Текст книги "Другой Хайям"

Автор книги: Омар Хайям

 
₅₂ Желая Тайное постичь,
 мой мальчик дорогой,
не отягчай взыскующего сердца
 заботою пустой.
Пусть ветер тучи планов гонит прочь,
 безудержно смеясь, —
 за этим призраком пустым
  не стоит гнаться.
У здешней жизни под арестом находясь,
 ты в этот краткий час
 начни игрою развлекаться!
 

Суфийский принцип гласит: «Будь в мире, но не от мира». Суфий не отгораживается от мира, не относится к нему с подозрением, как к искушению, но восхищается им как творением Божьим, вовлекается в его дела, если может извлечь из этого конструктивный импульс, как для своего развития, так и для развития других. В то же время он не цепляется за мир и не пытается его контролировать. Великий поэт и мистический мыслитель Шабистари (XIII–XIV вв.) выразил суфийское отношение к миру в следующем высказывании: «Этот мир не имеет никакого бытия, будучи всего лишь видимостью. От начала до конца он пребывает в состоянии забавы и игры»[30]30
  Идрис Шах, «Путь суфия», глава «Темы для уединенных размышлений». М., издательство Эннеагон, 2011, с. 295.


[Закрыть].

Аллегория творения как игры высших сил с самой далекой древности использовалась и в религии, и в мифологии. Высказывание Шабистари содержит целый диапазон смыслов: если мир – игра и забава, то и мы сами, его неотъемлемая часть, – создания игры. Стало быть, вся наша трагикомическая жизнь – не более чем фарс, у которого нет никакой иной цели, кроме игры и забавы:

 
₇₃ Позволь тебе сказать без аллегорий:
 «Мы – куклы Мастера, и ты, и я.
Мы громоздимся на столе существованья,
 где нами Он играет,
затем в коробку для игрушек
 нас побросают друг за дружкой
и спрячут в темноте небытия.»
 

Но, если мы способны понять мир и самих себя как игру, то не означает ли уже одно это, что в нас заложена альтернативная программа поиска чего-то более реального? Налицо парадокс, требующий решения: с одной стороны, увлекаясь игрой, мы теряем шанс выйти за ее пределы, с другой стороны, когда мы пытаемся отказаться от игры, делая вид, что ее нет или что она нас не касается, мы только подливаем масла в огонь – в игре всегда найдется роль для серьезных дураков! Поэтому Хайям предлагает использовать игру, «желая Тайное постичь», иными словами, внутри игры можно обнаружить особый контекст, если относиться к ней сознательно.

Преднамеренность и целеполагание – важные и полезные качества, но если они не сбалансированы как будто бы бесцельной спонтанной игрой, то развивают в человеке преувеличенную озабоченность собой и опасную форму эгоцентризма, которые легко выдают себя за бескорыстное служение долгу или высоким целям. Кроме того, людям, чрезмерно ориентированным на целесообразность, свойственна излишняя серьезность. Серьезные люди очень серьезно относятся, в первую очередь, к самим себе и к тому, что волею случая попадает в поле их зрения. Они «реально владеют» миром и, не жалея сил, стремятся утвердиться в областях, которые избирают в качестве жизненного поприща. Они готовы повиноваться и служить любому эмоционально заряженному лозунгу, затрагивающему их неразвитые чувства. Такие люди не любят мыслить сослагательными конструкциями и потому никогда не видят альтернатив тому, что они считают единственной и незыблемой правдой. В отличие от них, тот, кто способен хотя бы временно отвлечься от забот и отдаться игре, отложить в сторону надуманные цели и спросить себя, а что если…, получает возможность отцепиться от собственной жадности и навязанных приоритетов. Он может даже осознать природу самой игры, что позволит ему приблизиться к реальности. Игра подразумевает расслабленность, спонтанность и гибкость, в ней сочетаются чувство прекрасного и чувство юмора. Все эти свойства, по-видимому, имеют один общий источник. Игровая динамика очень важна для развития любого глубокого навыка, именно поэтому игра занимает такое важное место в развитии живых организмов. И люди и животные, как известно, все свое детство проводят в играх. Не зря слово школа на древнегреческом языке означало досуг.

Рассматривая человеческую историю в целом, мы можем легко заметить, что во всех культурных сообществах как будто бы существует некоторое противостояние между человеком серьезным и человеком играющим. Системе в лице государства и религии вообще свойственно питать глубокое недоверие к человеку играющему – скоморохам, шутам, трубадурам и юродивым, которые играли с собственной жизнью и с миром. Лояльными функционерами и защитниками системы всегда были люди серьезные. Сообщества, в которых идея игры, как отношения к жизни и бытию в целом, подавляется, демонстрируют снова и снова свою непрочность и вынуждены справляться с вызовами изменяющегося мира не иначе как с помощью агрессии и разрушения. Именно поэтому настоящие кровопролитные войны происходят исключительно между серьезными людьми и по серьезным поводам.

В интересах стабильности человек серьезный стремится насадить диктат сиюминутной практичности или целесообразности, тогда как человек играющий склонен к радикальной реализации скрытого человеческого потенциала, часто сопряженной с риском разрушения существующего порядка.

Сбалансированное взаимодействие двух вышеописанных мировоззрений поддерживает в сообществах динамическое равновесие, нарушение которого может привести к когнитивному диссонансу в масштабе цивилизации. Возникающие в результате социальные потрясения грозят регрессом в прошлое. Например, на смену утонченной арабо-испанской цивилизации и одухотворенной культуре поэтического рыцарства Прованса пришло варварство инквизиции, которой было свойственно маниакально серьезное отношение к религиозной доктрине. Таким же регрессом можно считать реализацию коммунистической утопии (ее правильнее было бы назвать «советизмом»), пришедшую на смену игривому Серебряному веку. Во все времена просвещенные сообщества с большим или меньшим успехом стремились интегрировать энергии двух вышеупомянутых типов мышления. Демаркационная линия между ними проходит не только в социуме, но и во внутреннем мире каждого отдельного человека. В терминах психологии, один из них основан на левостороннем, другой – на правостороннем восприятии, что связано с разными специализациями двух полушарий человеческого мозга. Первому свойственна приверженность к деталям, анализу, фактам. Второму – схватывание целого, понимание метафор и символов, интуитивное постижение.

Подводя итог, можно сказать, что персоны, относящиеся к игровой позиции, как к чему-то несерьезному, недостойному их внимания, теряют чувство юмора и становятся легкой добычей игривых бесов или бессознательными игроками в корыстной чужой игре. С другой стороны, человек играющий тоже рискует, потому что игра может его «похитить».

На следующем витке развития появляется человек непринужденный, который, придя к равновесию и объединив два вышеописанных способа восприятия себя и мира, освободился от всяческого принуждения, обусловленного односторонним мышлением. Он серьезно и последовательно преследует свои цели, не упуская из виду альтернатив и неизведанных возможностей, открываемых игрой. Отдаваясь игре ради игры, он возвращается в мир целесообразности обогащенным новыми способностями и перспективами.

 
₄₃ От всякой жадности и зависти беги,
 и превращений чехарда
тебя пусть не тревожит.
 Сменяется уродством красота —
а ты своею чашею владей
 да локоном играй своей любимой.
Спектаклю бытия уже недолго длиться,
 придет его конец неотвратимый.
 

Итак, радуйся преходящему миру, пусть тебя не удручает то, что он постоянно меняется, и ты вместе с ним. Воспринимай все происходящее как игру, в которую входят с легким сердцем и так же легко из нее выходят: «…локоном играй своей любимой». Но в оболочке обычного философского назидания четверостишие содержит и не столь явный, суфийский смысл. Смысловые уровни не только не противоречат один другому, но даже друг друга дополняют.

Рассмотрим суфийский смысл: мы живем в мире превращений, вся жизнь представляет собой поток сменяющих друг друга форм и внутренних состояний, к которым нас привязывает жадность и зависть, выражаясь языком катрена. Эти состояния – суть формы нашего самоотождествления с внешним миром и собственными эмоциями. Подобно локонам, они скрывают лик божественной истины. Отождествляясь с той или иной ментальной формой или с тем, что происходит на нашей внутренней сцене, мы из актеров и зрителей спектакля превращаемся в его персонажей. Выражение: «а ты своею чашею владей» означает, что человек должен овладеть своим сердцем и не давать ему погрязнуть в потоке мыслеформ. Затем следует фраза «…локоном играй своей любимой», где слово «играй» буквально играет переливами интересных смыслов: любой спектакль – не более, чем игра, он вторичен по отношению к сути бытия. Человек может играть как актер или сопереживать как зритель, помня при этом, что рано или поздно игра закончится, и он должен будет возвратиться к самому себе. Каждый раз, когда нас посещает подобное озарение, мы в очередной раз убеждаемся, что реальным и неизменным было не то, что происходило на сцене, а само наблюдение происходящего. Высшим смыслом любого спектакля, в конце концов, является зритель. Необходимо раскрыть этого неизменного зрителя в самом себе, в своем собственном сердце.

 
₄₄ Быть может, должен ты быть пьяным от любви —
 возрадуйся, Хайям!
Иль с милой сердцу ложе разделить —
 возрадуйся, Хайям!
Конец твой не затмит всемирного конца —
 возрадуйся, Хайям!
Вообрази, что ты уже ушел, —
 и улыбнись, Хайям.
 

Жизнь и смерть для обычного человека разделены непроницаемой завесой страха. Это страх перед неизвестным, неприятие изменений как основного закона жизни. Смысл жизни – в ее скоротечности, в сменяющих друг друга состояниях. Каждый момент жизни, каждый ее период исчезает в небытии, в смерти. Человек сначала осознает себя ребенком, затем ребенок умирает, и вроде бы то же существо, по крайней мере, с тем же именем и адресом, занимает его место в образе юноши или девушки. Через некоторое время на эту «жилплощадь» заявляет свои права пришедший извне (из социума) взрослый субъект, весьма чуждый прежнему жильцу. Он хоронит в себе юность, но и сам будет положен в гроб неведомо откуда появившимся стариком или старухой.

 
₁₀₃ Увы мне!
 Книга подвигов юнца прочитана до корки.
 Ее не перелистывать мне снова.
Зеленые луга, раздевшись догола,
 ждут – не дождутся снежного покрова.
А птицы юности веселою гурьбой,
 смеясь и хохоча, все разом улетели:
стремительные дни в их обществе игривом
 так незаметно замолчали вдруг,
  когда свое отпели.
 

Но с кем все это происходит и для чего? Исчерпывая жизнь, мы узнаем то, что лежит в сухом остатке, мы постигаем, с кем происходят все эти метаморфозы, весьма напоминающие процесс дистилляции или очищения. Жизнь и смерть формируют каждый момент нашего существования. Эта истина вполне понятна телу, состоящему из постоянно отмирающих клеток, которые выполняют свои функции и передают эстафету дальше. Телу известна цель собственного существования. Но трусливому уму невыносима даже мысль о смерти, он и мгновения не может обойтись без рассуждений, стремясь ими заполнить любую ментальную пустоту. Если мы не научимся прислушиваться к голосу смерти, сделав ее своим советником уже сейчас, при жизни, то ничему не научимся и после смерти. К этому можно прийти, постигая мудрость тела, мудрость нашего покрова (см. главы «Слоистый пирог времени» и «Интеллект и сердце»).

 
₅₈ О, если б мог при жизни я узнать
 все тайны этой жизни скоротечной,
мне смерть раскрыла бы свои секреты —
 за гранью разума и за покровом вечным.
Но так как ничего я о себе не знаю здесь —
 по эту сторону покрова,
что нового смогу узнать я там,
 когда в покров уткнусь я снова?
 

Есть только одно я, несотворенное, невозникшее, неизбывное, ничего не составляющее, никем и ничем не составленное, самосущее и превосходящее пространственно-временной континуум. Иллюзия существования многих различных я связана с феноменом отражения одного и того же Свидетеля на разных планах бытия. Небытие – тоже креатура я, которое для постижения своей природы нуждается в принципиально ИНОМ – в не-я. Таким образом, я создает для самого себя нечто вроде виртуальных границ, которые ему необходимы для конкретизации своего бытия и самопознания. Я пребывает внутри любого осознающего себя существа, и одновременно вовне. Самосознание подразумевает способность видеть себя, хотя бы до некоторой степени, со стороны. Соответственно, я, как наблюдатель и свидетель собственного бытия, по необходимости является посторонним своему существованию.

Я – враг и спаситель, препятствие и цель человека, я – это каждый из нас и одновременно все мы вместе взятые. Некоторые высшие восприятия становятся доступными индивиду только в результате гармоничного сочетания с другими, когда несколько разрозненных я образуют одно единое целое (многие мистики для того и объединяются в группы, чтобы пережить подобные состояния). Все вышесказанное, и много больше того, выражено в таком катрене:

 
₃₅ Секрет великий мы не можем разгадать,
 ни ты, ни я —
мистическая тайнопись Творца трудна
 и для тебя, и для меня.
За Божьим занавесом голоса
 о нас ведут беседу без конца,
когда ж поднимется полог,
 мы двое будем ли
  по-прежнему двумя?
 

Суфийский персонаж Мулла Насреддин, касаясь той же проблемы разобщенности между людьми и внутри отдельно взятого человека, проиллюстрировал сосуществование в нашем сознании, по крайней мере, двух я – культурного (обусловленного) и подлинного (экзистенциального), которые используют принципиально разные системы самоидентификации. Эти я, как известно, часто не понимают друг друга и вступают в конфликт:

Насреддин пришел в банк и попросил кассира обналичить чек. «Не могли бы вы подтвердить свою личность?» – попросил кассир. «Да, конечно!» – ответил Насреддин. Вытащив из кармана маленькое зеркальце, он вгляделся в него и сказал: «Все в порядке, это я!».

А теперь рассмотрим ключевые идеи и аллегории, которые Хайям бросает в тигель поэтического воображения для их дальнейшей алхимической трансформации в чистое понимание.

 
₅₉ Доверчивые жертвы интеллекта,
 на логику наивно уповая,
вы умираете в горячих спорах,
 о бытии и смерти рассуждая.
Вам невдомек, что винная лоза
 в песке сухом не станет плодоносить.
Получше почву подыщите, о глупцы, —
 иначе не видать вам урожая!
 

Интеллект оперирует логическими категориями, его функция – интерпретировать, сопоставлять и обобщать, в русле заданной системы координат, «показания» обычных чувств. В этом качестве он, при всех своих достоинствах, не может служить инструментом для изучения высшей реальности. А вот сердце, соответственно подготовленное, способно стать таким инструментом. Оно, выражаясь языком вышеприведенного катрена, как раз-то и является правильной почвой для возделывания.

Подобно винограду, который превращает солнечный свет в сахарную сладость, сердце может трансформировать тонкие и обычно не воспринимаемые энергии в осязаемые качества и способности преображенной личности. Для суфия, как и для других мистиков, сердце – сверхчувствительный орган восприятия, условно связанный с физическим сердцем. Вообще, суфийская метафизическая психология телесно ориентирована. Считается, что именно тело, как физический двойник души, содержит в себе ключи к необходимому прорыву сознания в высшие сферы. В самой терминологии суфийской системы можно проследить связь между духовными реалиями и их физическими эквивалентами.

 
₇₉ Когда вневременный Господь
 меня заботливой рукою создавал,
Он, в назиданье мне, подробно —
  слово в слово,
 любви учебник написал.
Затем Он взял мое сердечко в оборот
 и из его невзрачного фрагмента
ключ вырезал от двери сокровенной,
 которая к Реальности ведет.
 

Сердце постоянно охотится за светом, чтобы отразить и запечатлеть в себе, подобно фотокамере, образы божественного присутствия. Эти «снимки» предъявляются затем сознанию в виде непроявленных впечатлений, для того чтобы оно могло их осознать («проявить»). Если, однако, зеркало сердца покрыто ржавчиной вещизма (привязанности к вторичному), или сознание не сонастроено с реальностью сердца, бытие воспринимается человеком фрагментарно или искаженно. Сознание в результате получает картину, внушающую либо сентиментальное очарование миром, либо страх и ужас перед ним. Первым недугом страдают самоупоенные, невежественные почитатели «прекрасного», энтузиасты квазиэзотерических культов, вторым – депрессивные натуры, психика которых представляет собой особо благодатную почву для религиозного фанатизма и всевозможных мрачных одержимостей, вроде теорий мирового заговора.

Подводя итог, можно сказать, что сердце обладает способностью воспринимать архетипические образы бытия, проникающие с высших уровней существования, а также преодолевать пространство, и время, постигая мир как целое. Но для этого оно должно очиститься, стать, по сути, пустым сосудом, чтобы наполниться духовным содержанием.

Алкоголь, попадая в организм, усваивается и производит измененное состояние сознания, отличное от узкой рассудочной трезвости, линейного мышления. Даже на физическом плане вино делает человека более открытым, размывает ограничения эго и часто стирает границы между ним и другими людьми. Мы же должны помнить, что для Хайяма винное опьянение является метафорой божественной любви, которая не просто производит измененные состояния сознания, но необратимо трансформирует все человеческое существо. Как символ духовной трансформации, вино использовалось многими мистическими традициями, которые исторически предшествовали суфизму исламского периода. Достаточно вспомнить известный евангельский эпизод, когда Христос превратил воду в вино. Символический смысл этого события понятен любому суфию. Цель мистического пути состоит в духовной эволюции, а это, по сути, превращение воды, как естественной природной данности человека, в чистое вино – достижение иного уровня бытия. Этапы приготовления вина могут служить достаточно точной аналогией разных стадий мистической трансформации: виноград отбирают, давят под прессом, полученный сок выдерживают в специальных температурных условиях, в результате начинается брожение. Под воздействием дрожжей (учитель, школа, идеи) сок ферментируется, пенится, «кипит» и выделяет собственную энергию (реализует скрытый потенциал), которая преобразуется затем в качества опьяняющего напитка (измененное сознание).

Суфий стремится достичь иного, неподконтрольного эго состояния осознанности (опьянения), в котором открывается целостное видение, затем – прямое восприятие и, как следствие, другой modus operandi. Эта трансформация осуществляется с помощью разрушения разных идолов эго, обретения гибкости мышления, развития особой чувствительности по отношению к тонким реалиям. В качестве инструментов, но не более того, могут использоваться состояния исступленности, экстаза или, напротив, медитативного сосредоточения, которые затем преобразуются в постоянную осознанность.

В шестьдесят пятом четверостишии Хайям противопоставляет осознанность от вина другой «осознанности», которую в массовом порядке производят в своих последователях различные идеологии:

 
₆₅ Все секты, семьдесят и две,
 скорее позабудь,
питьем рассей печаль,
 лукавым беспокойным мыслям
 не дай себя надуть.
Прославь алхимию вина!
 Всего один глоток
 его багровой трансмутирующей сути
пока еще способен обезъядить
 мириады стрел тупой вражды
 и беспросветной жути.
 

Прежде всего, поэт в этом стихотворении говорит о семидесяти двух сектах, которые олицетворяют в исламе раскол, предсказанный Пророком Мухаммадом. Он предлагает презреть все их «лукавые» идейные различия и обратиться к «вину» – субстанции, наделенной алхимическими свойствами противоядия от «стрел тупой вражды и беспросветной жути». Являются ли религиозные распри источником вражды и жути или их продуктом – Хайям не сообщает, но зато очень определенно заявляет, что универсальная традиция вкушения алхимического вина, как аллегории божественной любви, не имеет ничего общего с огромным ассортиментом «духовных самогонов» местного производства.

Виночерпий (мастер) наливает вино (импульсы, способствующие изменению сознания) в чашу подготовленного сердца бражника, пьяницы, каковыми эпитетами суфии обозначали духовного искателя. Таким образом, он вызывает в нем опьянение – отвлеченность от навязанных культурных установок, размывание границ обусловленной личности – и постепенно погружает его в прямое переживание реальности за пределами всех ярлыков и конструкций ума. Это состояние суфии называют божественной любовью. Место встреч называется таверной, кабаком. Встречи суфиев многие поэты – среди них и Хайям, и Хафиз – называли застольями, пирушкой, пьяной оргией, что отнюдь не служит указанием на бурный, эмоциональный характер подобных собраний. Они часто проходят в атмосфере медитативного молчания, спокойных бесед и юмористических историй.

 
₈₁ Непринужденная беседа в кабаке
 способна много тайн заветных откупорить.
В ней больше прока, чем в молитвах без души,
 которые к Тебе обращены —
  души моей Творцу,
Началу и Концу существованья,
 имеющему власть дотла меня спалить
или простить
  без повода и основанья.
 

Чаша (кубок) в поэзии Хайяма не обязательно должна ассоциироваться с вином, так же как и вино не всегда означает экстатический восторг божественной любви. Чаша прежде всего символизирует внутреннюю емкость, которую можно чем-то наполнить или от чего-то опустошить. В нее можно собрать, например, впечатления, воспоминания, знания, опыт, тонкую энергию или даже понимание. Однако, как и любой сосуд, она может содержать в себе и что-то ядовитое – страхи, жадность, зависть, гнев, навязчивые желания и образы нереализованных возможностей. От всего этого ее необходимо опустошить, чтобы она могла наполниться новым содержанием. Таким образом, чаша чаще всего используется как аллегория человеческого сердца, которое способно отражать реальность, но в тоже время содержит все положительные и отрицательные свойства человеческой природы.

Вообще говоря, и вино, и чаша могут символизировать самые разные вещи. Как и любой суфийский технический термин, эти метафоры способны менять значение в зависимости от контекста, при этом соответственно настроенный человек всегда их правильно поймет. Примером может послужить такое четверостишие:

 
₄₆ Из необъятной кладовой вселенной
 наполнили один единый кубок
и поднесли всему людскому роду,
 чтоб каждый его выпил без остатка.
Когда наступит очередь твоя,
 не плачь и не печалься,
повыше кубок подними, прильни к его краям
 и пей до дна, до самого осадка.
 

В форме почти сновидческого нарратива, нарушающего линейную логику, этот катрен сообщает, что каждому индивиду предназначено разделить бремя коллективной судьбы, осушить чашу, налитую для всего человечества. А в другом стихотворении вкушение вина из чаши понимается как участие в неком сущностном, космическом празднике жизни:

 
₁ В то время как Рассвет, Глашатай Дня,
 по краю неба широко шагает
и призывает мир,
 в оцепененье сна застывший,
 вином прославить суть Вина,
а вслед ему сияющее солнце
 потоки злата расточает
 на крыши городских домов —
Владыка Дня опять кувшин свой наполняет —
 по-царски щедро, до краев!
 

Вот одно из самых загадочных и чудесных четверостиший Хайяма, служащее наглядным примером неоднозначного использования, казалось бы, вполне знакомых метафор:

 
₁₀₆ О смертная моя Луна!
 Никто из здешних голосов
 не скажет, что грядущее скрывает.
Прими как должное, что в чашах нет вина:
 лучистый лунный свет их осушает.
Наступит ночь прекрасная, когда
 возможно, мир перевернет
  твоя небесная сестра,
 разыскивая нас во всех концах земли,
и глубоко вздохнет, когда узнает,
 что мы уже ушли.
 

В этом стихотворении есть чаша, пустота, некое раздвоение Луны на смертную луну и ее сестру в небе, а также уход.

В суфийской поэзии Луне традиционно придавалось значение отраженного образа Истины, который запечатлен в сердце. Именно этот внутренний отпечаток побуждает человека к поиску реальности. Человек то и дело проецирует свое невнятное представление об Истине на ту или иную форму – личность, объект или даже идею – и, соответственно, влюбляется в такую форму, приписывая ей качества возлюбленной Истины. Таким образом, у внутренней Луны появляется отражение, двойник во внешнем мире, в мире форм. Подобным двойником может быть любимый человек, духовный мастер, религиозный или социальный идеал.

В данном четверостишии как раз и фигурируют эти две луны: одна – смертная (сокрытая в сердце), вторая – её небесная сестра как ипостась внутренней реальности во внешнем мире. Энергия любви (лучистый лунный свет) очищает сердце от ржавчины эгоизма, опустошает его от всего вторичного. На этом пути человек проходит все фазы разочарования, постепенно изживая в себе привязанность к суррогатам истины, или идолам, как их называют суфии. Слой за слоем он освобождается от всех иллюзий, и даже превосходит поклонение Истине, поскольку, превзойдя двойственность, сам становится воплощенной Истиной.

«Прими как должное, что в чашах нет вина» – означает, что внутреннее существо человека должно стать пустым сосудом, освобожденным от всевозможных обещаний и концепций, вливаемых в сердце «здешними голосами». «Лучистый лунный свет их осушает» символизирует учения и опыт, которые опустошают чашу сердца от иллюзий, чтобы она могла наполниться новым содержанием – непосредственным знанием Реальности (гнозисом). Свет Луны также опустошает или очищает наше сокровенное пространство от постороннего шума и грубых влияний ложного я. Почему именно лунный свет, как представитель высшей Истины, а не сама Истина – Солнце – производит эту трансформацию? Палящие лучи Солнца сжигают все на своем пути, поэтому необходим отражатель, посредник в виде Луны, который донесет до нас свет ярчайшей из истин в переносимой концентрации. Такими отражателями могут быть некоторые жизненные ситуации, физический учитель, посланник или поэт.

Свой внутренний идеал поэт называет смертной Луной, потому что этому идеалу, как отражению Истины, суждено быть пережитым и изжитым в сердце, он должен уступить место непосредственному контакту с Истиной. Так и внешний учитель, если он и в самом деле учитель, в конце концов делает себя ненужным, чтобы ученик из искателя превратился в нашедшего. Это высокое состояние суфии называют фана – уничтожение всего, что стоит между человеком и Истиной. Последняя строка «… и глубоко вздохнет, когда узнает, что мы уже ушли» указывает на уход из мира обманчивых форм как конечную стадию духовной трансформации. Этот момент описан как «ночь прекрасная, когда…» Луна не сможет больше нас найти, потому что мы станем недосягаемыми для ее игры.

Ночь завершает уходящий день и предшествует наступающему. Это можно истолковать как еще одну аллюзию: любое состояние, каким бы совершенным оно ни было, не является конечным, за ним последует иное. Ночь и день также указывают на чередование бытия и небытия в каждой частичке, в каждом явлении духовного или физического порядка. Это, прежде всего, выражается в цикличности определенных состояний, через которые проходит ищущий Истину. В природе Луна вызывает приливы и отливы, и точно так же любовь или духовный поиск вызывает приливы разочарования и отчаяния в ученике, которые затем сменяются в нем отливами – успокоением и безмятежным возвращением к своему центру.