Текст книги "Венгерские рассказы"

Автор книги: Орест Ровинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

СТАРЫЙ КРАСНОГВАРДЕЕЦ ИЗ БУДАФОКА

Будафок – предместье Буды. Улицы неширокие, кривые. Террасами, как в ауле, расположились они на склоне гористого берега Дуная.

Узкой, вытесанной в скале лесенкой я поднимаюсь из нижней улицы в верхнюю.

В Буде еще гремят орудия, с глухими вздохами рвутся снаряды и однозвучно щелкают пулеметы. Проходит пятерка «илов» и ныряет за высокую стену фабричного здания. Через минуту от сильных взрывов осыпается черепица с крыш будафокских домов. Завтра сводка Информбюро сообщит, что в Буде еще несколько десятков кварталов очищено от противника.

– Скоро, скоро капут немцам!

Я оборачиваюсь. У ворот желтого домика, сросшегося плоской крышей с отвесом скалы, стоит небольшого роста полный старик в очень коротком, порванном на локтях овчинном полушубке и в такой же рыжей шапке, стоит и улыбается мне, как будто встретил любимого племянника.

– Здравствуйте, – снимает он шапку. – Вы удивляетесь, что я говорю по-русски? Я был в России! Меня зовут Мишо Ференц. Вернее, Мишо Раин. Я серб. Здесь много сербов. Наши предки бежали сюда от турок, основали Пешт. Потом омадьярились. Я стал Ференц.

Видя, что я внимательно его слушаю, Мишо Ференц решительно срывает со своего приплюснутого мясистого носа очки в роговой оправе и ведет меня к себе.

У него так много есть о чем рассказать. Ведь он служил в Красной гвардии! Да, да! И в кавалерии Кочубея. Он Россию хорошо знает. Сначала жил в Никольск-Уссурийске, в лагере для военнопленных, потом – революция, свобода. Москва, Киев, Ростов-на-Дону, Одесса, Луганск. Везде побывал!

– У меня есть бумажка, – говорит Мишо с гордостью. – Только сейчас далеко спрятана. Я ее берегу. Сам Ленин ее подписал. Там написано, что я служил в Красной гвардии, – да, да, что я красногвардеец.

По возвращении на родину Мишо арестовали за то, что он помогал большевикам в России. Полтора года сидел в тюрьме, затем выпустили, но гражданских прав он до сих пор так и не получил. Хорошо еще, что разрешили работать по специальности. Он слесарь, кустарь-одиночка.

– Теперь я получу все права. Я вытащу свои старые документы. Пусть все знают, кем я был, пусть знают!

Мишо достает из кармана большую медную, в виде снаряда, зажигалку и, склонив набок голову, чтобы не опалить выдающегося кончика носа, зажигает сигарету. Покуривая, задумчиво смотрит в окно.

Дунай полон торосистыми беловатыми льдинами. Остров Чепель щетинится черными трубами; торчат изогнутые железные каркасы, куски стен – остатки разрушенных бомбардировками заводов. Городок, теряясь в молочном тумане, будто висит между заснеженной землей и низкими облаками.

– Я, знаете ли, коммунист, потому что я ненавижу другие партии. Здесь, в Будафоке и в Чепеле, семьдесят пять процентов населения – рабочие. А добиться они ничего не сумели. Из-за чего? Все из-за этих партий. Когда штрайк[13]13
  Штрайк – забастовка.


[Закрыть], капиталист зовет, знаете ли, их представителя, сует ему тысячу пенго – и штрайк сходит на-нет. Правда, тут еще много швабов…

Мишо сквозь зубы с презрением сплевывает.

– Ну, а немец вы знаете, что такое. У нас, у сербов, есть пословица: «Волк линяет, а нрав не меняет». Так и эти немцы. До вашего прихода они здесь говорили только по-своему, а мадьярский язык не признавали. А теперь все по-мадьярски говорят! Во всю свою жизнь я не встречал натуры подлее, чем у них, а я уж не так молод… Вот сколько, вы думаете, мне лет? Пятьдесят?

Старый красногвардеец самодовольно улыбается.

– Не пятьдесят, а целых шестьдесят два. Да, мой молодой друг, мне уже шестьдесят два года, но я работаю. Я хочу и в России еще побывать. Хотел бы я опять покушать хлеба, такого белого и вкусного, какой раньше кушал. Я бы там и знакомых своих нашел, с которыми вместе воевал под командой Кочубея. Я бы их обязательно разыскал. Они меня узнают, конечно…

Мишо Ференц наклоняется ближе к оконному стеклу, чтобы скрыть от меня слезы.

– Этот Чепель мне напоминает Никольск-Уссурийск. Там тоже есть река и заводы. Я всегда вспоминаю о России, когда… когда смотрю на Чепель…

СЛУЧАЙ В КОРОЛЕВСКОМ ПОГРЕБЕ

Из железной калитки над заснеженным обрывом выскочил человек без шапки, в расстегнутом пиджаке. Он бежит к домику Мишо. Мы видим его из окна.

– Это мой приятель, Тот Иожеф, – говорит Мишо Ференц с некоторой тревогой. – Опять у него что-то случилось. Он, знаете ли, главный мастер королевского погреба, тут, под этой скалой. Вы еще там не были? О, это настоящий лабиринт! Он тянется со всеми своими закоулками больше, чем на шесть километров. Когда-то, еще при турках, здесь были каменоломни, потом из них сделали погреба. А после Марии-Терезии, вот уже два века, это королевский винный погреб. В Будафоке много таких погребов. Сейчас электричества нет и в них полная тьма, но вино в бочках еще есть, а охраны никакой. А вино, знаете ли, не вода, всякое бывает… И вот он бежит ко мне, потому что я серб и говорю по-русски. Я тут стал теперь видная личность. Все идут ко мне!

Приятель Мишо вваливается в комнату, внося с собой запах вина.

На желтоватом, никотинового цвета, с тонким дугообразным носом, лице Тота выражен испуг. Его черные баки, переходящие в редкую рыжеватую бородку, двигаются, как иглы ежа. Из верхнего бокового карманчика пиджака торчит недокуренная сигарета.

Тяжело и прерывисто дыша, Тот быстро говорит что-то Мишо.

Испуг заразителен, но у Мишо он смягчен недоверием.

– Знаете ли, – объясняет он мне, – там у него в погребе кто-то есть. Он услышал какой-то шум, словно кашлянули в пустой бочке. Как вы думаете, не пойти ли нам посмотреть, в чем там дело? Веди нас туда, Иожеф. Не бойся! Мы пойдем с тобой.

Крутой, узенькой, каменной лесенкой идем, держась за железные перила, и время от времени упираемся в скалу слева, поросшую темнозеленым мхом и бурьяном. Спускаемся во двор серого двухэтажного дома. Собственно, дома-то нет. Я вижу только его фасад, как бы прилепленный к отвесу скалы, наподобие театральной декорации.

Раскрытые ворота ведут в обширный поперечный зал с цементными стенами и сводчатым потолком. Из этого зала начинается темный коридор пещеры, настолько широкий и высокий, что в него свободно может войти паровоз. Вверху огромными буквами написано:

«Munka, Rend és Fegyelem».

Мишо переводит:

– «Работа, порядок и дисциплина».

Иожеф дрожащими руками налаживает светильник. Он удивляется моему неуместному любопытству.

Да, да, говорит мне Мишо рассеянно, вот по этим рельсам ходили вагонетки с бочками, а в зале справа на длинных деревянных столах, обитых жестью, вино разливалось в бутылки; они закупоривались с помощью металлических колонок с рычагами. А в этих железных клетках, устроенных в несколько ярусов до потолка и соединенных между собой лесенками, напоминающими корабельные, бутылки хранились годами и десятилетиями, пока не сгнивали пробки. «Работа, порядок и дисциплина»! Да, это, конечно, золотые правила! Но, подчиняясь им, люди здесь чахли и очень скоро умирали… И Тот кончит тем же. Посмотрите, какое у него бледное лицо, а уши прозрачные, словно стекло! А ведь он – главный мастер! Хорошо было только на втором этаже, в зале с хрустальными люстрами, где угощались отборным вином знатные посетители и иностранцы. Они частенько приезжали сюда веселыми компаниями. Лишь искристым вином «из сахара и огня», выращенным на горных откосах вокруг Токая, да еще разве цыганской тягучей музыкой, и могла похвастаться Венгрия!

Светильник готов. Переглянувшись с Мишо, Иожеф, передает ему консервную банку с горящим фитилем из пакли. Мишо бодро кивает мне головой.

– Идите за мной. Не отставайте, здесь легко заблудиться!

Чуть повыше наших голов стелется лиловатый туман, похожий на густой табачный дым. Вдоль стен бесконечные ряды огромных, частью пустых, бочек. На каждой из них белые надписи: название вина, местность, откуда оно родом, и емкость бочки в декалитрах, исчисляемая пятизначными цифрами. Вина Токая, Эгера, Бадаченья, Кечкемета, Мора, Виланья, Шопрона. На каменном полу большие лужи. У меня промокают сапоги. Очевидно, здесь разлили бочки, может быть лишь для того, чтобы наполнить вином бутылку или флягу какого-нибудь солдата.

Уровень пещеры заметно понижается, все чаще уходят в стороны закоулки. Винные пары, сгущаясь до духоты, нависают сплошным, опьяняющим туманом.

Иожеф, идя позади, указывает повороты. Вправо, потом влево; прямо, опять вправо. Я уже теряю представление о направлении пути, и кажется, сам отсюда ни за что бы не выбрался.

Малейший звук гулко отдается под сводами и эхом замирает где-то в таинственных подземных далях.

Иожеф идет медленнее, прислушивается.

– Где был шум? – шопотом спрашивает его Мишо.

– Кажется, в отделении исторических.

Поворачиваем в один из закоулков. Вскоре мы попадаем в обширную комнату. В ней «исторические» бочки. Вино в них имело цвет и цену золота. Его дарили только королям и президентам, а в последнее время – особенно часто Гитлеру и Муссолини. Колоссальная бочка, величиной с избу, лежащая на бетонном постаменте, украшена тонкой резьбой и барельефами. В узоре из виноградных листьев изображение святого Иштвана, а под ним на кресте кубок с сиянием. Как уверяет Мишо, бочка сделана 290 лет назад и вмещает 122.700 литров вина. Надпись гласит: «34-й эвхаристический конгресс»[14]14
  Эвхаристический (лат.) – католический конгресс, на который по временам собираются ксендзы и активные католики.


[Закрыть]. Это в память того, как из этой бочки поили участников конгресса, ортодоксальных католиков.

Мишо и Тот суетятся, освещают коптилкой внутренность бочек и, переглядываясь, с опаской ищут злоумышленника. Меня же больше интересуют рисунки и надписи на бочках; приходится то и дело отрывать Мишо от поисков, просить у него разъяснений.

Вот мадьяр с мечом в руке; у него победоносный вид, а по полю без оглядки бегут турки.

Надпись:

«Не тронь мадьяра!»

Иисус Христос с чашей в руке, и тут же слова, сказанные им на тайной вечери:

«Пиите – сие есть кровь моя. Сие творите в мое воспоминание».

Среди виноградных лоз и гроздий четверостишие:

 
Хей, хей! Пей, пей!
Ничего не жалей.
Все равно, друзья, умрем.
Сон спокойный обретем!
 

Два ангела держат венгерский герб, а внизу надпись, сделанная, очевидно, после Трианона:

 
Верую в единого бога,
Верую в единое государство,
Верую в великую вечную правду,
Верую, что Венгрия воскреснет опять.
Аминь!
 

Мне уже как-то не по себе – и от воздуха и от этой пьяной мистики. Хочется к выходу.

Вдруг где-то возникший глухой звук, усиливаясь, раскатом проносится по пещере.

– Откуда это? – спрашивает Мишо.

Консервная банка дрожит в его руке, по стене скачут наши тени…

– Из королевской, – чуть слышно отвечает Иожеф.

Взглянув на меня, Мишо крадучись пробирается в следующий закоулок, а мы за ним. Между двумя высокими колоннами, на которые опирается вытесанная в толще породы капитель, проходим в чугунные решетчатые ворота и попадаем в продолговатый зал, вымощенный каменными плитами. Потолок теряется во тьме, так же как и верхи овальных цементных бочек.

– Осмотрим? – нерешительно предлагает Мишо, сам пугаясь своего шопота, гулко трепещущего под сводами.

Он открывает дверцу одной бочки, другой, освещает внутри коптилкой, а от третьей отскакивает с испуганным, во сто крат усиленным криком:

– Здесь!

В бочке, действительно, человек. Мы тащим его за ноги.

Подкованные сапоги, светлозеленые штаны, такая же шинель. И, наконец, всклокоченная голова. Фриц! Он мертвецки пьян. Мишо и Тот трясут его, как сноп.

Он с трудом приподнимает веки, что-то бормоча. Лицо его расплывается в радостной улыбке, но вдруг глаза открываются шире, и на лице уже не просто пьяное и заспанное выражение, а изумление, ужас.

– Русишь!

Через минуту он совершенно приходит в себя и обретает дар связной речи.

Оказывается, он сначала подумал, что это за ним явились его камрады. Ведь Гудериан шел сюда, чтобы освободить войска из «котла» в Буде. Неужели он еще не дошел? Ведь всем солдатам объявили приказ Гитлера: «Операциями буду руководить я сам!» Неужели опять ничего из этого не получилось? Когда отступали из Будафока, Курт Мильх не успел уйти. Он взял в ранец хлеба, консервов, кусок сала и залез в этот погреб, думая в нем дождаться своих. Жилось ему тут неплохо. К закуске была отличная выпивка, и вел он себя тихо, больше спал, а сегодня что-то чересчур хватил токайского и забыл об этой проклятой акустике… Но все к лучшему. Плен так плен. Зер гут… Битте… Гитлеру капут все равно. Он, Курт Мильх, был в этом уверен еще до начала войны!..

Иожеф выталкивает немца на свежий воздух и с удовольствием докуривает свою сигарету.

ПОД ЧУЖОЙ ФАМИЛИЕЙ

Он высокий, тучный. У него маленькая круглая голова на широких плечах и густые черные волосы. Чисто выбритые мясистые щеки отливают синевой. Живые карие глаза озаряют лицо неослабной улыбкой с оттенком лукавства.

– Я словак, Евгений Неруда. А здесь живу под чужой фамилией. Вы заметили на дверях надпись: «Кароль Иштван»?

Он громко хохочет и достает из кармана кучу документов.

– Вот смотрите, метрическое свидетельство на имя Кароль Иштвана. Вот право на работу – тоже Кароль Иштван. Все документы на имя Кароль Иштвана. Что? Почему? Ха-ха! А разве иначе тут можно было жить? Ни в коем случае! Я сам из Ружемберока. Это в Словакии, знаете? Когда туда пришли немцы, то Словакия сделалась, так сказать, «самостоятельной». Ну вот, всех нас, в этом отношении не особенно надежных, – а я был чехословацкий резервный офицер, – и сослали в концлагеря. Я попал в самый большой лагерь – в Илаву. Просидел там три месяца. Выпустили под условием, что уеду, к чортовой матери, за границу. Я и уехал в Венгрию. А жена и сын остались дома.

Добрался до Будапешта, но, оказывается, здесь то же самое: раз ты словак, значит, недочеловек. Пожалуйте сначала в тюрьму, а потом в интернациональный концлагерь в Зугло. Это предместье Будапешта. Кого там только не было! Поляки, чехи, сербы, евреи, французы. Так сказать, все «неполноценные» люди. К чему им свобода? Зачем им жить? Но у меня на этот счет есть свое мнение. Одним словом, мне удалось из этого лагеря удрать.

Пошел я в одно союзное посольство и стал просить: «Отошлите меня в Сирию. Хочу там поступить в иностранный легион и бить немцев». Меня долго водили за нос, наконец сказали: «Поезжайте в Вировитицу, там на такой-то улице есть переулок, в переулке ресторан, обратитесь к такому-то официанту, и он вас перебросит через границу».

Неруда снова хохочет и подмигнув, склоняется к моему уху:

– Но союзники – как союзники, знаете? Приехал я в эту Вировитицу. Дождь, ветер. Октябрь! Настроение паршивое. Иду, как указано: такая-то улица, переулок, а никакого ресторана, чорт возьми, поблизости нету. Что делать? Город незнакомый. У меня ни денег, ни порядочных документов! Иду по улице, читаю вывески, ищу по фамилиям соотечественника. Нашел одного чеха, и он все устроил…

Перед рассветом перевезли меня на лодке через Драву. Ну, решил я, конец всем мытарствам. Да не тут-то было! Напоролся на патруль. Как ни доказывал братушкам, что я словак, еду в Сирию, в легион, – не поверили. Намяли бока, посадили в лодку и отослали назад, к чортовой матери.

На следующую ночь я опять выехал, будто на рыбалку. Но представьте себе, какое невезенье! Тот же патруль избивает меня на этот раз до потери сознания – так, что я до сих пор глух на одно ухо!

Ничего не оставалось делать, как только вернуться в Будапешт. А там меня, конечно, словно меченого, сразу арестовали и бац – в тюрьму, в Хоране. Пришлось полтора года отсиживаться, пока не умудрился бежать. К тому времени в Пешт приехала моя жена. Она привезла кое-какие драгоценности. Мы их продали. Я купил зубоврачебные инструменты и начал работать. Тайно, разумеется. Потом за большие деньги достал вот эти бумаги. Ха-ха! Мадьяру Кароль Иштвану жить стало куда легче. Но все-таки от полицейских не отвертелся. Иногда они приглашали меня к себе, связывали руки под коленами и колотили палкой по голове и по пяткам. Что вы говорите? За что? Ха! Я и сам не знаю. Может быть, по подозрению, что я не совсем доподлинный Кароль Иштван. Ну, да что об этом вспоминать! Не стоит!

Неруда отмахивается рукой и широко улыбается.

– Все это прошло. Но тогда, в полицейской тюрьме, нелегко было. Я даже задумал однажды немножко отравиться, чтобы попасть в больницу, а оттуда дать маху. Удирать-то из-под стражи я наловчился! Ха-ха! Рассчитал, что если отравлюсь в шесть утра, то в восемь буду у врачей и они мне сделают промывание желудка. Принял десять таблеток севенала и сразу свалился. Но в больницу, чорт возьми, доставили меня не к восьми, а к одиннадцати часам. Яд успел попасть в кровь. Другой бы и от половинной дозы умер, но у меня натура здоровая, как у быка. Провалялся около месяца и поправился. Медицинская сестра, с которой сговорилась моя жена, принесла мне штатский костюм. В уборной я быстренько переоделся, а жена ждала в коридоре. Взял я ее под руку, и таким образом мы вышли на Эржебет-кэрут[15]15
  Кэрут – бульвар.


[Закрыть].

После этого я решил поселиться в Будафоке. Тут проще, знаете! До сих пор еще никто не догадался, что я не какой-нибудь мадьяр, а словак Неруда, что я не их поля ягода! Но теперь баста! Теперь мне это совсем не нужно. Ха-ха! Зачем?

Вот смотрите! Я рву это право на работу. Я рву это метрическое свидетельство. Я сниму надпись «Кароль Иштван» со своей двери. Приходите завтра лечить зубы, и вы увидите, и пусть все увидят, что я опять Евгений Неруда, словак!

ВИОЛЕТТА

Пули вдруг защелкали по мостовой.

Ротный повар Василий Рыбкин прилег за разлапистым платаном. Потрогал термос – еще теплый. Надо спешить. Опасно, но все-таки надо. Не нести же назад суп! Ребята ведь целый день ничего не ели, сидя в бункере на углу улицы.

Добежать бы вон до тех каменных львов у подъезда дома, а там и рукой подать.

Как ему обрадуются! Кроме обеда, он захватил с собой еще обоймы для автоматов, три лимонки, а для друга Кирилла Модина взял противотанковую гранату. Она тяжелая, оттягивает карман и мешает на бегу, но Кириллу она пригодится: он мастер подбивать немецкие танки. А их здесь столько шныряет!

С боеприпасами у ребят, наверное, дело обстоит плохо. Отбить-то у немцев бункер они отбили и засели в нем, но из роты к ним еще никто не добрался. Нельзя! Улица вся простреливается! Да ведь на то и война! Все дело в удаче. В хитрости! Только бы до львов, а там – во двор и как-нибудь через сад… Пора!

Рыбкин привстал на колени и метнулся вперед по притихшей и уже сумеречной улице.

Он был у самых львов, когда из окон дальних домов опять хлестнули выстрелы.

Грудь обожгло, точно он попал на раскаленные угли, а вслед за этим, несмотря на все его усилия удержать сознание, Василия затянуло во что-то душное, мутное и липкое. Гадючки-ракеты с голубыми и зелеными хвостами метались перед ним, взвизгивали и шипели…

Очнулся он в комнате.

Люстра с мраморными чашечками абажуров. Черные тени на синей стене. Шкафы-утесы. И горящая свеча.

Ощупал возле себя – постель!

Повернул голову, тревожно осматриваясь, и прямо перед собой увидел большие светлые глаза.

Он инстинктивно потрогал карманы – пусто. Ни противотанковой, ни других гранат, ни обойм!

– Где мое оружие? – спросил он робко, пугаясь мысли, что, наверное, все утеряно.

На него непонимающе смотрели девичьи, ласково-грустные, но какие-то не русские глаза.

Он скользнул быстрым взглядом по комнате с плотно завешенным окном. Где он? Как сюда попал?

Девушка села к нему на кровать. Длинными пальцами провела по его лбу, улыбнулась, как капризному ребенку, и что-то сказала по-мадьярски.

Он не понял.

Она опять что-то сказала.

И снова он не понял.

– Где оружие? – спросил колюче и злобно.

Она с горестной улыбкой недоуменно пожала плечами.

Дурацкое положение! Неизвестно – кто она такая, тяжело ли он ранен и куда делись все его боеприпасы и термос, наполненный супом, который он должен был принести в бункер?

За окном слышалась перестрелка. Порою от взрывов раскачивалась люстра.

Что же теперь будет с друзьями? Не дождались они его!

Он попытался подняться, но в груди резнуло так, что в глазах помутилось, и он опять беспомощно опустился на подушки.

Она мягко обняла его за плечи и взглянула на него укоризненно и ласково.

Он ощутил на своем лице ее теплое дыхание и прикосновение ее светлорыжих волос. Локоны, как змейки, вились на ее лбу. Он видел близко над собой ее красивые, подвижные губы, блеск белых зубов и все ее молодое, нежное, яркое, чуть скуластое лицо.

Она все говорила ему что-то успокоительное своим певучим, усыпляющим голосом, что-то объясняла жестами и опять обнимала.

Он ничего не понял, но почему-то успокоился и сам не заметил, как уснул.

Когда открыл глаза, весь дом дрожал и качалась люстра. Слышался такой шум, словно огромные железные цепи, напрягаясь и грохоча, с трудом тащили что-то тяжелое по неровной мостовой.

Девушка стояла у окна, отодвинув ковер. В комнату пробился пыльный солнечный луч.

Рыбкин по звуку понял, что идет танк. Он вскрикнул: «Танк!» и рывком поднялся на локтях, но тотчас же упал навзничь, зажмурив глаза и прикусив губу от боли в груди.

Девушка подбежала к нему. Он шептал: «Танк, танк» и взмахивал рукой, показывая на окно.

Она поняла, подвинула кровать к окну и подложила подушки, так чтобы он мог сесть. Окно было в первом этаже, и Василий увидел, как по улице медленно шел большой, приземистый, песочного цвета танк с белой загогулиной на башне. Вот он остановился. Башня повернулась. Длинный тупорылый ствол пушки нацеливался на что-то.

У Василия сжалось сердце.

Но прежде, чем танк успел выстрелить, рядом с гусеницей внезапно вырос рыжий, с огненным основанием и острыми ветвями куст взрыва.

Гусеница распалась, куски ее полетели вверх, и танк начал окутываться дымом и пламенем.

Рыбкин радостно оглянулся на девушку.

Она с какой-то таинственностью улыбнулась ему.

Они одновременно с облегчением вздохнули. И тут он почувствовал к ней расположение. У него все еще кружилась голова, но теперь он думал, что это не только от раны…

Она опять закрыла окно ковром и отодвинула на место кровать. Потом стала перебирать грамофонные пластинки, выбрала одну из них и зачем-то завела патефон, положив его на подушку – чтобы заглушить звук.

Полилась нежная мелодия.

Музыка с непонятной песенкой была так хороша, так прекрасна, что Василий пожалел, когда она кончилась.

Вскоре в дом, где лежал Рыбкин, пришли санитары… В тот же день бронебойщик Кирилл Модин навестил в санчасти своего друга и крепко поблагодарил его за противотанковую гранату, которую вместе с термосом, тремя лимонками и автоматными обоймами принесла в бункер какая-то мадьярская девушка с рыжими волосами.

– Смелая девчонка, – сказал Модин, подмигивая глазом. – Через сад пробралась к нам ночью. И сильная какая! Это она тебя затащила в свою квартиру. И вообще хорошая девчонка. Отца у нее немцы убили. Понимаешь? Это нам рассказал дворник. Но мы забыли его спросить, как ее звать. Ты не знаешь?

Василий на это ничего не ответил, только задумался.

Через месяц он вернулся из госпиталя в свою роту.

Немцев в Буде уже не было.

Стояли чудесные весенние дни. На Горе роз – Рожадомбе – распускались липы и платаны.

– Да, примерно так все и было… Написано правильно.

– А что было дальше?

Густые черные брови, резко выделяясь на бледном лице Василия, сходятся углом, глаза смотрят сосредоточенно.

– Вы после видели эту девушку?

Он продолжает молчать, опустив глаза.

– Так вы и не узнали имени той, которая вам спасла жизнь?

Щеки его слегка розовеют.

– Узнал, – отвечает не сразу, с едва заметной улыбкой. – Когда я к ней пришел, она завела патефон и поставила ту самую пластинку, которую в тот раз ставила. Называется она «Виолетта». Это и есть ее имя. Каждый раз, когда я к ней приходил, мы вместе слушали это танго, а потом даже… танцовали… Хотел бы я знать, о чем поется там в песенке?!

Мой спутник югослав переводит ему четверостишье, которым начинается и кончается записанная на граммофонную пластинку лирическая песенка на мотив из «Травиаты»:

 
Виолетта, ответь на мой голос.
Если я пою, так это только для тебя.
Я украсил цветами свою гондолу,
Тайное место нашей любви.
 

Василий Рыбкин, выслушав, смотрит на нас широко раскрытыми глазами.

– Вот как! – шепчет он, улыбаясь, и в неожиданном приливе откровенности говорит: – Да! Это была моя первая и единственная любовь за границей…