Текст книги "Венгерские рассказы"

Автор книги: Орест Ровинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

ТРИЖДЫ УБИТАЯ

Вы мне не поверите, в это трудно поверить, но они убивали меня три раза… Пожалуйста, не смотрите на меня так внимательно. Я еще не видела себя в зеркале, боюсь даже взглянуть. Наверное, у меня очень безобразное лицо, с этой вздутой щекой и переломленным носом. Все это – следы пуль. И сама не пойму, как я осталась жива.

Четыре месяца назад я была совсем молодая и, как говорили, очень красивая. У меня были темные волосы, а теперь, кажется, совсем белые, какие-то жесткие наощупь, словно чужие…

Пожалуйста, товарищ, смотрите лучше в сторону, прошу вас. Так я буду спокойнее вам рассказывать.

Это началось в ноябре прошлого года. Всех жителей немцы погнали к востоку от Пешта, в ту сторону, откуда уже слышались пушечные выстрелы, и заставили рыть окопы в липкой грязи Дьяльпуст. Рядом со мной работали дети и старики. Я подумала: «Неужели немцы хотят их руками построить укрепления, чтобы задержать русских?»

Когда, совсем обессиленные, я и муж вернулись из окопов, к нам на квартиру пришли двое нилашей и отвели нас в один из самых грязных домов гетто на Доб-утца, переполненный людьми и страданиями.

С первого же дня я стала уговаривать мужа бежать. Нам удалось достать поддельные документы. Муж оделся в форму венгерского лейтенанта, и в таком виде мы вышли из гетто. Мы поселились на улице Аранькез, у одного из тештвер, или братьев, как называют себя нилаши. Конечно, ему дорого заплатили, рассчитывая, что в его квартире нас не будут искать. Но он сам нас выдал.

В нилашской контрразведке на улице Донати меня потащили в бункер, избили, а потом отвели к пьяному коменданту. Противная тварь! Он принялся меня обнимать. Я сопротивлялась изо всех сил. Он схватил за горло, бросил на стул и ударил кулаком по лицу. Он дико хохотал. Потом налил в стакан вина и заставил пить за его здоровье. Вино смешалось с кровью, которая лилась у меня из носа, но я с жадностью выпила.

В это время привели мужа. Я с трудом его узнала. Корка запекшейся на лице крови исказила черты. Его раздели до пояса и при мне начали бить плетками с железными наконечниками. А комендант держал меня за руки. Сколько это продолжалось – не знаю. Я как бы вся окаменела. Полумертвого мужа толкнули в угол, и я должна была его рубашкой вымыть окровавленный пол.

Через несколько дней меня стал допрашивать шестидесятилетний адвокат – нилаш. Ассистентами у него были два огромных человека, похожие на боксеров. Они только и делали, что с утра до вечера давали мне пощечины. И какие! Особенно запомнила я одного из них – с кривым носом и тупым, холодным взглядом. Его удары отличались особой силой и размеренностью. Они хотели узнать, где я скрываю свои драгоценности. Напрасно я уверяла, что все сколько-нибудь ценное у нас давно уже отобрали… Простите, что я отворачиваюсь.

Как я попала в нилашскую казарму на улице Хайош, не помню. Очнулась в кладовке на каменном полу. Здесь сидело еще четверо – доктор медицины с детьми и архитектор. От них узнала, что русские неожиданно появились в горах возле Буды. Все думали, что вы займете раньше левый, восточный берег Дуная. Поэтому нилаши убегали из Пешта в Буду, а из Буды в Пешт уходили все те, кто ждал русских. Теперь началось обратное передвижение!

Мы представляли себе, как нилаши снуют туда-сюда, как они мечутся, чувствуя, что им некуда деться, – и это доставляло нам единственную радость.

На вторую ночь рождества нам связали руки и повели к Ланц-хид. Я шла впереди. За мной следовал нилаш с кривым носом. Когда дошли до половины висячего моста, я вдруг услышала за собой детский крик и тут же почувствовала сильный удар по голове. Видите, шрам на темени…

В ледяной воде Дуная я быстро опомнилась. Уже почти задыхалась, намокшая одежда тянула ко дну. Напрягая силы, я плыла, плыла к берегу, к Буде. До сих пор мне непонятно, как развязались веревки на руках и как я все-таки доплыла. Может быть, это моя любовь к жизни дала мне столько сил. Ведь раньше во всем нашем большом доме не было девушки жизнерадостней и веселее меня!

Выбравшись из воды, я легла на снег, совершенно не ощущая холода. Тело страшно ныло, и только одного хотелось – спать, спать. Не припомню, спала я или сразу пошла по набережной. Ничего не соображала, даже не поняла, что хотят полицейские, которые взяли меня под руки и повели. В каком-то бункере, укрытая одеялом, моментально уснула.

Проснулась от толчков в грудь. Открыла глаза, и вот ужас – увидела перед собой нилаша, того самого, с кривым носом. Он узнал меня и был вне себя от гнева, что я еще не на дне Дуная. Он стал меня колотить так, как будто за каждый удар ему платили по пенго. Я, стиснув зубы, ждала, пока он устанет.

Из подвала каждый день вызывали на допрос по пять-шесть человек, но редко кто возвращался. Их убивали неслышно, тут же, во дворе. Трупы сначала отвозили к Дунаю, а позднее, вынося из бункера мусор, я часто находила их в снегу.

В Буде становилось все тревожнее. Русские самолеты бомбили укрепления. Нилаши спасались в бункерах, а нас они переселили в верхние этажи. Оттуда нам хоть виднее было… Бои шли уже за горой Сент-Гелерт, в Будафоке и у больницы Уй-Сент-Янош на окраине Буды. А в Пеште немцы еще держались у Восточного вокзала. Там все время что-то дымилось.

У нилашей, которые нас стерегли, был растерянный вид. Они не знали, куда им бежать. Они говорили нам: «Ладно, вы пока с нами поживете, но жить дольше нас не будете».

18 января раздались сильные взрывы. Немцы рвали мосты через Дунай, отступали из Пешта.

Вскоре нас построили по четыре и связали веревками. Кто-то сказал, что поведут в казарму Радецкого, где находился центральный штаб нилашских трибуналов. Я обрадовалась: туда, как я узнала, отправили и мужа. Но нас повели к Горе роз – Рожадомбе.

Ночь была чудесная, лунная и немножко морозная. Синий снег искрился и мягко хрустел под ногами. Мы шли мимо богатых вилл с зеркальными окнами, в которых отчетливо отражались листья деревьев. Я думала о том, что хорошо было бы сейчас остаться жить в какой-нибудь из этих вилл. Выбирала, какая лучше, красивее, с балкончиком в сад.

И вдруг я услышала крик, полный ужаса: «Прощай, Матьяш!» И в тот же момент затрещали выстрелы. Передо мной кто-то упал. Я почувствовала острую боль в голове и тоже упала. Изо рта и из носа у меня потекла кровь. Кругом падали люди, слышались крики и стоны, а затем в глазах потемнело и я будто куда-то провалилась. Очнулась, не знаю через сколько времени, от ощущения чего-то влажного и липкого на лице.

Пес лизал мне щеки. Полная луна светила с чистого темносинего неба; она казалась очень близкой, точно висела на ветках старого каштана над моей головой. Мне так захотелось жить! Я с трудом приподнялась, отвязала себя от мертвых и, шагая через них, побрела вниз, к Буде.

Какой-то венгерский солдат помог мне найти пункт первой помощи на Маргит-кэрут.

Доктор сделал перевязку и спросил: кто я и почему ранена? Пришлось придумать целую историю – что я кухарка, шла доставать продукты, случайно попала под обстрел.

Он оперировал меня долго. Я слышала, как он говорил медицинской сестре: «Две пули в затылок и шею. И она еще жива! Невероятный случай!»

После операции меня положили на носилки. До утра ничего не сознавала. Когда пришла в себя, доктор спросил топотом: «Кто вы? Доверьтесь мне». Я чистосердечно ему все рассказала. Он успокаивал, говорил, что бинты покрыли все мое лицо и теперь меня никто не узнает.

Я пошла. Хотела укрыться у знакомых, но они побоялись меня принять, советовали пойти к Рожадомбе: там, мол, богатые виллы и нилаши их не очень строго проверяют.

Кое-как, придерживаясь стен домов и железных садовых оград, я дотащилась до вершины Горы роз. Я заходила в каждый дом, но там и вовсе от меня отворачивались.

Я была в отчаянии и уже замерзала на снегу у ворот крайней виллы, когда кто-то принес мне тарелку супа. Я не могла есть: из-за ранения не открывался рот. Кое-как всосала немного теплой жидкости и, набравшись сил, поплелась в Буду. Шла до тех пор, пока не упала. Меня втащили в ближайший бункер, и там я два дня просидела в углу – молча, без всякой пищи, затем вышла на улицу.

Снаряды разрывались, пули летели со всех сторон, а я все шла и шла, подолгу отдыхая на ступеньках подъездов. Наконец добралась до врача, которому я раньше доверилась, попросила сделать перевязку. Он что-то сказал медицинской сестре, куда-то послал ее и начал снимать бинты с моего лица. И, о ужас опять, подумайте! Только снял бинты – открывается дверь, и входит тот самый нилаш с Хайош-утца!

Никогда не забуду его жуткой улыбки и тупого торжествующего взгляда.

На улице Капаш он запер меня в уборную. А ночью вывел во двор и толкнул изо всей силы в толпу таких же, как и я. Нас всех куда-то повели.

Буда горела. Высоко в небе гудели моторы самолетов, кругом стреляли. Наша стража ползла вдоль стен, перебегала из калитки в калитку, из подъезда в подъезд, а мы шли посредине освещенной улицы.

Привели на Маргит-кэрут, во двор казармы Радецкого, и построили у стены. Нилаши были в зеленых рубашках, с автоматами в руках.

Я хорошо сознавала, что сейчас с нами произойдет, и хотела только, чтобы это случилось поскорее и чтобы мой муж случайно не увидел меня из окна казармы. Я была уверена в том, что он там, и поэтому все время старалась стоять за спиной соседа.

С первым же выстрелом я упала, прижавшись к земле. Пули свистели и с треском ударялись о стену. Все уже лежали мертвыми, а нилаши еще продолжали стрелять. Потом они ушли. Я страшно удивилась, что опять жива и даже не ранена. Меня спас своим телом сосед, упавший на меня.

Я услышала шум крови у себя в ушах – такая тишина стояла во дворе. Приподняв голову, увидела в окне напротив тонкую полоску света. Она показалась мне узким острым глазом какого-то большого чудовища, которое зорко следит за каждым моим движением, и я долго не решалась встать. Но звезды сияли надо мной, большие, живые и яркие, а в воздухе чувствовался свежий запах Дуная…

Я ободрилась. Мне снова сильно захотелось жить, жить, жить!

На четвереньках выползла на площадь, встала и, спотыкаясь, побрела. Навстречу попался венгерский патруль. Видя, что я с трудом передвигаюсь, солдаты взяли меня под руки и, несмотря на мои протесты, отвели обратно на Маргит-кэрут, в пункт первой помощи.

И там, вы не поверите, я опять столкнулась с тем кривоносым нилашем, который сбросил меня в Дунай с Ланц-хид.

Он завопил, что я нарочно все время убегаю от смерти. Я с плачем рассказала ему, каким чудом спаслась на этот раз. Он с тревогой прислушивался к шуму близкого боя. «Ладно, – сказал он, – завтра утром я сам займусь тобою, а сейчас мне некогда, останешься тут под охраной», – и куда-то заторопился.

Когда часовой задремал, я незаметно вышла из дома.

Две недели я блуждала по разбитой, дымящейся Буде. Ходила по улицам, не обращая внимания на стрельбу, взрывы, падающие дома. Почему-то я была твердо убеждена, что после всего пережитого мною уже ничто не причинит мне вреда.

Жила я милостыней, которую просила униженно и со слезами. В одном бункере ухаживала за раненой старухой. Скоро она умерла, и я пять дней скрывала это от всех, чтобы пользоваться и дальше ее продуктами и ее постелью. Я лежала рядом с ней, укрывшись одним одеялом. Но когда она стала пахнуть, меня прогнали.

И вот вчера в Буде не стало, наконец, ни немцев, ни нилашей. Сейчас я могу итти куда хочу…

Говорят, в Уйпеште русские уже построили понтонный мост. Мне необходимо попасть в Пешт. Мужу, кажется, удалось бежать отсюда перед взрывом мостов. В Пеште у нас есть родственники. Все меня считают давно убитой. А я приду…

Вы опять смотрите на мое лицо. Не нужно, прошу вас. Оно, не правда ли, очень безобразное? Я вот так прикроюсь платком и пойду в Уйпешт…

ПРОФЕССОР

Серо-сизый дым косматится по ветру над той частью Буды, где дома кажутся издали небоскребами, потому что они построены на Вар-хедь, одной из скалистых правобережных высот, подступающих вплотную к Дунаю. На самой вершине горы, почти вровень с башнями церкви Матьяша, ярко поблескивает под солнцем салатного цвета купол. Это королевский дворец. На куполе что-то краснеет, словно широкий язык пламени.

Профессору Имре Тараши кажется, что огонь уже охватил крышу. Он напряженно щурит близорукие глаза и ускоряет шаги. Но мы с переводчиком видим лучше и уверяем, что это вовсе не пламя, а повисший на стропиле красный немецкий парашют.

Тараши не успокаивается. Он спешит, точно от него зависит спасение дворца. Седой, сутулый, с изможденным, желтоватым лицом, обросшим редкими рыжими ворсинками, в шляпе и с тростью, он, выскочив из какого-то подземелья, второпях отрекомендовался и осведомился у нас, может ли он сейчас, когда весь ужас, слава богу, кончился и выстрелов не слышно, может ли он сейчас же попасть во дворец по неотложному делу…

Нам было по пути с ним. Он этому обрадовался: «Ну, с вами я дойду куда угодно».

Он идет, не обращая внимания на распростертые в липкой грязи, смешанной со снегом, раздавленные колесами автомашин трупы немцев, порою просто шагает через них. Что-то безудержно влечет его ко дворцу. Он избегает говорить об этом, отмалчивается, хмурит брови.

По узкой, заваленной обломками зданий улице Ури мы поднимаемся на Вар-хедь, к площади святого Георгия. Как ни спешит Тараши, но перед церковью Матьяша он останавливается с выражением мрачной скорби. В этой церкви, говорит он, короновались все венгерские монархи. Ее башни возносились к небу, «как молитвы, сотворенные из камня». Она была гордостью Буды, предметом поклонения и восхищения туристов, святым местом, где веками раздавались лишь шопот молитв и вздохи верующих. А в день коронации перед нею насыпали горку земли, собранной по горсточке со всей Венгрии, на эту горку въезжал на коне новый король и, размахивая саблей на все четыре стороны, клялся беречь границы страны во всех направлениях. Теперь гордость Буды, символ возвышенности и могущества апостольской Венгрии, чудесное творение архитектуры стоит, как огромный железный скелет. Тараши заглянул и внутрь. Конечно, церковь ограблена, осквернена! Ее ангелы и святые, ее апостолы, искусно выточенные из дорогого камня, крыша купола из разноцветной мозаики и цветные стекла узких окон рухнули наземь и смешались с конским навозом.

Проходя дальше, Тараши вслух вспоминает, что вот тут была кондитерская Кушвурм – старинное романтическое место свиданий влюбленных, а там – знаменитый ресторанчик «Белый голубь», существовавший еще со времен турок. Сколько раз эти места описывались в венгерских романах. Теперь остается описать только их развалины…

Тараши идет медленно, подавленный грустью. Он уже не спешит, будто убедился, что опоздал. Задумчиво шагает мимо цилиндрических баллонов, в которых немцы сбрасывали с самолетов боеприпасы и пищу, обходит кучи обгорелых, еще тлеющих шинелей, бочки из-под вина и бензина, груды патронных и снарядных ящиков, противогазов, касок, красных мин, автомашины, орудия. С интересом смотрит на все, что оставили немцы на горе Вар в несбывшейся надежде налегке вырваться по темным, полночным улицам Буды в лесистые горы Будакеси. Усмешка трогает его тонкие губы.

А вот и пленные немцы, – они собираются у стола на митинг. Среди них бывший комендант Будапешта – генерал Пфефер Вальденбрух в страшно помятой и грязной шинели, выделяющийся своим большим ростом. Несколько часов назад его вытащили из водосточной трубы.

Огоньком злой иронии загораются грустные глаза Тараши. Гневно постукивая тростью по каске со свастикой, он говорит, что Венгрия все равно никогда не простит немцам руин Буды, не простит оскверненной Короназо-темплом, где они поставили своих битюгов, не простит разрушений королевского дворца.

Еще в пятнадцатом веке иноземные поэты воспевали дворец, как самый красивый в Европе. Король Матьяш, отличавшийся любовью к искусству и наукам, украсил его трудами лучших итальянских зодчих и превратил в чудесный литературный и артистический салон для знаменитостей тогдашней Европы. Турки разрушили дворец Матьяша. Но Гильденбрант, по поручению Марии-Терезии, силой своего гения воздвиг на горе Вар новое архитектурное чудо в стиле барокко, впоследствии украшенное и подновленное талантливыми Ибл и Хаусманом. Из года в год, из столетия в столетие кокетливо смотрел дворец в воды Дуная своими изумительными капителями, лепными карнизами и статуями. И вот как он выглядит теперь!

Трагическим жестом Тараши показывает на огромное серое здание с закоптелым фасадом. Купол во вмятинах и дырах. Ветер гремит вывороченными листами железа. Металлические рыцари с опущенными забралами, стоящие по краям фронтона, так помяты и продырявлены, словно они участвовали во множестве турниров. Угловая зала еще горит; из аркообразных окон летят искры.

Тараши ускоряет шаги, точно какая-то неясная надежда пробудилась в нем с новой силой. Он внимательнее присматривается ко всему. Проходя мимо скульптурной группы, изображающей Матьяша на охоте, он замечает сквозь дым даже и то, что у короля надломилась рука. Ничто не ускользает от его зоркого взгляда. И вид у него как у ищейки: вытянутое вперед удлиненное лицо и бегающие по сторонам глаза.

Нигде, однако, не задерживаясь, Тараши устремляется мимо гранитных львов в распахнутые кованые ворота дворца и с удивительным проворством пробирается по внутреннему дворику, невообразимо заваленному повозками, автомобилями и разного рода оружием. Патронный ящик, на который он встает, чтобы перелезть через орудие, вдруг опрокидывается, и из-под него высовывается скрюченная рука в отрепьях немецкой шинели. Глаза профессора расширяются испугом, но в следующее мгновение он уже храбро взбирается на дуло орудия и карабкается дальше через грузовик, загородивший вход в здание.

Проникаем вслед за ним в сводчатый коридор. Упираясь руками в дверные рамы, он с трепетным любопытством заглядывает то в одну, то в другую комнату и, наконец, с неопределенным возгласом вбегает в третью, натыкаясь на хрустальную люстру, свисающую с остатков высокого, усыпанного золотыми звездами потолка.

То «неотложное дело», которое привело сюда Тараши, очевидно, находится здесь, в этой дворцовой молельне. Он останавливается. Он делает вид, что зашел сюда случайно, без особой цели. Ступая через упавшие с потолка балки, он неспеша направляется к белому алтарю, минует двух ангелов, склонившихся над чашей, и заходит за алтарь. Там, в стене, есть углубление – каморка. В каморке – небольшая ниша. Бронзовые дверцы ее раскрыты.

Тараши смотрит на нас, а рукой шарит в нише, ощупывая ее бархатную обивку. Я вижу, как глаза его наполняются слезами, а губы вздрагивают и кривятся. С тяжелым вздохом и выражением полного отчаяния на лице он сходит с алтаря и, повинуясь очевидной необходимости, обрывающимся от волнения голосом объясняет мне: в этой нише хранилась рука святого Иштвана, первого короля Венгрии, основателя венгерской католической церкви, рука, окрестившая язычников-мадьяр, рука апостольского короля, словом, та самая нетленная рука, которую каждый год 20 августа, в день святого Иштвана, с большой торжественностью проносили по Буде вместе с короной, присланной Иштвану для коронации папой римским Сильвестром II. Насчет судьбы короны Тараши не сомневается. В нее вделаны крупные смарагды, ляпис-лазурь и рубины, обрамляющие драгоценную эмаль с изображениями двенадцати апостолов. Конечно, Салаши выкрал это неоценимое национальное сокровище, и теперь корона, наверное, уже заприходована немцами. Но неужели он захватил с собой и руку святого Иштвана? Кость, обтянутую черной, как уголь, высохшей кожей. Зачем она ему? Зачем?! Тараши недоуменно пожимает плечами, избегая смотреть мне в глаза. Вот он и зашел сюда, собственно, для того, чтобы взглянуть, цела ли эта рука…

Уныло бредет Тараши по длинному сумрачному коридору, желая, видимо, показать нам, что не один только интерес к руке святого Иштвана привел его во дворец. Но ни на что больше он уже не обращает внимания, ни перед чем не задерживается. С безразличным видом проходит мимо комнат, где полно грязи и где валяются павшие костлявые лошади и из последних сил еще бродят живые…

Перед широкой, частью обвалившейся, мраморной лестницей, ведущей на второй этаж, Тараши останавливается в нерешительности и смотрит на меня, как бы спрашивая, стоит ли итти дальше. Я киваю: «стоит», мы поднимаемся наверх – и в первой же задымленной комнате видим легковой «фиат», продавленный рухнувшим потолком. Как попал сюда «фиат»? Оказывается, второй этаж по горизонтали выходит на площадь святого Георгия. Значит, конюшни у немцев были на первом этаже, а на втором был их гараж. Сами же они укрывались в глубоких и просторных подвалах.

Для Тараши это уже все равно. Его глаза слезятся. «От дыма», – утверждает он. Но дыма не так много. Он улетучивается сквозь большие отверстия в потолке и через окна. Машинально пробирается Тараши дальше, идет по балкам, грудам кирпичей, среди поломанной розовой и красной мебели, идет по когда-то роскошным покоям, которые в последнее время занимал регент Хорти со своей семьей.

Мы попадаем в комнату с огромным, во всю стену, флорентийским зеркалом. Перед ним Тараши стоит, протирая глаза, с таким видом, будто приходит в себя, вспоминая, где он и что с ним.

Зеркало густо покрыто пылью. Профессор видит свое отражение как бы в тумане. Скудная усмешка скользит по его лицу. С напускным равнодушием помахивая тростью, он старается походить на праздного туриста. Но это ему удается плохо.

В это зеркало, говорит он с дрожью в голосе, смотрелись люди многих поколений: мировые ученые, писатели, дипломаты, знаменитые артисты и красивейшие венгерки. Все они охорашивались, прежде чем войти в парадный зал, зал для праздников и балов. Интересно взглянуть сейчас на этот зал. И Тараши робко – первый раз в жизни – переступает порог огромного двухсветного зала с ярусом лож на высоте второго этажа. Подняв голову, он озирает разноцветный мрамор, фрески, гипсовые гербы, лепные гирлянды цветов и листьев с повторяющимся в каждом венке изображением короны святого Иштвана. Выше к потолку рельефы крупнее: музыкальные инструменты, нотные знаки, танцующие фавны и пастушки и целящиеся в них из луков кентавры.

Ветер Дуная врывается сюда, покачивает свисающие на железных прутьях арматуры куски штукатурки с фресками гениального Лотца, шевелит обрывками старинных гобеленов, красных, затканных цветами штор, лоскутьями портьер и забрасывает все это хлопьями мокрого снега.

Тараши хмурится. В самом деле, зрелище невеселое! Опустив голову, медленно, словно вдруг оробев, он входит в следующую, «музыкальную» залу с большими бюстами Марии-Терезии и Франца-Иосифа. Здесь он снимает шляпу и с любопытством осматривается. После некоторого колебания идет к длинному белому роялю в углу.

Белый рояль сильно запылен, но цел и даже не поцарапан. Он на фигурных ножках, отделан золотом, изящный и строгий, весь будто из слоновой кости.

Тараши приподнимает крышку и тонким длинным пальцем слегка касается клавиша. При первом звуке, показавшемся неожиданным и очень громким, он вздрагивает всем телом. Немного погодя трогает сразу несколько клавишей. Аккорды множатся, сливаются в мелодию, растут и ширятся, как приближающийся грозный шум моря. Пальцы Тараши скачут все быстрее, замирают на мгновение и опять скачут и бегают, бегают и скачут. Мелодия то бурлит, словно вскипающая гигантская волна, то, затихая, звучит нежным, плещущим переливом.

Звуки чудесной музыки наполняют зал, рвутся из него, из пустого, мертвого, горящего дворца! И мне кажется, что в нем все оживает. В нарисованном на потолке синем небе, над Марией-Терезией, сидящей на троне в кругу своих приближенных, летают ангелы с лавровыми венками, дуют в трубы и литавры и вот-вот улетят сквозь дыры в настоящее, голубое небо, по которому бегут пухлые розоватые облачка.

Я ощущаю давно не испытанное чувство наслаждения превосходной игрой музыканта. Вдруг, подняв обе руки, Тараши делает ими движение вверх и вниз, точно дирижируя. Когда затихают, растаяв под сводами, последние аккорды, он встает с круглого белого стула, и… я не узнаю его.

Это не тот унылый человек, который искал здесь мертвую кость, обтянутую почерневшей сухой кожей, а совсем другой. Ярко горят голубовато-серые глаза, пылают лихорадочным румянцем впалые щеки, а улыбка, широкая и радостная, так и брызжет вдохновением.

Разве мы не знали? Разве он забыл нам сказать? – удивляется Тараши. Да, он – профессор музыки, композитор. Он играл мелодию из своей новой симфонии «Дунай впадает в Черное море». Кстати, не хотим ли мы взглянуть отсюда на реку?

Он проворно увлекает нас на балкон.

Внизу видны остатки небольшого парка, обломки фонтанов, статуй античных богов, мраморных лестниц. Но кое-что уцелело.

Бронзовый Евгений Савойский еще крепко держится на коне. У чугунного орла меч не выпал из когтей. У подножья горы стоят уцелевшие дома, а за деревьями узенького прибрежного сквера течет Дунай, как всегда, привольно и спокойно. Остатки взорванных мостов похожи на гигантских драконов, мирно пьющих воду…

Щуря глаза, Тараши смотрит на Дунай, на Пешт, раскинувшийся напротив по низменному берегу. Затем, повернувшись снова к Буде, смотрит на остовы ее кварталов, на статую проповедника Гелерта, благословляющего крестом Дунай, на безмятежно синеющие вдали горы и леса и говорит, как бы про себя, тихо и мягко, с внутренним убеждением:

– Нет руки святого Иштвана, нет его короны, Буда в развалинах, но Венгрия осталась, Венгрия жива!