Текст книги "Трансформация огня"

Автор книги: Олжас Сулейменов

 
Смути меня, усмешкою смути,
сбей на лету, все закажи пути,
Всегда есть выход
в твой старинный сад,
где яблоки висят, синеет виноград.
 
 
Там старый соловей.
торчит над алой розой
в извечной позе, и зубрит рулады —
иранские показывает гланды,
а роза задыхается без прозы.
 
 
Смути, пойду под грушу упаду,
вспугну певца и темную траву
у розы на виду,
на зависть розе,
к ее смущению
предам стыду.
 
 
Охрипший соловей бранится
в тишине,
измятая трава к утру воспрянет,
покроется росой,
а душу мне
омоет свежесть соловьиной брани.
 
 
Все праздники мои в твоем саду,
Смути меня – я в нем тебя найду.
 

 
Черные ели
на днище
ущелья,
как вороны в яме,
крылья свои опустив и конусы клювов задрав,
ждут.
И под ними медведи,
как шубы пьяные,
ставшие на карачки нанюхаться трав,
ждут.
 
 
Бьется о гулкие стены ущелья
белое било —
лунь.
Он разбивает о серые камни
белые перья скул,
как светлые гвозди вбивая звоны
в темный прозрачный гул,
он крыльями знает:
сейчас запылает
невидимый снизу
луч.
 
 
Лунь трассой пронзится
и соловьем защекочет,
и воробьем защебечет,
грянет, как кочет,
в нем размахнется лебедь
и встрепенется кречет,,
горлинка заликует —
еще не вечер!
 
 
Это время нашего голоса,
это зенит.
В ухо доброго неба
ввивается трелью глас —
лунь поднебесный жаворонком звенит;
 
 
глотку пронзает солнечная игла.
С лучшими луч играет,
нравится нам игра,
луч, повторяйся,
как будто заело пластинку .
По темному диску земли
катайся, игла,
касайся меня —
я значение неба постигну.
 
 
…Луч уйдет в борозду другую,
в долину сумрак вернется.
Кривыми крылами
в твердеющие небеса
Лунь удивленный,
Лунь онемевший бьется.
 
 
А за хребтом
вспыхивают
голоса.
Лунь темноту таранит;
он перепелкой не спел,
раненой грудью хрипит —
снегирем не успел.
А за хребтом голоса
раскаляются добела —
во все горло по-луньи
распевают перепела.
 

 
…Раскрутила белы юбки,
распалила очи юга
разупругая, лихая
очень мартовская вьюга.
Бунт в природе!
Луч Ярилы,
как рычаг, найдя опору,
опрокидывает иго
снега,
катит его в гору.
 
 
Рушь унылые плотины,
сок истаявших высот,
чтобы встали атлантиды
из пергаментных болот!
 
 
Ствол глубокого колодца —
вбитый в землю телескоп,
в линзу пойманное солнце
прожигает мглу песков.
 
 
Отчиняй овраги, щели,
луч Ярилы, проникай
в ельники, в края замшелы
знойным звоном родника.
 
 
По-над зеркалом такыра,
как безжалостный судья,
всех Сахар, всех Гоби мира
засиней, о Сырдарья!
 
 
Суховеи-янычары,
отложите ятаганы,
осушайте маков чары —
маем полные стаканы!
 
 
Пусть на празднике Ярилы
задымит ярмо на дышле,
серость души якорила,
толпы Я в просторы вышли.
 
 
В рост идут невыносимые,
лопается лед оков,
Я восходят, как озимые,
из-под холода веков.
 
 
В каждой лошаденке снулой
встрепенулся конь Пегас,
в каждом карасе проснулась
золотая рыба язь.
 
 
Заштормило тихий пруд,
волны Я на берег прут,
на траве глубинный дар —
пламенеющий янтарь.
 
 
В лоск бусой, от света пьяный,
угрожая и моля,
из булыги лезет яхонт —
ослепительное Я.
 
 
Я желает миру лучшего,
помогает несчастливым,
каждому, в морях заблудшему,
голубя и лист оливы,
 
 
каждой женщине – по яблоку,
всем Орфеям – по дельфину
(тонущим подставить спину),
кто не понял, тем —
по ялику.
 

ДРУГИЕ И ПЛОТНИК
(Прения о гениях и небесных тел вращениях)

…В банях в тот вечер алкоголиков не было, В греческом зале сидели в простынях, прели, потягивали из фиалов душистый чай. И говорили. Нас было немного: безымянный массажист, изобретатель бестопливного двигателя; его оппонент – толстый исследователь, вице-президент общества рационализаторов (имя выясняется); завбазой Осими (этого в городе знали все).

После парной умы воспарили. (Не случайно эллины проводили философские диспуты в бане. Вопрос к лингвистам: не восходит ли термин «прения» к глаголу «преть?»). Уровень разговору придавало молчаливое участие профессионального философа Мажита. Предстоит еще выяснить, что послужило толчком к оживлению главных тем эллинизма в нашем районе – открытие бань или Летающая Тарелка?

Магнитофон нашего корреспондента от высокой влажности то и дело выходил из строя, потому все диалоги полностью записать не удалось. По этой или другой причине, но голоса завбазой Осими в записях не обнаружено. Также отсутствуют тексты философа Мажита (кроме покашливания). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потом, об опере. Начал эту тему массажист с высшим образованием.

– Опера исторический жанр, ныне отживший, неинтересный, в оперу манят мягкие кресла; можно соснуть, если б шум не мешал. Вчера, понимаешь, забрел на премьеру, в зале пусто, как после холеры.

 
А на сцене хористов – триста.
Тьма народных
И прочих артистов.
Нет диалога зала и сцены
между артистом и зрителем
стены
Непониманья.
Народу нужна
мысль со сцены
хотя бы одна.
– Я по секрету открою вам
тайну
опера – нерентабельна.
Хотите верьте,
хотите нет,
нет у нас Верди —
и оперы нет.
Не о чем спорить!
Тему дайте !!
– Как это не о чем?
Спорьте о Данте.
Отношенья его с Беатричей
актуальны нынче.
. . . . . . . . . . . . .
Далее свернули на философию.
Прошлись по эмпириокритицизму.
. . . . . . . . . . . . .
 
 
Исследователь:
 
 
– В древнем обществе, примитивном,
жила философия императивно,
и правильно сделала, что усопла
эта самая философия.
Любой из нас, приглядись, умнее
того профессора Птолемея:
он не знал, что земля во вращении,
а это же просто до отвращения,
нынче дальше видит любой кинто,
мы на спинах таких китов!
Мы стоим на плечах гигантов,
даже карлики выше кантов.
И все же:
в каждом веке, утверждают,
гениев земля рождает.
Как их узнает толпа?
а) По размерам лба.
Средь знакомых мужчин
есть один,
лоб – в аршин,
и на восемь пядей лыс,
если бы в тот череп мысль!
б) Исторический опыт – лучше всего,
он учит:
гений – не от мира сего,
одновременно старый и малый,
ненормальный.
Забывает в гостях галоши,
дважды два не помнит,
живет в будущем или в прошлом,
современниками не понят,
хотя человек хороший.
Зимою ходит разутым,
глядишь на него с удивлением,
и счастлив ты —
хорошо быть разумным,
просто умным,
нормальным,
негением!
А если вдуматься – зачем они нам?
Был век философии, ныне – техники.
Что полезнее – пар или фимиам?
Букеты фиалок в парной или веники?
Вырос во рту выдающийся клык,
длиннее обычного, скажем, втрое,
по всем показателям он велик,
но что из того, если рта не закроешь…
Чудовищны —
ящерица среди ящуров,
пещерный предок в толпе технократов,
акселерат в обществе пращуров,
Пегас на торжище конокрадов.
Гении – выродки, аномалия,
потому привлекают аллаха внимание,
В стаде слоновьем
один, обязательно, белый,
шкура, что парус корабельный;
в бараньей отаре
один трерогий.
Гении, несомненно, уроды,
Они в толпе, безусловно, первые,
заметны, как в прозе газетной
гиперболы.
Македонский, пожалуйста, был рогат,
Тимур – хром, Бетховен – глух.
Кстати, в нашем театре есть музыкант
с характерным телесным изъяном —
глуп.
Мы столько насочиняли историй
о бедах гениев, об их страданиях,
что, может быть, подумать стоит —
кого предают наши предания?!
Кого вокруг кого обращать?
Кто относителен, кто абсолютен?
Солнце – гений?
Или Земшар?
Кто мне ответит правильно, люди?
Всяк сотворенный природой —
красив,
все наши беды
от нетерпения;
если недадено —
не проси,
не лови язя в озере,
где караси.
Это во-первых.
Долгожители кто?
Не начальники,
и не гении,
но молчальники.
Те, кто умнее,
сделали выводы —
крайним труднее,
среднему выгодно.
Гениев места вакантны,
где вы, собственные канты?
Кто в себе беспечно носит
невозможный дар Спинозы?
Кто в доносах,
в пьяных враках
гений Гегеля растратил?!
…(Философ в простыне
моргает, но молчит,
глаза отводит; видно, что-то хочет
изречь, и сдержан из последней мочи,
в воде холодной полотенце мочит
и остужает плешь мудрец Мажит).
 
 
Массажист:
 

 
– Убедили нас историки —
«гениален Аристотель,
Македонский и Руссо».
И все?..
 

 
Мы привыкли даже работников искусства
величать именами философов. Ходит ко мне
один разносторонний артист. Катается по
сцене на роликах роли, то хорист, то солист,
а то и музыкант – Гегель миманса, Конфуций
танца и еще какой-то музы Кант.
 
 
Почему обязательно Кантом
должен выражаться гений?!
А я, не боясь, назову талантом
не баритончика с бархатным бантом,
но – сварщика (мастера автогена),
водителя, кочегара и банщика.
Я бы народный запас гениальности
распределял
по специальностям.
Слетаются черные мантии.
…Незаменимых нет, нам говорят,
и на кострах алхимики горят.
Химичишь, говорят, ты это брось,
все химики – едины,
а ты – врозь.
Любим судить инквизицию
ученых в судейских мантиях,
но приглядитесь внимательно
в черты президентов и вице,
озарены вдохновением
божеским?
Или кострами?
Бродят в работах гениев
мысли-кастраты!
Почему? Потому что
На каждый крик: «Понимайте!»
Слетаются черные мантии.
На вахте науки круглые
сутки
служба рассудка?
Нет, предрассудка!
«Ладно,– светило в усмешке
окрысится,—
Вечный двигатель? Дать ему Нобеля».
Ну, что же,
в эпоху бензинного кризиса
самое время вернуться к вопросу
перпетуум мобиле.
Распределить по труду и по совести,
каждому дать по какой-то способности,
дать по таланту!
Пусть по талантику.
Всем африканцам —
по горсти снега!
Я б раскидал по пустыням
Атлантику,
Чтобы за каждым барханом синело.
Да, я – человек не от мира сего,
«сей мир»– суть мирок,
шепоток,
волость,
Гений всегда был
от мира
всего,
полностью.
. . . . . . . . . . . . .
Я – массажист, сложенья нормального,
головой не маюсь,– никакой мании,
лицом не урод и, тем не менее,
требую слова от имени
Гениев.
Будущее обретается в гениях,
на нас поставило провидение,
будущему в гениях страшно:
«Буду еще» бубнит Вчерашнее.
На каждый крик: «Понимайте!»
Загадок, в сущности, не осталось,
разве что в журнальном кроссворде.
Голая истина на пьедестале,
так что не спорьте.
Светило качается в теплом кресле,
зрит свою истину, болтая ногами,
ему в той красотке одно интересно,
то, что она нагая.
А я —
надежд осуществленье,
прожекторов сумасбродных слепок,
вещественных до удивленья,
до восхищения нелепых.
В проступке, в преступленье,
в поступке божеском,
в подвиге,
и в подлости —
в любом зигзаге мироздания
отражено мое сознание,
ведь только понятое —
подлинно,
пойми себя, пока не поздно.
Сознанье – это сонмы знаний,
сомненье соткано из мнений.
Все гении стоят за нами,
и брошенные в них каменья,
плевки, косые взгляды,
бомбы
в нас попадают.
Вам не больно.
Итак, считаю:
для разговора
годится быль и любая небыль,
а если нет предмета спора —
истины нету.
Нет Евы и Яблока,
есть только Змей,
я тоже ничтожен, хоть вам и не верится,
мне кажется, прав астроном Птолемей —
земля неподвижна,
а солнце вертится.
Шар, говорите? А если вдруг
это вовсе не шар, а круг?
И лежит он на трех китах,
богом скинутый нам пятак?
Что движет нами?
Какой девиз?
Наш вечный двигатель —
шальная мысль!
(…Философ спит. Ему приснилось лето,
и евы голые в немыслимых ролях.
А лысина, мохната по краям,
склонилась на плечо,
как эполета.
А вдруг проснется?
Выйдет на крыльцо,
задумается о судьбе планет.
И звезды полетят в его лицо!
А, может, нет).
 

Комментарий нашего корреспондента:

– В пылу полемики высказано предложение о том, что Земля плоская. Гипотеза далеко не новая, уже бывшая предметом обсуждений. Одни по этому поводу говорят одно, другие – другое.

Кто из них прав?

«Земля – шар». Это несовременно. Но ведь будущее столь же несовременно, как и прошлое. Мой принцип: надо с должной долей доверия рассматривать все, что делает гений. При этом попробовать стать на его точку зрения.

Поверив Копернику, что земля, движущаяся в мировом пространстве, якобы, подобна шару, мы признали шар оптимальной формой летательного снаряда. Появились ядра. В процессе научно-технической эволюции лучшей фигурой снаряда была принята копьеобразная.

 
Может быть, обстоятельство это
подскажет астрономам новую форму
планеты —
Земля несется в пространстве
со скоростью света
в виде торпеды или ракеты.
И нью-Галилео (а лучше бы новый да Винчи)
вновь отречется и скажет:
«А все-таки ввинчи —
вается!»
Тысячелетье пройдет, похохочем над судьями,
будет банальной идея,
ставшая школьным знанием.
На стадион забредет случайно мечтатель,
глянет рассеянно на молотокопьеметателей,
и вдруг увидит Великий,
что плоский ДИСК,
брошенный той же рукою,
дальше летает.
Болельщики встанут в едином порыве,
обнимутся,
забудут ракеты,
как позабыли омнибусы,
оттопчут ноги мечтателю,
кричавшему «Люди!
Я вас поздравляю:
наша земля – это блюдо!»
И вспомнит историк
в будущей терме-парилке:
давным-давно, когда Земля была шаром,
парили над нею таинственные
тарелки,
светясь,
стояли над городами.
Недаром.
…Меня не смущают новаторские
предвиденья,
уже посещают крамольные мысли
(все чаще),
готов согласиться: Земля – это диск,
но,
звучащий
гласами Платона, Лукреция и Овидия!
А вовсе не луня какого-то
над Куэнь-Лунем.
 

Было культурно:

На стенах в хрустальном свете лоснились портреты пожилых поэтов древности в чалмах и без. Под одним из них белела цитата из восточной мудрости:

«Мойте ноги чаще,

Руки будут чище».

Философ Мажит остывал над картонной шахматной доской. Он сидел на мраморной лавке, скрестив белые, безволосые ноги. Живот наплывал на колени, а в золотой лысине отражалась чалма с ближайшего портрета.

Чуть поодаль в той же позе над другой доской нависал завбазой Осими, тоже, по странному совпадению, плешивый, как волхв. Но кожу имел потемнее (от бесконечных ночных пожаров, освещавших его производственную биографию).

Оба решали задачу местного шахматного композитора В. Пака из позавчерашнего номера «Вечерки».

Мудреную задачу сочинил композитор Пак: Осими и Мажит в который раз заново переставляли фигуры.

Глядя на каждого из них в отдельности, любой наблюдатель вспомнил бы античных отшельников.

Платаны в рощах Ак Адема,

в тени платанов на траве Платон,

родитель академий,

играет соло на трубе…

И было в них что-то еще от борцов с эллинизмом. Две плеши, как две тонзуры черносвященников блесканьем скрывали мрачные монастыри угловатых черепов, в которых бродили тихие мысли-монахи. Инокомысли. Они требовали выраженья только молчаньем. Что толку в мирских словопрениях. Сколько ни говори: «Кант», «Кант»– кишлак – не превратится в Самарканд.

Если бы кто-то глянул на часы, то ему увиделось бы – стрелки показывали историческое время. Именно в эти мгновенья Тарелка начала медленно смещаться в неизвестном направлении и прошла над крышей бани, рассыпая сияние.

Пожара не случилось, даже иней на окнах не поплавился. Решили, что прошла автомашина.

Исследователь вышел из душевой с удовольствием во всем большом теле. Степенно промокнулся двумя казенными простынями, не спеша вынул из балетки газетный сверток, поднес к лицу, жмурясь, втянул запах типографской краски, Зашуршало, зашумело, зазвенело. Так петь под руками может только свежая газета. Он разворачивал хрустящий сверток, словно тугой капустный вилок. О, белое байковое белье после бани! Облачаясь в ласковую рубаху, он погружался в облака думы: «Давайте разберемся в наших пеленках. В чем же, конкретно, смысл жизни? Если все ответы заложить в ЭВМ, то общий знаменатель будет выглядеть скушно, сухо, тепло, приятно».

Какое чудо мягкие, облегающие кальсоны! Он ушел раньше, и потому другие мысли его не успели посетить. Имя этого счастливца так и осталось неизвестным. Как и других, кого сияние с Тарелки лишь задело, но не проникло в них. Это прикосновение не успело усовершенствовать нас, как представителей человеческого Вида, но что-то прибавило. Лучи, словно целебные иглы, тронули давно заглохшие точки сознания, пощекотали, слегка раздражили.

Задерживался массажист. Упустил оппонента и страдал: хотел доспорить на улице, но что-то не пускало. Он слонялся по тихому помещению, заглядывал под предметы, за портреты, даже реликвию потревожил – старый фонарь системы «Летучая мышь», висящий на бронзовом гвозде у выхода. Потом стыл у двери, и фонарь значился над его правым плечом, как кувшин горянки, пришедшей к роднику, который внезапно иссяк.

Он смотрел на завбазой и на философа, ловил их взгляды, и кто хотел, мог бы увидеть в его глазах мрачную зарницу мифа об угольке, унесенном из костра Олимпа:

 
«Товарищи!
Признаться, надоели
мне исторические параллели,
Хватит о звездах —
поговорим о земле.
Завбазой, спаливший склад,—
не Герострат,
но обычный растратчик:
прославиться он не хотел,
когда поджигал.
Украли мою заграничную
зажигалку.
Кто? Отвечу —
не Прометей,
а примитивный жиган.
Поймите, заблудшие!
Чтоб доброта умножалась,
в тьму невежества
с фонарем Диогена идите,
я верю, преступники,
это не кража,
а шалость,
возьмите бесценный фонарь,
зажигалку верните!»
 

Но их приемники были настроены на другую волну. Мы тратим, растрачиваем мощь своих передатчиков, но, верю, не напрасно. Пусть не рядом, пусть не сейчас, а где-то и когда-нибудь мощный импульс, посланный во время и в пространство гением, заставит вспыхнуть зеленый глазок в чьем-то сознании. И может быть, кто-нибудь раскается в содеянном и возвратит миру украденные надежды и восстановит нарушенные ценности, Потери учат нас терпению.

Массажист громко плюнул на мраморный пол и ушел.

…В полутемной котельной распивали белую под винегрет и минтай. Плотник отмечал день своего рождения. Дежурный электрик подарил ему кусок электрокабеля в несколько колец. Сантехник пообещал отвинтить финский кран в греческом зале. Багровые блики из топки освещали выразительные лица. Гудело пламя, смягчая звон плясовой. Плотник сбацал и неожиданно спел:

Увидал вчерась девицу

типа: вини, види, вици.

В переводе на латынь —

ухватил за ягодицу.

Никого это не удивило, хотя плотник никогда не пел, и, вообще, отличался мрачностью. Плясал и пел тот, кому предопределено было произвести главные мысли в диспуте о вращении.

…Осими сдался. Философ впервые думал напряженно.

Если бы волхвы заглянули в последнюю полосу газеты, оставленной исследователем, то в самом низу, рядом с некрологом, могли бы прочесть объявление: «Внимание решателей шахматных задач. В задаче В. Пака „Мат в два хода“ допущены опечатки. Пропущены: черная ладья на поле е8 и белый конь на поле с5 . Присланные ответы будут считаться недействительными».

Зачем спорить, если мы никогда не разрешим тысячелетних проблем: в задачах наших пропущены какие-то фигуры.

Вышли на улицу. Стояла тихая, морозная ночь. В небе, покачиваясь, уплывал пульсирующий огонь. Разговорились.

– Луна,– неуверенно предположил зав. горелой базой. Он боялся огня и тянулся к нему.

– Солнце,– подумал философ.

И в эту минуту из котельной выбрался Некто в ушанке, в скрипучих пимах. Из кармана пальто сияло горлышко 0,75, обозначая светлую ночь. Из-под полы упруго блистал конец медного кабеля, намотанного вокруг тела.

– Прохожий, луна или солнце?– спросил кто-то. Некто глянул с усилием.

– Кто его знает… Мы здесь недавно… Откачнулся и пошел, и потопал к далекому дому, к близкой его сердцу Марьяне. Он не врал: тридцать три года – разве это давно? Тридцать три тоста прогремело сегодня под сводами котельной. Сейчас, вроде бы, стояла зима. И он шел по настоящему снегу к жене Марьяне.

Осими зачарованно смотрел на догорающий огонь.

Философ провожал Прохожего плотным, многозначительным взглядом.

Кроме них, Плотника увидел экстра-гомо свыше. И проник в него взором.

 
I
И Некто в эту ночь почувствовал ожог.
 
 
Бессвязно бормоча, зигзагом шел,
шагал хрустящим звонким переулком.
В полупустой бутылке нежно булькало.
И лезло под пимы сверканье снега.
Вструбила яростно сморканья медь.
 
 
Взгляд свыше пробудил в нем человека,
сверх данного на четверть иль на треть:
знать, не-на-кого было посмотреть.
 
 
Задел какой-то в мозге ареал
(вы думаете, Некто просиял?),
проснулись клетки в левом полушарии,
рельеф чуть изменился, посложнел —
представьте, по заброшенной лыжне
прошлись груженые аэросани.
(Вы думаете, Некто стал мрачнее?).
Почувствовал: луна на хладном небе
заныла, как простуженная почка.
Хотел ругнуться, будто ухнуть в бочку,
но слово, что готово было зычно
обдать гортань, вдруг стало пресно,
пусто,
не тяжелит,
и он косноязычно
взмолился, глядя ввысь: «О, Заратустра».
И грудились, утробились предметы,
кишели в чреве памяти приметы,
штакетник зубчатый, икнув, напомнил
о полднике и, стало быть, обеде,
и все, над чем не думалось, он понял,
а горлом поднимался стон Рыгведы.
 
 
Отнес ладонь подальше от забора,
увидел на занозе блеск огня —
скалистый горизонт,
блеснула шпора,
вонзаясь в бок угорского коня,
пыль вспыхнула,
дороги закружились,
таранены плечом врата собора,
монахини молились, шеей жилясь
Урук стостенный… Карфаген… Гоморра…
Он сознавал; греховностью согрета
сияющая тьма небесной тайны;
освобождаясь враз
от винегрета,
«Столичной» и пол-порции минтая,
картины исторгал, воспоминая.
К чему бы это?– мгла летела злая
на белые отроги Гималаев.
 
 
«Начало веры, стало быть, в
качании
от бога к богу,
к чаянью от чаянья».
Льдом засекречена
река Талас,
вторгался луч в извилины
Сеита,
речь мыслей тех
ему передалась,
и выходила странная сюита.
 
 
Рефлекс качания туда-сюда,
стремление и отступ —
жизнь волны,
о волны громко плещутся суда,
и волны о борта стучать вольны.
 
 
В предчувствии конца или начала
Начало наше океан качало.
Гудит в ночах натруженная память,
приходим в сны свои —
в овраги падать,
на дно объемов.
На каком же дне
очнешься ты в своем последнем сне?
Все корабли уходят в даль —
вернуться
в родную заводь,
в Поти иль Марсель.
Начало – отрицательная цель,
но прежде чем в пространства окунуться
осознавай реальное «отсель».
Пусть это для движения – немного.
Куда? Не знаю,
Ясно – от порога
несу себя через миры в отшель,
но это не блужданья, а дорога,
когда есть отрицательная цель —
хотя бы дом, в котором спит Марьяна.
Прийти туда попозже – значит, рано.
Во времени бродяжа от пространства,
в самом себе не прекращайте странствий.
 
 
…На дне морей мы видели кораллы,
рубиновые, розовые тени
такого изощренного плетенья!
Миг совершенства кальция!
Играли
обломками кораллов крабы. Ждали?
И в генопамяти взалели шрамы.
 
 
Стеклянные аспидии сияли,
лангусты проплывали голубые.
Ковчега днище надо мной зияло
дырой в поверхности воды. Забыли?
Суставы генопамяти заныли.
Надежда особи – стать воплощением вида,
в короткий срок, отпущенный тебе,
прибавить срок предписанной судьбе,
вбить в камень бытия пылинки быта.
В мгновение прожить тысячелетья —
измыслить круг,
изобрести телегу,
открыть полено,
выплавить железо,
вместить свое дыхание в жалейку.
 
 
На острова уйти дорийским греком,
брать в теплых водах рыбу на острогу,
землицу, тверже грецкого ореха,
соша, мотыжа, испытать мороку.
…И отдохнуть
в зашрамленном сардаре
из тигросердой армии царь-дария,
топтать посевы полбы, рыбаков
дорийских
делать жертвами богов
арийских.
Буранить Гунном в волчьем парике[8]8
  П а р и к – меховая шапка (ред.).


[Закрыть],
бродить Варягом в долбне по Оке,
оттаивать в бревенчатой парилке,
пить жидкий лесс в бухарском арыке
и утираться рукавом
в Париже,
Дубиной нибелунжить в борах Дании,
Мечом хлестать по горлам на ристании,
промазать и глубокий след на камне
оставить навсегда—
Футарки[9]9
  Ф у т а р к – название древнескандинавского рунического алфавита (ред.).


[Закрыть] старые.
На влажной глине из долины тигра
тростинкой вывести Черту и Угол —
знак Рода.
Во вселенной станет тихо,
(так тихо, что можно услышать,
как Саваоф, бормоча проклятия,
торопливо долепливает своих кукол.)
 
 
…Я отдыхаю
в образе Цай Луня —
варю очесы льна, отходы шелка,
добавив планки тутового луба,
с непонятыми текстами Ашоки,
и дэвов отпугнув словами мага,
смесь нежно отцедив
в квадратной сетке,
сушу листы меж сукнами в беседке,
чтоб солнце не попортило
Бумагу.
 
 
Я погружал в себя за томом том,
тонул в энциклопедиях Ни-Женя,
выныривал, хватая небо ртом,
и снова уходил на погруженье.
 
 
Вконец устав от шелкового трепа,
сопротивляясь дремоте вином,
я отдыхал в седле:
сманили тропы,
во трюме коньем пробирался в Трою,
на скакуне взлетал на Парфенон,
Не прочно прошлое,
былое рушит миг.
 
 
Нет мира в мифах,
проникает в них
биение непрожитого часа.
Зачем нам вечность?
Наша цель промчаться,
не понимая, что значенье счастья
не в глубине, а в грохоте
сейчастья.
 
 
Татарю в Киеве, нечинствую в Китае,
бью пиками крестовых королей!
Но образ Вида, надо мной витая,
бубнит, что козыри ему видней —
он снова намечает на червей.
Кулак медлительный, как черепаха,
подносит Вид к моей ноздре —
чем пахнет?
Я ребрами вдыхаю запах тленный
могущества,
и слышу – во вселенной
над вьюгами моих священных битв,
капелью мартовской светло звенит
победоносное многоголосье
моих всечеловеческих обид.
Дар жизни есть способность
к имитации,
менять цвета, угадывать момент
начала ритма бешеных мутаций?
Пройдя от кроманьонца
к Комитасу,
отдаться полно гену и под медь
взобраться бронзою на постамент?
 
 
Жизнь положить набором цифр
на камень?
Ладонью растопыренной впечатать
все радости, надежды и печали
от до до до
в одной цифирной гамме?
 
 
Не отвлеки меня от жизни мрамор,
мой взгляд бреди до музыки и срама,
начало До и окончанье До,
но между ними,
от дыханья прана.
 
 
II
…И Некто от забора откатился,
встал на ноги,
лунища меднотазно,
свет излила над Темзой и над Тиссой,
на купол Тадж-Махала
и угасла.
 
 
Иссякла, уплыла, не осветила,
как Некто по фамилии Утилов,
по имени Сеит, принявши снова,
к жене стучался ровно в полшестого.
 
 
И голосом заметно посвежевшим,
и тембром, волновавшим груди женщин,
сквозь дермантин обшивки голосил:
«Вставай, подруга, уже солнце всходит,
оно восстало над песками Гоби,
гася собой огни ночных светил».
Над шапкой нимбом голубел этил.
 
 
В тот получас
жена его, Марьяна,
дебелая, как светлая чинара,
отбросив одеяло,
грубо, рьяно
от духоты безгрешно зачинала.
 
 
(Взметает снег разогнутая ель.
На небе, как медвежая улыбка,
блик солнца намекает на апрель.
Да совершится жаркая ошибка!
Истают додекаэдры снегов,
разрушатся морозные структуры!
С последним тактом
зимнего ноктюрна
влетают в пашни зерна иегов.)
 
 
– Так. Видно, не откроет,– он достойно
гнев справедливый загоняет в стойло,
идет в ослиный хлев,
ложится в ясли,
расслабил кабель, натянул попону,
но перед этим допивает пойло,
не поняв,
счастлив он или несчастлив.
 
 
III
Пока наш Саваоф считает ребра
у негодующего иш-Адама,
свое начало отыскать попробуй,
Сеит Утилов, во владеньях Брамы.
Ты отдохни от нас в лесах индийских,
на листьях пальмовых строчи эдикты
от имени влюбленного Ашоки.
Взгляд Якши ощути —
прими ожоги.
 
 
Ту мраморную Якши-Афродиту
что совратительней жены Эдипа,
тропическими влажными ночами,
стыдясь начально, предавай качанию.
 
 
…Света шатались, колебались тени,
о, нет, метались ломанно,
шарахались,
в экраны камня лунного влетели —
застыли в стенах
храма Каджурахо.
 
 
Я узнаю себя в тех барельефах —
в кораллоликой Радхе, что согрета
объятием моим граниточленным,
я узнаю себя в великолепной
асане Кришны —
в мудрости секрета,
в котором скрыто мужество ответа:
миры в соединении
нетленны.
Объятьем резко перепутав стороны
в неверном, переменчивом просторе,
не разделяя нас на Я и Ты,
мы складываем механизм истории
из рычагов таких
ай-яй простых.
 
 
Телами нашими прозрета мысль:
начало – Мы,
пока не позабыто,
ищи в таблице умноженья Вида,
но не себя —
Нас ощутить стремись.
В Нас чувством погружайся, как в былое,
где хронологии равны нулю,
там отношеньем Кришана и Хлои
(а если проще – Яблока и Хвои)
Марьяны любопытство утоли.
Явлю в неисторическом порядке
простейшее, что особи приснилось —
коснулся телом Дафнис
взгляда Радхи,
и молоко в ее груди проснулось.
 
 
«Ромео жмет Зухру, Таир Жульету,
Атилла Дульсинею и так далее»,—
бубнит Сеит Отеллов. Или это
проснулся дух ревнивого идальго?
В любви неправедных поступков несть,
оценками не охлаждайте пыла,
в Нас все оправдано резоном «было»,
не судят прошлое, подсудно «есть».
 
 
Великое сознание бесстыдно,
смущения и скромности не знает —
бессильна перед жаждою пустыня,
любая цитадель уступит знамени.
Осатанелость львиная невинна,
когда по-человечески наивна,
ведь жизнь мы несознательно творим
не для себя,
да и грешим
для Вида.
Чтоб выжил Вид, окреп,
все превозмог
и приспособился
к пустому космосу,
мильярды особей глотают смог,
хватаются за сердце с хрипом:
«Господи!..»
Талантлив Дарий, разрежавший свет
клинками эволюции. И Дарвин
скажу тебе, Марьяна, не бездарен.
Но Вид – великий человековед.
 
 
Чума, холера, гибель атлантид,
и вавилонские столпотворенья,
гастриты, голоды и ожиренья,
война и геноцид —
все это Вид.
Вид – наш палач, хоть с виду —
Аполлон,
мы все – иллюзия,
реальность – он,
он – цель развития,
а мы – процесс,
но мы живем, не думая про цель.
 
 
Бог именами разными сокрыт
(христос, аллах, вий, вельзевул, давид,
овидий, вишна, перевертыш – див…) —
Но истинное имя бога – Вид.
 
 
И этот господь – Бок,
единый, правый,
правее правды,
судия для нас,
строка вползает под десницу права —
в сень остроплечих крыльев птицы.
Душа моя распята на распутье:
пойдешь налево –
только ли коня?
Для равновесия,
дав назначенье в судьи,
мой Вид преступником
избрал меня.
Коня ль жалеть! Пешком пойду,
не лепо ль!
толпятся буквы вправо,
только Я…
Шагнул.
И господь Бок,
единый, левый,
левее левды —
тот же судия.
На шуйце восседает остроглаз
двуглавый Фас,
Плевать на Вид, когда Душа
болит,
когда тебя предчувствие томит.
 
 
Я так скажу: Усто, учитель, тиче,
без Вас небесный купол обесптичен,
но, право, одноцветен,
неглубок
в сознанье отпечатанный лубок —
мир однобогий
недиалектичен.
Крест – самый точный символ
божества:
единство достигается борьбою,
два чёрта (две черты),
иуды два,
схватившись в споре,
возрождают бога.
Мы потому придумали вас, Крест,
что единицы во как надоели,
Крест – всенаправлен —
на восток и вест,
на норд, где пальмы,
и на юг, где ели.
 
 
Дей воскресение!
Две сатаны,
для дела этого вполне годны,
Когда темно, тепло,
когда одни,
как мы с Марьяной
перед выходным.
 
 
А представляю, если бы два бога,
сошлись в объятьи.
Скажем, два креста,
то воссияла б цвета голубого
ершистая шумерская
звезда —
восьмилучевый знак Иштор-Венеры,
праобразец фигового листа,
колючий символ самой
первой эры
и ревности – моей последней веры.
 
 
Взойди, звезда, над ложем
заблистай,
Усмешкой превращай великих
в малых,
слезой возвысь, прощеньем
прокляни,
качай нас в люльке своего вниманья,
сверкни и отвернись,
опять взгляни!
Мы откачнемся от тебя, прихлынем
(«стремление и отступ —
жизнь волны»),
сердца пустеют и опять полны
тобой.
Так было впредь,
пусть будет ныне.
 
 
В скрещенья, как в беспамятство,
ныряя,
слова ломая выдыханья грузом,
стальными струнами
звук изнуряя,
калеча эпос карандашным хрустом,
я сочинял души своей порядок.
Все осознав, пришел к тебе, Марьяна.
 
 
Начало всех начал – ты, Матерь —
Дева!
Сплавляя щедро в жарком тигле
чрева
гордыни,
горечь сатанинских рас,
всю щедрость Вида воплощаешь в нас.
 
 
Назначенная
превращать в материю
метели мыслей
и надежд смятения,
сотворена не из ребра —
из сердца,
мир старости ты превращаешь в детство.
Все – кто явился в жизнь —
тобою избран,
испытан сладостью твоей и болью,
все – кто входил в дворцы, пещеры, избы,
под кровом жил, валялся под забором,
бывал от счастья и от водки пьяным,
все мы сотворены твоей любовью,
тебя опять мы избираем богом,
о, женщина!
И, в частности, Марьяна.
 
 
Но мир не однобог. Давай договоримся,
мужчина тоже бог
(и в частности, Сеит) —
Бог – имя собирательное, в принципе:
Жена и муж есть Бог!
Мир и на том стоит.
 
 
Жена, я – для тебя,
как Солнце – для Земли,
я – время, уплотненное в ту плазму,
что камень превращает
в горсть золы
и зелень ласково дарует глазу.
То в честь мою звучали гимны-оды,
и в гору вечности
твои катились годы.
 
 
Отталкивай, жена, и приближай,
дари неволю, раздавай свободу.
Эй, ты, с Лучом
на плоском дирижабле,
заканчивай обзор, пиши в скрижаль:
«В морозы и в любую непогоду
Сеит был глиной пламенной
ей,
Богу.
Был предан ей, был предан ею. Жаль».
 
 
IV
И вышло солнце, осветило сад,
Марьяна выглянула: двор проверила,
И от святого духа дом проветрила.
(Дух был в пальто до пят,
испуган и усат).
Она, накинув шаль, вплывает в хлев,
здесь дух другой стоит —
так пахнет снами,
так пахнет палою листвой
с дерев
познания,
гниющими плодами.
 
 
Супруг на терниях ослиных спал,
над яслями вздымался пар дыханья,
он инеем сурово украшал
сукно попоны и другие ткани.
 
 
Раскаянье толкнуло ее в грудь,
муж-плотник тяжело дышал,
как Авель:
змеей вкруг стана не давал вздохнуть
прихваченный с работы медный кабель,
– Не изменя,– сквозь сон шептал Сеит,—
не изменяйте мир, оставьте днесь,
земля вращается, но мир пущай
стоит,
каким он был
и, слава богу, есть.
 
 
И чувствуя: в ней что-то происходит,
Марьяна увидала на стене,
как раз над яслями,
под самым сводом
Черту и Угол.
То игра теней
явила ей одной
знаменье Ода.
 
 
Сеит, прости, она родит Урода,
которого мы ждем
с начала дней.