Текст книги "Другой Хайям"

Автор книги: Омар Хайям

В 56 катрене Хайям провозглашает важный принцип своей философии, который в несколько ином аспекте раскрывает то, что было сказано прежде о природе времени.

 
₅₆ Скорей неси вина,
 чтобы унять на сердце жар
  невыносимо жгучий!
Мое существованье в этом мире
 течет подобно ртути капелькам летучим.
Восстань и укради у сна
 его сокровище – дар бденья,
и помни: пылкость юности не вечна.
 Она продлится, как слеза цветка, —
  одно мгновенье!
 

Это алхимическое стихотворение содержит очень любопытную информацию. Прежде всего, поэт говорит, что сердце его испытывает невыносимо жгучий жар. Этот жар, по описаниям многих мистиков, в том числе и христианских, является первым сигналом влюбленности сердца, симптомом внутреннего пробуждения. Он хочет погасить жар вином. Вино, как мы знаем, притупляет физическую боль и душевные страдания. Но вино, о котором говорит Хайям, – это дар божественной любви. По аналогии с опьянением от вина, божественная любовь «расширяет» сердце – разрушает границы эго – и трансформирует жгучую боль, сопровождающую пробуждение, в особую сознательность. Такая сознательность или жизнь, которую она открывает, отличается динамичностью и новыми конструктивными свойствами, отчего поэт сравнивает ее с летучими капельками ртути. Ртуть была основополагающим элементом в средневековой алхимии – духовно-психологической науке, ставшей известной в Европе в основном благодаря работам арабского суфия IX века Джабира, или Гебера. Его полное имя на арабском звучит так: Абу Абдаллах Джабир ибн Хайян ад-Азди ас-Суфи. В алхимической системе ртуть (Меркурий) отождествляется с женским началом – летучим и пассивным, а сера (Сульфур) – с мужским, постоянным и активным. Правильное соединение этих двух элементов в человеческом сознании приводит к алхимическому союзу, называемому также алхимической свадьбой. Такова начальная стадия трансмутации – процесса превращения грубого в тонкое. Хайям неоднократно в своих стихах прославляет момент, мгновение, миг, а здесь он прямо говорит, что жизнь его течет подобно летучим капелькам ртути – возможно, он намекает на способность осознавать моменты как своего рода дискретные частицы, «атомы» времени. Не воспринимает ли Хайям время как некую субстанцию, имеющую неизвестные нам характеристики? В суфийской литературе иногда мелькает малопонятная фраза: «Суфий – это сын времени». Как уже упоминалось ранее, суфии придают большое значение осознанию времени. Многие суфийские авторитеты настойчиво повторяют, что суфий соотносит себя с каждым проживаемым моментом, и что в основе суфизма лежит принцип: время, место, люди. Этот принцип означает, что каждый момент обладает собственными индивидуальными свойствами, которые способен воспринять только тот, кто сам стал индивидуальностью или находится на пути к ее обретению.

Таким образом, «суфий – сын времени» – это не метафизическое клише или декоративная поэтическая идиома. В этой фразе содержится огромный потенциал смысла: высшее состояние суфия рождается в результате сочетания пассивного женского начала с активным мужским. В роли пассивного начала выступает время или жизнь, представляющая собой поток моментов, а в роли активного – внутреннее намерение.

Человек (сын времени), наделенный острым пониманием текучей, «ртутной» природы частиц времени, способен развить осознанность жизненных моментов и высвободить скрытую в них энергию (выражаясь суфийским языком, «расщепить атом времени»). Высвобождаемая энергия (невыносимо жгучий жар) преобразуется благодаря созданию особой среды (винному опьянению, или любви) в новое состояние (дар бдения), по сути противоположное опьянению.

 
₁₃ Любовь небесных гурий луноликих
 нам обещают после смерти дать в награду,
а я вам говорю, что нет цены
 сегодняшнему соку винограда.
На счастье в будущем не уповай,
 цени лишь содержимое кармана.
Да не прельстится слух твой жадный
 победной дробью пустого барабана.
 

Здесь Хайям противопоставляет осознанность текущего мига жадным ожиданиям, в которых, как в навязчивом сне, проводит всю свою жизнь обычный человек. Поскольку люди, как правило, не способны замечать отдельные моменты, осознавать их должным образом и усваивать то, что в них содержится, они пытаются хоть как-то компенсировать этот недостаток. Соответственно, они выстраивают в своем воображении искусственное линейное время, где индивидуальные моменты мало что значат, а настоящее подменяется прошлым или будущим. Пребывая в вечном цейтноте, индивид никогда не может насытиться живым временем, потому что потребляет его искусственно созданный суррогат, лишенный какой бы то ни было питательности. В этом состоянии человеческое существо способно только жаждать, не находя ни в чем удовлетворения. Концепция питательного времени, как особой энергетической субстанции, содержится, например, в Старом Завете, где сообщение о смерти каждого из патриархов сопровождается неизменной фразой: «…и скончался (Авраам, Исаак, Иаков) и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему».

По мнению суфиев, именно эмоциональная жажда, желание иметь больше, чем необходимо, создает иллюзорную проекцию будущего и становится завесой, заслоняющей прямое восприятие реальности. Суфий должен настроиться на возможности момента (сегодняшний сок винограда), которые раскрываются в опьяненном любовью сердце (когда сок превращается в вино). Хайям уподобляет такие внутренние возможности, заключенные в скоротечном миге, содержимому кармана, или наличности сердца («карман» и «сердце» являются синонимами в суфийской литературе) и противопоставляет их бесполезным упованиям на будущее или эмоциональным ожиданиям, прельщающим жадный слух.

Думая, что мы чем-то владеем, собственной жизнью или чем бы то ни было в этом мире, мы обрекаем себя на разочарование. Мы преследуем образ счастья, а не то, что его создает; прельщенные отражением в зеркале, хватаемся за зеркало, упуская из виду то, что в нем отражается. Мы каким-то образом знаем об этом самообмане, но беспокойство, страхи и жадность не позволяют осознать его механизм, в результате чего возрастает неудовлетворенность, которая еще больше увеличивает нашу приверженность вторичному.

Изменчивость мира, коварство судьбы и недолговечность человеческой жизни Хайям не склонен считать поводами для пессимизма, более того, он видит в них основание для развития постоянной осознанности. Таким образом, они могут немало способствовать поиску истинной, непреходящей реальности бытия.

 
₅₁ Сей жизни караван уходит в неизвестность,
 следов его не сохранят пески.
Что зря оплакивать друзей
 и думать о грядущем, мой Саки?
Ты лучше радостный текущий миг лови —
 через мгновение его не станет.
Налей еще вина и чашу подними —
 пройдет и эта ночь, и в Лету канет.[37]37
  Умение «схватить миг» или «поймать мгновение» отражено в древнем суфийском кодексе («Одиннадцать правил (или секретов) ордена Накшбанди») как пауза сердца и пауза времени. Человек приобретает этот навык, развивая осознанность и самонаблюдение.


[Закрыть]
 

Стремясь осуществить прорыв к реальности, постичь истину, превосходящую все человеческие догадки о ней, суфий освобождается от предубеждений и ментальных конструкций, создаваемых эго для самоутверждения. Ему необходимо также избавиться от виртуальных якорей – эмоциональных привязок в виде сожалений о прошлом или упований на будущее. Они удерживают человека на месте, препятствуя свободному плаванию. Преодолев все эти преграды, превзойдя самость, претерпев смерть – процесс трансформации сознания – суфий становится способным увидеть истину глазами самой истины. Пророк Мухаммад по этому поводу сказал: «Умри до своей смерти».

Достичь этого рубежа, перейти его и затем возродиться способен только влюбленный, потерявший себя ради любви к иному, чем он. Любовь на первом этапе окрыляет влюбленного, дарит блаженство, затем уничтожает его и, наконец, возрождает «к жизни вечной», согласно учению христианских и суфийских алхимиков. Тема смерти влюбленных была не однажды выражена в ключевых литературных произведениях Востока и Запада, самые известные из которых: «Лейла и Меджнун», «Хосров и Ширин», «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта» и многие другие, удивительным образом созвучные друг другу. Метафорами смерти как трансформирующей силы пропитана мировая литература с древнейших времен.

В этом контексте весьма примечателен девяносто девятый катрен:

 
₉₉ Лелей меня вином,
 пои меня его пьянящей сутью
  из чаши золотой:
пускай рубиновым огнем
 заполыхают щеки восковые.
Когда же я умру,
 вина божественною влагой
  мой бренный труп омой
и из лозы его родной
 сплети носилки гробовые.
 

Остановимся на нем подробнее. Вино или винное опьянение в суфийской поэзии означает состояние божественной любви, экстатического восторга, в котором искатель себя теряет, растворяясь в божественном присутствии, поэтому неудивительно, что Хайям требует вина. Но на этом он не останавливается и наказывает омыть вином его труп и сплести гробовые носилки из винной лозы. Согласно интерпретации Роберта Грейвса в предисловии к английскому переводу Рубайята, поэту хотелось бы, чтобы даже воспоминания о нем доносили до потомков опьяняющее благоухание божественной любви. Этот образ содержит и другие аллюзии, например: мистик поначалу «умерщвляет» свою плоть, чтобы очистить зеркало сердца от ржавчины плотских привязанностей. Когда эта цель достигнута и в очищенном зеркале проступает образ возлюбленной истины, энергия любви (вино) изменяет не только его сознание, но и тело, которое становится послушным инструментом преображенной личности. «Похороны» тела на носилках, сплетенных из виноградной лозы, символизируют его воскресение в новом качестве.

Многие видят в суфизме пантеизм, язычество, колдовство, эзотерическое христианство, буддизм, учения древнегреческих и зороастрийских культов и т. д. Это связано с тем, что огромное разнообразие материалов, которые суфии используют в чисто иллюстративных целях, буквально мыслящие люди принимают за декларации суфийского учения. Именно так и рождаются ярлыки, плодящие упрощенные схемы духовных реалий. К подлинно духовным учениям они не имеют никакого отношения. Жертвой такого буквализма стала и поэзия Хайяма. Суфийский авторитет нашего времени Идрис Шах писал по этому поводу: «Фицджеральд, надо отметить, подобно многим восточным схоластам, воображал, что, так как Хайям временами описывал различные точки зрения, то он и сам был, в некотором смысле, жертвой противоречий собственного разума. Подобный взгляд, хотя он и типичен для многих академических ученых, не отличается глубиной мысли: так, некоторые люди полагают, что, излагая ту или иную позицию, человек и сам ее придерживается, а если он демонстрирует какие-то действия, то эти действия характеризуют его самого»[38]38
  Путь суфия, глава «Омар Хайям». М., издательство Эннеагон Пресс, 2011, с. 84.


[Закрыть].

Суфии не создают доктрин, претендующих на «истинное» описание неописуемой реальности. Для объяснения некоторых существенных понятий в подходе к трансцедентному они пользуются примерами из обыденной жизни или мировой литературы. Кроме того, они считают, что сами вещи, явления и события (да и весь мир в целом) являют собой не более чем аллегорию или образы вещей и событий иного, реального мира. Этот принцип выражен в известной суфийской фразе: «Очевидное является мостом к Реальному».

 
₇₀ Еще до наступления времен,
 когда Он только стал весь космос создавать,
извечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад
 я дерзко вознамерился познать.
Тогда сказал мне мой наставник дорогой,
 всем сердцем истину любя,
что Вечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад
 смогу найти я лишь внутри себя.
 

Таким образом, суфии весьма искусно работают с человеческим сознанием через символ. Раскрытие взаимосвязи внутреннего и внешнего миров посредством аналогий и образов представляет собой особенность суфийского психологического подхода.

 
₇₁ Мое истерзанное тело
 каркасом небу послужило,
а слез моих чистейшая река
 Джихуна русло проложила;
моей страдающей душе
 горнилом служат адские мученья,
а рай – всего одной минутой наслажденья.
 

Идеи и объекты интересуют суфийского искателя, прежде всего, в контексте их взаимосвязи с внутренним миром человека. Номинальный смысл учений и концепций, в котором можно увязнуть, если воспринимать их слишком прямолинейно, представляется суфию вторичным, во всяком случае, ненадежным. Любой смысл может быть выхолощен, неверно интерпретирован и превращен в оболочку совсем другого, произвольного смысла: вещи меняют свое значение в зависимости от нашего внутреннего состояния. Так, например, многие религиозные учения изначально призывали к любви, великодушию и терпимости, но со временем выродились в пропаганду ненависти, вражды и разделения среди людей. Для этого им даже не понадобилось что-либо менять в своих доктринах. Здесь опять нам могут помочь слова Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что я тебе даю». Иначе говоря, оценивай любую вещь по ее реальному воздействию, а не декларативному смыслу, который является всего лишь обещанием: «Да не прельстится слух твой жадный победной дробью пустого барабана…» (тринадцатый катрен).

Кроме того, идеи, убеждения, вещи – суть инструменты, а любой инструмент теряет свою ценность и откладывается в сторону, когда исчерпывает свою функциональность. Неизменные догмы, учения и места поклонения, которым люди приписывают какой-то вечный сакральный смысл, со временем превращаются в идолов. Слишком привязываясь к внешней форме учения, мы лишаем себя возможности воспринять реальность, на которую оно указывает. Это как если бы мы уперлись взглядом в указующий палец, не догадываясь посмотреть туда, куда он направлен. Чтобы отвлечь внимание от пальца, суфии постоянно меняли внешние формулировки неизменного внутреннего учения, подчас шокируя искателей набором весьма противоречивых утверждений. С помощью такой техники они побуждали человека изменить фокус внимания и, таким образом, помогали ему освободиться от фиксации на вербальной форме, которая служит вспомогательным инструментом познания, но не целью самого познания. В результате подобных манипуляций искатель обращает взгляд внутрь себя. Следующее стихотворение может послужить тому иллюстрацией:

 
₉₁ Во всем огромном мудром мире
 нет ничего ценнее этой чаши,
что нас склоняет к сотням поцелуев.
 И все же, почему наш Мастер несравненный
из грубых, ненадежных элементов
 свои изделья делает все краше?
Неужто для того, чтобы, упав на землю,
 они рассыпались на тысячи фрагментов?
 

Доминирующее я (суфийское обозначение неизмененной личности), идя на поводу примитивных инстинктов, требует однозначности, предсказуемости во всех ситуациях. Если уж дисциплина, то она должна быть непрерывной, и чем жестче, тем лучше, а если гулять, так гулять. Если нашей доминирующей личности что-то понравилось, она стремится повторить этот опыт. Если кто-то дал повод считать себя учителем, святым или просветленным, то мы ожидаем от него совершенства всегда и во всем, согласно нашим собственным представлениям о совершенстве. Нам может быть желательно, чтобы он не ел мяса, не пил вина, не гневался, не справлял нужду и вообще был таким, каким его хочет видеть наше воображение.

Мы живем во сне самодовольства. Эго чувствует себя комфортно там, где ему обещают определенность и воспроизведение одного и того же. Безальтернативное мышление, бесконечное повторение девизов учения, узколобая преданность, даже высокому идеалу, служат питательной почвой для процветания примитивного элемента в человеке, проявляющегося как инфантильный эгоизм и комплекс собственной важности. Суфии находят смешными притязания святош на праведность, потому что именно под этой маской успешнее всего скрывается вечно утверждающее себя эго. То же самое можно сказать и об аскетизме и иных духовных «подвигах». Неуравновешенные усилия, насильственное покорение любых вершин, даже «духовных», часто только укрепляют тщеславие и развивают в человеке бесполезные привычки, которые не только изолируют личность от тонких обучающих воздействий, но и существенно понижают ее способность к социальной адаптации в самом широком значении этого слова. Недугом разобщенности особенно страдают энтузиасты и фанатики всех идеологий. Те, у кого был опыт общения с подобными жертвами собственных духовных амбиций, знают, как тяжело порой даже просто находиться в их обществе. Суфийская практическая философия помогает человеку освободиться от этой обусловленности и развить способность как бороться, так и отказываться от борьбы по собственному, ответственному решению.

 
₁₀₁ Когда-то, много лет тому назад,
 тянулся я к молитвам и постам,
 прельщенный славой благородной.
Могу поклясться, что душой свободной
 я Богу предан был
 и чтил обет священный!
Увы, в который раз
 подверглась поруганью чистота! —
Всего один глоток вина проникновенный
 разрушил до конца
  мой подвиг несравненный!
 

Стремясь расшатать жесткие установки в мышлении, Хайям замахивается на самое святое в его обществе – соблюдение дневного поста во время месяца Рамазана:

 
₉₀ Похоже, лунный всадник
 стремит коня на всем скаку
 к пределам Рамазана.
На шею жеребца горячего желанья
 опять набросят строгую узду.
Но перед тем как огласят конец Шабана,
 и Рамазан потребует положенную мзду,
я сладкого вина напьюсь
 и на парах его хмельных
  в последний день поста
   легко перенесусь.
 

Заявляя, что он напьется перед наступлением Рамазана и проведет под градусом священный месяц, Хайям, с одной стороны, бросает вызов многим буквально мыслящим последователям ислама: он провоцирует в них раздражение и таким образом демонстрирует им их собственную обусловленность и нетерпимость. С другой стороны, поэт в метафорической форме доносит до вдумчивого читателя три суфийские идеи:

1. Винное опьянение – особое состояние осознанности, погруженности в божественную любовь – позволяет без труда выносить тяготы поста или духовной дисциплины.

2. В отличие от обычного способа передвижения – верхом на коне, где конь символизирует догму или веру, – к духовному месту назначения можно значительно быстрее и надежнее перенестись с помощью другого транспорта – по воздуху, на «парах» или на крыльях всепоглощающей божественной любви.

3. Считается, что суфий в высшем состоянии сознания способен преодолевать барьеры времени.

Таким образом, великий шутник выражает истину через гиперболизированную ложь, святость – через порок, вечность – через кратковременный миг.

Этот метод весьма неоднозначен и не нравится любителям готовых рецептов.

К сожалению, любой другой метод, обещающий привести нас в рай через «кристально ясную», а на самом деле упрощенную систему взглядов, толкает сознание в пучину еще большего самообмана. Об этом красноречиво свидетельствуют неудачные попытки многих людей найти универсальную технологию духовной реализации. Такие люди не в состоянии достичь даже социальной гармонии внутри своих групп. Опыт многих сект, да и сама история нашей страны может послужить тому примером.

Следующий стих Хайяма звучит для нашего слуха как злая ирония пророка:

 
₁₀₅ Когда б имел я власть
 над этим Божьим миром,
я бы разрушил небеса до основанья
 и новый парадиз воздвиг,
где души все
 без всякого страданья
исполнили бы все свои желанья!
 

Цель суфийского обучения – продемонстрировать ученику ограничения и ненадежность обусловленных позиций. Специально подготовленные ситуации и испытания, на которые он просто не в состоянии ответить известными ему способами, бросают вызов стереотипам его мышления. Тем самым он упирается в необходимость искать другой путь. Для этого суфийские мастера часто ведут себя вопреки ожиданиям, порой нарушая всеми уважаемые, но закосневшие нормы и вызывая порицание окружающих. Слова и поступки других суфиев внешне кажутся менее драматичными, но и они открывает людям глаза на их собственную ситуацию. Каким бы ни было поведение мудреца, оно служит зеркалом: глядя в него, человек узнает самого себя, вспоминает, кто он есть и каково его предназначение. Мастер Хайям в тридцать первом катрене становится таким зеркалом.

 
₃₁ Я в этот мир пришел в большом смятенье,
 не понимая, как я мог тут очутиться,
но ничему не научила жизнь меня,
 могу лишь неустанно ей дивиться!
Мы неохотно покидаем этот свет,
 так и не вникнув в частные детали:
зачем сюда пришли, куда свой держим путь,
 зачем здесь простодушно пребывали?
 

Стихи Хайяма погружают нас в особую атмосферу свободы, в которой не находит удовлетворения инфантильное желание определенности или повторяемости, отсутствует упрощенная однозначность. Мы здесь не находим принципа кнута и пряника, используемого многими религиозными и моралистическими системами. В этом сердечном пространстве человек освобождается от сковывающих пут обусловленности, ум начинает работать по-другому. Эгоцентрическая ориентация личности стирается, а доминирующее я занимает подобающее ему положение слуги в доме. Сознание, повинуясь центростремительной силе, возвращается к своей истинной природе, лучезарному центру, не нуждаясь больше в виртуальных якорях – иллюзиях собственной важности – которые мешают его движению вперед к исполнению изначальной человеческой судьбы:

 
₂₆ Почти что все ушедшие до нас,
 мой дорогой Саки,
в пыли самодовольства спят,
 как раньше спали.
Бокал свой снова опрокинь
 и истине внемли:
«Все их слова лишь воздух сотрясали».
 

 
₂₇ Коня молниеносной мысли сумели оседлать
 лишь лучшие сыны людского рода!
Познанья сущности дано тебе желать,
 иного у судьбы и не проси:
в круговороте изумительного вихря,
 подобно карусели небосвода,
закружится твой восхищенный ум
 вокруг своей сияющей оси.