Текст книги "Трансформация огня"

Автор книги: Олжас Сулейменов

НОГИ

Хор-хахте, Старейший.

"Когда мы сломали юного царя Ассархадона и он исчез из области досягаемости нашей, мы погрузились в благословенную Ассирию, как меч в золотые ножны.

Небесная Ладья наша Аспан Кайыгы[21]21
  А с п а н К а й ы г ы – созвездие Б. Медведицы, букв. «Небесная лодка».


[Закрыть] натолкнулась на рифы рока и опрокинулась над этой страной.

Именем предка нашего Сары-Кена и его Великого Язу[22]22
  Я з у – писание. Я з ы к – надпись (о г у з.).


[Закрыть], оставленного нам в назидание, Белый Шатер с Черным Верхом обвиняет тебя, юный хан Ишпака, внук Сары-Кена, предводитель восьми уруков[23]23
  У р у к – род (о г уз.).


[Закрыть] могучего племени Иш-Куз.

Закон Язу гласит: "Правящий да не может не совершать проступков. Да останется безвозмездным восемь проступков хана. Да предстанет он перед судом Белого Шатра с Черным Верхом за девятое преступление. И постигнет его тогда справедливое несчастье".

Ты совершил благополучно восемь отступлений от закона, и каждое из них стоит восьми. Но Язу – священна. Мы не хотим слышать о девятом".

Будь на белом снегу беззащитен,

о человек!

 
Она прошла рощу (назовем ее оливковой),
присела в тени дерева могучего
(назовем его лавром),
широким рукавом отерла с лица влагу.
Это были слезы.
 
 
I
…Тривиальный сюжет эпохи бронзы:
в одном из главных городов Ассирии
у храмовой проститутки Шамхат
был в услужении раб по имени Перс.
И когда из степей ледяного Танаиса
ворвался в рощи холодный ветер
и в храм Ишторе вошли
дурнопахнущие воины
и набросились на женщин,
как волки на стадо,
кряжистый скиф Дулат
выбрал самую стройную.
Она оказалась сильной.
Он не сделал с ней того,
что ей было обещано его появлением,
ибо – он не искал в море брода,
но нашел его.
Камнями и золотом она откупилась.
 
 
II
А что сделал Перс, увидевший в щель
начало насилия?
Он не бросился в храм,
он не поднял меча на Дулата,
он поспешно в священную рощу
бежал
вырыть вечное ложе себе
под зеленым лавром,
и втолкал между ребер своих
затупившийся бронзовый нож.
А что сделала девка Шамхат?
Приползла,
забросала землею любимый труп,
навалила камень.
Этот поступок позволит сказать:
о, не слабы в Ассирии женщины!
 
 
III
Ишпака, наш герой, однажды
бродил по земле
и увидел ее.
Всю в цветах, под лавровым деревом
у могилы.
Скифы свято хранили обычаи предков
и духов боялись.
"Сидящий у трупа,– гласил Язу,—
неприкосновенен".
Хан скучал.
Он не ушел, не осмотрев ее всю.
А осмотрев, не ушел.
 
 
IV
Закрытые глаза, полураскрытый рот
и волосы, скрывающие шею.
Она была похожа на Ишторе,
богиню плоти.
Был полдень. Тихо и мирно жужжали
в Ассирии пчелы.
Раздавленные скифами, замерли жирные
города.
Вселенная грустно от битв отдыхала.
Конь страсти взлетел
на дыбы,
удары копыт достигали виска.
Откроем секрет:
хан, как пчела, потянулся к цветку,
тень пчелы омрачила цветок,
и цветок закрылся
 
 
СЕРНА[24]24
  С е р н а, видимо, то же, что и косуля, кабарга, джейран, газель.


[Закрыть] О ПЧЕЛЕ
 
 
Я слушал чудный запах розоватый,
листы ронял подснежник угловатый,
в безмерности цветка врывался воин,
жужжа благоуханием,
мохнатый.
Ступала нежно тишина по лугу,
звенели маков бронзовые латы.
И жала не тая, пчела летала
и взяток не брала
с тюльпанов виноватых.
Как будто на луга спустилась благость,
неслышно били орхидей набаты.
О Ишпака, не верь орлиным чувствам,
но пчелам верь,
предчувствиям крылатым.
Они влетают в нас
и жалят душу,
и мука меда
воздается, ядом.
 
 
V
Шамхат глядела грустно на тюльпан.
Не каждого любят,
но каждого губит
надежда:
"Ах, вдруг обернется,
увидит, полюбит!.."
Невежда.
Мы явлены миру.
Стоим в обличительном свете.
Молись о другом —
пусть мимо пройдет,
не заметит.
 
 
VI
ДИАЛОГ ЦВЕТКА
И ЗЕЛЕНОЙ МУХИ СЛАДОСТРАСТИЯ
 
 
– Бесстыдство меда
легче покоряет,
там мед готовый в сотах.
Я – цветок.
Из нитей солнца
соразмерно сотканный,
во мне нектар еще никем не взятый,
не переваренный в утробе жадной,
не превращенный в липкий сок,
и в соты
не выдоенный.
О меда красота,
достойная меча,
уродство, ждущее удара
факелом,
а я цветок, вкушение которого
смертельно пчелам всем,
кроме одной.
Пусть мухи вязнут
в меде сладострастья,
мне суждена великая
Пчела.
…По лугу бродит бык
в избытке неги,
губой траву мешая с лепестками,
как бы вино водою разбавляет.
Все ближе он к Цветку подходит,
пегий.
…А что сказала муха,– неизвестно.
 
 
VII
– Мы хотим тебя здесь,– выговаривал хан,
на поросшем цветами бугре,
мы хотим упираться ногами в валун,
в валун неотесанный.
Чтоб лепестки слетали, как фарфор,
на камень,
наполняя тело звоном.
 
 
СЕРНА ОБ АССИРИЙСКОМ БЫКЕ,
ЛЮБОВНИКЕ БОГИНИ ИШТОРЕ
 
 
С тобою я расстаться не могу,
отныне я скитаться не могу,
бык жадности привел меня
к тебе,
зачем не поваляться на лугу?
Уходишь в ожерелиях стихов,
от страсти отказаться не могу,
звенят браслеты рифм на ходу,
вдвоем бы оказаться нам
в стогу.
Бык жадности привел меня
в сады,
где корни пальм в объятиях
воды,
кокосы дарят жирным молоком,
твоих грудей касаться не могу…
 
 
VIII
Шамхат уходила прочь, не поднимая глаз.
Да не будет тайной,
что глаза ее – два громадных
горящих шара,
объятые мохнатыми лапами
священных скарабеев.
Она шла нешироким шагом,
стесненным прозрачными тканями,
и живые ягодицы ее
просились в грустный взор,
как два таланта[25]25
  2 т а л а н т а – около 42 кг. (И ш п.).


[Закрыть] благородного золота,
приснившиеся голодному рабу.
О раб, познавший огни ночи!
Ты, кто кроме вьючных ослиц
и блудливых коз с бубенцами
держал в стиснутой пятерне
горячие от пота космы женщины,
кто, запрокинув ее лицо,
заглядывал в зев и видел,
как во мраке колотится
о ребра ее счастливая печень,
кто, прежде чем в горло
вогнать крик,
вспоминал в совокупности всю
мудрость своего племени,
чьи мужи славны копьем,
а девы щитом знамениты.
Ты не одобришь хана Ишпака.
Но ты одобришь ее, которая,
"сложеньем раззадоря,
ворота бешенства открыла
перед ним".
 
 
Ишпака, не терявшийся в битвах,
шагнул за ней.
Напрасно, могучий.
Ибо за первым шагом последовал второй.
Остановись, герой. Пока не поздно.
Но было поздно – сделан третий шаг.
Шестой!
Седьмой!
Четвертый!
А восьмой был шагом самым первым,
говорят.
…Кто видел осла, идущего под гору?
Таких нет среди нас.
Ибо у истинного мужа
всегда перед глазами табуны аргамаков.
Идущих широким махом,
стучащих копытами – разом,
о, только бы выдержал разум!..
Видений позорных этих
позорнее нет на свете.
Он шел семенящим шагом,
не шел, а сучил ногами,
теряя колчан и шапку,
глазами глядя нагими.
Так волк умолял барана
отдать ему ярку,
злился.
Она уходила, и
пряный
за ней аромат стелился.
Кони заплыли жиром,
всадник плелся пешком
за храмовой проституткой…
 
 
ОБВИНЕНИЕ
 
 
Когда враги поднимали на копьях нашего славного предка Сары-Кене, он кричал с той высоты, к нам обращаясь:
 
 
"Я выше их на высоту копья.
Ишкузы, будьте прокляты,
как я,
не отдавайте семени чужим,
не делайте врагов себе подобными".
Так завещал нам хан Сары-Кене,
Он мог бы жить в плану немало лет,
ему в шатер вводили
царских дев,
чтоб, семя скифское заполучив,
мир покорить могли они, чужие.
И отвергал их, давший нам обет,
кинжал подняв, отсек источник бед.
Он пренебрег собой во имя нас.
Ишкузов он от разоренья спас.
А ты, несчастный хан, готов отдать
с мольбами семя наслажденья
твари.
 

 
Будь на белом снегу беззащитен,
о человек!
 

 
I
Итак, он стал ее короткой тенью.
Вождь племени ишкуз
ронял свое широкое лицо перед Шамхат.
Напомним с ужасом ее проступки.
Она была подстилкой жрецов и служителей храма Ишторе.
Пока мужественные воины не разогнали их по щелям,
она доставалась ученикам письма, звездочетам
и почитателям печени.
А теперь они, более чем презренные, хихикали, тыкали
острыми бороденками в сутулую спину храбрейшего
в битвах Дулата, которому было поручено ханом гнать
караваны с добром к хижине девки Шамхат.
Угрюмый Дулат, отягченный своею тайной,
валил перед ней горы сокровищ, добываемых
из тюков эллинских и минских купцов, изловленных
на дорогах благословенной Ассирии.
Этого богатства было бы трижды достаточно,
чтобы осчастливить саму богиню страсти
Ишторе, обладающую шеей, грудью и станом,
наделенную ягодицами, несравненно белее хищными,
чем шестьдесят задов, подобных заду девки,
имя которой рядом с именем богини произносить
неподобно.
Чем же она покорила вождя Ишпака?
Если ты поэт, не отвечай на этот
страшный вопрос!
Лучше посмотри, как раздает она бородатым нищим
дары его!
Чаши из бирюзы и хрусталя,
высокие сосуды из нефрита,
светильники и зеркала в футлярах,
и оловянные кувшины с ароматом
для умащения грудей и паха.
Но что важнее для потомков
описать —
блеск утвари
или волненье твари?
Утрами травы утопают в росах,
запомним блеск вопросов
и ответов,
забудем описания предметов,
ударь в таблицу, письменная трость.
Запечатли решение поэта.
Отбросим многое,
лишь редкий случай
мы доведем до будущего слуха.
Клянусь, достоин хан
упоминанья,
поступками он обратил вниманье
потомков.
Тот найдет табличек груду,
рассказ мой восхитительный
и грустный
другим пусть перескажет
словом грубым,
ибо дословно им не повторить
мой слог, достойный погребенья в небе.
Подвергни испытанию свое
умение читать чужие судьбы.
Мужайся, о читатель, я хочу
не справиться с бушующим волненьем.
Мы начинаем медленный рассказ
о том, как страсть вождя,
став вожделеньем,
губительно на Скифии
сказалась.
 
 
II
Но прежде чем великое сказать,
считаю я бессовестным скрывать
к писателям порочным
отношенье.
Не будем подражать писателям
иным,
что, в клочья разорвав
дары Ишпака,
стыд наглого вранья
в лохмотьях косноречья
скрывают, златолюбцы.
Пусть же обрушатся таблицы книг,
испорченных их толстыми рунами.
Чем они лучше юношей иных,
свой тучный круп
мужчинам
отдающих?
Таков поэт по имени Котэн,
который посвятил себя раззору
казны Ишпака.
И немало тем
прекрасных он испортил.
– О собака!..
. . . . . . . . .
– Ты слышишь, о читатель?
Помешай
писателям иным
исторгнуть лай
по адресу вершителя стихов,
я мог бы им сказать в лицо:
«О свиньи!»
Но уваженье к слову
меня держит.
 
 
III
Хан себя изгонял
отовсюду со злобой.
Потеряв,
находил он себя
на базарах,
у рыбных лотков
и на крышах слепых звездочетов,
он себя избегал,
и все чаще встречались ему
на дорогах терзаний
египтяне в сандалиях пальмовых,
иудеи в хламидах,
волосатые эллины
и селавики с горазами.
Он глядел на себя их глазами
и поражался
совершенству их зрения.
И узнавался, радовался
реже
и делал то, чего не думал прежде.
Те мысли, что проснулись в нем
однажды,
спать не хотели,
требовали пищи,
он их кормил —
он стал добрее к нищим,
и мысли, обнаглев,
камнями в череп били.
Он видел их,
глухих, горбатых,
грязных.
Крикливых в будни,
молчаливых в праздник,
они его преследовали
стадом,
камнями золотыми
в череп били.
И выхода не находили.
Дулата бросил он на поиск мудрых.
 
 
IV
В те знойные дни
на базарах Арема
боролись два мозга —
индей А-брахм,
худой голенастый философ,
седой без седин
старик, но еще не мужчина.
Когда он молчал,
достигая глубин отрешения,
кости его покрывались
морщинами мысли,
плоть очищал он до белизны
алебастра,
силой сосредоточения
опустошался,
был, как сосуд, свободный
от искушений
бессонных,
когда он входил в состояние мысли,
базар умолкал, потрясенный
внезапным сознанием истины.
Иудей Брахм-А,
что правил восточным базаром,
трапезы не знал,
но был вдохновенен телом,
питаясь идеей всевышней.
Взгляд, утомленный грустным
виденьем тела индея,
на нем отдыхал.
Он призывал не в себя уходить,
а в пустыню,
чтоб там добывать себе скудную пищу,
у хищных зверей вырывая,
и воду не в реках обильных черпать,
а колодцы в песках вырывая.
Под солнцем палящим часами стоял,
отводя виноградные кисти,
и базар умолкал, потрясенный
внезапным сознанием
истин.
 
 
V
Дулат приволок обоих
и бросил их под ноги хану.
Мученики поднимались
и чаши с вином не взяли.
Темнеет в фиалах чай,
шипит молоко кобылье,
на плоских каменных блюдах
финики и миндаль.
Навес на столбах давал
квадратную тень,
в квадрате
на темном ковре восседал он.
А мученики на солнце
в пыли по колена стояли…
– Войдите в тень, эй, мудрые.
Плодов земли отведав,
во мрак
зарею утренней
внесите свет ответов.
О высшие создания,
советуйте – что делать?
Жрецы Базаров —
знания
великие пределы.
Я раньше брал советы,
теперь их покупаю,
я золотым обедом
умнейших угощаю,
под небом рта пусть реют
крылатые слова,
мои ладони греет
алмазная халва.
Закон: на ханском тое
любой, кто запоет,
за слово золотое
ртом золото берет
и унесет с собою,
что поместилось в рот.
На этом ярком блюде
не финик и миндаль,
глядите шире, люди,—
здесь слитки и янтарь,
найдутся в этом плове
алмазы и рубин.
Ну, золотое слово,
исторгнись из глубин!
 
 
VI
Хан хриплым шепотом назвал тему.
Дулат отвернулся.
Стража, опустив распаренные ноги в живой
холод ручья,
потягивала кумыс и негромко
переговаривалась.
Индей впал в задумчивость.
Он уже, по обыкновению, не замечал,
как руки его обвивают
ползучие растения, а вокруг
ног вырастают муравейники.
Он на глазах ушел от чувств,
впал в совершенство,
не стройностью телес,
а красотой морали
он истязал взгляд стражи,
опустившей
оцепенело
чаши с кумысом.
В не знающую времени свободу
всецело погрузясь, А-брахм думал
о бренности людских существований,
о мелочности чувственных желаний,
и о ничтожестве своего рта.
Он сожалел, что ум не развивает,
на превращает полость рта в пещеру,
что он извел стоическим молчаньем
за долгие года немых стояний
свой бедный рот,
в котором редкий гость —
сухая корка,
тесен,
словно джунгли,
туда и палец не засунешь тонкий,
не то что полную
алмазов горсть.
О нищий рот, покрытый паутиной,
не то, что иссушающая пасть
пустынного пророка-иудея.
А иудей стоял и закипал
и щупал языком сухое нёбо,
нависшее, как
костяная туча,
язык ворочался в щели и мучал
такими мыслями святого Брахм-А:
"Несправедлив единый бог!
Глаз мал,
но он вмещает целый мир, шакал!
узорчато сверкающее блюдо,
громадного индея и верблюдов,
сосущих мед у яркого ручья.
И слуху дал вместилище такое,
что помещает
дальний звон металла,
плеск, шорох струй
и хлюпанье ослов,
сосущих мед у громкого ручья,
и скрежет
дум индейского столпа,
неизбранного богом и людьми.
О бог единый, слух и глаз
возьми,
но дай мне пасть, не крокодилью,
боже,
не львиную,
пожалуйста, побольше,
такую, как у этого индея.
Я бросил бы ужасную затею
торчать в жару на площадях
базарных,
и звать в пустыни гнусные
бездарных
торговцев снедью.
Я купил бы сад,
растил детей —
счастливых иудеев,
не презирал бы я ни скифов,
ни индеев,
сидел бы, ноги окунув в ручей,
и пил бы мед
твоих пустых речей.
О бог единый,
сделай меня добрым".
…И крылья изо ртов рванулись
двух.
в зубах застряли,
вышел только дух,
напрасно хан свой слух
напряг, как лук,
стрела вниманья поразила
пух.
Поднялся хан.
– Дулат, насыть их взор,
слух, память и мечтанья
этим звоном.
Пусть жрут,
подавятся жрецы.
Эй, вон их!
Мудрец, не давший драгоценность, —
вор!
Уйдите
в мысли!..
В защиту мудрых Ничтожный пишущий скажет несколько слов:
Нет выгоды поэтам,
философам, жрецам!
Мы даром проливаем
на состязаньях пот.
Увы,
слова огромны,
да не огромен рот.
Но хуже
(это чаще!),
когда – наоборот.
 
 
VII
Молчанье его окружало,
ему угрожало молчанье.
Хан слушать его не хотел
(мы имеем в виду Дулата).
Он слушать их не хотел —
свою коренастую стражу,
а воины пели негромкими голосами:
Власти мудрых не бойся,
бойся власти мужчин.
Лик,
исшрамленный
в войнах,
не боится морщин.
Разве женщины любят
нас
за гладкость чела?
И волна волосни
нам на плечи легла.
Шлем широкий
бросает тень
на лицо мое,
а в могучей руке
ужасающее копье.
Мы съедаем барана за раз,
если надо,– быка,
не боимся ни вшей,
ни зараз,
лишь бы целы бока,
лишь бы рука сильна,
как
кобылья нога,
лишь бы глаза остры,
как кинжал у сестры,
у которой от Иртыша до Евфрата
нет брата,
отца и мужа,
кроме булата.
Лица у нас безбородые,
как у скопцов,
мы в страсти превосходили
горбатых верблюжьих самцов,
вечные беглецы,
мы бежим от судьбы,
гоня перед собой
стада смятенных баб,
усатых, бородатых.
Мы зачаты на Иртыше,
рождены на Дону,
мы не помним, где родина,
знаем только эту войну,
бесконечное совокупление света и тьмы,
но это не главное,
ибо —
коренасты сложением мы,
правосудием славны.
Молчание мудрых его окружало.
Протяжные песни ему угрожали.
 
 
VIII
Ударами плети коня веселил.
В персидском квартале
над пропастью жил
старик одинокий, копал в огороде
колодец, чтоб видеть светила.
Короче:
слепого наблюдателя светил
хан посетил.
– Я слышал, перс,
хоть стар ты и горбат,
любовным опытом весьма богат.
Поведай мне секрет соблазна,
перс,
мир содрогнется до седых небес
от щедрости моей,
признайся, перс!
…А перса разобрал радикулит,
он поклонился и не разогнулся.
Так и стоит (преданье говорит)
на месте до сих пор,
не пошатнулся.
Молчит проклятый!
По этому поводу Ничтожный пишущий сочинил стих:
Я понял истину, которую желал
ему открыть согбенный перс:
"Мужайся!
О покоритель женщин, унижайся!
И будет мускус у тебя и лал.
Порой набор красивых слабых слов
с любого тела может снять покров.
Газелью покоряли даже львицу,
словами поклонись —
и покорится!
Кто поклонился раз,
тот не горбат".
. . . . . . . . . .
Какую тайну бережет Дулат?
 

 
Посмотри, много ль
в небе осталось
холодных звезд
 

 
I
Дулат.
О хан, войско разленилось в городах
и погрязло в разврате и восхищении.
Ишпака, ты заставил волков жить
мирно в овчарнях, и сытые волки
стали подражать повадкам травоядных.
Они едят хлеб и срывают плоды
с деревьев. Они уже копаются в
земле и начинают сеять просо.
Жнецы превращаются в пахарей.
Ишпака, нам пора,
наши кости ослабли от сладостей,
наше мясо размякло от ласк,
наши души померкли от радости,
дай нам пищу собак,
брось нас в горла ущелий,
много стран терпеливо тоскуют
по нашим рукам.
Они ждут.
Наши кони давно не топтали посевов,
поведи нас туда,
где лучи заиграют на лезвиях,
там полезней трава для коней,
в ней избыток магнезии.
Ждет свободная Ливия,
ждут эфиопы Напаты,
серебро накопилось в Сирии
для платы,
фригийские жены
жирные, как акриды[26]26
  А к р и д ы – саранча, лакомство ассирийских царей (И ш п.).


[Закрыть],
готовые лечь на блюдо,
бедра и груди их,
как лица блудниц, открыты.
Если ты спросишь меня —
выбор твой не одобрен.
мы исходили круг
и не нашли Того,
этот путь утомляет
и никуда не ведет…
 
 
Что хотел сказать Дулат?
О походе в страну Ашшура скифские
писцы писали: "Ишпака
из Ашшура 8970 юношей увел,
15323 юных пленницы увел. Некоторых
убил, других живыми увел.
16529 коров увел и одного быка увел…"
Что хотел сказать неизвестный писец?
 
 
II
…Вот Ишпака уже шел через оливковую
рощу, он вернулся к могиле Перса…
– Уйди, Дулат, оставь.
Нас будет двое —
я разбужу персидского героя.
Я вижу, он стоит
в тени олив, светлея.
Совет мне нужен,
выходи смелее,
восстань, великий дух,
войди в мой слух,
я буду внемлить, Перс,
благоговея.
 
 
III
– Потревожен, восстану…
Моря переходят в пустыни…
Только с камня сойди,
сядь в тени…
Горы падают в пропасть…
Чего тебе надо?
И степи торчком восстают…
Я борюсь с дремотой.
– Погоди, аруах! Я не знаю,
с чего; начать…
Я хожу по притонам и
пью вино ярости.
Мне жрецы объявили войну
тишины.
Я учился читать их молчанье.
Ты не слышал – вчера хохотала
площадь!
И потом замолчала.
Оправдай меня, Перс!..
Они хохотали, глумясь
над природой вещей.
Они часто, выходят, жрецы,
на помост,
и руками, ногами, лицом и
всем телом, однако,
изображают буквы письма ассирийского
или иного,
но все, кто приходит на площадь
смеяться, читают движенья
жреца, как таблицу писца,
одобряя.
А я приходил и стоял, укрывая
лицо, и качался с толпой,
и, казалось, сливался с телами,
и душа моя сплавилась с грязными
душами их.
Ты, наварное, чуешь, о Дух,
от души моей потом разит
ассирийским.
Извивается жрец, на помосте
мне видится море,
луна над волной
и лицо финикийца тонущего…
То коня он опишет пальцами
и глазами,
то коня и себя на нем,
молодую траву
под конем,
то неслышно поет
колебаньями рук
и ногами.
Но вот вчера я понял,
что хохот мне мешает,
врывается, грызет мое сознанье,
он становился громче
и ужасней,
обрушивался хохот
на меня.
Я понял вдруг:
Жрец притворялся мной.
…Актер на мерине
изображал
глупца
и песню строил голосом
скопца.
Я прямо говорю—
я за искусство.
Но разве можно искажать
ишкуза?..
…Вообразил актер,
что наказал
его ишкуз.
Хромал несчастный жрец
и зрителям свой иссеченный зад,
спустив штаны,
показывал,
скотина.
И снова ржали люди над
вождем,
жрец тот был в одеянии моем.
А я стоял в толпе и был, как червь,
голый.
 
 
Дух.
А позже жрец изображал
свой труп,
и это ему лучше удавалось…
Я знаю все.
Жрец не был виноват,
он рисовал классическую битву
Ашшура с вавилонским
Бел-Мардуком.
Но ты не понял сказки,
и Дулат
пронзил его стрелой из
костяного лука.
И жрец его не понял
и упал,
забился на помосте,
хохотала
толпа, все понимая
из того,
что он изображал в предсмертных
муках.
Казалось ей – он рисовал
Мардука,
ужаленного молнией Ашшуры,
и замер он в веселой позе
Ану…
Зачем ты рассказал мне,
Ишпака,
то, что тебя уже не волновало?
Что привело тебя
к чужому аруаху?
Ты хочешь слушать откровенья?
Слушай.
 
 
IV
Дух.
Пес норовит ухватить
указующий
перст.
Перси грызет он,
дающие молоко,
пес этот – перс,
и запомнить его легко.
Если увидишь, старайся,
чтоб он не забыл,
что ты барс вдохновенный,
а он пес.
– Я тебя не понимаю, перс!
– Продолжаю тогда.
Если двуногий смотрит,
когда ты на него не смотришь,
знай – у него болит голова.
Если, собрав толпу на базаре,
кричит он громче твоих глашатаев
и тычет в стороны пальцами
с черной землей под ногтями,
знай – у него болит голова,
ему хочется лечь.
А голову лечит только меч.
Руби ему череп до самых плеч.
Это мои слова.
– Аруах, пронзи меня тупым – я ничего
не понимаю.
– Когда молчат живые,
говорят Духи.
Ты всегда понимал Одно,
а сегодня твое Одно
затерялось в полчищах Многого,
не отрицай толпу во имя Одного,
и станешь духом,
и поймешь все,
ибо все есть Дух.
И поймешь персов, каковыми
вы называете весь мир, кроме себя.
У персов есть и мудрость и злонравие,
начала сочинений и венцы.
У вас же есть Закон.
У парсов есть жемчужина души.
У вас же – панцирь.
У персов дно и бездна высоты,
у вас губительное плоскогорье.
Вот что такое перс
и что такое – ты.
Я духом стал давно,
еще при жизни…
 
 
V
Д у х .
Ты это хотел узнать? Узнай.
Не могу похвалиться
ни знатностью рода,
ни прочим,
я доил кобылиц,
тронов царских никто не пророчил,
но случилось однажды
(я думал, что это беда),
налетели,
связали
и привезли сюда.
Это было в апреле,
два солнца стояло на небе,
на базаре – жара,
у хозяев торговля не шла.
Ты прости, Ишпака,
я пока говорю не по теме,
тем не менее, так —
меня продали, как осла.
Наковали на ноги путы.
Как знак алиф.
Я полжизни измерил,
но верил в судьбу свою, верил,
ибо видел на небе однажды
я символ Венеры —
два сияющих круга
над купами пыльных олив.
Зреть Венеру достоин каждый,
но знак ее
не доступен любым,
он прекрасней
ночной звезды,
если вещь непонятна,
чтобы познать ее,
должен сущность ее отвлеченную
ведать
ты,
…Я возделывал почву,
старался работать азартно,
рыл арыки,
валился в солому
и видел во сне —
восходили два солнца
на медленном небе базарном.
И однажды —
мы в город пошли,
дело было к весне.
 
 
VI
– Ты что-нибудь понял, Ишпака?
– Я понял, что ты с хозяином пошел в
город. Не в Ниневию?
– В Харран. Но разве это важно!
– В Харран мы ворвались в разлив
Тигра. Наши кони шли по брюха
в воде. И дома никак не хотели
гореть…
– Мой хозяин на празднике Шамаша
выпил сикеры.
Пропил все, что возможно, —
осла и мешок ячменя,
продал бороду красную
и на восходе Венеры
пьяной даме за перстень
отчаянно отдал меня.
Снял рванье с моих плеч,
с сожалением пнул
на прощанье.
Мы расстались, как люди,
я помню его до сих пор…
И за дамой пошел,
красоты она необычайной,
ай, как кожа
сквозь ткани мерцала!
…Мы входим во двор.
На траве у бассейна
джейран одинокий
пасется.
В том бассейне
веселые люди меня искупали,
и маслами натерли,
и спать уложили под пальмой…
Я уснул и увидел во сне
И очнулся,
и солнца не гасли.
А солнца – в ресницах.
Я подумал – ужасно!
Ну, надо ж такому присниться!
…До утра просыпаться
глаза ее не давали,
до утра мои губы
ланиты ее целовали.
Так лежали рыбины
на илистом дне озер.
Так врывались в глубины ее соколиные очи.-
И сияли рубины улыбок,
скрывая позор
обнаженного сна
от внимания солнечной ночи.
Как молчала она,
отдаваясь!—
сводило мослы.
Попугаи на пальме кричали,
встречая два солнца.
Это были не дни
и не годы —
дрожащие сны,
Ишпака, тебе снилось —
джейран одинокий пасется?
 
 
VII
– Продолжай!
– Расскажу про Шамхат.
Я бывал в ее сладостных думах:
"Ах, уйти бы в набег
и вернуться с победой в хурджумах!
Привести на аркане
раскосого дикаря
и ночами,
во сне,
превращать его страстью
в царя.
Скольких жалких рабов
она в гордых мужей
превращала,
возвращала им все, что потеряно,
сны возвращала.
О, ее красота отдавалась
сутулым и старым!
Только данью она не была,
красота,
только – даром!
В этом знойном саду
красота нас обоих ждала,
а вернее —
явилась она!
Мне – в сверкающем царском обличье,
тебе – в образе девки,
и каждому радость дала.
Тебе – радость раба,
мне – тревожное счастье величья.
Не гневись, согласись,
что любовь —
наслаждение нищих,
их свобода она и пища.
Был я эльфом презренным,
стал альпом великим,
достойным
принять смерть от ножа своего,
я прошел оба круга.
Завидуй.
– Грязный аруах!.. Дулат, где ты,
проклятый палач!..
 
 
VIII
Дух.
Позавидуешь персу.
Могилу твою не узнают —
покровителей мира
в забытых местах зарывают,
разровняют, прогонят стадо,
травой засеют,
чтоб никто не узнал,
не посмел.
– Аруах!..
– Не посмеют.
И никто
не придет,
не навалится плачем на камень,
не коснется гранита
палящим бедром,
ногами
и губами горькими,
мокрыми, словно перец.
Не шепнет твое имя,
щекою шершавой, как персик,
не согреет слезы
и не вскрикнет…
– Исчадие перса!..
– И не стиснет молочные железы,
ассирийские перси!
Предрекаю тебе, Ишпака,—
позавидуешь персу…
. . . . . . . . .
Ты не понял движений жреца.
Моих знаков не понял.
В тебе знание символов скифских,
ты их отвергаешь.
Тебе кажется странным —
мир чуждыми знаками
полон,
и ты, покоритель,
бессилен их тронуть руками!
Но ты ведь – ничтожество,
ты покоряешь вещи.
Их вечная сущность, увы,
за пределами силы.
Тебе не понять, почему
знак крови багровой —
синий?
Тебе непонятно,
что сам ты —
какого-то чуда
символ.
И тот, кто тебя узнает,
уверен – познает чудо.
 
 
IX
Ты шуток не понимаешь,
а хохот —
предвиденье шуток.
Спасибо,
недаром проснулся,
отдал тебе сон и два солнца.
Заткни все отверстия тела,
увидишь, как луч окунулся
в бассейн,
и трава не гнется,
а между стволов травиных
джейран одинокий пасется…
Но чем он питается, если
трава достигает солнца?..