Текст книги "Торговец тюльпанами"

Автор книги: Оливье Блейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Однако этот каторжный труд никакой прибыли ван Деруику не приносил: услуги его так дешево ценились и так редко оплачивались не натурой, а наличными, что заработанного едва хватало на то, чтобы снимать жилье и покупать рыбий жир для лампы. Даже работая ночами и не выпуская из рук иглы, он за месяц едва сумел отложить несколько стёйверов. Если так пойдет и дальше, сколько же лет понадобится, подсчитывал он, пока он сумеет выполнить обещание, которое дал семье?

Корнелис часто думал об оставшихся на родине детях. Время шло, а он все не брался за перо, не писал домой. Конечно, пока он обустраивался в Бразилии, времени на письма не оставалось – мешали неотложные дела, но не спешил он делиться новостями и по другой причине: порадовать родных было нечем, а огорчать не хотелось. Надо подождать лучших дней, думал он, а тогда уже и рассказывать: если у длинной цепочки его злоключений появится счастливый конец, читать о них будет куда легче.

Но наступил вечер, когда харлемец не выдержал: потратившись на рулончик бумаги и склянку чернил, он взялся за длинное письмо, в котором ни слова не говорилось о его горестях и разочарованиях – только о бразильском климате, о Пернамбуко и о производстве сахара. «Дела идут успешно», – написал он, ни слова о себе к этому не прибавив, зато сыновей и дочерей буквально засыпал вопросами: здоровы ли они? какие у них виды на будущее? все ли в порядке в лавке и прибыльна ли торговля? в достатке ли живет семья и справляются ли они с домом? Корнелиса интересовало все: настроение Фриды и оплата счетов, отношения с соседями и размер трещины, которая в день его отъезда опасно подползла к балкону. В общем, рассказывал он очень сдержанно, а расспрашивал так настойчиво, что его послание стало смахивать на опросный лист.

Уже собравшись приложить печать, Деруик спохватился: что подумают сыновья, получив только письмо – без денег, которых он посулил им так много? Не догадаются ли они, насколько отец обнищал? Он окинул взглядом комнату, изучил жалкие тряпки, кое-как сваленные в грязных сундуках. Так. Продать тут нечего. Нет, все-таки кое-что осталось: его шляпа! Отличная шляпа из гладкого утрехтского бархата с искусно выкроенными полями, затенявшими до середины носа его длинное лицо. С тех пор как Корнелис прибыл в Бразилию, стоило облакам затянуть небо, он тщательно заворачивал свою шляпу и убирал ее в коробку, вот и выглядела она совершенно новой. Кому ж неизвестно, сколько колонистов зарится на его шляпу: их собственные сожгло тропическое солнце, и теперь они прикрывали головы соломенными. За такую шляпу он точно выручит хорошие деньги!

Корнелис как в воду глядел. Управляющий факторией дал ему за шляпу целых тридцать гульденов, причем – мелкими монетами, что было особенно удобно: он сможет заодно и с посредниками расплатиться, ведь пока послание доберется до его детей, оно пройдет через много рук.

В порту готовилось сняться с якоря судно, и довольный ван Деруик, приготовив сверток с письмом и деньгами, запер комнату и отправился туда. А там настроение у харлемца еще улучшилось, потому что капитан не только согласился передать письмо, но и отказался взять плату за такую великую услугу!

– Сударь, я ведь вверяю вам собственную жизнь! Мои сыновья… я так ими горжусь!

– Не беспокойтесь, все дойдет до них в целости. Слово моряка!

Корнелис утер скатившуюся по рыжей бороде слезу. Глядя на мачты и наполненные ветром паруса, он, хоть и не собирался отплыть, чувствовал, как его охватывает предотъездное волнение. У него даже мелькнула мысль оплатить вырученными за шляпу деньгами дорогу до Соединенных провинций, но как мелькнула – так и ушла: разве можно вернуться домой без единого стёйвера? Стыдно же! Голландец вздохнул, набросил на непокрытую голову валявшийся поблизости мешок, развернулся и пошел работать.

Первое время капитан вел себя по отношению к ван Деруику безупречно честно: он спрятал письмо за пояс, поближе к кортику, и берег его как зеницу ока, – однако наступил день, когда ветер трижды попытался выхватить у него письмо, да и настроение от непогоды испортилось, вот он и решил, что не станет трудиться задаром. С чего это он должен так беспокоиться о частной переписке, когда ему доверены официальные депеши? Вспылив, он сломал печать и взял из пакета столько, сколько посчитал справедливой платой за свои труды. «Ладно уж, прости меня, старина, – пробормотал моряк. – Обещаю выпить за твое здоровье!»

Непогода случилась и еще раз, и еще, и еще, ветер нередко проявлял свой дурной нрав, а море оказывалось коварным и несговорчивым, вместо восьми недель, которые обычно занимал переход из Пернамбуко в Амстердам, плавание продлилось три месяца, и, когда судно наконец вошло в порт, капитан и думать забыл о письме Корнелиса. Обнаружив на полу каюты грязный конверт, он счел, что по доброте своей может оказать старику еще и эту услугу, и велел юнге отнести письмо на почту. Марку тот купил на деньги Корнелиса и из тех же денег заплатил себе за труды.

По пути в Харлем письмо подверглось обычному почтовому грабежу: у тех, кто опрометчиво передавал средства таким способом, несколько стёйверов непременно изымались. Едва судно, перевозившее по Спаарне почту из Амстердама, добралось до места, к нему кинулись в надежде стать посыльными бродяги, безработные и бесстыжие люди, готовые за несколько монет доставить адресату письмо, посылку, сундук – все, что только выдержит изнуренная спина.

– Семья ван Деруик, на Крёйстраат! – выкрикнул с борта перевозчик почты.

Письмо Корнелиса вызвался отнести горбун в засаленной шапчонке, искренне обрадовавшийся удаче: обычно ему доставались самые тяжелые грузы.

– А ты хоть знаешь, где это?

– Еще бы, я вырос в сиротском приюте по соседству!

– Ну так – вперед!

Горбун удалился стремительной походкой, напоминавшей движения ящерицы, но, завернув за ближайший угол, хорошенько обшарил пакет, извлек оттуда оставшиеся деньги – надо сказать, уже совсем немного, – и только спрятав их в карман, двинулся на Крёйстраат. А там, едва он потянулся к колокольчику, вокруг его руки обвился кожаный ремешок.

– Дай-ка сюда письмо! – крикнул кто-то у него за спиной.

Посыльный обернулся и увидел кучера – тот ухмылялся, зажав в кулаке рукоятку кнута.

– Давай-давай! Или хочешь, чтобы я тебе руку оторвал?

Возница резко дернул кнутом, и несчастный горбун невольно вскрикнул.

– Ладно, берите, – морщась от боли, сказал он и выпустил из руки письмо. – Но за доставку-то мне кто в таком разе заплатит?

– Получай! – кучер бросил ему мелкую монетку, которая угодила горбуну между лопаток. Тот, извиваясь ужом, попытался до нее дотянуться или хотя бы сбросить монетку на землю, а кучер хохотал, глядя на его старания.

– Ну, все, проваливай! – наконец, сказал он, пнув беднягу сапогом. – Соседей напугаешь.

– Сами себе беду накличете! Кто горбуна ударит, тому… – огрызнулся посыльный, злобно покосившись на мучителя.

– Говорят тебе – убирайся!

Как только Эрнст Роттеваль остался один, он подобрал с мостовой письмо, развернул его, словно хотел прочесть, тут же сложил снова, поняв, что его учености на это не хватит, подошел к воротам дома Деруиков, позвонил в колокольчик, потом погляделся в лужу и наспех привел в порядок одежду.

– Что вам угодно, сударь?

За оградой стояла служанка Фрида.

– У меня письмо для Петры ван Деруик. Только что принесли.

Эрнст просунул письмо между прутьями, но, когда Фрида к нему потянулась, живо убрал.

– Мне велено передать письмо барышне в собственные руки. Вот, смотрите, здесь так написано!

И, совершенно уверенный в том, что Фрида не более грамотна, чем он сам, Роттеваль ткнул пальцем в первые попавшиеся слова. Служанка и впрямь казалась озадаченной. Притворившись, будто разбирает написанное, она с ученым видом наморщила лоб, потом выпалила:

– Сейчас узнаю, может ли барышня вас принять!

И убежала, быстро перебирая ногами в деревянных башмаках.

Довольный Эрнст прищелкнул языком и, дожидаясь возвращения Фриды, погрузился в созерцание дома Деруиков, нынешний облик которого со всей очевидностью указывал на немалый достаток хозяев.

У этого жилья не осталось ничего общего с прежним – ни замшелой крыши, ни шаткого балкона. Теперь все здесь говорило о богатстве и хорошем вкусе владельца: пилястры и цоколи каррарского мрамора с фаянсовыми вставками, каменные львы, служившие опорой оконным рамам, окна с нарядными ставнями, заменившими скучный крашеный деревянный навес, какой бывает у ремесленников из рабочих кварталов… Контуры здания подчеркивались накладками из светлого песчаника – явный знак того, что хозяева могут позволить себе не только необходимое, но и излишества.

Вот только от всего этого веяло новостройкой: не только гостю, но и прохожему шибали в нос пронзительные запахи сырой штукатурки, свежего цемента, непросохшего лака. Рядом с другими зданиями на той же улице – свидетелями векового благоденствия, покрытыми неподдельной патиной времени, – дом ван Деруиков выглядел нарядной приманкой, сказочным дворцом, воздвигнутым ради ярмарочной недели.

Погруженный в свои мысли кучер и не заметил, как Петра подошла к воротам.

– Господин Роттеваль! – окликнула его девушка.

Эрнст вздрогнул, но быстро овладел собой: кнут – почти что дворянский стек – в руке придавал ему странную уверенность.

– Вы с ума сошли! – продолжала Петра. – Зачем вы сюда явились? А если бы братья оказались дома?

– Да я ведь за ними проследил, – признался кучер. – Уже третий день здесь брожу, поглядывая на ваши окна, и знаю, что Виллем покидает дом сразу, как появится молочник, а Яспер – едва откроет лавку булочник. Только позвонить у ворот не решался – ждал предлога, но вот и он!

С этими словами Роттеваль, приняв изящную позу, в какой пастушок на каминных часах протягивает букет: одна рука упирается в пояс, другая плавно круглится над склоненной головой, – подал девушке письмо. Уловившая сходство Петра не удержалась от смеха и поспешила прикрыться веером.

– Ну и прекрасно… – произнес кучер, поняв, что на него уже не сердятся, и не менее изящным жестом засунул свернутый кнут за голенище.

Петра же спокойно распечатала письмо, но, когда быстро пробежала глазами листок, даже веер от волнения выронила – так он и остался висеть у нее на запястье.

– Да это же письмо от отца! Как оно к вам попало?

– У меня есть друзья в порту! – тут же нашелся Эрнст. – Грузчики, лодочники, штопальщики сетей… Все они ужасные повесы, но у каждого душа огромная, даже в груди не вмещается! Узнав от них, что пришел корабль из Бразилии, я спросил, не было ли там какого письмеца для вас. Вот и вся история…

– Спасибо! – в голосе Петры прозвучала искренняя признательность.

Девушка потянулась к руке кучера через решетку, быстро сжала ее и так же проворно отпустила, как бывает, когда вместо сучка схватишь гадюку. Эрнст остолбенел, но все же первым нарушил трепетное молчание:

– Работы, произведенные в вашем доме, его очень… словом, красиво получилось! Я восхищаюсь вашим братом!

Петра покачала головой.

– Все это сделано на деньги, вырученные от продажи тех двух луковиц, которые подарил ему ваш хозяин, и, к сожалению, Виллем потратил все, что получил, на украшение дома, так что его брату и сестрам перепали лишь кое-какие мелочи, да еще открылся доступ на балкон, которым до ремонта нельзя было пользоваться. Ах, лучше не будем об этом…

Кучер, заложив большие пальцы за пояс, искал, что бы такое сказать, не затрагивая этой темы, но тщетно.

– Завтра в валлонской церкви вечерняя служба… – вся дрожа, снова заговорила девушка. – Я отправлюсь туда одна, пешком, и в такой холод добраться мне будет нелегко. Позволяется ли вам брать карету вашего хозяина?

– Я смогу ее взять.

– Вот и хорошо…

Она не посмела еще раз коснуться руки юноши, просто вложила всю свою нежность в обращенный на него взгляд. На том разговор и завершился, и Фрида, которая вышивала у окна, не увидела в сцене у калитки ничего, кроме любезного приема, оказанного гонцу.

Эрнст Роттеваль поставил карету регента там, где должна была пройти Петра ван Деруик, задолго до назначенного часа. Делая вид, что ждет засидевшегося в гостях хозяина, он прислонился спиной к дверце и небрежно подбрасывал одной рукой игральные кости, а сам глаз не сводил с угла, из-за которого в любую минуту могла показаться девушка. Помня о том, насколько важно первое впечатление, он начистил карету так, что все петли засверкали, и, не пожалев денег, украсил себя самого: нацепил специально для такого случая купленный галстук, тонкие перчатки и завитой парик и сделался благодаря этому больше похож на пассажира, чем на возницу.

И Петра наконец появилась! Увидев ее, юноша страшно разволновался, выронил кости, стал их подбирать, перепачкал перчатки, стащил их, увидел собственные грязные пальцы и совсем потерял бы рассудок, если бы девушка не вернула его к действительности, весьма своевременно намекнув, что ее шапочка с пером уже совсем намокла под снегом.

– Ох… – Эрнст покраснел.

Он откинул подножку, Петра ступила на нее, грациозно поднялась по ступенькам, скрылась в карете, и кучер, не сводивший с нее растроганного взгляда, отметил про себя, что красавица еще и легка как пушинка: рессоры даже не скрипнули. Роттеваль был настолько зачарован видением, что собрался было за ней и непременно оказался бы на сиденье рядом, если бы в последнюю минуту не сообразил: без возницы карета не сдвинется с места! Но ведь, с другой стороны, если он сядет на козлы, то не сдвинется с места разговор… Что же делать? Пассажирка, к которой он обратился за советом, оказалась куда сообразительнее его самого: пусть Эрнст сначала посидит с ней, а потом уже возьмется за вожжи…

Сказано – сделано. Молодые люди устроились в карете, благоразумно задернули занавески и… тут им стало неловко. Не только от непривычной близости – еще больше от непривычной роскоши, их окружавшей: мягкие подушки, дорогое дерево, ласковые ткани…

Петра раньше и подумать не могла, что бывают на свете такие чудесные вещи. Впрочем, и Эрнсту казалось, будто он недостоин здесь находиться, и стоит ему лишь дотронуться до обивки сиденья, на подушках которого без малейшего стеснения разваливается хозяин, – она тут же поблекнет от этого прикосновения.

– Не часто я оказываюсь тут, внутри, – вздохнул он. – Правду сказать, господин Берестейн пускает меня сюда только для того, чтобы вымыть пол. Да-а, ведь именно это все и защищает богатых надежнее самого крепкого замка, а бедные даже и не знают, чего лишены… Многие бы рты пораскрывали, если бы увидели это уютное гнездышко!

– Я и сама не представляла, что такое бывает, – простодушно отозвалась Петра. – До того как брат преуспел в торговле тюльпанами, жизнь у нас была более чем скромная, и я никогда не ездила в карете…

– Как же это? Вы ведь барышня… У вас полно красивых платьев, и дом такой красивый, и, конечно же, все мужчины у ваших ног!

Роттеваль подталкивал девушку к признанию, но она сумела обойти грубую ловушку:

– Ой, что вы! В мои годы пора уже быть дамой – представляете, сегодня утром я нашла на своем чепце седой волос! Вот так время и говорит нам о том, сколь оно мимолетно, вот так сурово напоминает, что близится срок.

Тут барышня ван Деруик искоса глянула на соседа, желая узнать, достаточно ли сильное впечатление произвела на него ее речь. А Эрнст попросту насмерть перепугался: ему примстилось, будто Петра предлагает изучить ее волосы, а разве ж ему хватит на такое смелости! Девушка, наверное, посмеялась бы над его пылающими щеками и блуждающим взглядом, если бы рядом с ней был другой, но за этого-то ей хотелось выйти замуж!

Не дождавшись ответа, Петра решила сменить тактику.

– Знаете ли вы Якоба Катса? – спросила она. – По-моему, его «Трактат о браке» с гравюрами Адриана ван де Венне – истинное совершенство, и я уже заказала «Обручальное кольцо», которое вот-вот должно появиться. Кате – человек, который знает женщин и все наши тайны! Те, кто желает вступить в брак, непременно должны воспользоваться его советами о выборе супруга… ну, конечно, и супруги тоже. Знаете, как ему представляется идеальная жена? Как «золотая середина»! Иными словами, она должна быть «не слишком кроткой и не слишком колкой, не слишком нежной и не слишком сварливой, не слишком робкой и не слишком смелой, не слишком пресной и не слишком игривой, не слишком благоразумной и не слишком безрассудной, не слишком расточительной и не слишком скупой…» Ну и как вам кажется – похожа я на такую?

Петра, стараясь произвести впечатление, показывала, до чего она начитанна, вот только кучера – он ведь понятия не имел о старике Катсе, пусть даже цитаты из сочинений видного моралиста и были выведены золотыми буквами у входа в приличные дома – образованность девушки скорее страшила, чем радовала, он только теперь начал осознавать разницу между ними. Не очень-то приятно быть неграмотным мужем ученой жены, думал Эрнст. Понятия не имея о том, какое образование получили другие дети Корнелиса ван Деруика, он вообразил, будто у них одна Петра увлекается чтением, но как бы там ни было – он-то все равно будет при ней дурак дураком.

Возница лениво рассуждал про себя, паузы между высказываниями Петры становились все дольше, и паузы эти сильно ее беспокоили: уж не влюбилась ли она в тупицу? И все же она предприняла еще одну попытку – только ради губ юноши, которые находила прелестными и которые одним только своим шевелением, когда Эрнст произносил самые обычные слова, волновали ее донельзя.

– А сами-то вы подумываете о браке?

Роттеваль подергал галстук, защемивший кожу у него на шее.

– Ну-у-у… скажем, я не так помешан на женитьбе, как сын моего хозяина, Элиазар ван Берестейн. Он-то каждое воскресенье перебирает всех прихожанок, спрашивая моего мнения о той или о другой. Он часами может говорить о том, у кого самые красивые волосы, у кого самые красивые глаза, не считая прочих прелестей, которые обсуждает так же подробно…

– Что за гнусная личность!

Петра, похоже, возмущенная услышанным, резко раскрыла веер из разноцветных перьев, который Виллем подарил ей, несмотря на все свои предубеждения против роскоши.

– Господин Берестейн желает иметь супругу, которая обладала бы всеми достоинствами, кроме образования: оно, по его мнению, особе прекрасного пола совершенно ни к чему. «Учить девушку – все равно что ставить цветы в ночной горшок», – часто повторяет он, когда заходит разговор на эту тему… Он считает женщину достаточно ученой, если она знает «Отче наш», десять заповедей и правило исповеди. По его словам, женщина у себя в доме – как мидия в своей раковине…

– И вы разделяете его взгляды? – с вызовом бросила девушка.

Эрнст ответил не сразу, в разговоре снова повисла досадная пауза, а паузы эти мучили в равной мере обоих собеседников. Кучер смущался, чувствуя, как мало соответствует сложным и тонким суждениям, которые он пытается высказать, его крепко сколоченное, приспособленное лишь для настоящей мужской работы тело, Петра же – из-за того, что поставила молодого человека в смешное положение: размышления явно не были его стихией и отнюдь не помогали ему выставить себя в лучшем свете.

Расстроенная, она отвернулась и погрузилась в хмурое созерцание помпонов на занавеске.

– Да нет, мне это не подходит… И вообще мне еще рано под венец! – наконец изрек Роттеваль со вздохом, свидетельствовавшим о том, что умственный труд оказался для него непосильным.

А для Петры это признание стало последней каплей: она, не желая больше ни минуты терпеть рядом с собой бестолкового вздыхателя, резко распахнула дверцу, сообщила, что дальше доберется пешком – и тут кучер вдруг очнулся. Эрнст так отчаянно хватался то за платье Петры, то за ускользающий из пальцев конец ее веера, он так униженно молил позволить ему ее довезти, во взгляде его светилось такое отчаяние и он так трогательно кривил губы, что пассажирка сменила гнев на милость и вернулась на бархатное сиденье.

Когда Эрнст пулей выскочил из кареты, лошади шумно приветствовали своего повелителя. Он проворно взлетел на козлы, мгновенно разобрал вожжи и до того весело крикнул «но!», заставляя упряжку тронуться с места, что Петра поежилась от удовольствия. Сидя на насесте – с непокрытой головой, на которую сыпался снег, – юноша выглядел куда более счастливым, чем в тепле, среди мягких подушек. Барышня Деруик расслабилась, сложила веер, послала нежную улыбку в проделанное в стенке кареты оконце для переговоров пассажира с возницей, и Роттеваль – промокший, продрогший, не заметивший, что парик съехал на плечо, – ответил ей тем же.

Вот уже и три улицы позади. Расставаясь, молодые люди договорились вскоре встретиться снова.

– А Элиазар ван Берестейн – грубиян, вы нисколько на него не похожи! – загадочно воскликнула на прощанье Петра, рискуя быть услышанной прихожанами, которые направлялись к церкви.

– Сударыня… – начал было Эрнст Роттеваль, но не нашел что сказать дальше, неловко поклонился и снова взобрался на свой насест.

Той осенью в Голландии зарядили проливные дожди. Жаркие, солнечные, безоблачные дни внезапно сменились хмурыми и непогожими, каналы быстро переполнились, дамбы и плотины не выдерживали натиска прилива, потоки воды затапливали луга в низинах, мельницы захлебывались… Те, кто еще совсем недавно боялся пожара, теперь опасались наводнения, и многие предсказывали, что Харлем, огражденный от моря лишь цепью дюн, вскоре будет поглощен неистовой стихией.

Предсказанию не суждено было сбыться: в начале декабря грянули морозы, разлившаяся по окрестностям вода превратились в лед, отвердевшая Спаарне взяла в плен суда, зато на свободу вырвались первые конькобежцы, радуясь, что теперь можно перебраться через реку без моста. Не прошло и нескольких дней, а трактирщики уже соорудили на берегах навесы, под которыми торговали горячим, приправленным мускатным орехом пивом.

Паулюсу ван Берестейну морозная погода была по сердцу. Зима позволяет щеголять в роскошных мехах, скрадывающих толщину, зимой не надо искать тени и поливать полы в доме, а главное – к зиме бывает покончено с высадкой луковиц, стало быть, можно прикинуть доходы на следующий год.

Кто же не знает – прибыль растет с расширением плантаций и падает, если они уменьшаются… впрочем, такого случая пока не было. Больше всего в эту пору Паулюс любил разгуливать по полю, меряя его шагами и определяя таким способом рост своего богатства: стоило перевести количество шагов в гульдены, все становилось ясно, и удачливый тюльпанщик принимался на все лады расхваливать себя за то, как хорошо поработал…

К концу осени 1635 года плантации регента так разрослись – их площадь стала почти на треть больше прошлогодней, – что на радостях он наградил всех своих служащих. Тех же, кого считал наиболее причастными к успеху, побаловал дополнительно, пригласив в назначенный час к Спаарне: ледовые увеселения должны были стать одной из тех передышек, какие он изредка позволял себе и своим работникам. Разумеется, не обошли приглашением и считавшегося любимчиком хозяина Виллема ван Деруика.

Рано утром все собрались у крепостного вала, неподалеку от церкви – там, куда летом приходили прачки, а стало быть, и вся мужская часть харлемской молодежи.

Виллем повесил шляпу на развилку ветки, бросил поперек другой ветки свой широкий плащ, наклонился было, чтобы привязать к ногам коньки с загнутыми лезвиями, но тут у него выскользнули из кармашка новенькие часы, и он, выругавшись, подобрал их.

Сорочий глаз Паулюса мгновенно замечал любой блестящий предмет, заметил и сверкнувшие на солнце часы, а его рука сама к ним потянулась.

– Какая красота! Можно взглянуть? – Он только что не облизывался.

Деруик, радуясь возможности похвалиться дорогой вещью, охотно выполнил желание регента.

– Пожалуйста, сударь! Конечно, мои часы с вашими не сравнить, но все же и на циферблате моих стрелки показывают время более точно, чем песок в колбах!

На лице ректора, игравшего золотой цепочкой, расцвела широкая улыбка. Если чужой успех не мешал его собственному, господин Берестейн искренне этому успеху радовался и воздавал должное младшему собрату ровно до тех пор, пока тот оставался у него в подчинении.

– А ты живешь на широкую ногу… – как бы между прочим заметил Паулюс. – И мне приятно, что в твоих свершениях есть и моя доля.

– В моих доходах тоже есть ваша доля… – усмехнулся Деруик. – В соответствии с нашим контрактом, вам достаются шестьдесят процентов, а только на прошлой неделе это двести один гульден!

Паулюс отозвался на дерзость ученика холодно.

– Что, правда так много?

– Да-да, господин учитель! Ведь сначала я получил в «Золотой лозе» за подаренную вами луковицу сорта Kistemacker восемьдесят восемь гульденов, затем продал за двести одиннадцать Oudenaers с деткой, а за ваш желтый Switser мне дали всего тридцать шесть гульденов и пять стёйверов, потому что луковица была тронута гнилью, вот и получается…

– Достаточно, Виллем, ты верно все подсчитал, в том числе и сумму моего вознаграждения… Но откуда этот плаксивый тон? Разве ты не рад на меня работать? Тебе есть на что пожаловаться?

Подчеркнув последнее слово, ректор тем самым предупредил Виллема о необходимости как следует обдумать ответ, и юноша последовал невысказанному совету, для начала мысленно сравнив того человека, каким он был сразу после отъезда отца, с тем, кем стал теперь. И сразу же нашел для первого тысячу поводов позавидовать второму. Бесспорно, его жизнь после встречи с Паулюсом сильно изменилась к лучшему!

– Какие могут быть жалобы, сударь, и чем же я могу быть недоволен!.. Меня увлекает порученная вами работа, мне нравится торговать тюльпанами, а моему брату, думаю, так же нравится следить за их ростом. Оба мы – он в саду, я в коллегии – чувствуем себя словно рыба в воде.

– А что ваша семья, ей тоже перепало от вашего успеха? – допытывался ректор: ему требовался подробный отчет о благосостоянии семьи его подопечного – как требуется полководцу точная опись имущества осажденного им города.

– А как же! И моя семья всем очень довольна – даже Яспер, который поначалу не хотел расставаться с суконной лавкой, и пришлось его уговаривать. Недавно мы продали лавку вместе с обстановкой и приказчиками одному из наших конкурентов, и полученные за нее деньги, прибавившись к выручке за луковицы, быстро сделали нас состоятельными. Мы уже смогли украсить свой дом и отложили деньги на приданое для Петры. Если ветер не переменится, напишу отцу, чтобы он возвращался: зачем искать счастья в Америке, если оно уже нашло нас здесь? Иными словами, все чудесно, сударь, все чудесно!

– Твое лицо говорит об обратном, – сказал ректор, одаренный тонким музыкальным слухом, позволявшим ему читать чужие мысли по интонациям собеседника. – Так в чем же дело?

Виллем стряхнул с плеча снег и, ухватившись за ветку, осторожными шажками спустился к реке.

– Дело в том, сударь, что червяк точит плод, или, пользуясь языком тюльпанщиков, пятно портит цветок.

– Какое пятно? Что еще за червяк? – не отставал Паулюс: ему, истинному деловому человеку, были чужды метафоры и прочие игры воображения. Он вдруг понизил голос и сгорбился, будто желая стать не только неслышным, но и незаметным. – Уж не о нашей ли близости речь?

Внезапная робость регента заставила Виллема улыбнуться.

– Нет, сударь… Вы прекрасно знаете, что теперь мне нравятся наши встречи.

– Тогда что же причиной?

– Не что, а кто: ваш сын! – выпалил Виллем, ступая на лед. И стоило ему покинуть твердую почву, коньки, будто бы сами по себе, стремительно покатились, унося хозяина все дальше от берега, где все еще нерешительно переступал с конька на конек спеленатый мехами, брошенный и оттого разъяренный регент.

– Виллем! Виллем! – взревел Паулюс, и конькобежец, описав красивую дугу, снова подкатил к берегу, чтобы услышать: – Куда тебя понесло? Разве можно вот так вот меня покинуть, сделав подобное признание? Так что же мой сын?

Виллем немного запыхался, и ему потребовалось перевести дух, прежде чем он ответил:

– А то, что ваш сын меня ненавидит.

Изумленный Паулюс качнулся, плюхнулся на замерзшую землю, проломив грузным задом корочку на ближней луже, и, вымокший, даже с помощью обеих рук и трости – еле-еле встал.

– Что ты болтаешь? Элиазар тебя ненавидит?

– Вот именно! С тех пор как вы сделали меня своим компаньоном, ваш сын, совершенно не заботясь о наших общих интересах, только и делает, что старается мне навредить. Поначалу-то я не понял, что он в меня метит: бывают же такие люди-дикобразы, которые ощетиниваются колючками против целого мира, верно? Но когда я узнал, что Элиазар норовит очернить меня в глазах тюльпанщиков, когда осознал, что он постоянно сбивает мои ставки, все стало ясно: его жертва – я, только я и никто иной!

Видя, как твердеют и словно бы наливаются злобой черты лица Паулюса, и толком не зная, против кого из них – его самого или Элиазара – ожесточился ректор, Виллем решил подкрепить свои доводы:

– Понятия не имею, какие обстоятельства стали причиной столь внезапной враждебности, совсем еще недавно он поговаривал о том, что хочет жениться на моей сестре. Но теперь…

– Он на ней женится, – перебил ученика Паулюс.

– Что вы сказали?

– Элиазар ван Берестейн женится на Петре ван Деруик. И не вздумай в этом сомневаться!

Ректор с силой топнул ногой, лед под его коньком угрожающе затрещал, от того места, куда угодило лезвие, во все стороны поползли трещины, в проломах сразу же выступила вода. Паулюс, не обращая на это внимания, попросил юношу помочь ему сойти на замерзшую реку.

– Сударь, это неблагоразумно, вы простудитесь, – забеспокоился тот, видя, что ноги учителя мокры уже по щиколотку.

Но тот, словно бросая кому-то вызов, опять упрямо топнул ногой с привязанным к ней коньком. Отделившийся от берега крупный обломок льда разлетелся на дымящиеся осколки, которые тотчас скрылись под черной водой, зато регент укатился так далеко, что его было уже не догнать. Растерянному Виллему только и оставалось, что, стоя на берегу, смотреть, как бушует регент посреди реки…

– Будь он проклят! – взревел, сжимая кулаки, Паулюс; к лицу и рукам его прилила кровь, и они стали багровыми.

Взревел – но сразу же умолк, подобрал упавшую шубу, оттолкнулся, покатил, мягко прочерчивая лезвиями рыхлый лед, и вскоре растворился в толпе конькобежцев.

Если жизненный путь ван Берестейнов и напоминал тропу, ведущую прямо к вершине, то ровным, а тем более – гладким, его никак было не назвать. Шумная ссора Элиазара с отцом стала событием, достойным того, чтобы запечатлеться в семейной памяти, как прежде запечатлелись в ней наводнение, затопившее поля тюльпанов, визит бургомистра или первое четырехзначное число в графе доходов.