Текст книги "Депутат от Арси"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Что случилось? – спросил Фредерик Маре, опустив свой лорнет и указывая супрефекту и следователю на звонившего Сино.

– Случилось то, господа, – ответил Антонен Гулар, – что Шарль Келлер убит в Африке, а это событие дает Симону Жиге огромные шансы. Вы знаете Арси, здесь не могло быть иного кандидата правительственной партии, кроме Шарля Келлера. Против всякого другого восстали бы наши местные патриоты, которые на все смотрят только со своей колокольни.

– И такой болван, как Жиге, будет избран? – подхватил Оливье Вине, смеясь.

Помощник прокурора, молодой человек лет двадцати трех, старший сын одного из самых известных окружных прокуроров, получившего назначение после Июльской революции, благодаря влиянию своего отца попал в прокуратуру. Окружной прокурор, неизменный депутат от города Провена, был одним из главарей центра в палате депутатов. Поэтому сын, – мать его была урожденная Шаржбеф, – отличался и на службе и в жизни большой самоуверенностью, которую ему придавало положение отца. Свое мнение о людях да и другие свои суждения он высказывал не стесняясь, ибо надеялся, что застрянет в Арси ненадолго и вскоре сделается королевским прокурором в Версале, откуда был всего один шаг до судебной должности в Париже. Развязность молодого Вине и своеобразное судейское фатовство, порождаемое уверенностью в том, что он сделает карьеру, раздражали Фредерика Маре тем сильнее, что его подчиненный обладал весьма бойким умом, дававшим ему некоторое право на эти притязания. Королевский прокурор, человек сорока лет, положивший во время Реставрации шесть лет на то, чтобы добиться должности первого помощника, и, несмотря на восемнадцать тысяч дохода, забытый Июльской революцией в арсийском суде, постоянно колебался между желанием заслужить благоволение окружного прокурора, который не сегодня-завтра мог стать министром юстиции, как многие другие юристы-депутаты, и необходимостью блюсти свое достоинство.

Оливье Вине, щуплый блондин, с бесцветной физиономией, которую оживляли зеленоватые лукавые глаза, принадлежал к числу тех молодых насмешников и любителей удовольствий, которые, однако, умеют напускать на себя чопорный, спесивый и педантичный вид, какой обычно принимают юристы за судейским столом.

Рослый, толстый, плотный и важный королевский прокурор за последние несколько дней, наконец, придумал, как ему быть с этим невыносимым Вине, – он обращался с ним, как отец с балованным ребенком.

– Оливье, – обратился он к своему подчиненному, похлопывая его по плечу, – вы человек дальновидный и, вероятно, понимаете, что достоуважаемый господин Жиге имеет шансы стать депутатом. Вы могли бы сказать свое веское слово и перед жителями Арси, а не только среди друзей.

– Имеется кое-что и против Жиге, – заметил, в свою очередь, г-н Мартене.

Этот молодой человек, на вид довольно неловкий, но весьма способный, сын провенского врача, был обязан своим назначением окружному прокурору Вине, который много лет занимался адвокатурой в Провене и так же покровительствовал уроженцам Провена, как Гондревиль – уроженцам Арси.

– Что же? – спросил Антонен.

– Местный патриотизм избирателей, когда им навязывают не того человека, – страшная вещь, – пояснил судья, – но если нашим дорогим арсийцам придется выдвинуть одного из своих, ревность и зависть окажутся сильнее даже этого патриотизма.

– Все это очень понятно, – заметил королевский прокурор, – и так оно и есть... Если вам удастся объединить пятьдесят голосов правительственной партии, то вы, по всей вероятности, окажетесь хозяином здешних выборов, – добавил он, взглянув на Антонена Гулара.

– Достаточно противопоставить Симону Жиге кандидата с такими же данными, – сказал Оливье Вине.

На лице супрефекта мелькнуло выражение явного удовольствия, которое не могло ускользнуть от его сотоварищей, – кроме того, они отлично понимали друг друга. Все четверо были холосты, все довольно состоятельны и с самого начала образовали как бы союз, чтобы спастись от провинциальной скуки. Трое чиновников уже успели заметить ту особого рода зависть, которую Жиге внушал Гулару и которая будет понятна, если мы коснемся их прошлых отношений.

Сын доезжачего Симезов, разбогатевший на покупке национальных имуществ, Антонен Гулар был, как и Симон Жиге, уроженцем Арси. Его отец, старик Гулар, покинул аббатство Вальпре (искаженное Валь-де-Пре) и, переехав после смерти жены на жительство в Арси, отдал Антонена в императорский лицей, куда полковник Жиге уже поместил своего сына Симона. Земляки, оказавшись школьными товарищами, вместе изучали в Париже право и продолжали дружить, предаваясь юношеским развлечениям. Когда впоследствии они пошли разными дорогами, то обещали друг другу взаимную поддержку. Но судьбе было угодно сделать их соперниками. Несмотря на довольно существенные преимущества Антонена и на украшавший его петлицу крест Почетного легиона, выхлопотанный ему графом Гондревилем взамен повышения, ему тем не менее вежливо отказали, когда он за полгода до начала этой истории втайне от всех явился к г-же Бовизаж предложить руку и сердце ее дочери.

Попытки подобного рода в провинции недолго остаются тайной. Прокурор Маре, у которого, как и у Антонена Гулара, были и состояние и орденская ленточка, три года назад также получил отказ, со ссылкой на слишком большую разницу в летах.

Поэтому супрефект и королевский прокурор держались по отношению к Бовизажам в границах холодной учтивости, а в своей компании издевались над ними. И сейчас, прогуливаясь по городской площади, они поделились друг с другом своими догадками о тайном замысле Симона Жиге, ибо только накануне узнали, какие надежды питает по этому случаю г-жа Марион. Их объединяло чувство, которое обычно приписывают собаке на сене: каждый втайне решил любой ценой помешать адвокату жениться на богатой наследнице, в чьей руке им было отказано.

– Дай бог, чтобы я стал вершителем судеб на выборах, – заявил супрефект, – и чтобы граф де Гондревиль назначил меня префектом, потому что мне хочется остаться здесь не больше, чем вам, хотя я и уроженец Арси.

– Вам представляется прекрасный случай, дорогой мой, попасть в депутаты, – сказал Оливье Вине, обращаясь к Маре. – Отправляйтесь к моему отцу, который, наверное, через несколько часов прибудет в Провен, и мы попросим его выдвинуть вас кандидатом от министерства.

– Оставайтесь здесь, – прервал его Антонен, – у министерства свои виды на выборы в Арси.

– Ах, вот как! Но ведь есть два министерства – одно мнит, что оно решает судьбу выборов, другое – что воспользуется их результатами, – заметил Вине.

– Не будем усложнять трудностей Антонена, – ответил Фредерик Маре, подмигнув своему помощнику.

Четыре судейских чиновника миновали Аллею Вздохов и были уже на площади, но, заметив Пупара, который вышел от г-жи Марион, остановились у постоялого двора «Мул». Из ворот дома г-жи Марион высыпали шестьдесят семь заговорщиков.

– Значит, вы все-таки побывали там? – спросил Пупара Антонен Гулар, указывая на садовую ограду Марионов, тянувшуюся вдоль бриеннской дороги против конюшен «Мула».

– Я туда не вернусь, господин супрефект, – ответил хозяин постоялого двора, – сын господина Келлера умер, и мне там больше делать нечего. Господу было угодно освободить место...

– Каково! Недурно, Пигу? – заметил Оливье Вине, увидев всю оппозицию, шествующую с собрания у Марионов.

– Да, недурно, – отозвался нотариус, вспотевший лоб которого свидетельствовал о его рвении. – Сино сообщил нам новость, которая всех примирила! За исключением пяти отколовшихся: Пупара, моего деда, Молло, Сино и меня, – все собравшиеся поклялись, как в Зале для игры в мяч [5]5
  ...поклялись, как в Зале для игры в мяч...– 20 июня 1789 г. депутаты третьего сословия, явившись на заседание Национального собрания, обнаружили, что предоставленное им помещение заперто по приказу короля. Тогда они перешли в Зал для игры в мяч и поклялись не расходиться до тех пор, пока не выработают конституции. Бальзак с иронией сравнивает собрание избирателей в Арси с этим историческим событием.


[Закрыть], приложить все усилия к тому, чтобы победил Симон Жиге, мой смертельный враг. Да, мы здорово сразились! Я всячески подбивал сторонников Жиге, чтобы они дали выход своим чувствам против Гондревилей. Уж теперь-то старый граф будет на моей стороне. Не позже завтрашнего дня он узнает все, что говорили о нем, о его лихоимстве и его подлостях наши так называемые патриоты Арси, жаждущие избавиться от его покровительства, или, как они выражались, от ига.

– Они проявили полное единодушие, – смеясь, сказал Оливье Вине.

– На один день, – вставил г-н Мартене.

– О, – вскричал Пигу, – общее желание арсийцев – выбрать местного уроженца! Кого же вы хотите противопоставить Симону Жиге, – человеку, который разглагольствовал битых два часа, объясняя слово прогресс?

– Мы разыщем старика Гревена! – воскликнул супрефект.

– У него нет честолюбия, – ответил Пигу, – но прежде всего нужно посоветоваться с графом Гондревилем. Посмотрите, как почтительно Симон провожает эту раззолоченную тупицу Бовизажа, – сказал он, указывая на адвоката, который держал мэра за локоть и нашептывал ему что-то. Бовизаж раскланивался направо и налево, здороваясь со всеми жителями, смотревшими на него с тем почтением, с каким провинциалы относятся к самому богатому человеку в городе.

– Еще бы ему не ухаживать за папашей Бовизажем, – заметил Вине, – как можно не проводить с честью мэра и тестя.

– О, напрасно он старается и лебезит перед Бовизажем, – отозвался Пигу, уловив скрывавшуюся за этой шуткой мысль помощника. – Согласие Сесили не зависит ни от отца, ни от матери...

– В таком случае от кого же?

– От моего бывшего хозяина. Если даже Симон и пройдет в депутаты Арси, симпатий его жителей он не завоюет.

Как ни расспрашивали Пигу супрефект и Фредерик Маре, тот не пожелал объяснить им свое восклицание, которое справедливо показалось им намеком на важные события и обнаружило его знакомство с кое-какими планами семейства Бовизаж.

Весь город заволновался – не только из-за горестной утраты, постигшей Гондревилей, но также вследствие важного решения, принятого в доме Жиге, где в это время трое слуг и г-жа Марион усиленно приводили в порядок комнаты, готовясь к обычному вечернему приему гостей, которые из любопытства, несомненно, должны были собраться в большом количестве.

Шампань производит впечатление бедного края, и действительно это бедный край. Пейзаж его печален, всюду – однообразные равнины. Всюду, где бы вы ни проезжали, в деревнях и даже в городах, вы видите только деревянные или глинобитные домишки; кирпичные дома – это уже роскошь. Камень идет лишь на общественные строения. Так, в Арси только замок, здание суда и собор сложены из камня. И все-таки в Шампани, или, вернее, в департаментах Об, Марны и Верхней Марны, с их богатыми, всему миру известными виноградниками, осталось до сих пор немало процветающих предприятий.

Не говоря уже о реймских мануфактурах, почти вся вязальная промышленность Франции, – притом весьма крупная, – сосредоточена в округе Труа. Сельская местность, на десять лье в окружности, населена ремесленниками, и, проезжая деревни, вы видите в открытые двери домов, каким ремеслом они занимаются. Кустари имеют дело с посредниками, а те со спекулятором, именуемым фабрикантом. Этот фабрикант поставляет готовые изделия парижским фирмам или мелким лавочникам, причем у тех и у других та же вывеска: «Производство вязальных изделий». Но ни те, ни другие сами не занимаются изготовлением чулок, ночных колпаков, носков. Вязаные изделия поступают главным образом из Шампани, хотя есть и в Париже кустари, соперничающие с шампанцами.

Посредничество между производителями и потребителями составляет печальную особенность не одного только чулочно-вязального дела: оно существует в большинстве отраслей торговли, причем на товар накидывается та сумма, которая составляет прибыль посредника. Уничтожение этих дорогостоящих перегородок между ремесленником и покупателем, наносящих большой ущерб ремесленникам, явилось бы важным делом, которое по своим результатам могло бы стоять рядом с крупными политическими событиями. Действительно, производство в целом от этого бы только выиграло, установив внутри государства те дешевые цены, которые столь необходимы с точки зрения внешних отношений, ибо дают возможность побеждать в промышленной войне с заграницей; а это бой не менее кровопролитный, чем бои на ратном поле.

Однако современные филантропы не стремятся покончить с подобными злоупотреблениями, ибо это не сулит им ни той славы, ни тех преимуществ, какие дает, например, бесконечная полемика по поводу упразднения рабства или карательной системы в судах; поэтому контрабандистские действия банкиров торговли еще долго будут тяготеть и над производством и над потреблением. Во Франции, столь интеллектуальной стране, принято считать, что упростить – значит разрушить. Революция 1789 года и поныне внушает здесь страх.

По одному тому, какую мощную промышленную энергию развивают там, где природа оказывается мачехой, мы видим, насколько улучшилось бы земледелие, если капитал согласился бы вложить деньги в почву, которая в Шампани ничуть не хуже, чем в Шотландии, а там капиталы творят чудеса. Таким образом, в тот день, когда земледелие завоюет и бесплодные земли этого департамента, когда промышленность вложит какие-то средства в разработку меловых залежей Шампани, процветание увеличится в три раза. Сейчас эта область не знает изобилия, людские жилища убоги, а тогда в них проникнет английский комфорт и начнется тот быстрый оборот денег, который уже составляет половину богатства и теперь осуществляется во многих областях Франции, где до сих пор царил упадок.

Писатели, государственные деятели, церковь со своих кафедр, печать со столбцов своих газет, все те, кому случай предоставляет возможность влиять на массы, должны неустанно твердить одно: держать деньги в кубышке – общественное преступление! Неразумная бережливость провинции задерживает развитие промышленной жизни и вредит здоровью нации.

Итак, маленький городок Арси, не имеющий ни транзита, ни путей сообщения и как будто обреченный на полнейший социальный застой, на самом деле – город относительно богатый, который изобилует капиталами, медленно накопляющимися в вязальном производстве.

Господин Филеас Бовизаж был в этой области Александром или, если хотите, Аттилой. Вот каким образом этот почтенный промышленник одержал победу над хлопком.

Из всех детей Бовизажа Филеас был единственный, оставшийся в живых. Сам Бовизаж арендовал доходную ферму «Белаш», стоявшую на земле Гондревилей; в 1811 году родители за большие деньги откупили сына от рекрутского набора. После этого овдовевшая г-жа Бовизаж благодаря влиянию графа Гондревиля в 1813 году еще раз избавила своего единственного сына от призыва в народное ополчение... Филеас, которому тогда исполнился двадцать один год, уже в течение трех лет мирно торговал изделиями вязальной промышленности. К этому времени кончился срок аренды на ферму «Белаш», и старуха арендаторша не пожелала возобновить договор. Она полагала, что ей на старости лет хватит дела, если она хочет извлекать доход из своих угодий. Желая спокойно дожить свою жизнь, она решила с помощью г-на Гревена, городского нотариуса, привести в порядок наследство своего супруга, хотя сын и не требовал у нее отчета. Оказалось, что она ему должна около ста пятидесяти тысяч франков. Почтенная старушка не хотела продавать землю, большая часть которой в свое время принадлежала несчастному Мишю, бывшему управляющему Симезов, и вручила сыну всю сумму чистоганом, предложив ему купить предприятие его патрона, сына судьи г-на Пигу, дела которого настолько ухудшились, что он, как подозревали его сограждане и о чем уже было упомянуто, покончил жизнь самоубийством. Филеас Бовизаж, юноша рассудительный, глубоко почитавший мать, не откладывая, заключил сделку со своим патроном, а так как он унаследовал от родителей шишку, знаменующую собой, по мнению френологов, склонность к стяжательству, то со всем пылом юности ринулся в эту торговлю, которую почитал необычайно выгодной и которую решил расширить путем спекуляции. Имя Филеасможет показаться необычным, но это одна из бесчисленных странностей, которыми мы обязаны Революции. Будучи приверженцами Симезов, а следовательно, верующими католиками, Бовизажи пожелали окрестить своего ребенка. Духовник Сен-Синей, аббат Гуже, запрошенный фермерами, посоветовал им избрать покровителем их сына святого Филеаса, чье греческое имя вполне удовлетворило бы муниципалитет; ибо этот ребенок родился в ту пору, когда детей записывали в акты гражданского состояния, давая им причудливые имена из республиканского календаря.

В 1814 году торговля вязаными изделиями, дело в обычные времена вполне надежное, была подвержена всем неожиданным колебаниям, которые испытывали тогда цены на хлопок. А цены на хлопок зависели от успехов и поражений императора Наполеона, ибо противники его, генералы английской армии, распоряжались в Испании так: «Город взят, подвозите товары...»

Пигу, бывший хозяин молодого Филеаса, поставлял сырье ремесленникам, работавшим на него по деревням. Перед тем как он продал свое предприятие сыну Бовизажа, – у него была закуплена большая партия хлопка по высокой цене, – а в это время, согласно знаменитому декрету императора, в империю из Лисабона уже везли тюки хлопка по шесть су за килограмм. Последствия, к которым привел во Франции этот массовый ввоз хлопка, явились причиной смерти Пигу, отца Ахилла, но они же положили начало процветанию Филеаса, ибо он не только не потерял голову, как это случилось с его патроном, но сумел установить, выгодную для себя, среднюю цену, покупая по дешевке вдвое больше товара, чем его предшественник. Эта нехитрая выдумка позволила Филеасу расширить свое производство втрое против прежнего, выставить себя благодетелем в глазах ремесленников и, кроме того, дала ему возможность торговать прибыльно своими изделиями и в Париже и по всей Франции, тогда как и самые удачливые торговцы вынуждены были сбывать товар по себестоимости. К началу 1814 года Филеас распродал все, что у него лежало на складах. Перспектива войны на территории Франции и все сопряженные с войной бедствия, которые грозили обрушиться главным образом на Шампань, заставили его быть осторожным: он не делал никаких заказов и, обратив свои капиталы в золотую монету, приготовился ко всем неожиданностям.

Таможенные границы в то время охранялись плохо. Наполеон, ведя войну на собственной территории, не мог обойтись без своих тридцати тысяч пограничников. Хлопок, проникая через тысячи брешей в сторожевой заставе наших границ, появлялся на всех французских рынках. Трудно даже и вообразить, какой пронырливостью и прыткостью отличался в то время хлопок и с какой алчностью набрасывались англичане на страну, где бумажные чулки стоили шесть франков пара, а коленкоровые рубашки считались предметом роскоши. Второразрядные фабриканты и крупные ремесленники, полагаясь на гений Наполеона, скупили хлопок, пришедший из Испании. Пустив его в дело, они надеялись, что в дальнейшем смогут диктовать свои условия парижским купцам. Филеас внимательно наблюдал за всем происходившим, а затем, когда война опустошила Шампань, стал орудовать между фронтом французской армии и Парижем. После каждого проигранного сражения он являлся к ремесленникам, которые прятали свои изделия в бочках, в картофельных ямах, и, расплачиваясь золотой монетой, этот атаман чулочного дела скупал за безделицу по деревням целые возы товара, который мог со дня на день сделаться добычей врагов, ибо ноги их не меньше нуждались в чулках, чем их глотки в шампанской влаге.

В этих тяжелых обстоятельствах Филеас проявил, пожалуй, не меньше энергии, чем сам император. Сей чулочный генерал проводил свою торговую кампанию 1814 года с неслыханной доселе отвагой. Орудуя на одно лье позади, там, где генерал маневрировал на одно лье впереди, он пожинал в своих успешных операциях вязаные колпаки и чулки, подобно тому как император в своих фланговых кампаниях пожинал лавры бессмертия. В гениальности они не уступали друг другу, но каждый проявлял ее в своей области, и в то время как один старался покрыть побольше голов колпаками, другой стремился побольше срубить голов. Вынужденный изыскивать средства передвижения, дабы вовремя вывозить огромные запасы своих товаров, которые он хранил на складах одного из парижских предместий, Филеас нередко прибегал к реквизиции лошадей и фургонов, как будто речь шла по меньшей мере о спасении империи. Но разве величие коммерции уступало величию Наполеона? И разве английские купцы, взявшие на откуп Европу, не сломили сопротивление колосса, который угрожал их лавкам? В тот день, когда император подписывал отречение в Фонтенебло, Филеас праздновал победу и диктовал свои законы на чулочном рынке. С помощью искусных маневров он поддерживал низкую цену на хлопок и удвоил свое состояние, меж тем как другие фабриканты рады были отделаться от своих товаров за полцены. Филеас вернулся в Арси с капиталом в триста тысяч франков, половину его он поместил в государственные бумаги в шестидесятифранковых облигациях, что доставило ему пятнадцать тысяч франков годового дохода; сто тысяч пошли на удвоение оборотных средств, необходимых для его предприятия. Остальное он употребил на постройку, отделку и обстановку роскошного дома в Арси на площади дю-Пон.

По возвращении победоносного чулочника г-н Гревен, естественно, оказался посвященным во все его дела. У нотариуса в то время была на выданье единственная дочь, девица двадцати лет. Старик, тесть Гревена, бывший в течение сорока лет лекарем в Арси, еще здравствовал. Гревен, который к тому времени уже овдовел, был хорошо осведомлен насчет капиталов мамаши Бовизаж. Он поверил в энергию и способности молодого человека, у которого хватило отваги проделать такую кампанию в 1814 году. Северина Гревен получила в приданое от матери шестьдесят тысяч франков – что мог оставить Северине старик Варле? Самое большее – такую же сумму. Гревену уже стукнуло пятьдесят. Он боялся умереть; у него не было никаких надежд во времена Реставрации выдать замуж дочку так, как ему хотелось, – а во всем, что касалось дочери, он был полон самых честолюбивых мечтаний. Взвесив все эти обстоятельства, он поступил предусмотрительно, заставив Филеаса просить руки Северины.

Северина Гревен, хорошо воспитанная, красивая молодая девушка, считалась одной из самых завидных невест в Арси. И конечно, сын фермера Гондревиля не мог не считать для себя честью породниться с близким другом сенатора и пэра Франции графа де Гондревиля. Вдова Бовизаж пошла бы ради этого на любые жертвы, но, узнав об успехах сына, она сочла излишним выделять ему что-либо из своего капитала, – мудрая осторожность, – ее примеру последовал и сам нотариус. Итак, сын фермера, некогда столь преданного Симезам, соединился брачными узами с дочерью одного из их злейших врагов. Быть может, это единственный случай, когда знаменитое изречение Людовика XVIII: «Единение и забвение»– осуществилось на деле.

После вторичного возвращения Бурбонов старик доктор, г-н Варле, умер, дожив до семидесяти шести лет; он оставил после себя двести тысяч франков золотом, припрятанных в подвале, а кроме того, недвижимое имущество примерно на такую же сумму. Таким образом, Филеас с женой, начиная с 1816 года, располагали тридцатью тысячами франков годового дохода, не считая торгового дела; ибо приданое дочери Гревен решил поместить в недвижимость, и Бовизаж против этого не возражал. Капитал, доставшийся Северине Гревен в наследство после деда, приносил всего лишь пятнадцать тысяч франков дохода, несмотря на все старания старика Гревена поместить его как можно выгоднее.

В первые же два года г-жа Бовизаж и Гревен убедились в непроходимой глупости Филеаса. Сбитый с толку коммерческой хваткой Бовизажа, которая показалась ему каким-то выдающимся даром, старик нотариус принял молодость Филеаса за силу, а его удачу – за гений дельца. Но Филеас, даже если он умел читать, писать и недурно считал, никогда в жизни не брал книги в руки. Говорить с ним было не о чем, ибо он отличался крайним невежеством и на все отвечал набором избитых фраз, которые старался преподносить как нельзя более любезно. При всем том, будучи сыном фермера, он был не лишен чисто практической смекалки. Люди, которые вели с ним дела, должны были обращаться к нему с ясными, краткими и вполне понятными предложениями, но сам он никогда не отвечал тем же своим конкурентам. Добрый и даже мягкосердечный, Филеас проливал слезы, стоило ему услышать какой-нибудь жалостный рассказ. Эта же доброта проявлялась в его почтительном отношении к жене, чье превосходство вызывало у него самое искреннее восхищение. Северина, женщина, не лишенная фантазии, по мнению Филеаса, знала решительно все. Ее суждения отличались тем большей проницательностью, что она обо всем советовалась с отцом. При этом она еще обладала твердым характером, благодаря чему стала полновластной хозяйкой у себя в доме. После того как она этого добилась, старик нотариус уже не так сильно огорчался, глядя на свою дочь; он видел, что Северина счастлива своим владычеством, ибо власть всегда приносит удовлетворение женщинам с таким характером; но ведь она была женщина. И вот что, как рассказывают в Арси, обрела женщина.

В период реакции 1815 года в Арси на должность супрефекта назначили виконта де Шаржбефа, отпрыска обедневшей линии старинного аристократического рода. Он получил это назначение по протекции своей родственницы маркизы де Сен-Синь. Молодой человек просидел в супрефектах целых пять лет. Говорят, столь затянувшееся пребывание виконта в этой должности, отнюдь не способствовавшее его карьере, было в какой-то мере связано с прекрасной г-жой Бовизаж. Впрочем, считаем своим долгом заметить, что все эти слухи отнюдь не подтверждались ни одним из тех скандалов, с помощью коих в провинции изобличают пылкие чувства, которые так трудно скрыть от аргусов маленького городка. Если Северина и любила виконта де Шаржбефа и виконт любил Северину, все это было в высшей степени благородно и благопристойно, как говорили друзья Гревена и друзья Марионов. А эта двойная клика умела диктовать свои мнения всей округе. Но ни Марион, ни Гревены не имели ни малейшего влияния на роялистов, а роялисты называли супрефекта счастливчиком и говорили, что ему повезло.

Как только до маркизы де Сен-Синь дошли разговоры, которые велись в светских гостиных о ее родственнике, она вызвала его в Сен-Синь, и так непреодолимо было ее отвращение ко всем тем, кто хоть в какой-либо мере был связан с участниками судебной драмы, столь роковой для ее семьи, что она заставила виконта покинуть Арси. Она добилась, чтобы ее кузена назначили супрефектом в Сансер, и пообещала ему сделать его префектом. Некоторые наблюдатели, не лишенные тонкости, утверждали, будто виконт нарочно разыграл из себя влюбленного, чтобы сделаться префектом, ибо он знал, как ненавистно маркизе имя Гревена. Другие замечали, что появления виконта де Шаржбефа в Париже неизменно совпадали с поездками, которые совершала туда г-жа Бовизаж под самыми пустячными предлогами.

Беспристрастному историку было бы весьма затруднительно составить мнение по поводу этих фактов, погребенных в прошлом вместе с другими тайнами личной жизни. Казалось, только одно обстоятельство могло дать некоторый повод к злословию. Сесиль-Ренэ Бовизаж родилась в 1820 году, в тот самый год, когда виконт де Шаржбеф оставил должность супрефекта, а одним из имен осчастливленного супрефекта, оказывается, было также имя Ренэ. Это имя было дано Сесили ее крестным отцом графом де Гондревилем. Если бы мать воспротивилась тому, чтобы дочь ее носила это имя, она бы в некотором роде подтвердила существовавшие подозрения. Но так как свет, вопреки всему, всегда хочет остаться правым, то все сочли, что это просто хитрая выдумка старого пэра Франции. Г-жа Келлер, дочь графа, носившая имя Сесиль, была крестной матерью. Что же касается родственного сходства Сесили-Ренэ Бовизаж, оно было прямо поразительно. Эта юная особа ничем не напоминала ни отца, ни мать, а со временем стала живым портретом виконта, от которого она унаследовала его аристократические манеры. Впрочем, это двойное сходство, духовное и физическое, никак не могло быть подмечено жителями Арси, ибо виконт туда более не показывался.

Северина все же сумела сделать Филеаса по-своему счастливым. Он любил хорошо поесть и не отказывать себе во всяких благах жизни; она держала для него тончайшие вина, стол, достойный самого епископа; у них была лучшая повариха во всем департаменте, но все это безо всяких претензий на какую-то роскошь, ибо Северина поставила свой дом, как полагалось, строго следуя всем правилам буржуазного уклада жизни в Арси. Арсийцы так и говорили, что обедать надо у г-жи Бовизаж, а вечера проводить у г-жи Марион. Господство дома Сен-Синей в департаменте Арси, вновь обретенное им благодаря Реставрации, естественно, повело к еще более тесному сближению всех тех семей, которые имели касательство к уголовному процессу по делу похищения де Гондревиля. Марионы, Гревены, Жиге объединились тем теснее, что успех их так называемой конституционнойпартии на выборах требовал полного единодушия.

Северина из расчета заставила Бовизажа вести торговлю чулочными изделиями, от чего всякий другой на его месте, разумеется, отказался бы. По ее настоянию он поддерживал торговые связи с Парижем, разъезжал по деревням. Таким образом, вплоть до 1830 года Филеас, которому предоставлялась возможность удовлетворять свои стяжательские наклонности, выручал из года в год столько же, сколько они проживали, не считая процентов, нараставших на капитал; и занимался он своим предприятием не всерьез, а как говорят в просторечье – походя. Проценты с капитала супругов Бовизажей, превратившиеся за шестнадцать лет благодаря стараниям Гревена в солидный капитал, составляли в 1830 году пятьсот тысяч франков. Таково было к тому времени приданое Сесили, которое старый нотариус поместил в трехпроцентные облигации по курсу в пятьдесят франков, что приносило тридцать тысяч франков дохода в год. Таким образом, можно было безошибочно определить, чему равнялось состояние Бовизажей, ибо оно приносило им в то время восемьдесят тысяч франков дохода в год. В 1830 году они продали свое чулочное предприятие торговому агенту Жану Виолету, внуку одного из главных свидетелей обвинения в процессе Симезов, и поместили свои капиталы, достигшие к тому времени трехсот тысяч франков, в государственные бумаги. Но у супругов Бовизажей была, кроме того, перспектива получить наследства – от старика Гревена и от старухи фермерши Бовизаж, причем каждое должно было прибавить к их доходам от пятнадцати до двадцати тысяч франков в год. Крупное состояние в провинции – это результат, который получается от умножения времени на бережливость. Тридцать лет старости – верный капитал.