Текст книги "Депутат от Арси"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– Вас зовут Гулар? – невозмутимо спросил незнакомец.
– Я здешний супрефект, сударь, – отвечал Антонен Гулар.
– Ваш отец, кажется, служил у Симезов?..
– А я, сударь, служу моему правительству, – времена меняются.
– У вас есть слуга по имени Жюльен, который собирается сманить горничную княгини Кадиньян?
– Я, милостивый государь, никому не позволю разговаривать со мной в таком тоне! – сказал Гулар. – Вы, по-видимому, еще не знаете моего характера...
– А вам, я вижу, не терпится ознакомиться с моим, – отпарировал незнакомец. – Так вот, позвольте отрекомендоваться. Можете записать в книге вашей гостиницы: «Наглец... приехал из Парижа... пристает с расспросами, возраст неизвестен... путешествует для собственного удовольствия». А знаете, это было бы очень недурно завести у нас во Франции такой же обычай, как у англичан, там людям разрешается приезжать и уезжать куда им вздумается и не пристают к ним на каждом шагу с требованием документов... Вот... у меня, например, нет паспорта... Ну-с, что же вы со мной сделаете?
– Господин прокурор города Арси здесь неподалеку: вон там, под липами, – отвечал супрефект.
– А, господин Маре!.. Кланяйтесь ему от меня.
– Но кто же вы, наконец?
– Да все, что вам будет угодно, дорогой господин Гулар, – отвечал незнакомец, – ибо это вам предстоит решить, что именно буду я представлять собой в вашем округе. Подумайте и дайте мне хороший совет. Вот вам, читайте.
И незнакомец протянул супрефекту письмо следующего содержания:
«ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА ОБ
(Секретно)
Господин супрефект!
Вам надлежит договориться с подателем сего относительно выборов в Арси и неукоснительно следовать всему, что он сочтет нужным потребовать от вас. Предлагаю вам соблюдать во всем, что касается этого лица, строжайшую секретность и оказывать ему внимание и уважение, подобающие его сану».
Письмо было написано и подписано рукой самого префекта.
– Вот видите, вы, сами того не подозревая, говорили прозой [10]10
...вы... говорили прозой...– Имеется в виду знаменитая фраза героя комедии Мольера «Мещанин во дворянстве» Журдена о том, что он, сам того не зная, сорок лет говорил прозой.
[Закрыть], – сказал незнакомец, пряча письмо.
Антонен Гулар, совершенно сбитый с толку аристократическим видом и надменными манерами незнакомца, принял почтительный тон.
– Как так, сударь? – спросил он.
– Да вот, вашими попытками совратить Анисету... она пришла и рассказала нам о поползновении вашего Жюльена, которого вам теперь следует называть не Жюльеном, а Юлианом-Отступником, ибо он потерпел поражение и сдался моему тигру, юному Парадизу, признавшись в конце концов, что вы поручили ему переманить Анисету в дом самой богатой семьи в городе. А так как первые богачи в Арси – это Бовизажи, то у меня нет никаких сомнений, что не кто иной, как мадемуазель Сесиль, жаждет завладеть этим сокровищем.
– Да, сударь...
– Так вот. Анисета сегодня же перейдет в услужение к Бовизажам. – Он свистнул. Парадиз появился столь молниеносно, что незнакомец сказал ему: – Ты подслушивал!
– Нечаянно, господин граф. Перегородки картонные. Если господину графу угодно, я могу подняться этажом выше.
– Нет. Можешь подслушивать. Это – твое право. Это я должен говорить тише, когда мне не угодно, чтобы ты был осведомлен о моих делах. Ты сейчас вернешься в Сен-Синь и передашь от меня вот эту монетку в двадцать франков крошке Анисете... Пусть думают, будто Жюльен соблазнил ее за ваш счет. Этот золотой означает, что она может последовать за Жюльеном, – объяснил незнакомец, оборачиваясь к Гулару. – Анисета может оказаться весьма полезной для успеха нашего кандидата.
– Анисета?
– Да, господин супрефект. Вот уже тридцать два года, как я пользуюсь услугами горничных... Первое мое похождение было у меня в тринадцать лет, точь-в-точь как у принца-регента, прапрапрадедушки нашего короля... А вам известно, каков капитал у этой девицы Бовизаж?
– Трудно определить, сударь. Потому что как раз вчера у госпожи Марион мадам Северина рассказала, что дедушка Сесили, господин Гревен, собирается поднести своей внучке особняк Босеанов и двести тысяч франков в качестве свадебного подарка.
В глазах незнакомца не выразилось ни малейшего удивления, можно было подумать, что такое приданое кажется ему совершенно ничтожным.
– Вы хорошо знаете Арси? – спросил он Гулара.
– Я – супрефект и родился в этих краях.
– Так вот, скажите, как можно было бы здесь провести любопытных?
– Да только удовлетворив их любопытство. У господина графа, конечно, есть имя, которое он получил при крещении. Запишите его в книгу для приезжих вместе с вашим титулом.
– Хорошо: граф Максим...
– А если господину графу угодно предстать перед нами в качестве директора железнодорожной компании, Арси будет вполне удовлетворен. Ему этой погремушки хватит по крайней мере недели на две...
– Нет, я предпочитаю что-нибудь по части орошения, это как-то менее заурядно... Я приехал сюда с целью поднять цены на земли в Шампани... Вот вам и предлог, господин Гулар, пригласить меня завтра обедать вместе с Бовизажами. Мне надо увидать их, присмотреться к ним.
– Я чрезвычайно польщен и сочту за честь принять вас у себя, – сказал супрефект, – но заранее прошу снисхождения к моему убогому жилищу и более чем скромной обстановке.
– Если я добьюсь успеха на выборах в Арси, согласно желанию тех, кто послал меня сюда, вы, мой дорогой, будете префектом, – сказал незнакомец. – Вот вам еще, почитайте! – сказал он, протягивая Антонену два письма.
– Отлично, господин граф, – сказал Гулар, возвращая ему письма.
– Вы должны проверить и подсчитать все голоса, которыми располагает правительство. Но самое главное, помните, у нас с вами нет ничего общего. Я биржевик, и мне нет никакого дела до ваших выборов.
– А вот я пришлю к вам полицейского комиссара, чтобы заставить вас вписать ваше имя в книге гостиницы Пупара!
– Отлично. До свиданья, сударь! Ну и дыра, черт возьми! – воскликнул незнакомец. – Шагу нельзя ступить без того, чтобы все, вплоть до супрефекта, не наступали тебе на пятки.
– Вам, милостивый государь, придется иметь дело с начальником полиции, – сказал Антонен.
Спустя двадцать минут у г-жи Молло уже шли оживленные разговоры о столкновении, которое произошло между незнакомцем и супрефектом.
– Ну, из чего же он сделан, этот чурбан, который слетел с неба в наше болото? – спросил Оливье Вине Гулара, когда тот вышел из «Мула».
– Какой-то граф Максим, приехал сюда для геологических изысканий в Шампани, надеется, по-видимому, открыть здесь какие-то минеральные источники, – пренебрежительным тоном отвечал супрефект.
– Вернее, источники дохода? – поправил Оливье.
– И что же, он надеется собрать капиталы в наших краях? – спросил Мартене.
– Сомневаюсь, чтобы наши роялисты клюнули на такую наживку, – заметил, усмехнувшись, Оливье Вине.
– А что вы можете заключить по выражению лица и по жестам госпожи Марион? – спросил супрефект, прерывая разговор и показывая на Симона, объяснявшегося со своей теткой.
Симон, увидав издали г-жу Марион, бросился к ней навстречу, и теперь они стояли на площади и разговаривали.
– Если бы его приняли, я думаю, она могла бы сообщить ему об этом одним словом, – сказал прокурор.
– Ну что? – воскликнули в один голос оба чиновника, когда Симон присоединился к ним под липами.
– Что же... тетушка говорит, что можно надеяться. Госпожа Бовизаж и старик Гревен, который сейчас уезжает в Гондревиль, ничуть не удивились нашему предложению; поговорили о том, какое у каждого из нас состояние; они предоставляют Сесили полную свободу выбора. Одним словом, госпожа Бовизаж сказала, что с ее стороны нет решительно никаких возражений против этого брака, она очень польщена предложением, но пока что хочет подождать с ответом до выборов и, может быть, до моего выступления в палате. А старик Гревен думает посоветоваться с графом де Гондревилем, потому что он никогда не принимает никаких важных решений без его совета.
– Так, – спокойно заключил Гулар, – не жениться тебе на Сесили, мой милый.
– Почему это? – насмешливо спросил Жиге.
– А потому, дорогой мой, что госпожа Бовизаж бывает у твоей тетки четыре раза в неделю, с мужем и дочкой. Твоя тетка – самая почтенная женщина в Арси, и, хотя между ней и госпожой Бовизаж двадцать лет разницы, госпожа Бовизаж ей завидует, – ну, так как же ты думаешь, разве она позволит себе отказать ей, не позолотив пилюлю?
– Не сказать ни да, ни нет, – подхватил Вине, – это все равно что сказать нет, принимая во внимание тесные отношения ваших семейств. Если госпожа Бовизаж – первая богачка в Арси, то госпожа Марион – самая уважаемая особа в нашем городе, потому что, если не считать жены нашего председателя суда, а ее никто не видит, – это единственная женщина, у которой действительно настоящий салон. Она королева Арси. Госпожа Бовизаж просто старается придать своему отказу как можно более учтивую форму, вот и все.
– Мне думается, старик Гревен надсмеялся над твоей теткой, – сказал Фредерик Маре.
– Ведь вы вчера напали на графа де Гондревиля, вы проезжались на его счет, вы оскорбили его, так что даже Ахилл Пигу бросился его защищать. А теперь с графом будут советоваться относительно вашего брака с Сесилью.
– Н-да, папаша Гревен – лукавый старик, другого такого не сыщешь, – заметил Вине.
– А госпожа Бовизаж – дама честолюбивая, – подхватил Гулар, – и она отлично знает, что у дочки ее будет два миллиона; ей хочется стать тещей какого-нибудь министра или посланника, чтобы царить в Париже.
– Ну что ж! А почему бы и нет? – сказал Симон Жиге.
– Желаю тебе от всей души! – отвечал супрефект, и, переглянувшись с помощником прокурора, он отошел с ним на несколько шагов, и оба расхохотались. – Не попадет он даже и в депутаты, – сказал супрефект г-ну Оливье, – у правительства свои виды. Вас ждет дома письмо от вашего отца, он предлагает вам проверить подведомственных вам лиц, чьи голоса должны принадлежать правительству. От этого будет зависеть ваше повышение; засим он рекомендует вам держать все это в строжайшем секрете.
– А за кого же должны будут голосовать наши судебные приставы, наши присяжные, судьи, нотариусы? – спросил прокурор.
– За кандидата, которого я вам назову.
– А вы-то откуда знаете, что отец прислал мне письмо и о чем он там пишет.
– От незнакомца.
– От этого изыскателя-геолога?
– Друг мой Вине! Мы ничего не должны о нем знать, он для нас незнакомец. Проезжая через Провен, он виделся с вашим отцом. И только сейчас этот человек передал мне послание префекта касательно выборов в Арси; мне предписывается подчиняться всем указаниям, которые соизволит сделать граф Максим. Я так и знал, что без драки дело не обойдется. Пойдемте-ка обедать и проверим как следует наши силы; для вас это перспектива стать главным прокурором в Манте, а для меня – стать префектом. И мы должны держать себя так, как будто нам нет никакого дела до этих выборов. Ибо мы с вами находимся между молотом и наковальней. Симон выставлен кандидатом от партии, которая пытается свалить нынешнее правительство, и, может быть, ей это и удастся. Но для людей умных, как мы с вами, существует только один путь...
– А именно?
– Служить тем, которые сами ставят и сваливают правительства. А письмо, которое мне показали, написано одним из тех, кто сочувствует незыблемому положению вещей...
Прежде чем продолжать наш рассказ, необходимо пояснить, кто был этот изыскатель и что намеревался он откопать в Шампани.
Приблизительно за два месяца до победы Симона Жиге на предвыборном собрании, в одиннадцать часов вечера, в одном из особняков предместья Сен-Оноре, за чаем у маркизы д'Эспар, ее деверь, кавалер д'Эспар, поставив чашку на стол и глядя на расположившихся у камина гостей, сказал:
– Максим был очень мрачен сегодня, не правда ли?
– Да, – ответил Растиньяк, – но его мрачность легко объяснить: ведь ему сорок восемь лет, – в этом возрасте не заводят новых друзей; со смертью де Марсе Максим потерял единственного человека, который понимал его, оказывал ему услуги и умел пользоваться его услугами...
– Наверно, у него есть неотложные долги, не можете ли вы помочь ему уплатить их? – сказала маркиза Растиньяку.
В ту пору Растиньяк был во второй раз министром, он только что, почти против своего желания, получил графский титул; его тесть, барон де Нусинген, был назначен пэром Франции; брат его был епископом, а зять, граф де ла Рош-Гюгон, посланником; и считалось, что в будущих правительственных комбинациях без него не смогут обойтись.
– Вы всегда забываете, дорогая маркиза, – ответил Растиньяк, – что наше правительство обменивает свои сребреники только на золото; в людях оно не разбирается.
– Способен ли Максим пустить себе пулю в лоб? – спросил дю Тийе.
– Ага! Тебе бы очень этого хотелось, мы были бы квиты, – ответил банкиру граф Максим де Трай, к изумлению присутствующих, уверенных, что граф уже покинул гостиную.
И граф, поднявшись с глубокого кресла, которое стояло позади кавалера д'Эспар, возник перед гостями, как привидение. Все рассмеялись.
– Хотите чаю? – обратилась к нему молодая графиня де Растиньяк, которую маркиза просила заменить ее за чайным столом.
– С удовольствием, – ответил граф, подходя к камину.
Этот человек, король парижских прожигателей жизни, до сих пор сумел сохранить то привилегированное положение, которое занимали денди, именовавшиеся тогда «желтыми перчатками», а потом «львами». Нет надобности рассказывать историю его юности, полную любовных похождений и отмеченную тяжелыми трагедиями, в которых он всегда умел сохранять внешнюю благопристойность. Для него женщины всегда были только средством, он так же мало считался с их страданиями, как и с их радостями; он видел в них, как и покойный де Марсе, просто капризных детей. Промотав свое состояние, он пустил по ветру и состояние известной куртизанки, прозванной «прекрасной голландкой», матери знаменитой Эсфири Гобсек. Это он поверг в бездну несчастий г-жу де Ресто, сестру г-жи Дельфины де Нусинген, матери молодой графини де Растиньяк.
Парижский свет полон невообразимых странностей. Баронесса де Нусинген находилась в этот вечер в гостиной г-жи д'Эспар вместе с виновником всех страданий ее сестры, с убийцей, который, впрочем, убил только счастье женщины. Поэтому-то, вероятно, он и мог быть здесь. Г-жа де Нусинген обедала у маркизы со своей дочерью, год тому назад вышедшей за графа де Растиньяка, который начал свою политическую карьеру с должности помощника секретаря в знаменитом министерстве покойного де Марсе, единственного крупного деятеля, созданного Июльской революцией.
Никто, кроме самого Максима де Трай, не знал, сколько бедствий он причинил; но ему всегда удавалось избежать осуждения общества, ибо он неизменно придерживался кодекса мужской чести. Хотя он промотал в своей жизни больше денег, чем за то же время награбили будущие обитатели четырех каторжных тюрем Франции, правосудие относилось к нему почтительно. Ни разу не нарушил он правил чести. Карточные долги он платил с щепетильной пунктуальностью. Изумительный игрок, он садился за карточный стол с самыми родовитыми аристократами и посланниками. Он бывал на обедах у всех членов дипломатического корпуса. Он неоднократно дрался на дуэли и отправил на тот свет двух-трех противников, можно сказать, попросту убил их, так как отличался непревзойденной ловкостью и хладнокровием. Никто из молодых людей не мог сравниться с ним в умении одеваться, в тонкости манер, в изяществе речи, в непринужденности, во всем, что когда-то считалось высшим аристократизмом. Будучи пажом императора, он с двенадцатилетнего возраста упражнялся в верховой езде и слыл одним из самых искусных наездников. Граф всегда держал пять лошадей, которых пускал на скачки, и всегда был законодателем мод. И, наконец, он был самым неутомимым за ужином в компании молодых людей; пил больше, чем самые выносливые его собутыльники, и вставал из-за стола бодрый, готовый хоть сейчас начать сызнова, точно кутеж был его родной стихией. Максим принадлежал к тем презираемым людям, которые умеют подавлять это презрение наглостью и внушать людям страх, но он отнюдь не заблуждался относительно своей репутации. В этом была его сила. Люди сильные всегда первые критикуют самих себя.
При Реставрации он довольно удачно извлекал выгоду из своего звания пажа императора; он приписывал своим якобы бонапартистским взглядам ту неприязнь, с которой его встречали в различных министерствах, когда он предлагал свои услуги Бурбонам; ибо, несмотря на большие связи, родовитость и опасные таланты, Максим де Трай не достиг ничего, и тогда он принял участие в заговоре, который вызвал падение старшей ветви Бурбонов. Максим принадлежал к сообществу, затеянному поначалу ради забавы, случайно (см. «История тринадцати»), и которое впоследствии, естественно, обратилось к политике всего за пять лет до Июльской революции. Когда младшая ветвь вслед за народом Парижа двинулась на старшую ветвь и завладела троном, Максим снова пустил в ход свою приверженность к Наполеону, о котором помышлял столь же мало, сколько о своей первой любовной шалости. Он оказал тогда весьма важные услуги, признававшиеся, впрочем, с крайней неохотой, так как он слишком уж настойчиво требовал вознаграждения от людей, знавших счет деньгам. При первом же отказе Максим занял враждебную позицию, угрожая разгласить некоторые малоприятные подробности, ибо у молодых династий, как и у младенцев, пеленки в пятнах.
Когда де Марсе получил пост министра, он исправил ошибку тех, кто не сумел оценить этого человека; он стал давать ему тайные поручения, для которых нужна совесть, обработанная молотом нужды, ловкость, готовая на все, бесстыдство и особенно хладнокровие; нужны дерзость и верный глаз, присущие бандитам мысли и высокой политики. Подобные люди, способные служить ее орудиями, столь же редки, сколь необходимы. Ради своих целей де Марсе ввел Максима в высшее общество; он изобразил его как человека, созревшего в страстях, умудренного опытом, знающего жизнь и людей, которому путешествия и известная наблюдательность помогли изучить европейские дела, политику иностранных кабинетов и связи всех влиятельных семей в Европе. Де Марсе убедил Максима в необходимости создать для себя собственный кодекс чести; он показал ему, что умение молчать есть не столько добродетель, сколько расчет; что правители никогда не откажутся от услуг человека солидного и ловкого, надежного и гибкого.
– В политике шантаж действителен только один раз, – сказал он Максиму, порицая его за то, что тот прибег к угрозе.
Максим был человеком, способным оценить всю глубину этих слов.
Когда де Марсе умер, граф Максим де Трай вернулся к прежней жизни. Каждый сезон он ездил на воды, чтобы играть, а зимой возвращался в Париж; но если он иногда и получал значительные суммы из весьма ревниво охраняемых кошельков, то эта полуподачка, эта плата за бесстрашие человеку, который мог пригодиться в любую минуту и, кроме того, был посвящен в секреты тайной дипломатии, являлась недостаточной для пышной и расточительной жизни, какую вел король всех денди, тиран нескольких парижских клубов. Поэтому вопрос о деньгах часто причинял графу Максиму сильное беспокойство. Не владея недвижимостью, он, сделавшись депутатом, был лишен возможности укрепить свое положение; не занимая определенной должности, он не мог приставить нож к горлу какому-нибудь министру, чтобы вырвать у него звание пэра Франции. А он уже чувствовал на себе неумолимую работу времени, ибо излишества истощили и его самого и разнообразные источники его доходов. Невзирая на свой внешний блеск, он знал себя и не обманывался на собственный счет; он чувствовал, что пора всему этому положить конец и – жениться.
Как человек умный, он отлично разбирался в своем положении и понимал, что оно весьма сомнительно. Поэтому он не мог рассчитывать найти себе жену ни в высшем парижском обществе, ни в буржуазной среде; требовалось необычайное коварство, притворное добродушие и умение услужить, чтобы его терпели, ибо все желали его падения, и малейшая неудача могла его погубить. Попади он в тюрьму Клиши или в изгнание из-за каких-нибудь просроченных векселей, он уже не мог бы подняться со дна этой пропасти, где обретается столько политических мертвецов, которые вряд ли способны утешить друг друга. В настоящее время он опасался, как бы на него не обрушилась часть того грозно нависшего свода, которым долги нависают над головой многих парижан. Он сидел мрачный, нахмуренный, отказался играть в карты, в беседе с дамами обнаружил какую-то странную рассеянность и, наконец, совсем замолчал, погруженный в свои думы, удобно устроившись в глубоком кресле, откуда он сейчас внезапно поднялся, подобно призраку Банко [11]11
Банко– действующее лицо трагедии Шекспира «Макбет», шотландский вельможа, убитый Макбетом. Призрак Банко, являющийся Макбету, напоминает ему о содеянном преступлении.
[Закрыть]. Стоя посреди комнаты, спиной к камину, в ярком свете канделябров, освещавших его с обеих сторон, граф Максим де Трай чувствовал, что взоры всех присутствующих прямо или украдкой обращены на него. Те несколько слов, которые он услышал о себе, обязывали его принять горделивую позу, но он был достаточно умен, чтобы держаться без вызова и вместе с тем показать себя выше подозрений.
Живописец не мог бы более удачно выбрать минуту, пожелай он запечатлеть облик этого, без сомнения, незаурядного человека. Разве не исключительные качества нужны для того, чтобы играть подобную роль, чтобы в продолжение тридцати лет неизменно покорять женщин, чтобы решиться применить свои таланты только за кулисами, то подстрекая народ к возмущению, то перехватывая секреты коварной политики, одерживая победы только в дамских будуарах или в кабинете министра. Разве нет своего рода величия в том, кто, поднявшись до самых сложных расчетов высокой политики, снова бесстрастно погружается в пустоту рассеянной жизни? Какой железной волей должен обладать тот, кого не могут сломить ни переменчивое счастье игрока, ни крутые повороты в политике, ни жестокие требования моды и света, ни расточительство, к коему вынуждают необходимые для карьеры любовные связи, – кто постоянно прибегает к разным уловкам и обманам, кто так искусно прячет свои намерения, скрывает столько коварных замыслов, столько различных махинаций под непроницаемым изяществом манер? Если бы ветер фортуны надул эти всегда поднятые паруса, если бы счастливый случай помог Максиму, он стал бы Мазарини, маршалом Ришелье, Потемкиным или, скорее, быть может, Лозеном, но без тюрьмы Пиньероль.
Хотя граф был довольно высокого роста и сухощав, у него уже намечалось брюшко, но он не позволял ему, по выражению Брийа-Саварена, переступать границы благородной величавости. Впрочем, фраки Максима де Трай были так превосходно сшиты, что его фигура еще сохраняла юношескую стройность, легкость и гибкость, которыми он, вероятно, был обязан постоянным физическим упражнениям, фехтованию, верховой езде и охоте. В наружности Максима было то пленительное изящество и обаяние, которые присущи аристократу, и они еще подчеркивались гордой осанкой. Его продолговатое лицо, чертами напоминавшее фамильный тип Бурбонов, было обрамлено бородой и бакенбардами, тщательно завитыми, подстриженными по моде и черными как смоль. Этот цвет, равно как и цвет пышной шевелюры, поддерживался при помощи весьма дорогого индийского косметического средства, применяемого в Персии; Максим хранил его секрет в строгой тайне. Таким образом ему удавалось скрыть седину, уже давно убелившую его голову. Особенность этого средства, которым персы красят бороду, заключается в том, что оно совсем не придает никакой жесткости чертам лица; прибавляя или убавляя в его составе индиго, можно менять оттенок краски в соответствии с цветом кожи. Вероятно, эту операцию и увидела в окно г-жа Молло; однако гости до сих пор поддразнивают ее, спрашивая, что именно она увидела. У Максима был прекрасный лоб, голубые глаза, греческий нос, красивый рот и резко очерченный подбородок; глаза были окружены сетью тоненьких черточек, словно наведенных лезвием бритвы, и настолько неприметных, что издали их не было видно. Такие же черточки проступали и на висках. Все лицо также было изрезано мелкими морщинками. Глаза, как у всех игроков, проводящих ночи за карточным столом, сверкали каким-то стеклянным блеском; и от этого взгляд, хотя и потускневший, был еще страшнее, он внушал ужас. В этом непроницаемом взгляде чувствовался скрытый огонь, лава неугасших страстей. Рот, некогда столь свежий и алый, теперь уже потерял свою яркость; линия губ перекосилась, правый угол рта опустился. Эти искривленные черты как бы говорили о лживости. Порок наложил на них свою печать; но прекрасные зубы сохранили свою ослепительную белизну.
Эти следы времени исчезали в общем впечатлении от лица и фигуры. Весь облик его был по-прежнему столь привлекателен, что ни один из молодых людей не мог соперничать с Максимом на прогулках верхом в Булонском лесу, где он казался более юным, более изящным, чем самые изящные и юные из них. Этой привилегией вечной молодости обладали некоторые люди того времени.
Граф был тем более опасен, что производил впечатление человека покладистого, беспечного и ничем не обнаруживал тех страшных замыслов, которые руководили им во всем. В этом чудовищном безразличии, которое позволяло ему с одинаковым искусством сеять смуту в народе и участвовать в придворной интриге с целью укрепить королевскую власть, было даже какое-то своеобразное обаяние. Внешнее хладнокровие, сдержанность поведения никогда не кажутся подозрительными, особенно во Франции, где люди привыкли поднимать шум из-за любой безделицы.
Граф, как того требовала мода в 1839 году, был в черном фраке, темно-синем кашемировом жилете, вышитом голубыми цветочками, в черных панталонах, серых шелковых чулках и лакированных туфлях. Часы, лежавшие в одном из жилетных карманов, были прикреплены к петлице изящной цепочкой.
– Растиньяк, – сказал он, принимая чашку чая из рук миловидной г-жи де Растиньяк, – поедемте со мной в австрийское посольство?
– Дорогой друг, я слишком недавно женат, чтобы возвращаться к себе врозь с женой.
– Значит, в будущем... – проговорила молодая графиня, обернувшись и посмотрев на своего мужа.
– Кто думает о будущем? – ответил Максим. – Но если вы разрешите мне обратиться с петицией к графине, я не сомневаюсь в успехе.
Мягким движением Максим отвел графиню в сторону и шепнул ей несколько слов; а она взглянула на свою мать и сказала Растиньяку:
– Если хотите, поезжайте с господином де Трай в посольство, матушка проводит меня домой.
Несколько минут спустя баронесса де Нусинген и графиня де Растиньяк вышли вместе. Максим и Растиньяк спустились вслед за ними и уселись в карету барона де Нусингена.
– Чего вы от меня хотите? – спросил Растиньяк. – Что случилось, Максим? Вы меня просто за горло хватаете... Что вы сказали моей жене?
– Что мне нужно поговорить с вами, – ответил г-н де Трай. – Вы-то счастливец! Вы в конце концов женились на наследнице миллионов Нусингена, правда, вы это заслужили... двадцатью годами каторги!
– Максим!
– А я... я, по-видимому, внушаю всем какие-то странные подозрения, – продолжал он в ответ на восклицание Растиньяка. – Ничтожество, какой-то дю Тийе смеет спрашивать, хватит ли у меня духу покончить с собой! Пора остепениться. Возможно, от меня хотят отделаться? Или нет? Вы можете это узнать, вы это узнаете, – сказал Максим, жестом останавливая Растиньяка. – Вот мой план, выслушайте меня. Вы должны оказать мне услугу, я уже вам оказывал их и еще могу оказать. Жизнь, которую я веду, наскучила мне, я хочу на покой. Помогите мне вступить в брак, который даст мне полмиллиона; когда я буду женат, назначьте меня посланником в какую-нибудь захудалую американскую республику. Я останусь на этом посту столько, сколько понадобится, чтобы можно было получить назначение на такого же рода пост в Германии. Если я чего-нибудь стою, меня вытащат оттуда; если ничего не стою, мне дадут отставку. Быть может, у меня родится ребенок, я воспитаю его в строгости; у его матери будет состояние, я сделаю из него дипломата, он может стать послом.
– Вот мой ответ, – сказал Растиньяк. – Между властью в пеленках и властью малолетней идет борьба более ожесточенная, чем предполагают простаки. Власть в пеленках – это палата депутатов, и не будучи сдерживаемой палатой пэров...
– Ах, да! – сказал Максим. – Ведь вы пэр Франции.
– Разве я теперь не был бы пэром при любом режиме? – спросил Растиньяк. – Но не прерывайте меня, ведь вся эта неразбериха и вас касается. Палата депутатов неизбежно станет полновластной, как и предсказывал де Марсе, единственный человек, который мог бы спасти Францию, или, вернее, кабинет министров, – ибо народы не умирают: они либо порабощены, либо свободны, вот и все. Малолетняя власть – это король, получивший корону в августе тысяча восемьсот тридцатого года. Нынешний кабинет побежден, он распустил палату и хочет провести выборы, чтобы их не провел будущий кабинет; но он не верит в успех. Если он одержит победу на выборах, династия будет в опасности; если же кабинет окажется побежденным – династическая партия еще сможет успешно бороться. Ошибки палаты пойдут на пользу воле одного, воле, которая, к несчастью, в сфере политики – все. Если один человек становится всем, как это было с Наполеоном, то наступает момент, когда нужно себя заместить, но так как все талантливые люди отстранены – великое «все» не находит себе заместителя. Заместитель – это то, что называют кабинетом министров, а во Франции нет кабинета, есть только преходящая воля одного. Во Франции ошибаться могут только люди, стоящие у власти. Оппозиция же не может ошибаться, она может проиграть все сражения, но ей достаточно, как союзникам в тысяча восемьсот четырнадцатом году, победить один-единственный раз. И тогда в «три славных дня» она сокрушает все. Поэтому, чтобы унаследовать власть, нужно не управлять, а выжидать. По своим личным убеждениям я принадлежу к аристократии, а по своим общественным взглядам – к Июльской монархии. Орлеанский дом помог мне восстановить состояние моего дома, и я навсегда останусь ему предан.
– Ну, это «навсегда» господина Талейрана, разумеется, – сказал Максим.
– В настоящий момент я ничего не могу для вас сделать, – продолжал Растиньяк, – через полгода мы уже не будем у власти. Да, эти полгода будут агонией, я это знал. Мы предвидели нашу участь, когда составлялось министерство, наш кабинет – это временная затычка. Но если вы отличитесь во время предстоящей предвыборной борьбы, если вы привлечете на сторону династии один лишний голос, одного надежного депутата, то ваше желание будет исполнено. Я могу сказать о ваших благих намерениях, я могу заглянуть в кое-какие секретные документы, в не подлежащие оглашению отчеты и найти для вас какое-нибудь дело потруднее. Если оно вам удастся, я могу указать на ваши таланты, вашу преданность и потребовать для вас награды. Взять себе жену, дорогой мой, вы можете только в семье какого-нибудь падкого на титулы фабриканта, и то в провинции. В Париже вас слишком хорошо знают. Значит, нужно найти миллионера, выскочку, у которого есть дочь и которого снедает желание покрасоваться в Тюильри.