Текст книги "Жажда любви"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Он больше подходит нам, чем Манолэт, – заявил Колен Лукану, – Манолэт слишком аффектирован; нам нужен человек, который не только пробуждал бы страсти, но и подчинял бы их своей воле, понимаете? Дэволь будет говорить с присяжными как равный.

Лукан одобрил выбор. Но Саре Дэволь решительно не понравился, он слишком откровенно восхищался ею. Впрочем, после ее откровенного сознания в преступлении Дэволю почти не о чем было с нею говорить.

Сара находилась в состоянии глубочайшей апатии, которая притупляла остроту ее горя. Она точно утратила способность страдать; удар совершенно ошеломил ее.

Она виделась только с Гак и Габриэль де Клев, которая примчалась к ней, как только узнала об ее несчастии, и не позволяла никому дурного слова о своем друге.

Роберт, примкнувший к враждебному Саре лагерю, невольно все-таки оказал ей услугу, защищая свое имя от настойчивых посягательств прессы, представители которой осаждали его дом, как стая голодных волков. Он гнал их прочь, ввиду собственных интересов. Преступление Сары поставило его во главе дома, и тот позор, которым она его покрыла, делал Роберта еще более щепетильным в вопросах фамильной чести.

Он был у Сары всего один раз, и то по необходимости, чтобы подписать какие-то документы. Они встретились как чужие: он с натянутой сдержанностью, она – с глубоким равнодушием. Но в глубине души Роберт негодовал на Сару: она разбила все его юношеские иллюзии и казалась ему прямо чудовищем.

В первый же вечер после ареста Сара попросила леди Диану приехать к ней. Леди Диана приехала. Сара сразу, без слов, поняла, чего она может ждать от матери, так что злобные выходки последней были, в сущности, излишни. Она буквально кричала на Сару, и Саре вдруг показалось, что под этим исступленным отчаянием кроется нечто более личное, чем оскорбленное чувство морали, и ей стало бесконечно жалко леди Диану.

– Между нами все кончено, слышите? – сказала леди Диана, не контролируя на этот раз тембр своего голоса. – Я не желаю впредь иметь с вами дела. Мне не хватает слов, чтобы выразить вам мое негодование. Я предоставляю вас вашей совести.

И это было все: ни слез, ни сочувствия, ни единого намека на пресловутый материнский инстинкт: голословное обвинение, ядовитая злоба!

Колен, напротив, стал как-то человечнее и утратил отчасти свою вульгарность и мелочность. Он ежедневно бывал у Сары, доставлял ей возможный комфорт, подбодрял и веселил ее своими шутками, а главное – говорил с ней о Жульене, – единственная тема, которая выводила ее из состояния апатии.

Но дома, в своей роскошной квартире, он буквально не находил себе места и страдал не только нравственно, но и физически. Это был человек, чуждый возвышенным порывам, которому тонкие душевные переживания всегда казались ненужным и стеснительным вздором. Соучастие в преступлении Гиза и добровольной лжи Сары не позволяло ему в данном случае оставаться в стороне. И он испытывал миллион терзаний, не спал ночи и тосковал днем, все время колеблясь между противоположными решениями. К утру он обыкновенно готов был во всем сознаться. Житейские дневные заботы снова напоминали ему о том, что признание повлечет за собой разорение. Тогда он успокаивал себя тем, что Сара в последнюю минуту одумается и докажет свою невинность, или клялся самому себе, что заговорит, в случае, если дело примет неблагоприятный для Сары оборот.

Но в этом не окажется надобности: присяжные – гуманные люди. Молодая, красивая женщина, которая в течение долгих лет ухаживала за парализованным мужем, для которой ее женская честь была дороже всего на свете! Какая выгодная позиция! Если бы только она не принадлежала к аристократии! Нравственность высших классов общества не внушает доверия присяжным.

Но все обойдется! Дэволь такой ловкий малый!

Ну, а если ее засудят, он непременно заговорит, он клянется в этом перед Богом.

События развертывались с такой головокружительной быстротой, что он не смог обдумать последствий своего поведения, – в этом была вся его вина. Разве ему могло прийти в голову, что Гиз так бесчеловечно жесток? Старик оказался тверже стали.

Само собой разумеется, что он использовал свое влияние, чтобы, по возможности, облегчить положение Сары, совершенно пренебрегая нападками некоторых газет.

Гак и Лукан получили разрешение навещать Сару; она не была лишена известного комфорта, формально не допустимого в арестном доме.

– И все-таки она чуть жива, – с тоской констатировал Колен.

– Вы скоро опять будете свободны, графиня, – твердил он ей, нежно пожимая ее руки, – ободритесь немножко!

– Как вы нашли вашу госпожу? – спросил он Гак почти жалобно.

Гак, глаза которой стали еще больше, а речь еще стремительнее, особенно когда дело шло о репутации Сары, резко ответила:

– Надо радоваться, что она в таком состоянии; мне кажется, что она не очень страдает; она точно окаменела, и я молю Бога, чтобы так оно и осталось. Что только будет!

Гак вопросительно взглянула на Колена.

– Все будет хорошо! – торопливо ответил он. – К этому идет. А когда вы ее отсюда увезете, наступит спокойное время; мы все нуждаемся в отдыхе, – и, принужденно засмеявшись, он поспешно пошел прочь.

– Трусит! – решила Гак.

Гак, Франсуа, Вильям и Габриэль де Клев были самыми ярыми защитниками Сары.

Гак черпала утешение в сочувственных взглядах Франсуа. Они коротали вечера дома или бродили по бульварам в сопровождении Вильяма.

Независимая, благородная манера Франсуа держать себя импонировала Гак (хотя она и не была уверена, что он имеет «право» на такое поведение) и примиряла ее со странностями и мелочностью французов (каждый народ мелочен по-своему).

Его оптимизм, детская доверчивость и рыцарская вежливость сделали ее более снисходительной ко всему французскому; она даже научилась отвечать по-французски «Merci» и «Bon jour» на его приветствия, которые он из чувства галантности всегда выражал на ее языке, хотя и коверкала их при этом на английский лад.

Франсуа окончательно покорил ее сердце однажды вечером, применив к своей госпоже следующее сравнение:

– Мадам похожа на богиню судьбы: такая стройная и бледная и с такими грустными глазами.

– Только бы скорее все кончилось! – вздохнула Гак.

«Только бы скорее все кончилось!» В этом восклицании выражалась вся тоска этих измученных людей: и соучастника в укрывательстве Колена, и безгранично преданной Гак, и терзаемого тревогой, близкого к сумасшествию Доминика Гиза...

В ночь перед судом Гак даже не пыталась заснуть и до утра просидела на одном месте, прижимая к себе Вильяма и горько рыдая.

Франсуа тоже не спал: он молился.

Сердце Колена обливалось кровью.

Но Сара как раз в эту ночь крепко заснула, в первый раз за свое пребывание в арестном доме. Ей снился Жюльен, его ласки, его голос, весь его образ...

Когда она, наконец, проснулась, солнечные лучи заливали ее камеру; надзирательница пожалела ее будить, и она проспала часом дольше положенного времени.

Эта надзирательница была уже немолодая особа, с суровым лицом и с суровым сердцем, алчная до денег; но на этот раз и она была растрогана до слез.

– Желаю вам удачи, дитя мое, – сказала она Саре на прощание.

Первое, что бросилось Саре в глаза в зале суда, была Гак, потом леди Диана со своим точеным, бледным лицом. Вся в черном, с черным страусовым пером на шляпе, она казалась плохим подражанием статуи материнской скорби.

Зал был битком набит, было невыносимо душно. Как это всегда бывает во Франции, очень подробное предварительное следствие заранее исчерпало все вопросы, так что суд свелся к поединку между прокурором и Дэволем.

Царила такая мертвая тишина, что было слышно, как трещали от зноя деревянные перегородки стен.

Женщины тянулись вперед, чтобы взглянуть на Сару, и делали замечания по поводу ее наружности.

– Говорили, что она прямо красавица!

– Это просто ходячая фраза по поводу всех нарядных женщин!

– Сейчас в ней нет ничего красивого!

Однако большинство было настроено благосклонно. Трагическая развязка этого сложного романа импонировала. Кроме того, многие лично знали и любили приветливого и изящного Кэртона, а сравнительно недавнее появление Сары тоже не осталось незамеченным: ее несчастный брак, высокое общественное положение, красота и богатство давали материал для обогащения газетных издательств.

Появление знаменитого Лукана, в качестве свидетеля, в свою очередь, произвело сенсацию.

К его показаниям прислушивались с особенным вниманием. Лукана все любили, потому что, даже достигнув славы, он не забывал своих прежних скромных клиентов; разница заключалась лишь в том, что теперь он лечил их совсем даром.

Он, как и Дэволь, пробился из низов общества, помнил это и никогда не разыгрывал из себя «аристократа»; его точные бесстрастные показания били гораздо дальше показаний доктора, который первый осмотрел Шарля.

– Лукан знает свое дело, его не проведешь, – таково было общее мнение публики и присяжных.

«Уж если этот не принесет нам счастья...» – вздыхал про себя Колен, нервное напряжение которого достигло последних пределов.

Когда Дэволь приступил к защите, он замер и весь превратился в слух.

То страстный, то растроганный, то деловитый, то иронизирующий голос Дэволя гремел, потом понижался до шепота, потом снова гремел...

«Он, кажется, никогда не кончит, – тоскливо думал Колен, – длинные речи только утомляют присяжных».

Теперь он смотрел на Дэволя почти с ненавистью, с той ненавистью, которую испытывают нервные люди к тем, кто подвергает их терпение слишком долгому испытанию.

– Боже мой, когда же будет конец?

Точно по команде Дэволь умолк; защита сказала свое слово.

Сару окружили люди, которых она видела в первый раз в жизни, поили ее чаем, выражали ей свое сочувствие, закидывали ее вопросами.

Она растерянно взглянула на Колена, не будучи в состоянии произнести ни слова.

– Все обстоит благополучно, – прошептал он ей, – через несколько мгновений вы будете свободны!

Но время точно остановилось, и им снова овладел такой безумный страх, что он отошел от Сары, не спуская глаз с роковой двери.

Лукан, в свою очередь, старался ободрить Сару; его суровое лицо выражало глубокое сочувствие.

Темнело; летний вечер сменился ночью.

– Пора обедать, – невольно пришло на ум Колену, но тут же его охватило глубокое отвращение и к своей роскошной столовой, и к своей экономке, и даже к запаху изысканных яств.

Зазвенел колокольчик.

– Соберите все свои силы, – бодро сказал Лукан, между тем как слезы градом струились по его лицу. Глядя на него, Сара вспомнила (в критические моменты жизни мы часто вспоминаем ничтожные мелочи), что где-то читала о каком-то народе, который плачет, бросаясь в бой, и у которого слезы – результат душевного подъема, а не слабости.

– Год одиночного заключения, – возвестил голос через внутреннее окошко. В глазах у Сары заходили красные круги.

Точно издалека донесся до нее гул толпы, подобный вздоху, потом резкий голос Лукана, обнимавшего ее за талию.

– Она должна остаться здесь на эту ночь, иначе я не отвечаю за ее рассудок. Я имею право требовать этого.

Ее долго водили по каким-то бесконечным коридорам, пока она не очутилась в крошечной каморке, где уже ждала ее надзирательница, другая. Заботливые руки раздели и уложили ее в постель, внимательно подоткнули под нее одеяло. Лукан протянул ей стакан с лекарством, и она невольно обратила внимание на контраст между прозрачным стеклом и его загорелыми пальцами.

– Год промелькнет незаметно, и мы с Коленом сделаем все возможное, чтобы смягчить вашу участь. Клянусь вам в этом! Теперь примите лекарство и постарайтесь заснуть.

Колен поджидал Лукана у порога камеры.

– Возьмите себя в руки, ради всего святого, – воскликнул Лукан с раздражением. – Я не надеялся на такой снисходительный приговор: ей грозило пять лет одиночного заключения. Послушайте, Колен, если вы будете так распускаться...

Он сам отвез Колена домой.

Вкусный обед, заботливая воркотня экономки, которая уже знала о приговоре и укоряла его в малодушии... Он прошел к себе в спальню. На ночном столике лежала библия.

– Если она будет слишком страдать или заболеет, я заговорю.

Сара проснулась на следующее утро совершенно разбитой физически, но удивительно спокойной.

Судьба ее решилась.

Всего один год! Что такое, в сущности, один год? Он промелькнет незаметно.

Она оделась и выпила кофе.

Один год!

Неужели ее любовь не стоит жертвы одного года? Для любви не существует времени!

Сара не понимала, что время имеет реальность только тогда, когда воспринимается отдельными моментами; вне этого нет времени...

Она много читала об одиночном заключении и всегда жалела заключенных.

Но это была какая-то неопределенная жалость.

Только теперь, когда она сама оказалась изъятой из жизни на целый год, она поняла, какое большое значение играют в нашей жизни повседневные мелочи.

Во время длинного переезда из арестного дома в тюрьму, которая находилась на окраине города, ее все время преследовала мысль, что она целый год никуда больше не поедет, не услышит ни замирающего хлопанья дверцы, ни грохота мотора, ни одного звука уличной жизни. Не увидит даже витрин магазинов.

Она не была любительницей «глазеть в окна магазинов», но тем не менее эти магазины играли свою маленькую, незаметную роль в ее жизни.

А когда мотор случайно остановился около водосточной канавы, она с нежностью посмотрела на буйные побеги травы по краям этой канавы; такие симпатичные, ярко-зеленые кустики!

Который из королей, на пути к эшафоту, тоже ощутил острый прилив отчаяния при виде колеблемой ветром травы?

Через несколько мгновений все эти мелочи перестанут для нее существовать, хотя и останутся на своих местах.

Она вступала в противоестественные условия жизни и уже предвкушала ужас одиночества. Губы ее задрожали, и она, точно ища помощи, взглянула на Лукана. Чтобы не потерять самообладания на глазах у конвойных, которые поглядывали на нее украдкой с живейшим любопытством, она решила не смотреть больше по сторонам.

Но и это не помогло: будущее путало ее, как темнота путает ребенка, и подобно тому, как самолюбивый ребенок старается набраться храбрости, она возбуждала в себе мужество отчаяния, которое утомляет нервы еще больше, чем нравственное угнетение. Она с трудом сдерживала слезы. Хотя бы одно слово поддержки от Жюльена!

Но Жюльен был тяжело болен – Колен сказал ей, что у него воспаление мозга.

Как недавно еще она была свободна и ждала Жюльена!

Она так крепко зажмурила глаза, что перед ней замелькали красные точки.

Все это только сон – она проснется у себя дома!

Мотор остановился около высокой стены, расположенной полукругом, в каменную неприступность которой врезались две узкие калитки.

Лукан помог Саре выйти. Шоссе тянулось и по ту сторону стен, ослепительно сверкая на солнце; красные, как кровь, маки росли по его краям.

– Мужайтесь, – прошептал Лукан, ласково поддерживая ее под руку и подталкивая по направлению к одной из калиток. – Стоит только перешагнуть...

Но мужество оставило Сару, в эту последнюю минуту безумный, непреодолимый ужас сковал ее члены.

– Я невинна, я невинна, – шептали ее губы.

Лукан обхватил ее за талию и через ее плечо с беспокойством взглянул на конвойных, которые переминались с ноги на ногу, прокашливались в смущении и старались не смотреть в их сторону.

Крепкое объятие Лукана заставило Сару прийти в себя: оно напомнило ей объятие Жюльена в момент расставания, когда он страстно прижимал ее к своему сердцу, не переставая твердить:

– Моя жена, мое счастье, моя единственная!

Потом она увидела его лежащим на полу, и красная кровь, похожая на эти придорожные маки, заливала подножье статуи... Потом пришел его отец и сказал ей, что она своим мелочным тщеславием убила Шарля.

Зачем позволила она Шарлю снова войти в ее жизнь?

Минутная слабость или правда – тщеславие?

Значит, хотя она и не убивала, она виновница его смерти. Она высвободилась из объятий Лукана и спокойно посмотрела на него, а когда он поднес к своим губам ее руки, она улыбнулась ему своей прежней улыбкой.

– Прощайте, и благодарю за все, – сказала она ему, переступая через порог калитки, которая захлопнулась за нею.

ГЛАВА XIX

Небо сияло лазурью,

Сердце надеждой горело,

Скрылося солнце за тучей,

Счастье навек улетело.

Поль Верлен

Пассажиры маленькой яхты, снятой Коленом, производили в совокупности странное впечатление: они прямо ненавидели друг друга и объединялись только у ложа бесчувственного Жюльена.

Во-первых, доктор Варрон, худощавый человек, мрачного вида, циник и заядлый морфинист, или упорно молчавший, или отпускавший злобные, язвительные замечания; затем капитан, подозрительно и агрессивно настроенный, и, наконец, сам Доминик Гиз, терзаемый тревогой и все время начеку, чтобы не забыть принятой на себя роли. Поистине это был корабль, одержимый нечистой силой, над которым носились злобные испарения преступных душ его пассажиров.

Колен раздобыл эту яхту у одного из своих знакомых, с которым его связывали не только обычные дружественные отношения: несколько лет тому назад Колен, благодаря своей опытности и связям, спас этого человека от неприятных последствий разоблаченных злоупотреблений.

– Уступите мне вашу яхту на месяц или на два, – медоточиво запел Колен в телефонную трубку, – для хороших знакомых, близких мне людей, которые находятся в затруднении. Мне нет надобности объяснять вам это подробнее, – вы по опыту знаете, что значит превратность судьбы.

Приятель, который и своей свободой, и своим состоянием был обязан исключительно Колену, немедленно дал свое согласие, телеграфировал своему капитану и предоставил Колену полную свободу действий.

Очевидно, капитан Росер давно привык к такого рода отправлениям, без определенного порта в виду; во всяком случае, он ни о чем не расспрашивал.

Варрон походил на него, в этом отношении; «живи и давай жить другим» – звучало для этого малодушного закоренелого морфиниста как «умирай и давай умирать другим», и он никогда ни во что не вмешивался из боязни недоразумений.

Он тоже, хотя и менее непосредственно, был находкой Колена. В высшей степени забавно следить за тем, как проводятся в жизнь замыслы сильных мира сего, по крайней мере, те из их замыслов, которые могли бы запятнать их непорочную репутацию и которые требуют для своего осуществления несколько ржавых орудий, находящихся, как это и полагается, в менее чистых руках, руках людей, настолько обездоленных, что повелевающие ими сверху даже не подозревают об их существовании.

В этого рода делах обязанности строго классифицированы: инициатор, который всегда пользуется богатством и всеобщим уважением, имеет среди своих подчиненных кого-нибудь, кто ему чем-нибудь обязан, который, со своей стороны, знает о ком-нибудь другом нечто такое, что не подлежит оглашению; от этого третьего зависит четвертый, тоже не вполне уверенный в своей правоте перед законами, и т.д., пока в самом низу этой своеобразной иерархии мы не наталкиваемся на «беднягу», который беспрекословно выполняет самую грязную работу и замыкает, таким образом, этот порочный крут. Верх и низ не имеют представления друг о друге и входят в соприкосновение, только если этого требуют их взаимные темные выгоды.

Варрон принадлежал к самому последнему разряду, он был именно таким «беднягой»; это не мешало ему довольно удачно врачевать Жюльена, если старый Гиз успевал вовремя отнять у него морфий.

Жюльен все время находился в беспамятстве и не знал, что взволнованный процессом Сары Париж интересуется им и что в тех кругах общества, где он с ней вращался, всесторонне обсуждается печальное «увлечение молодого Гиза».

– Какое счастье, что он успел уехать в Тунис не дождавшись этой ужасной развязки!

Ходили слухи, что он вернется, чтобы лично защищать Сару, и такой романтический финал был очень популярен в глазах широкой публики.

Но вскоре стало известно (министерство иностранных дел даже подтвердило это официально), что он опасно болен, настолько опасно, что не может приступить к исполнению своих обязанностей и находится в отпуске.

Колен был высшим авторитетом во всем, что касалось Жюльена; он получал свои сведения непосредственно от г-на де Сун.

Сентиментальные души приписывали болезнь Жюльена его неудачному роману, тому ужасному нравственному удару, который он испытал, узнав, что обожаемая им женщина всегда любила другого.

Между тем болезнь Жюльена затягивалась, несмотря на самоотверженные заботы Гиза и Варрона, которые врачевали его тело в то время, как Сара жертвовала своей свободой для спасения его репутации.

– Почему его не перестает лихорадить? – со скрытым раздражением допытывался Гиз у Варрона.

– Вы спрашиваете – почему? – Варрон презрительно фыркнул, не выпуская изо рта своей вечной папиросы. Разговор происходил на пороге каюты Жюльена, где доктор проводил почти все свое время. Только ему одному удавалось успокоить на некоторое время больного, и сознание своей власти над несчастным вызывало в его душе нечто вроде жалости. – Вы спрашиваете – почему? – снова повторил он, пожимая плечами. – Я уже докладывал вам, что у него воспаление мозга, вызванное каким-то длительным нервным напряжением, плюс контузия, плюс ваше идиотское упорство подвергать его беспрерывной качке. Как вы хотите, чтобы это воспаление разрешилось, когда его мозги болтаются, как бочки в трюме? Ваши дела меня не касаются, но я еще раз предупреждаю вас, что ему необходим покой и что если вы не извлечете его из этого проклятого моря... – Варрон снова пожал плечами и погрузился в свое обычное молчание.

Гиз поднялся на палубу и приказал пристать к ближайшей гавани.

Они бросили якорь у берегов Африки, в бухте с неподвижными маслянистыми водами; Лас-Пальма лежала направо от них.

Жюльену немедленно стало лучше, сознание понемногу возвращалось к нему, хотя мысли были по-прежнему бессвязны. Он не переставая твердил имя Сары. Варрон, который, конечно, слышал эти бормотанья, делал вид, что не слышит. Чужие дела и чужие секреты нисколько не интересовали его. Все ерунда в этом мире! Он не допускал исключений из этого правила.

Его единственным желанием было поставить как можно скорее Жюльена на ноги и, получив свое скудное вознаграждение, купить на него такое количество морфия, которое помогло бы ему в возможно кратчайший срок покончить счеты с жизнью.

А так как медленное выздоровление Жюльена являлось к этому препятствием, он постепенно проникался ненавистью к своему пациенту, который не давал ему вырваться из тюрьмы.

Он не оставлял его ни на мгновение, с раздражением вглядываясь в его восковое лицо.

Жюльен теперь целыми днями лежал в тени на палубе.

Однажды их глаза встретились.

– Вы доктор? – спросил Жюльен.

– Надо полагать, что так.

– Чем я болен?

Гиз вырос как из-под земли и ответил сыну обычной, стереотипной фразой:

– Несчастный случай.

Обычно Жюльен удовлетворялся этим ответом, но на этот раз он стал настаивать, и лицо его приняло жалкое напряженное выражение от тщетного усилия выразить свои мысли.

– Я знаю, но где, при каких обстоятельствах? Я ничего не помню.

– Тебе вредно волноваться, Жюльен!

– Я хочу знать правду, – упорствовал Жюльен с внезапным раздражением, которое так характерно для слабых больных. – Где и когда? – твердил он настойчиво.

– Скажите ему, в чем дело, – вмешался Варрон не без ехидства, прекрасно понимая, что Гизу хочется, чтобы он ушел, и наслаждаясь случаем сделать ему неприятность. – Это успокоит его нервы. Волнение опасно ему. Вы только и делаете, что вредите.

Выражение сдерживаемого гнева промелькнуло на лице Гиза, к величайшей радости Варрона, который даже прищурился от удовольствия. Но он моментально спасовал, когда старик неожиданно повернулся к нему с искаженным до неузнаваемости лицом, сам побледнел как смерть, униженно раскланялся и исчез, бормоча что-то непонятное.

– Каким образом я здесь очутился? Что, в сущности, было? – снова раздался слабый, но настойчивый голос Жюльена. – Я хочу все знать, – повторил он, не дождавшись ответа. – Я помню, как возвращался в замок Дезанж, я помню... – лицо его приняло напряженное выражение, глаза налились кровью, – я помню комнату... с цветами... в ней было темно... Шарль Кэртон был там... Ну, а потом, что было потом?

Он умолк, совершенно обессиленный напряжением.

– У меня в голове какой-то туман, – закончил он апатично.

Но через неделю он был уже на ногах, и для старого Гиза пришел час расплаты.

Несмотря на долгие приготовления, он совершенно растерялся, когда Жюльен в полном сознании спросил его, не было ли на его имя писем от графини Дезанж.

Он почувствовал ужасное сердцебиение, страшную физическую слабость, и все готовые лживые фразы вылетели у него из головы.

Чтобы скрыть свое волнение, он с самым непринужденным видом извлек носовой платок и стал утирать струившийся по его лицу пот.

– Жюльен, мой бедный мальчик, мне надо сообщить тебе нечто, – начал он прерывистым голосом и тотчас остановился, чтобы перевести дух.

Жюльен подошел ближе и облокотился на стол. Его невероятная худоба особенно резко бросалась в глаза в этом положении. Куртка обтягивала его талию и обрисовывала все ребра.

Острый прилив ненависти к Саре охватил старика при этом зрелище. Ему приятно было констатировать тот очевидный вред, который она нанесла Жюльену и который мог хоть сколько-нибудь оправдать его поведение в этой истории.

– В чем дело? – прервал Жюльен тягостное молчание. – Может быть, графиня Дезанж выходит замуж за Шарля Кэртона? Не это ли вы хотите мне сообщить?

Гиз обрел новое оружие. Жюльену ничего не было известно.

– Верно только то, что графиня любила Шарля Кэртона, – сказал он гораздо спокойнее. – Это обнаружилось на суде. Вы, конечно, уже слышали о процессе. Между ним и графиней произошло недоразумение, в результате Кэртон скончался. Конечно, тут играло роль его больное сердце. Но она признала факт борьбы. Он, кажется, ревновал ее... И ее приговорили к одиночному заключению на год...

– Одиночное заключение... убийство Кэртона...

Жюльен подбежал к отцу и стал трясти его за плечи в пароксизме дикого безумия.

– Повторите еще раз, – кричал он в исступлении каким-то сдавленным голосом. – Кэртон убит. Да ведь это я убил его, теперь я все вспомнил, это я!..

– Нет, не вы, а графиня; она во всем созналась, – отчетливо скандируя фразы, проговорил старый Гиз, тщетно пытаясь вырваться из цепких пальцев, которые вонзились в его тело. – Она любила Кэртона. В этом вся суть дела. Она призналась и в этом. Ваше имя даже не упоминалось, вы уехали раньше.

– Она призналась, что любит Кэртона... она сделала это, они поссорились...

Жюльен упал на колени, и его бессильно склонившаяся голова легла на плечо старого Гиза, который продолжал с прежней настойчивостью:

– Кэртон нанес вам удар. Вы потеряли сознание. Он призвал на помощь меня и Колена, и мы вынесли вас оттуда.

– Вы вынесли меня оттуда?

– Спросите Колена. Только он и г-н де Сун знают об этом. А то, что произошло затем, известно из показаний графини. Дело совершенно ясное, потому что и слуги, которые слышали борьбу, подтвердили эти показания. Только потом она призвала их на помощь...

Ему, наконец, удалось вырваться; он, шатаясь, подошел к двери и позвал Варрона.

Они помогли Жюльену встать на ноги.

Он не сопротивлялся сначала, но потом резким движением оттолкнул их прочь.

– Оставьте меня одного, – прошептал он.

Его глаза были налиты кровью, и бессмысленная улыбка играла на его губах. Он постоял немного на одном месте, потом повернулся и пошел к себе в каюту, шатаясь из стороны в сторону и натыкаясь на окружающие предметы.

Дверь захлопнулась следом за ним.

В каюте он упал на постель, закрыв лицо руками; кровь стучала у него в висках, и он не мог остановить это биение, даже прижимая к голове свои горячие руки.

Мысли вихрем проносились в его мозгу под такт этого живого молота.

Так вот как было дело...

Он помнит...

Это было так...

Он видел собственными глазами...

Тысячи новых молотов беспорядочно застучали в его голове, как только он ее поднял.

Неожиданный удар и нахлынувшие воспоминания оказались ему не по силам, – он чувствовал, что задыхается, его мозг был сдавлен точно какими-то орудиями пытки, и ему казалось, что это мучительное ощущение длится уже вечность.

Да, он стоял в окне и видел Кэртона, обнимавшего Сару за шею и целовавшего ее губы.

Горькие слезы выступили у него на глазах.

Но в душе его шевелилось сомнение и требовало пересмотра событий: его долго спавший и вновь пробудившийся разум был слишком дисциплинирован, слишком привык к связному мышлению, чтобы принимать или отвергать факты, не подвергнув их всестороннему исследованию. Он помнит, что ударил Кэртона; значит, и он виновен; его место в Париже, около Сары.

Кроме того, он любил и любит Сару, несмотря на ее измену, и не может оставаться в стороне, когда она страдает.

Он немедленно сел писать Колену, хотя это стоило ему величайшего напряжения, потому что он не находил слов для выражения своих мыслей.

Наконец письмо было готово, подробный отчет о ходе событий.

Он вполне надеялся на Колена, как на одного из первых юристов Парижа, и просил его выполнить все необходимые формальности и подготовить пересмотр процесса с тем, чтобы самому вести дело, как только здоровье позволит ему это. В письмо Колена была вложена записка Саре, в которой он официально извещал ее о принятом решении.

Запечатав и надписав конверт, он уронил голову на стол и долго оставался в этом положении с бессильно опущенными руками.

Вошедший к нему отец подумал, что он в обмороке, и заботливо приподнял его голову. На столе лежало письмо.

– Я рад, что вы написали Колену, – сказал Гиз, – ваше письмо будет немедленно отправлено.

Жюльен позволил Варрону раздеть себя и уложить в постель.

Ответ пришел не скоро, очень длинный и обстоятельный, с вложением короткой записочки от г-на де Суна, который в несколько туманных выражениях высказывал Жюльену свое сочувствие и торопил его в Тунис.

Жюльен несколько раз перечитал письмо Колена: графиня на днях отбудет срок наказания, кассация была бы безумием, М. де Сун придерживается того же мнения, у Жюльена даже нет повода к кассации, свидетельство слуг и добровольное сознание графини делают пересмотр невозможным.

– Колен не мог написать такого дурацкого письма, – мрачно сказал Жюльен, разрывая его в клочки.

– Записка де Суна от руки, а Колен подписал свое, – возразил ему отец.

– Это не играет роли, – упрямо ответил Жюльен.

Его охватило глубокое отчаяние, отвращение ко всему на свете. Зачем он не умер? Разве стоило жить после всего этого? Теперь он целые дни проводил на палубе и даже спал там, или, вернее, не спал, а с тоской смотрел на мертвые воды бухты.