Текст книги "Другой Хайям"

Автор книги: Омар Хайям

Омар Хайям
Другой Хайям

Благодарность

Хочется поблагодарить всех, кто своим трудом, благотворительностью или иным образом поспособствовал воплощению этого проекта, и выразить особую признательность Яне Цой за тонкие советы, критические замечания, духовную поддержку и кропотливый редакторский труд на всех этапах работы.

Большое спасибо Илье Павлову, Денису Аранову, Борису Еловскому, Дмитрию Бузылеву, Елене Камазовой.

Юлий Аранов

Слово издателя

«Другой Хайям» зачинает книжную серию «Метафизическая поэзия» издательской группы «Традиция».

Старая истина гласит, что мир – это зеркало, которое отражает смотрящего.

И если смотрящий меняется, то и мир становится «другим».

Таким же образом и читатель нашего времени делает «другим» Хайяма.

Поэта, который вне времени…

Предисловие переводчика

В предисловии к этой книге хотелось бы сказать несколько слов о причинах, побудивших меня взяться за перевод стихов Омара Хайяма, несмотря на то что они не раз уже переводились на русский язык. Почти в каждом доме можно найти одно из многочисленных подарочных изданий его четверостиший, как всеми любимую поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище» – они радуют глаз, всегда под рукой, но редко когда открываются. Хайям, однако, заслуживает большего внимания. Кажущаяся простота его поэзии скрывает целый мир искусно переплетенных концепций и образов, порой крайне провокационных и противоречивых. В некотором смысле Хайяма можно даже назвать авангардистом, предлагающим миру удивительно современный и в тоже время коренящийся в далекой древности взгляд на человеческие проблемы и способы их решения. В конце концов, всех авангардистов объединяет то, что, пытаясь найти выход из тупиков застывшей мысли и уделяя внимание скорее будоражащим сознание вопросам, чем успокаивающим ответам, они бросают вызов стереотипам массового сознания.

Чтобы снабдить русского читателя контекстом, который поможет оценить культурное значение Омара Хайяма, начну с того, что об этом поэте существуют диаметрально противоположные теории, спорящие друг с другом в культурном пространстве Западной Европы, в особенности Англии. Одни считают, что Хайям был гедонистом, эстетом, атеистом, подвергшим осмеянию религиозные верования и ханжество своих соотечественников. Другие утверждают, что он был суфийским мистиком, и что поэзия его пропитана суфийскими аллюзиями и аллегориями.

С тех пор как Хайям был впервые переведен на западные языки в середине XIX века Эдвардом Фицджеральдом, спор не утихал, но так и не стал достоянием широкой общественности, поскольку был интересен только узкому кругу ориенталистов и поэтов. Опуская детали этой полемики, скажу только, что в 1968 году в Англии был опубликован новый перевод Хайяма под названием The Original Rubaiyyat («Подлинный рубайят»), вызвавший довольно бурную реакцию среди почитателей персидского гения. Перевод был осуществлен Робертом Грейвсом и Омаром Али Шахом: первый был знаменитым английским поэтом и исследователем мифов, второй – носителем персидского языка и суфийским учителем.

Именно это издание и послужило основой книги, которую вы держите в руках.

С появлением перевода Грейвса и Шаха давний спор, казалось бы, потерявший свою актуальность, возобновился. Новая версия Хайяма породила провокационный импульс, который вызвал новый всплеск интереса к древнему поэту, что, по-видимому, и было целью мастерски организованного скандала. Вряд ли его можно считать случайностью, ведь именно в викторианской Англии, с легкой руки Эдварда Фицджеральда, началось победоносное шествие великого перса по культурам западноевропейских стран, включая Россию. Дух его свободолюбивой поэзии пришелся как никогда ко двору на всем евразийском континенте, что неудивительно: в конце XIX века, стряхнув с себя сон религиозного формализма и сентиментального моралистического философствования, западная цивилизация уже вступила в период декадентства, именуемый в Европе fin de siécle, а в России – Серебряным веком. Вполне естественно, что поклонники новых либеральных ценностей и свободного образа жизни предпочитали видеть в Хайяме жреца дионисийского культа (разумеется, в соответствии со своими представлениями о дионисийстве), убежденного эпикурейца, атеиста, циника или даже просто пьяницу-бунтаря: доминантные культурные процессы сформировали интерес к поэту и в тоже время обусловили восприятие его стихов.

Русские переводчики Хайяма, в особенности советского периода, основывались большей частью на подстрочниках, переведенных напрямую с персидских оригиналов, но без понимания внутреннего духовного контекста и они, подобно своим европейским собратьям, создавали Хайяма по собственному образу и подобию.

И все же, кем был Хайям на самом деле? Ответить на этот вопрос довольно сложно, прежде всего потому что сам поэт сделал все, чтобы не стать легкой добычей любителей ярлыков и книжных определений. То, как ему удалось это сделать, заслуживает особого внимания. Дело в том, что его стихи являются своего рода магическими зеркалами, которые способны отражать мысли тех, кто в них смотрится. Мистик увидит в них мистические откровения, циник – свой собственный цинизм, а искатель истины – новые точки зрения и способы мышления. Эта функция хайямовских стихов характеризует их автора как представителя очень древней практической традиции суфизма. При этом он точно не был ни культовым, «патентованным» суфием, ни приверженцем какой бы то ни было интеллектуальной интерпретации мира. Он, совершенно очевидно, настаивал на самопознании в самом широком смысле этого слова – таком самопознании, которое выводит человека за рамки любой идеологической обусловленности, религиозного или рационального характера.

Сам поэт из глубины веков предостерегает нас от поспешных суждений в следующих строках:

 
Люди различных толков, сколько их есть,
Имеют свою собственную обо мне теорию.
 Но я – это я,
  Я есть то, что я есть. [1]1
  Идрис Шах, «Путь Суфия». М., Эннеагон Пресс, 2011, с. 87.


[Закрыть]
 

Многих западных людей, незнакомых с образом мысли суфиев, такой ответ вряд ли может удовлетворить. Современный ум, в особенности западный, не терпит вакуума или традиционной «восточной» неопределенности. Выход из этой ситуации подсказал другой гений ХIII века, Джелалуддин Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что у меня в руке». Вооружившись этим принципом, мы сможем оценить Хайяма не на основе каких-то теорий о нем, но ощутив его актуальность для нас и нашего времени.

Став певцом новых европейских ориентиров, о которых он, возможно, и не подозревал в свое время, Хайям снова выполнил миссию истинного авангардиста (спустя девять столетий после смерти!) – на рубеже XIII века его послание внутренней свободы было снова востребовано теми немногими, кто искал индивидуальный путь и метод, отличный от систем внедрения заранее заготовленной «универсальной» истины.

Именно такое искусство во все времена побуждало людей развивать способность думать самостоятельно и искать реальность за пределами словесной мишуры, сентиментальных и интеллектуальных идолов, которые держат в плену человеческое сознание. Не это ли имел в виду Хайям, когда писал:

 
₆₁ Обзаведусь я доброй чашей для вина
и винным погребком укромным,
 чтоб чаша щедрая всегда была полна.
Отныне узы брачные
 я с Разумом и Верой порываю,
поскольку с дочерью лозы
 в законный брак вступаю.[2]2
  Здесь и далее приводятся стихи из настоящего издания.


[Закрыть]
 

Ни разум, ни веру Хайям не берет в проводники к трансцендентной истине, в которой укоренено наше внутреннее существо. Ум ненадежен, потому что отрабатывает свою собственную программу и не способен превзойти естественные ограничения.

 
₃₀ Мозг человеческий не в состоянии
 решить вопрос извечный: «Почему?».
Пределов беспокойной мысли
 не превзойти хвастливому уму.
Сколь ни учись иль ни учи других,
 стремясь добиться пониманья,
твой интеллект упрется сам в себя,
 не приведут его старанья ни к чему.
 

Что касается веры, то она зависит от эмоционального отождествления со своим вероучением и слепо принимает все его догмы. Верующему человеку свойственно предвзято интерпретировать многослойные и неоднозначные события, с которыми он встречается в жизни – без всякой проверки и всегда в пользу исповедуемой доктрины. Следующее стихотворение иллюстрирует предубежденность, или предвзятость веры.

 
₉₂ Когда гончар свои изделья создает —
 кувшины и горшки – из глины молчаливой,
а пьяница рукою нечестивой
 о пол таверны их с размаху бьет,
Мать-глина вечные вопросы задает:
 кого изготовлением сосудов прославляют?
Кого их разрушеньем проклинают?
 

Таким образом, «разведясь» с умом и верой, Хайям выбирает винную лозу – символ внутреннего учения суфиев. Подобно тому как на лозе произрастает виноград, служащий сырьем для вина, плодом учения является особое знание, служащее «сырьем» для иного экзистенционального состояния – божественной любви. Через процесс брожения – под воздействием тонких духовных импульсов и личного опыта – это знание превращается в человеческом организме в новую субстанцию – «вино», которое целиком преображает человека: его сердце раскрывается для прямого восприятия, обновленная личность освобождается от прежних зависимостей и обусловленности. В связи с этим хочется вспомнить слова известного суфийского поэта ХII века Аль Фарида: «Мы пили вино еще до сотворения виноградной лозы». Он, конечно же, имел в виду, что восприятие истины изначально заложено в человеческой природе и предшествует любому известному духовному «бренду», являясь альтернативой и разуму, и вере. Так, в одном из четверостиший Хайям говорит:

 
₂₅ Одни ломают голову
 над сутью веры и доктрины,
вопрос сомнений и уверенности
 для других стоит.
Вдруг из тени выходит Проводник
 и молвит: «О кретины!
Ни в том, ни в этом путь не состоит».
 

Необходимо также понимать культурный контекст, в котором Хайям творил свою поэзию: вино запрещено исламом и его употребление наказуемо. Если бы Хайям был просто пьяницей, то скрывал бы свое пристрастие. Но, будучи суфийским авангардистом, он нажимал на болевые точки религиозного общества с тем, чтобы обозначить характер коллективного недуга и донести до людей довольно рискованную идею: истина (касается ли она Бога, цели бытия или человеческого предназначения) настолько невероятна, что, подобно запретному плоду или вину, вытеснена из человеческого сознания общественным консенсусом и является незаконной. Таким образом, вино, помимо традиционного значения высших состояний сознания, становится в контексте ислама метафорой отвергнутой человечеством истины, обретая еще один важный смысл.

Подобным приемом – шокировать аудиторию, чтобы подтолкнуть человека к необусловленному восприятию – пользовались последователи суфийской школы Маламатия («достойные позора»). Школа эта возникла в Нишапуре, на родине Хайяма, в IХ-X веках, то есть во время его жизни, и поэт, по-видимому, был хорошо знаком с ее философией и методами.

Следующее стихотворение можно считать образцом суфийской поэзии классического периода.

 
₆₆ Под стать моим друзьям,
 ценителям вина,
 себе я выпить позволяю,
и Он об этом знает,
 а много или мало пью —
 Щедрейший не считает.
Я знаю, что Он знает, что я пью,
 но пить себе не запрещаю,
иначе, Божье знанье опровергнув,
 я Господа в невежду превращаю.
 

В этом стихотворении можно разглядеть, по крайней мере, три смысла, что и придает ему суфийский характер (литература суфиев всегда отличалась многоуровневым воздействием). Итак:

1. Хайям демонстрирует, что логика как таковая может служить любой идее, оправдать любую позицию, и потому не годится в качестве критерия истины. С помощью логики человек зачастую манипулирует словами и понятиями для подтверждения «истинности» своих предвзятых убеждений. Хайям сам становится зеркалом, чтобы отразить этот человеческий недостаток – весьма рискованный ход, поскольку люди порой забывают, что на зеркало «неча пенять, коли рожа крива».

Логику также использует механизм самооправдания или, выражаясь на жаргоне психологов, рационализации. Благодаря этому механизму человек может защитить любые свои действия и мысли перед судом совести или здравого смысла.

Чтобы проиллюстрировать ненадежность или недостаточность логики в духовных поисках смысла жизни, суфии, подобно древнегреческим софистам, доводили логику до абсурда и выставляли напоказ ее уязвимость, что мы и видим в вышеприведенном катрене.

2. Хайям показывает ограниченность любого навязанного извне запрета, который, естественно, вызывает противодействие в виде категорического и дерзкого ослушания. При этом, обращаясь к аспекту божественного всезнания и щедрости, поэт, фактически, заявляет, что

Бога можно понимать шире, чем это делает религия, когда приписывает Ему качества запрещающей и карающей силы, чтобы оправдать собственные притязания на власть.

Если Бог не идиот, то зачем бы Он стал что-то запрещать, зная наперед, что Его запрет будет нарушен? Третий смысл катрена может послужить тому объяснением.

3. Этот смысл подчеркивает полярную природу всех вещей и тем самым указывает на единство противоположностей: вместо того, чтобы утверждать истинность той или иной однозначной позиции, он предлагает увидеть запрет и его нарушение, действие и противодействие как единую динамическую систему[3]3
  Подробнее о парных противоположностях смотри в приложении 1: Размышления над стихами Хайяма.


[Закрыть]. Руми говорил: «Вещи, внешне противоположные друг другу, на внутреннем плане часто работают сообща». Любая живая философия жизни учитывает этот принцип и строит на нем свою практику. Существует предание о Василии Блаженном: когда его спросили, почему он не ходит в церковь, а только в кабак, святой ответил, что в церкви много чертей, которые соблазняют верующих, а в кабаке ангелы спасают грешников.

Такими крайне изощренными, психологически продуманными методами Хайям отучает человеческий ум от ярлыков духовности и шаблонов добра, чтобы обратить его энергию на развитие тонкого восприятия, способного отличать ложь от истины и видеть единство в разнообразии форм.

Конечно, многие неискушенные читатели и даже профессиональные ориенталисты сомневаются, был ли Хайям суфием, но это уже само по себе может свидетельствовать о том, что он выполнил свою суфийскую работу в публичном пространстве более чем успешно. Согласно суфийскому принципу, чем менее заметна та или иная благая деятельность или вещь в мире ярлыков и жестких определений, тем благотворнее ее воздействие. Великий суфий Аль-Худжвири (XI век) писал: «Раньше суфизм был реальностью без имени, а теперь это имя, лишенное реальности».

Подобно тому как сочный фрукт содержит множество полезных для организма элементов, поэзия Хайяма производит целый букет благотворных эффектов и тонких стимулов для сознания. При этом вместо поучительного тона и напыщенной значимости, которыми часто грешит духовная наставническая литература, Хайям использует весь спектр юмористической палитры – от легкой иронии до ядовитого сарказма:

 
₁₅ Пока ты не попал в засаду рока,
 оставшись без уверток и задумок,
слуге кабацкому вели нести вина!
 Сейчас с тобой мы будем пировать!
Твой смрадный труп
 в земле сокровищем не станет, недоумок!
Тобой гордящийся потомок
 из-под земли его не будет доставать.
 

Даже думая о собственном погребении, Хайям шокирует сознание собратьев-мусульман, да и вообще любого добропорядочного обывателя, серьезно обеспокоенного тем, чтобы оставить о себе добрую память на земле. С такими вещами люди вообще не склонны шутить, о чем наглядно свидетельствуют памятники на кладбищах. Но Хайям и здесь верен своей миссии сокрушителя идолов и ради этого готов принести в жертву даже посмертную репутацию.

 
₉₈ Когда я смертью буду взят,
 мой тленный труп вином омой
и под напевы пьяных песен
 предай его земле сырой.
А если в Судный день со страху
 захочешь повидать меня,
копай у входа в наш кабак —
 там встречу я тебя.
 

Поэзия Хайяма весьма неоднозначна и содержит многоуровневые пласты смысла. Его стихи не только бросают вызов любой жесткой системе взглядов – они инициируют нас в новые способы мышления.

К сожалению, многие известные переводчики Хайяма, стараясь передать элегантную краткость и афористичность четверостиший, порой упускали из вида особый узор тонких перекликающихся смыслов в его спекулятивных рассуждениях и подчас радикальных образах. В результате читатель лишался важнейших ключей к пониманию этой поэзии и не имел возможности оценить ее глубины.

С целью воспроизвести смысловое послание стихов, а также придать им русское звучание, притом поэтически русское, я позволял себе определенные вольности в переводе. В отдельных случаях были добавлены слова, которых нет в оригинале: для передачи сложного смысла, а также для сохранения ритма и рифмы. Какие-то идиомы и образы, представленные в английском тексте «по-английски» – емко и лаконично – пришлось раскрыть немного подробнее, поскольку при буквальном переводе на русский язык они лишились бы некоторых тонких значений и аллюзий. При переводе во главу угла была поставлена адекватная ретрансляция поэтических образов, которые служат своего рода ключами к изначальному языку нашего внутреннего сознания и приближают к восприятию высших аналогий.

По моему глубокому убеждению, поэзия Хайяма должна выйти из мертвого музейного пространства, куда ее загнали любители застольной мудрости и крылатых выражений. Пришла пора освободить великого метафизического поэта от пошлой репутации пьяницы и патентованного вольнодумца, чтобы стихи его могли зазвучать по-новому.

Стихи

Стих 1
В то время как Рассвет, Глашатай Дня…

 
В то время как Рассвет, Глашатай Дня,
 по краю неба широко шагает
и призывает мир,
 в оцепененье сна застывший,
 вином прославить суть Вина,
а вслед ему сияющее солнце
 потоки злата расточает
 на крыши городских домов —
Владыка Дня опять кувшин свой наполняет —
 по-царски щедро, до краев!
 

Стих 2
В таверне, где сидим мы спозаранку…

 
В таверне, где сидим мы спозаранку,
 раздался вожака призывный крик:
– Эй вы, никчемные раззявы,
 вставайте на ноги, встречайте ясный лик!
Пускай наполнятся сегодняшнею мерой
 все чаши, пересохшие до дна,
пока назначенная мера жизни
 не будет выдана сполна.
 

Стих 3
Протяжным криком на заре…

 
Протяжным криком на заре
 глотка потребовал петух
влечет нас в винные ряды
 извечной жажды дух.
– Ужель молитвы пробил час?
 – Замкни уста, Саки[4]4
  Саки (фарси) – виночерпий, кравчий на пирах. В суфийском значении – друг, духовный попутчик.


[Закрыть]!
– Сухой обычай позабудь
 и пей до дна, Саки!
 

Стих 4
Немногие из нас, захваченные сном…

 
Немногие из нас, захваченные сном,
 проснулись, чтоб зарю
  приветствовать вином —
не пропустите мой бокал хрустальный,
 пусть он наполнится рубиновым огнем!
Мы вырвали волшебный этот миг
 из мертвых сизых рук ночного мрака,
его, вздыхая, будем вспоминать,
 как проблеск свыше поданного знака,
 но не дано им снова обладать.
 

Стих 5
Сегодня, когда все богатства мира…

 
Сегодня, когда все богатства мира
 становятся для нас доступней слов,
живое сердце жаждет пробужденья,
 влекомое в простор иных лугов,
где каждый сук, благой рукою Моисея
 отполирован добела, сияет,
а ветерка любое дуновенье
 дыхание Иисуса источает.
 

Стих 6
Божественное утро раннею весной…

 
Божественное утро раннею весной —
 ни холода, ни зноя.
Ланиты милосердных роз
 искрятся свежестью,
 омытые росой.
Целитель соловей на языке фарси
 нам прописал рецепт,
 полезный и простой:
«От бледных щек лекарство есть одно —
 три раза в день —
  Вино! Вино! Вино!»
 

Стих 7
По совести скажу: я ежедневно каюсь…

 
По совести скажу:
 я ежедневно каюсь и навсегда решаю
отречься от вина, что плещется в бокале
 иль в кубке золотом.
Но в это Время Розы – о Боже! – я не знаю,
 стыдиться ль мне,
что я раскаялся в раскаянье своем?
 

Стих 8
Проходит жизнь. Что Балх нам? Что – Багдад?…

 
Проходит жизнь.
 Что Балх[5]5
  Балх – древний город в Афганистане, родина многих поэтов и ученых.


[Закрыть] нам? Что – Багдад?
Коль в чаше есть вино —
 неважно, терпкое иль сладкое оно.
Так продолжай же пить!
 И дóлжно тебе знать,
 что после нашей смерти
Луна, как прежде, будет продолжать
 свой путь в небесной круговерти.
 

Стих 9
Передохни под сенью роз!..

 
Передохни под сенью роз!
 Пусть шквалом ветра сорвано цветенье,
и лепестки, кружась, упали в грязь:
 так были тысячи царей —
Джамшиды[6]6
  Джамшид (фарси) – в иранской мифологии и эпосе шах из династии Пишдадидов; в «Шахнаме» описывается семисотлетнее царствование Джамшида – «золотой век». Джамшид. обучает людей носить вместо звериных шкур одежду из ткани, создаёт государственность и деление на сословия. Его искушает Ахриман, вселив гордыню в душу. Джамшид возомнил себя богом, за что и был наказан. Вельможи решили пригласить изноземного царя Заххака, который напал на Иран, убил Джамшида и положил начало тысячелетнему царству зла.


[Закрыть] и Хосровы[7]7
  Хосров – шахиншах из династии Сасанидов, правивший Ираном с 531 до 579 года.


[Закрыть] —
 порывом времени повержены на землю
и обратились в историческую вязь.
 

Стих 10
Один большой глоток собою затмевает…

 
Один большой глоток собою затмевает
 всю славу царскую Кубада и Кавуса[8]8
  Кубад – КАЙ Кубад – и Кавус – Кай Ковус – древнеиранские цари, олицетворяют могущество и славу древнеиранской империи.


[Закрыть],
ценней всей Персии великой, даже Туса[9]9
  Тус был родным городом многих великих средневековых деятелей науки и культуры. Среди них – поэты Фирдоуси и Асади Туси, учёные – Насираддин Туси, Джабир ибн Хайян, Низам аль-Мульк, суфийский мыслитель Абу Хамид Аль-Газали.


[Закрыть],
 и, более того, всего Китая!
Не опускай главы, мой друг,
 ты даже пред Рустамом[10]10
  Рустам (пехлеви) дословно – «мощнотелый») – легендарный герой персидского народного эпоса.


[Закрыть],
благодарить не смей ты даже Хатим Тая[11]11
  Хатим Тай – аравийский царь, прославившийся своей щедростью.


[Закрыть].
 

Стих 11
Пусть будет нашей трапезой дневной…

 
Пусть будет нашей трапезой дневной
 ломоть простого хлеба,
нога баранья и кувшин вина
 под голубым шатром распахнутого неба.
И пусть для нас с тобой зеленые луга
 расстелются медовым дастарханом[12]12
  Дастархан (фарси): в Средней Азии и некоторых странах Востока – скатерть или стол, а также символ гостеприимства и изобилия. В европейской культуре дастарханом принято также называть не только сам стол, но и вообще весь среднеазиатский обеденный ритуал.


[Закрыть] —
благословенье это сердце веселит
 безмерно больше всех даров султана.