Текст книги "Торговец тюльпанами"

Автор книги: Оливье Блейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Десять тысяч гульденов? Да? А почему не сто тысяч, почему не миллион, чтобы сразу превратить нас в нищих? Может, и сапоги мои заодно прихватите, и шпагу, и Фридину метлу? Вы знаете, как живет наша семья, вы знаете, сколько лет нам пришлось терпеть лишения, сколько нам выпало испытаний… И вот теперь, едва в наши миски вернулся суп, вы хотите его выхлебать? Отчего вы так помешаны на деньгах, что за безумная страсть к золоту велит вам отнять у людей все? Наверное, вам уже мало лишнего, раз стремитесь отобрать у других необходимое?

Вопли Виллема донеслись до его домочадцев, они высыпали во двор, чтобы слышать лучше. Такой оборот слегка встревожил брата и сестер, но они радовались тому, что Виллем сумел дать отпор этим Берестейнам. Казалось, после такой ссоры две семьи уже не смогут примириться, и Петра втайне ликовала: теперь они расстанутся навсегда!

Один регент стоял неподвижно, не вырывался, сохранял удивительное хладнокровие, пока его осыпали бранью, и даже отстранил рукой Элиазара, кинувшегося было защищать отца.

– Это все? – только и спросил он, когда Виллем излил всю желчь.

– Ну… да.

– Тогда пойдем со мной.

Взяв ученика под руку, Паулюс повел его к орешнику, ставшему за полгода до того свидетелем их первой близости. По пути юноша задел плечом ветку, та сбросила на него горстку снега, и учитель заботливо ее стряхнул, заодно охлопав легкими движениями намокшую одежду Виллема. Вскоре они подошли к месту, откуда открывался чудесный вид на весь сад.

– Что ты видишь перед собой? – спросил учитель, будто наслаждаясь тем, что может дать ученику наглядный урок.

– Наш дом – что же еще?

– Ты видишь перед собой целое состояние! Богатство, воплощенное в камне и мраморе, фаянсе и резном дереве…

Виллему показалось, что он решил задачу:

– Надо продать дом, чтобы хватило на приданое?

– Еще чего! Отдать этот дом какому-нибудь торговцу сыром, рожью или топленым салом? Боже сохрани!

– Тогда не понимаю…

– Дай дом в приданое, и все будут довольны.

Деруик заглянул в глаза своему благодетелю, но не увидел там и следа иронии. Надо было все как следует обдумать.

– Сударь, то, что вы предлагаете сделать, не в моей власти… Конечно, в отсутствие отца я стал главой семьи, но не могу распоряжаться ее имуществом как мне заблагорассудится.

– Да? А разве не ты решил продать вашу лавку, разве не твоя подпись стоит на купчей? И что? Может быть, нотариус не заверил эту купчую?

– Действительно… но я как раз собирался написать об этом Корнелису…

– Ну, так напишешь заодно и о том, что отдал дом в приданое Петре! Что тут особенного?

– Мне надо подумать и посоветоваться с домашними, – все еще упирался Виллем.

Паулюс ван Берестейн махнул рукой с видом человека, у которого дел по горло, но ни одно из них его особенно не заботит, стряхнул снег с волос и надел шляпу.

– Думай сколько угодно, юный Деруик… Но помни: отклонив мое предложение, ты добьешься только одного: настроишь против себя друга твоего отца и лишишься обещанного тебе блестящего будущего. Не могу поверить, что тебе хочется снова впасть в убожество, из которого я тебя вытащил! Послушай, это же недостойно тебя! Знаешь ли ты хоть одного здравомыслящего человека, который, будучи скромного происхождения, не счел бы выгодным породниться с богатой семьей? И который отказался бы расстаться ради этого с грудой камней? Ладно, в конце концов, тебе решать…

Господин Берестейн повернулся к Виллему спиной и широким шагом направился к карете, куда уже забился его продрогший сын. Деруик долго смотрел на дом, потом так же решительно зашагал к крыльцу.

Только теперь, да и то по настоянию брата, Виллем взялся за перо и написал старому Корнелису, чтобы узнать его мнение насчет дома.

Обо всем остальном, обо всех событиях, произошедших после отъезда отца, он сразу решил не писать: скучно, каждое из них потребовало бы долгих описаний, а у него, как он объяснил, не было на это «ни времени, ни терпения», да и ни к чему, считал он, сваливать в одну кучу настолько важные новости, вот потому он умолчал о том, что продал лавку, о том, что и сам он, и Яспер поступили на службу, и даже о помолвке Петры, рассудив, что вернется к этому позже – когда представится случай.

Все, о чем он сообщил – причем в выражениях весьма изысканных – это о сближении Деруиков с Берестейнами и том, что у них появились общие дела, вести которые сейчас мешает право собственности на принадлежащий семье дом. Эта помеха – значение которой он слегка преуменьшил, – дескать, и заставляет его просить отца о полной передаче ему своих прав на поместье: так старший сын сможет распоряжаться домом по своему усмотрению, но, разумеется, «в интересах семьи».

Ветер на сей раз оказался благоприятным, другие суда препятствий не чинили, и переписке между сыном и отцом ничто не мешало. Письмо дошло до Корнелиса быстро, и сам он ответил тут же, не присаживаясь, чтобы успеть до отхода судна, так что ответ был получен в Харлеме летним днем 1636 года. Подобранным с земли угольком старик нацарапал несколько строк на клочке оберточной бумаги, и, хотя буквы вышли нечеткими, а некоторые слова расплылись от сырости трюма, чтобы понять смысл, хватило и того, что удалось прочесть: Корнелис категорически против продажи дома.

«Этот дом – единственное оставшееся у нас имущество и единственное свидетельство былого богатства нашего рода. Тот, кто отдаст его или продаст, или еще каким-нибудь способом лишит нас этой собственности, поступит бесчестно по отношению к нашему имени и заслужит мое неодобрение. Вспомните поговорку, в которой так хорошо выражена мудрость нашего народа: oost, west, thuis best – хоть восток, хоть запад, а дома лучше всего!»

– Хорошо сказано! – одобрил Яспер и, довольный тем, что отец с ним солидарен, воспользовался случаем наставить брата на истинный путь. Младший говорил тихим, вкрадчивым голосом, словно гипнотизер, когда тот старается околдовать публику, и, усадив брата у камина в глубокое кресло с мягкими подушками, откуда нелегко было выбраться, все подливал ему вина.

– Вот, Виллем, все и сказано в немногих словах! Мои речи на тебя нисколько не подействовали, может быть, ты хотя бы к Корнелису прислушаешься? Отец мудро остановил тебя на пути к безумной авантюре, в которую ты устремился один, но в которую вовлекаешь и нас всех. Поскольку всякая надежда породниться с Берестейнами для нашей семьи утрачена, давай благоразумно отступим и спасем то, что еще можно спасти.

Ссылаясь на отца, Яспер все-таки надеялся найти опору и поддержку скорее в очевидности, чем в мудрых советах. Он сближал ладони со словами «Другого выхода нет!» – и показывал таким образом, до чего узок путь, по которому можно двигаться, а затем, быстро сплетая цепочку мыслей, предсказывал спасительное для семьи развитие событий: Деруики выкупят суконную лавку, Виллем снова станет управлять ею, а сам Яспер и сестры вернутся к учебе, которую пришлось оставить.

Из того, что у Деруиков есть сегодня, младший брат сохранил бы только тюльпаны – ведь не скроешь, как ему нравится выращивать эти цветы… Яспер предложил посадить несколько цветков в саду у дома, но не «с глупым намерением ими торговать», а только ради удовольствия создавать новые сорта и обогащать коллекцию, то есть уподобиться такому ботанику, как Каролюс Клузиус [41]41
  Каролюс Клузиус (1526–1609) – основатель современной ботаники и одного из старейших ботанических садов (Линден, Голландия, 1587), способствовавший распространению в Европе экзотических растений, в том числе особо ценившихся в то время тюльпанов и каштанов.


[Закрыть], чей интерес к цветам был свободен от алчности.

– И тогда все будет как прежде! – воскликнул Яспер тоном математика, публично доказавшего теорему.

Виллем не возражал, и в тот момент могло показаться, будто урок усвоен. Однако, придя в тот же день к Паулюсу, старший брат ни слова не сказал о разговоре с младшим: он представил себя жертвой обстоятельств и в доказательство того, что отказ исходит не от него, а от главы семьи, предъявил письмо Корнелиса.

– Какая досада! – проворчал хозяин дома. – Значит, все кончено?

Кулак Паулюса со стуком, будто молоток судьи, опустился на стол, и Виллем почувствовал, как не только кровь стынет в его жилах, но и воздух в легких застывает: регент мало того что вынес смертный приговор их дружбе – он погубил все его надежды, прочное здание рушилось в то самое мгновение, когда, как он верил, оставалось всего лишь положить кровлю… Думать времени не было, и охваченный паникой Виллем предложил единственное, что в таких условиях могло прийти ему в голову: он прямо сейчас напишет долговое обязательство на десять тысяч гульденов в возмещение за не доставшийся Берестейну дом. И написал.

– А где же ты возьмешь эти деньги? – едва взглянув на бумагу, степенно осведомился ректор. – И в какой срок намерен мне их выплатить? Предупреждаю: терпение Элиазара совершенно истощилось, как и мое собственное! Уже поговаривают, что мой сын промахнулся, выбрав Петру. Между тем в нашем окружении есть состоятельные семьи с девушками на выданье, эти семьи ищут союза с нами, и даже самое богатое приданое для них – всего лишь дань обычаю…

И эти слова регента, и то, что он в присутствии Виллема не снял шляпу, будто гость для него ничего не значит, можно было истолковать как дурной знак, но юноша решил не задумываться ни о том, ни о другом – ему хотелось побыстрее вернуть себе расположение Паулюса.

– Не бойтесь, мессир, – вежливо ответил он. – Не пройдет и года, как я соберу всю сумму.

– Целый год! Ты считаешь, я покрыт чешуей и в жилах у меня течет холодная кровь? Да твоя сестра вот уже четыре месяца как носит обручальное кольцо!

– Так ведь сумма-то немалая… Но будьте уверены, вы получите все до последнего стёйвера!

– И как же ты за это возьмешься?

– Буду работать! Когда я поступил к вам на службу, я был всего лишь подмастерьем в искусстве торговать цветами, но с тех пор я возмужал. Те, кто служит у вас, меня уважают, я для них «мастер своего дела», значит, скоро я буду зарабатывать не меньше, а может быть, – как знать? – и больше Элиазара!

– Прими мое благословение! – прогнусавил ректор, небрежно осенив себя крестным знамением, а едва Виллем ушел, поспешил с долговой распиской к нотариусу, чтобы должным образом ее зарегистрировать и, снабдив печатями, заверить. А подав метру Бакеландту бумагу, услышал от него тот же вопрос, который только что сам задал Деруику:

– Но как же он сможет расплатиться?

– Это его дело.

– Разве вы с ним почти не породнились?

– Умолкни, крючкотвор. Твое дело – марать бумагу, а заботу о деньгах предоставь казначеям.

Паулюс никогда не бывал так ворчлив, как в те дни, когда на него сваливались деньги, а он не мог сразу этими деньгами распорядиться из-за досадной преграды в виде какого-нибудь векселя. Время, отделявшее причитающуюся ему сумму от суммы полученной, гербовую бумагу от звонкой монеты, тянулось бесконечно долго. Его пылкая натура не могла вытерпеть ожидания, а точнее – ему мало было получить (или, по мнению многих, выколотить) сумму, удваивающую его состояние – ему надо было почувствовать, как она оттягивает карман и согревает руки.

А для того, чтобы это случилось скорее, следовало обречь Виллема на каторжный труд, и Паулюс ван Берестейн проявлял себя в то лето суровым и несговорчивым хозяином. Он обрушивался на ученика с бранью за малейшую провинность, а если Деруик не приносил ему во вторник денег больше, чем в понедельник, называл лодырем и бездельником. Стоило ему прилечь – ректор удивлялся, как человек может уснуть, когда долг не выплачен и необходимо работать без устали. А если Виллем тянулся за куском хлеба – хозяин и тут замечал: булочник берет три стёйвера за каждый хлебец – этак ты будешь долго с выплатой тянуть, а ел бы поменьше, так и расплатился бы скорее…

– Ты мне должен десять тысяч гульденов! – напоминал он, не упуская случая уколоть юношу. – Десять тысяч гульденов, и ни монеткой меньше! Не думай, что я тебя пожалею или скину со счетов хоть одну!

То лето было для регента временем тревог и подозрений. Он не сомневался в добросовестности Виллема, но сильно сомневался в его способностях, равно как и в том, что этот незрелый мальчик, как бы он ни храбрился, сумеет сдержать обещание. И однажды, когда сомнения терзали его сильнее обычного, он продиктовал своему секретарю письмо к Корнелису ван Деруику. В письме он сообщил о сделке, заключенной его сыном, предложил Корнелису как отцу должника выступить поручителем последнего, а в конце собственноручно приписал, что на их «давней дружбе задолженность никоим образом не скажется, разве лишь ее укрепит, ведь гласит же известная поговорка, что счет дружбы не портит».

Письмо быстро добралось до адресата и расстроило его поначалу еще больше, чем полученное от сына. Деруик-старший призадумался, не стоит ли побыстрее вернуться в Соединенные провинции и во всем разобраться на месте. Но, с одной стороны, у него не было денег на дорогу, а с другой – он ведь по-прежнему доверял и Паулюсу, надежной опоре его детей, и Виллему, такому всегда здравомыслящему юноше. В конце концов, зачем влезать в подробности их отношений? – рассудил Корнелис. Эти двое стали союзниками? – отлично, у них общие планы? – еще лучше! Да и из-за долга тоже волноваться незачем: как знать, может быть, Виллем занял деньги для того, чтобы начать какое-то крупное дело или во что-то их вложить?

– Пока я тут крою и шью, мой сын вершит великие дела! – радовался Корнелис, латая чужие штаны.

Чем больше он разочаровывался в собственной карьере, тем больше надежд возлагал на успехи Виллема… С тех пор как Корнелис впервые ступил на американскую землю, прошло уже больше года, больше года назад он поневоле сделался портным, а хоть как-то изменить свое положение не удавалось. Некоторые колонисты в насмешку величали его «повелителем ножниц» или «властелином катушек», и Деруик, хоть от природы и не был вспыльчив, в таких случаях впадал в ярость. Он долго боролся, неизменно поправляя всякого, кто называл его портным, он неизменно доводил до сведения заказчиков, что соглашается работать иглой лишь для того, чтобы оказать им услугу, а настоящее его занятие – коммерция, он постоянно намекал, что имеет виды на ближайший урожай сахара или на древесину, которая якобы уже погружена в трюмы и вот-вот отправится в Амстердам, – ничего не помогало. Даже те, кто верил ему, все равно говорили: «портной Корнелис торгует сахаром», а не «купец Корнелис штопает камзолы», – как хотелось бы ему.

В конце концов Деруик понял, что спорить с общественным мнением бесполезно, и перестал одергивать злоязычных, он просто избегал их общества. Уединение в мастерской было для него куда приятнее пиров, которые закатывали бездельники-плантаторы: что ему их огромные столы, украшенные сахарными горками! Он и рот-то теперь открывал только для того, чтобы поговорить по делу, но и тут, выясняя, где пришить пуговицу к рубахе или как прикрепить перо на шляпу, предпочитал язык жестов. Обычно он довольствовался запасом из двух-трех десятков слов, но мог принять заказ и не издав ни единого звука, так что раз или два новые клиенты принимали его за глухонемого и начинали жалеть:

– Бедолага… Что за жестокая судьба забросила тебя так далеко от дома, на этот раскаленный берег, где деревья не дают тени? Отчего у тебя нет хотя бы скамьи, чтобы сесть, навеса, чтобы укрыться от зноя?

– Мне хватит и моего колпака! – обрывал наконец сочувственные речи Корнелис…

Его ничуть не утешала симпатия, которую испытывали к нему все вокруг, а в особенности – бывшие его спутники по «Свирепому», он настолько стыдился своего положения, что ни с кем не заводил дружбы и избегал людных мест. Даже в факторию он стал наведываться реже. Зачем смотреть, какие товары грузят или выгружают, зачем вообще следить за оживленной жизнью капитании, если к нему все это ни малейшего отношения не имеет? Ему не было теперь дела до бочек, которые выкатывали со складов, он перестал читать нацарапанные мелом на доске списки привезенных товаров, любая новость, любое событие такого рода его скорее расстраивали: каково это – видеть, что другие преуспели там, где ты потерпел неудачу, и что другие расцветают, когда сам ты увядаешь…

Только к управляющему факторией, к тому, кто первым из колонистов посочувствовал ему, Корнелис был расположен по-прежнему. Их прогулки верхом к мангровым лесам, их утренние встречи за неизменной бутылкой ратафии – лишь эти минуты своей теперешней жизни он мог бы назвать счастливыми. Правда, Корнелису стало тошно глядеть на груды тюков, и потому место встреч решено было изменить: теперь они чаще сходились в портняжной мастерской, где полом служил раскаленный песок, а стульями – перевернутые ящики. Жара с самого рассвета здесь стояла нестерпимая, неподвижный воздух был насыщен испарениями манго, ореха акажу или пассифлоры – смотря на каких плодах настаивал винокур свою водку, зной распалял жажду, тем не менее, они ни разу не допили ратафию до последней капли.

За выпивкой знакомились получше. Деруик узнал, что его приятеля зовут Лоуренс Бомм, узнал, что он имеет чин капрала войск Ост-Индской компании и получает за это скромную пенсию, – правда, ее нередко задерживают, поскольку доставляют непосредственно из Соединенных провинций в холщовом мешке, – и тратит он эту пенсию на покупку растений для возгонки ратафии.

Подобно Корнелису, капрал Бомм в молодости был честолюбив, но, повзрослев, оставил надежды на возвышение, расстался с военной службой и сделался управляющим пахнущей свежим деревом и льняным маслом фактории. Нынче старик глядел на человечество в целом и на Корнелиса в частности безразлично-доброжелательным или вежливо-нелюбопытным взглядом, и это привлекало к нему окружающих. Людей тянуло довериться человеку, который выглядел всегда спокойным, как утомленных солнцем тянет окунуться в тихую воду. Лоуренса ничем нельзя было вывести из себя. Ни одна черта его лица не дрогнула и тогда, когда Деруик сообщил ему, что поручился за сына, который влез в долги.

– Вот только правильно ли я поступил? – спросил купец.

– Помогая детям, всегда поступаешь правильно, даже если иногда и делаешь это напрасно.

Солнечный луч, пробравшись сквозь пальмовые листья кровли, попал Лоуренсу в глаз, и он чуть подвинулся, чтобы голова оказалась в тени. На свету остался только его выступающий вперед подбородок.

– Я во всем полагаюсь на Виллема, он хороший мальчик! – принялся оправдываться Корнелис. – И я уверен, что он занял эти деньги на хорошее дело.

– Он поделился с тобой своими планами?

– Нет. Он хочет меня удивить!

Но что бы ни говорил портной, в самом голосе его слышались сомнения. Корнелис попытался поймать в кулак пролетавшую муху – и промахнулся.

– Еще вчера я жалел о том, что, покинув Соединенные провинции, предоставил детей самим себе – теперь переменил мнение. Как знать? Может быть, мой отъезд пойдет им на пользу больше, чем мне?

– Каким образом?

– В Америке меня ждали только неоправданные расходы и огорчения из-за них. Зато Виллем без моей поддержки стал мужчиной, понимаешь? Для моих детей польза не в том, что я здесь, а в том, что меня нет там.

Лоуренс поскреб грязным ногтем край стакана.

– Твой сын задолжал десять тысяч гульденов. Не стоит ли за этим какая-нибудь история с девчонкой? Верно ведь говорят: «Карты, юбки да стаканы – вот для парня где капканы».

– Плохо ты знаешь Виллема, – вздохнул Корнелис. – Его никогда не тянуло к девушкам, я даже опасался, не предпочитает ли он парней.

– Вот как! – только и ответил управляющий.

– Да, мы с Магдой, так звали мою жену, сильно из-за этого тревожились. Понимаешь, ведь в Голландии с такими пристрастиями долго не протянуть: или сожгут, или утопят, или гарротой [42]42
  Гаррота – испанский способ казни. Первоначально гаррота представляла собой петлю с палкой, с течением времени трансформировалась в металлический обруч, приводившийся в движение винтом с рычагом сзади. Перед казнью палач привязывал осужденного к столбу или стулу, надевал ему на голову мешок, а после казни мешок снимали, чтобы зрители могли видеть лицо жертвы.


[Закрыть]удушат! А уж в Харлеме точно! Мы с женой очень боялись, как бы наш сын, связавшись с мужчиной, не поплатился за это жизнью, и потому с детства находили ему занятия, способные отвлечь мальчика от дурных мыслей, закалить его характер: он рано научился ездить верхом, стрелять из лука, фехтовать… А покидая родину, я оставил его на попечении ректора латинской школы Берестейна, о котором говорят, что он боевит и в делах изворотлив. Надеюсь, такой друг станет для моего Виллема примером настоящего мужчины.

Тут старый Деруик одним духом осушил стакан, тем самым заставляя предположить, что мужественное злоупотребление спиртным входило в программу воспитания.

– Ну и какие же теперь у него наклонности?

– Откуда мне знать? Но в любом случае вряд ли мой сын дорос до того, чтобы испытать на себе чары прекрасного пола… Он никогда не проявлял интереса ни к одной девушке, не говорил, что хочет жениться. А спросишь его об этом – сердится, обижается и твердит, что ему больше подходит положение холостяка, чем супруга, и что он еще успеет найти себе жену, когда у него шерсть из ушей полезет… И пока ни одна девица не пришлась ему по вкусу: эта недостаточно красива, та – недостаточно богата или знатна… На него не угодишь, он бы и от королевы стал нос воротить!

Управляющий задумчиво потирал большой палец правой руки, на котором видна была желтая бороздка от кольца – может быть, и обручального.

– А может, он на самом деле холостяком родился?

– Боже сохрани, Лоуренс, старший сын в этом мире – единственное мое утешение, только на него и надежда, и моя, и всех Деруиков! Если Виллем в самое ближайшее время не вернет уважение к нашей семье – наш род угаснет в безвестности и бесчестье!

– Тогда выпьем за его успех! – предложил управляющий факторией, всегда готовый выпить.

Стаканы, расплескивая сладкие брызги, сдвинулись. Так – до темноты – два друга и прикладывались к бутылке, которая, на их счастье, не опустела раньше, чем их перестала томить жажда. А когда они, наконец, сочли, что с них довольно, на дне бутылки оставалось еще немного влаги, и Лоуренс выплеснул ее к подножию соломенной хижины, из суеверия считая, что последний глоток допивать не надо.

– Ух, я бы ее подпалил! – оживился Корнелис. – Вот это был бы костер!

– Только и он не приманил бы к нам судно, на котором можно вернуться… – печально заметил собутыльник.

Захмелев окончательно и оттого сильно загрустив, они растянулись на полу, подложили под голову вместо подушек свернутую одежду и вскоре уснули.