салаши составил новое правительство. Салаши у власти! Это, как бы вам сказать, точно такое же положение, как если бы хвост вертел собакой, а не собака хвостом… Я уединился… Что было потом, вы знаете лучше меня. – Зичи с довольной улыбкой потирает руки. – Интересно, кто это вам рассказывал обо мне? Ведь последние годы, и особенно эти месяцы, я жил очень скромно, почти незаметно… А когда выходил на улицу, то вел себя, как некто в сером, ни в ком не возбуждая ни подозрений, ни излишнего любопытства… Так лучше. Между прочим, если имеете в виду использовать мой рассказ для печати, не называйте моего настоящего имени. Надеюсь, вы понимаете, почему? Назовите, например, Зичи… Зичи Дэжё.

Доктор Зичи говорит это с таким выражением лица, какое, наверно, бывает у гребца, когда он после долгих и опасных приключений в бурном море приводит, наконец, свою лодку в бухту. Даже неугомонные пальцы его правой руки обретают спокойствие за проймой жилета.

Я спрашиваю, будто вскользь: что же он делает сейчас? Работает ли как журналист?

Зичи смотрит на меня так, как учитель посмотрел бы на ученика, если бы тот задал вопрос: существует ли на самом деле Африка?

– Как же! Вот мои записи! – жест в сторону стола. – Я хотя редко выхожу, но в курсе всех событий. Говорят, что с седьмого марта начнут выдавать по карточкам хлеб. Этим мы обязаны, прямо скажу, Ваш Золтану. Он самый деятельный член Пятерки, управляющей городом. Между прочим, он писатель, как и Бэла Иллеш, который у нас издает газету. В России Ваш известен как Золтан Вайнбергер. Под этой фамилией он издал в Москве книгу «Шестнадцать лет в тюрьме». Я могу подтвердить: Ваш, действительно, пробыл в Вацкой тюрьме с 1925 года по 1940-й. Сейчас он уже почти старик! А посмотрели бы вы на него! Он, кстати, ведает вопросами продовольствия… Удивительно неутомимый и сердечный человек, прекрасный организатор! Сейчас главное для Будапешта – питание, и он в этом отношении делает чудеса: устраивает общественные столовые, булочные, колбасные, смело разрешает вопросы торговли. На Эржебет-кэрут и у Восточного вокзала, говорят, уже толпятся продавцы и покупатели; цены на продукты падают… Если так пойдет дальше, нам, несомненно, удастся преодолеть трудности. Не правда ли? Как? Вы уже собираетесь уходить? Жаль, жаль! А я хотел было еще рассказать вам о некоторых особенностях своей публицистической работы… Но мы встретимся, надеюсь! Очень рад, что меня посетили. Совсем не ожидал. Очень рад. Увидите Ваша, передайте ему от меня привет. Сердечный привет!