Текст книги "Торговец тюльпанами"

Автор книги: Оливье Блейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Ладно, а дальше-то что было? – проворчал наследник.

– Едва Виллем, пришпорив коня, скрылся, в дверь постучали. Пришел старшина коллегии Красного жезла, и из его слов я понял, что ему, как и многим нашим собратьям, известна история Semper Augustus и что, стало быть, мой посланец много кого встретит на пути в Лейден.

Тут лежащий в постели кучер приподнял холодную и твердую, словно дверной молоток, руку, и Берестейны мигом придвинули стулья поближе, надеясь, что раненый вот-вот заговорит. Увы, вместо слов у раненого появилась только беловатая пена в уголках губ, отчего Элиазара передернуло. Но его отец, прикрыв простыней искаженное гримасой лицо, невозмутимо продолжил:

– Это еще не все… Гость рассказал, что за луковицей Semper Augustus охотятся прославленные, лучшие в стране цветоводы, и некоторых из них сопровождает вооруженная охрана, чтобы силой завладеть цветком, если деньги окажутся бессильны.

– И что же вы сделали?

– Что я мог сделать! Отправил кучера на подмогу Деруику.

Раненый вздрогнул. Его колени согнулись и вновь распрямились, сдернув простыню с верхней половины тела, и стало видно, что на лице кучера играет румянец, и вообще он выглядит вполне здоровым. Словно в подтверждение, Эрнст зевнул во весь рот и сел, свесив ноги.

– Что значит молодость! – философски заметил Паулюс. – Только что лежал и умирал – и вот уже скачет и пляшет! В добрый час! Что ж, Эрнст, похоже, ты уже оправился? Ну так расскажи, наконец, свою историю!

Чтобы кучер быстрее разговорился, младший Берестейн угостил его фарфоровой трубкой, достав ее из ларца темного дерева, инкрустированного слоновой костью. Польщенный Эрнст взял трубку и облизнул кончик чубука.

– Вот это да! Не то что у харлемских грузчиков!

Раскурив трубку, кучер выпустил струйку дыма, которая долго вилась в воздухе, и только когда она растаяла, заговорил снова:

– Господа! Правду сказать, сегодняшним своим спасением от смертельной опасности я обязан одному только Богу, нашему доброму Отцу… Вот я сижу сейчас здесь – и спасибо за это Провидению! Ведь совсем еще недавно клинок пронзил мне грудь, меня топтали ногами и бросили, сочтя мертвым!

До шляпы Берестейна-младшего дотянулась новая струйка дыма из трубки Эрнста, и Элиазар резким взмахом руки ее отогнал. Кучер понял, что пора переходить к делу: терпения хозяев хватит ровно настолько, насколько хватит табака в трубке.

– Одним словом… Добрался я до этого Маттейса Хуфнагеля уже к ночи, злой как черт, потому что пришлось тащиться с тяжелой каретой по грязным дорогам. Каждому встречному я светил фонарем в лицо, каждого, кто на глаза попадется, окликал – хоть мужчину, хоть женщину – никого не пропустил. Я так орал: «Мессир Деруик! Мессир Деруик!» – что просто надорвал глотку, но никто не видел и никто не слышал, чтобы сегодня о цветке разузнавал торговец тюльпанами с таким именем и такой внешностью, какую я описывал любому, кто хотел слушать.

Ректор не удержался от вздоха. Кисти рук у него были прикрыты кружевной оборкой манжета, но видно было, как беспокойно шевелятся пальцы.

– А дальше, дальше? – взмолился он.

– Да уже почти все. Я битый час вот так крутился, а потом мне наконец присоветовали пойти к крестьянам, охранявшим подступы к ферме. Вот уж мужланы так мужланы! Не поверите – просто шайка грязных нищих с заступами и садовыми ножами! Я как-то сразу и не заметил, что они все выпивши и топчутся своими деревянными башмаками прямо в лужах пива, и что вся земля там засыпана осколками битой посуды: эти дикари, как опорожнят кувшинчик, разбивают его о собственную башку!

Эрнст, забывшись, хлопнул себя рукой по лбу, на котором лиловела шишка, и вскрикнул от боли.

– В общем… – продолжал он, потирая лоб, – в общем, я нечаянно забрызгал их псину грязью из-под колес, и эти мужланы учинили надо мной расправу. Перво-наперво один мне нагрубил, ну я в долгу не остался и обругал его вдвое хуже, потом пришлось отпихнуть сапогом – признаюсь, довольно сильно – парня, который ухватился за козлы и лез ко мне, тут вся свара и началась, его брат, такая рыжая скотина, сдернул меня вниз, как занозу выдергивают, я шарахнулся головой, лежал на земле совершенно беззащитный, а они молотили меня кулаками.

– Ну и как же ты вырвался?

– Да спасибо пиву – говорил же, они были пьяные. Ну так вот, молотили они меня, молотили, вздули почем зря, устали, наверное, и бросили. Сколько я там, избитый, на земле провалялся, даже и не знаю, помню только: глаза открыл – а уже темно. Нигде – что во дворе, что на дороге – ни души. Думал, карету вашу, сударь, украли или разграбили, ан нет: никто к ней и не притронулся – опасались, небось, что важный хозяин за это накажет как следует. Так что я забрался на козлы и поехал дальше. Где только не искал! Все дороги объехал вокруг Дуса и Конкерка, добрался до Пульгефта и даже до Альфена. Несколько раз мне чудилось, будто что-то в кустах пошевелилось, я слезал с козел, шарил там, но только зайцев и диких гусей вспугнул незнамо сколько… И вдруг слышу: человек стонет – в торфянике. Побежал туда… и представьте, как удивился, когда в свете фонаря увидел там господина Деруика! Он был весь потный, бледный и растерзанный.

– Бедный мальчик… – прошептал ректор, не уточняя, кому именно посочувствовал – Эрнсту или Виллему.

– А рана-то у тебя откуда? – спросил Элиазар, чье любопытство все еще не было удовлетворено.

– А-а-а, рана… Так это… Когда я нашел господина Деруика, то не назвался и лица своего не осветил, а сразу подскочил к нему. Я-то ему на помощь шел, а он решил, будто напасть хочу, схватил свою шпагу и засадил мне в грудь, вот сюда, где медальон, – Эрнст показал пальцем куда. – Хорошо еще, рука у него была слабая, не то ведь насквозь бы проткнул!

– Что? – прохрипел Паулюс. – Говоришь, это Виллем тебя на шпагу насадил?

Тыльной стороной ладони он выбил трубку изо рта у кучера, и хрупкий чубук разлетелся вдребезги. Эрнст, слегка растерявшись, сплюнул в ладонь мундштук и стал усиленно оправдываться:

– Да это же чистейшая правда, сударь! Когда мессир Деруик понял, что ошибся, он сразу отбросил шпагу, стал меня обнимать, рыдать, кричать, что заслуживает за такое смерти, и всячески проклинать себя… И тут же поблизости стали орать еще какие-то люди и лаять собаки… Оказалось, те, давешние, крестьяне – с чего уж они всполошились, не знаю, – нас преследовали. И мессир Виллем объяснил, что на самом деле они гонятся за ним и до смерти изобьют, если поймают. Он велел мне лечь на сиденье в карете, сам взялся за вожжи и погнал, и погнал… Хорошо, лошадки у нас быстрые, и от погони мы оторвались, но мне-то дорога до Харлема показалась долгой и ой какой ухабистой. В город въехали только на рассвете, и мессир Виллем сразу предложил отвезти меня к лекарю, а я отказался, потому что знал: господин Паулюс ждет моего рассказа, а господин Элиазар – карету. Ну, тогда мессир Виллем решил, что сил удержать вожжи у меня хватит, передал их мне, а сам пошел домой пешком – там уже недалеко было. Вот и вся история, господа, Виллем ван Деруик может рассказать вам то же самое…

Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:

– Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus – о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?

– Ни словечка, – отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.

Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:

– А может, он… оставил тюльпан… себе?

Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами:

– А я думаю, Виллем нарочно тебя ранил, потому что ты снюхался с его сестрой, и я уважаю его за этот поступок – подвернись мне случай, может, и сам поступил бы так же.

У Эрнста от этого лишенного всякого выражения вытья и от этого щелканья сердце замерло, он не произнес ни слова в ответ, просто забился в самый дальний угол.

– Пусть это ранение послужит тебе уроком! – напоследок процедил сквозь зубы Элиазар. – И впредь остерегайся приближаться к Петре ван Деруик! Шпага – не мое оружие, но из пистолета я еще ни разу не промахнулся!

Высказавшись, Берестейн-младший покинул комнату, регент вышел следом за ним. С раненым никто не попрощался. Эрнст лежал, затаив дыхание, пока не стих стук шагов.

Назавтра пришел черед рассказывать Виллему, и оказалось, что его версия полностью совпадает с версией кучера – по крайней мере в той части, которая касалась их общего приключения. Паулюса сильно встревожили следы укуса на ноге Виллема, ему почудилось, будто от ранок пахнет гниением – уж не начинается ли гангрена? – и, невиданное дело: он собственноручно сменил повязку, наложенную Фридой на лодыжку юноши, и велел тому отдыхать, добавив, что не вычтет у него из жалованья ни стёйвера.

Их разговор длился все утро, и Виллем, то и дело сбивавшийся и начинавший оправдываться, смог припомнить немало подробностей своей поездки. Отвергнув предположение о том, что нарочно проткнул шпагой Эрнста Роттеваля, он смущенно признался, что мысль о справедливости этого возмездия у него таки мелькнула – ведь допустил же это Господь! Что же до Semper Augustus, то на него, сказал Виллем, даже и взглянуть не удалось, и он понятия не имеет, кому достался цветок.

– Никому, – объявил ректор, уже знавший об этом от амстердамского собрата.

– Как же это так?

– Да проще некуда! Знаешь выражение «Auri sacra fames», мерзкая жажда золота? Так вот, наш фермер тоже ею страдает. Представь себе, этот грязный мужлан, который сморкается не иначе, как в рукав, и справляет нужду в огороде, отклонил все предложения богатых цветоводов, хотя самая меньшая сумма, как говорят, равнялась стоимости всего его имущества… Всякий раз он мотал головой, отчего едва не сваливалась его засаленная шапка, гундосил «не-е, не-е, не-е» и сплевывал прямо себе на башмаки. Говорят, покупатели подумали даже, что он нашего языка не понимает, а потом усомнились, в своем ли он уме.

– И что оказалось?

– Все он понимает, он в здравом уме и твердой памяти, просто это худший скряга из всех, какие только бывают. Рядом с ним и жадные акционеры Ост-Индской компании покажутся образцом щедрости! Какие-то ловкачи внушили ему, что у него в саду растет целое состояние, ну он и вообразил себя богачом, и заважничал. Уж поверь, он отдаст Semper Augustus только за последнюю цену, то есть тому, кто предложит столько, что все другие отступятся.

Ректор сопроводил свои слова сложным жестом – он словно бы начертил воображаемым мелком три линии и круг. Знак напомнил Виллему тот, который рисуют на тюльпанных аукционах.

– Как? Он выставит свой цветок на торги?

– Сегодня же ночью!

– Но ведь луковицы продают летом. А он сегодня – ведь вчера я видел цветок! – выкопает… или уже выкопал свой? Так рано…

– Что ж поделаешь: уж в этом-то случае покупатели точно не отдадут деньги за клочок бумаги. Любой захочет увидеть луковицу, потрогать ее. Да, в конце концов, что тут такого… не он первый поторопит природу!

– Аукцион… – задумчиво проговорил Виллем. – Ну и свалка же там будет!

– Всему городу известно о торгах, и все тюльпанщики к ним готовятся! Пока мы с тобой тут языки чешем, наши собратья жмут друг другу руки, чокаются, пьют за успех своих темных сговоров… Загляни сейчас в заднюю комнату любой харлемской таверны – и ты увидишь шесть или семь торговцев тюльпанами из «Белой аквилегии» или «Боевого льва», собравшихся, чтобы обсудить, какой может быть у них, всех вместе, самая высокая цена за эту диковину. И только время напрасно теряют, потому что Semper Augustus – и это совершенно точно! – не достанется никому из них, его получит единственный дворянин, у которого достаточно денег, чтобы купить тюльпан в одиночку, то есть – я сам.

Паулюс ван Берестейн положил на грудь растопыренную пятерню, и на фоне камзола она показалась Виллему звездой, сияющей на черном небосклоне.

– Ну, что же ты молчишь? – спросил регент, видя, что ученик замечтался.

– Сударь, вам хочется получить Semper Augustus – и я молю Небеса о том, чтобы желание ваше исполнилось.

– Ты будешь со мной?

– О чем вы?

– Будешь ли ты рядом со мной в этой битве? Предупреждаю: бой предстоит нешуточный, не на жизнь, а на смерть, возможны любые удары. Но не все ли равно при такой высокой ставке: цветка-то ни в одном саду не найдешь, ни в одной вазе не увидишь!

Деруик слушал, но при этом все время невольно поглядывал на одежду Паулюса, почему-то привлекавшую сейчас его внимание. Стоило широкому телу регента чуть повернуться, рассыпанные по бархату мелкие бусины вспыхивали искорками, и Виллему чудилось, будто у него перед глазами раскрыли ларец с драгоценной добычей. Развлечения ради он попробовал, прикидывая цену каждого камешка, подсчитать стоимость камзола.

– Виллем! Проснись! О чем ты думаешь?

– Тысяча извинений, сударь!

– Еще раз спрашиваю: идешь ты со мной в «Золотую лозу» или нет?

– Значит, торги состоятся там?

– Там, там, только – молчок! Многие тюльпанщики об этом не знают, а нам того и надо, чтобы соперников было поменьше.

– Но как же… Элиазар…

– К черту Элиазара! – вспылил регент. – Зачем все время напоминать о нем? Я выбрал для этого дела тебя, а почему – никого не касается. Так хочешь ты пойти со мной, говори уже наконец!

– Я не знаю, что…

– А что еще тебе надо знать? – уцепился за последнее слово Паулюс.

– Вы говорите, что Semper Augustus – самый вожделенный цветок в Соединенных провинциях, и я охотно вам верю. Еще вы говорите, что владелец не захотел отдать его ни за какие деньги, что он отказался от самых щедрых предложений. Ну и как же я, у которого нет ни гроша за душой и которому, дай-то Бог, удалось бы выплатить долг, продав все свое имущество, как я-то могу вам помочь?

Паулюс, слегка отклонившись, оказался в тени, мерцающий его камзол погас, зато выдвинулись вперед и осветились, словно подставки для дров, когда к ним подкатится горящее полено, огромные кулаки регента.

– Ты меня разочаровал, Виллем.

Этот приговор из четырех слов надолго застрянет в памяти юноши, но что-то надо было делать прямо сейчас, и, не зная, как держаться под неодобрительным взглядом хозяина, он не нашел ничего лучше, чем поскрести забинтованную лодыжку.

– Я говорил тебе, кем был мой отец? – неожиданно спросил Паулюс.

– Да, сударь, ваш отец был медником.

– Нет, не был, это я тебе соврал. На самом деле мой отец был нотариусом, бургомистром Мидделбурга и одним из семнадцати управляющих Ост-Индской компанией. Он был первым человеком в Зеландии, человеком с большими деньгами и несчетным имуществом. Мой папенька, как говорится, мир на пальце вертел, как хотел!

Виллем подумал, что регент шутит, и робко улыбнулся в надежде вызвать у хозяина ответную улыбку, но не тут-то было – Паулюс вел себя как преступник, решившийся на чистосердечное признание и уже не способный остановиться:

– Моя мать, мои сестры и я сам никогда ни в чем не нуждались. Золото стекалось в наши сундуки столь же легко и обильно, как разрастались кусты шиповника в нашем саду. Пяти лет от роду я верил в сочиненную наставником красивую сказку о роднике на наших землях – о роднике, из которого, словно живая вода, течет золото. Берестейны были так богаты, что могли бы без особого ущерба для себя приютить, накормить и одеть всех крестьян на два лье в округе. И тем самым оказать им истинное благодеяние, ведь работая на скудной земле, эти крестьяне так отощали, что огородное пугало показалось бы толстяком рядом с любым из них. Но никому и в голову не приходило оказывать какие бы то ни было благодеяния: между ними и нами пролегала такая пропасть, что эти люди были для нас вроде сказочных чудовищ, а увидев однажды у ворот нашего замка нищего, просунувшего между прутьями руку за милостыней, я расхохотался и стал тыкать в него пальцем, чтобы сестра посмотрела. Только не подумай, что из жестокости, нет, просто я был совершенно уверен, что этот бродяга нацепил лохмотья шутки ради – мы же сами иногда придумывали в играх что-то подобное.

Поднялся ветер, створка окна, выходившего на улицу, приоткрылась. Паулюс встал, выглянув наружу, убедился, что никто не подслушивает, затворил окно и вернулся на прежнее место – весь мокрый: то ли столько сил у него ушло на эти несколько шагов, то ли рассказ давался ему чересчур тяжело…

– Все деньги отца тратились на наши прихоти. Только представь, я, любитель бешеной скачки, каждый божий день загонял нового коня! У меня было два десятка роскошных камзолов, но любой надоедал мне мгновенно, а украшенные редчайшими перьями дорогие шляпы я то и дело терял на деревенских дорогах, оставляя их на колючках шиповника. Моей сестре Кирстен нравилось составлять коллекции: она собирала камни, ракушки, старинные монеты, мощи в елее и зародышей в собственном соку. При пополнении ее собрания диковин, ее Wunderkammer, цена значения не имела. Когда отец подарил ей горсть красной глины из Дамаска – той самой, из которой Господь вылепил Адама, – она запекла эту глину в хлебной печи. Кирстен окружала себя музыкантами и поэтами, звала их или отсылала, когда вздумается, и забавлялась тем, как покорно они уходят и приходят. Разумеется, не всем это нравилось, но если находился какой-нибудь ворчун – капеллан нашей домовой церкви или деревенский проповедник, который порицал нас за роскошь, в какой мы жили, такого бедняка в два счета приручали: чтобы заткнуть ему рот, хватало кувшинчика сидра и миски фасоли… Вот, Виллем, каков на самом деле человек, которого ты, как тебе казалось, знал и к которому, может быть, питал уважение! Как видишь, я зауряден, избалован с колыбели, отродясь не тратил сил, чтобы раздобыть себе кусок хлеба…

Деруик, почувствовав, что его прокушенной ноги призывно касается чужая нога, сморщился и отодвинулся, но Паулюс и не подумал извиниться – просто стал заигрывать со здоровой ногой. Однако надо было хоть что-то сказать в ответ…

– Сударь, вы лжете! – возмутился Виллем.

– Нет, я сказал правду. Неужели ты думаешь, что можно стать регентом и ректором латинской школы только благодаря собственным заслугам? Что можно купить восемь домов, и кареты, и лошадей на собственные сбережения?

– Конечно, можно. Наш народ на такое способен. У нас простые торговцы могут занимать самые высокие должности.

– Да, да, кое-кого из них терпят в генеральных штатах, чтобы ввести народ в заблуждение! Но можешь не сомневаться – у любого из хозяев страны и богатство давнее, и род старинный. До того как я сам стал господином Берестейном, так же звался мой отец, и его отец, и отец его отца! Мир, меняясь на поверхности, по сути остается прежним. Время принадлежит сильным, вам дают лишь попользоваться им. Наши шансы из века в век укрепляются, а вам приходится все ставить на кон в одной недолгой жизни, ну и как же вам при всем при этом возвыситься?

Виллем счел для себя делом чести пропустить выпад мимо ушей, но ему не хотелось, чтобы последнее слово осталось за регентом, и он снова перешел в наступление:

– Если это так, сударь, зачем вы мне покровительствуете? Почему хотите, чтобы я шел с вами в эту таверну за тюльпаном? Вам же проще простого купить Semper Augustus на собственные денежки, верно? Или заплатить кому-нибудь, чтобы он прикончил Хуфнагеля и забрал цветок…

– Затем, дружок, что я хочу тебе счастья, а еще потому, что отец о тебе беспокоится.

Тут господин Берестейн небрежно бросил на стол письмо с инициалами Корнелиса и сломанной печатью Пернамбуко. Виллем схватил письмо, прочел, изумился, даже всплакнул, узнав, что отец поручился за него. Паулюс все это время молчал и заговорил снова, только насладившись произведенным эффектом.

– Я предложил тебе сделку, – произнес он, – и от своих слов не отказываюсь. Если при твоем содействии мне достанется Semper Augustus, долг в десять тысяч гульденов будет списан, одновременно будут сняты все обязательства с твоего отца и не останется никаких помех союзу Петры и Элиазара… Если же этого не произойдет… Ты знаешь, что правосудие всегда на стороне богатых, ну и я сделаю все для того, чтобы оно как можно более сурово обошлось с твоей семьей. Помни: решается твоя судьба, приходи сегодня после шести в «Золотую лозу»!

Деруик, прихрамывая, поплелся к двери, но переступить порог не успел – Паулюс его окликнул:

– Мальчик! Это еще не все… Запри дверь и вернись.

Ректор откинул гульфик, спустил свои широкие короткие штаны и без всякого стыда, даже с некоторым хвастовством, выставил напоказ торчащий член – такой же, впрочем, корявый, как и все прочие части его тела. Виллем опустился на колени и приоткрыл рот…

Свернув на Крёйстраат и еще издали увидев перед своим домом скопление людей, Виллем подумал, что стряслась беда, пришпорил коня и вихрем пронесся сквозь толпу, теснящуюся у ворот.

– Яспер! Петра! – приложив руки ко рту рупором, прокричал он.

Ни брата, ни сестер нигде не было видно. Виллем спешился и, опираясь на костыль, который дал ему ректор, но все-таки слегка подволакивая ногу, пошел к дому, двери и окна которого были распахнуты настежь. По саду безо всякого стеснения бродили какие-то люди, с любопытством разглядывая и громко обсуждая перемены. Виллем раскрыл было рот, чтобы криком разогнать всю эту толпу, но тут соседи узнали молодого хозяина и с радостными восклицаниями бросились к нему. Его поздравляли, хватали за руки, хлопали по спине, однако он, услышав голос спешившего к нему через сад Яспера, высвободился из очередных объятий и кинулся навстречу брату:

– Можешь объяснить, что здесь происходит?

Младший, улыбаясь, показал наверх, Виллем поднял глаза и посмотрел на крышу – туда, куда были устремлены все взгляды. А там, на верхушке высокой трубы, вил гнездо аист, по всей видимости – молодой самец: приносил в клюве веточки ивы и орешника, терпеливо прилаживал одну к другой, старательно их переплетал. Сейчас уже у него получилось нечто вроде венка из веток размером со сковороду для каштанов, в просветах которого мелькали тонкие длинные птичьи ноги.

– Ну, аист, и что с того? – проворчал Виллем.

– Как что? Разве ты не знаешь, что говорят про аистов и про трубы, на которых они вьют гнездо?

– Должно быть, что они эти трубы загаживают? Очень досадно, наша-то совсем новенькая!

– Ой, ну ты что, братец! Всем известно, что аисты приносят счастье! И дом с гнездом на крыше ценится вдвое дороже!

Старший в раздражении сплюнул.

– Да мне-то что за дело до этого, Яспер? Наш дом не продается, а эта куча хвороста на трубе только дыму дорогу загораживает. Ладно, хватит, давай-ка объяви нашим гостям, что театр закрывается. По-моему, им слишком уж понравилось топтать у нас траву и разбрасывать гравий! Эй, убирайтесь отсюда, ну, живо!

Виллем угрожающе замахнулся костылем, и младший брат, не дожидаясь, пока костыль опустится на чью-то спину, стал мягко, но решительно вытеснять со двора зевак. Когда толпа рассеялась, Виллем увидел сестер: удобно устроившись на ступеньках крыльца, девушки болтали с группкой красавчиков своих лет, кукольных рыцарей без единого волоска над верхней губой, зато в золоченых поясах и кружевных гетрах. Петра, спрятавшая в складках платья правую руку, чтобы не видно было обручального кольца, судя по всему, пользовалась грандиозным успехом, и этого старший брат не мог стерпеть.

– Господа, у меня для вас печальные новости! – объявил он. – Вот эта барышня помолвлена, а той не нужны любовники!

Затем, исхитрившись не выпустить костыля, ухватил двоих из мальчишек за воротники и потащил к воротам. Остальные перепугались и, наспех раскланявшись с сестрами, убрались сами. Поскольку двор к тому времени опустел, можно было наконец запереть ворота.

– Ну вот, теперь еще и наших друзей выставляют из дома! – возмущалась загнанная братом на верхнюю ступеньку крыльца Харриет, дрожа от ярости.

– Чего раскудахталась-то? – усмехнулся Виллем. – Обычное дело: брат вступился за твою честь, ты должна быть мне благодарна! – И, повернувшись к стоявшей рядом, скрестив руки на груди, надутой Петре, добавил: – Сестрица, нам надо поговорить о твоем поведении в мастерской Юдифи Лейстер. Паулюс все мне рассказал… Ты с ума сошла? Хочешь, чтобы Элиазар отказался от тебя, еще не женившись?

– Вот и прекрасно, если откажется! Мне вовсе не хочется, чтобы он на мне женился!

Виллему попалась под руку Фридина плетеная выбивалка для ковров, и, схватив ее, он принялся методично лупить выбивалкой по стене дома.

– Ты должна извиниться перед Элиазаром! – приказал старший Деруик.

– И не подумаю.

– Не только подумаешь, но сегодня же вечером ему напишешь. Причем я сам продиктую тебе каждое слово. А завтра на рассвете ты отправишься к Берестейнам и сама отдашь письмо Элиазару!

Петра вскинула брови – это означало у нее презрительный отказ.

– Даже и не надейтесь на такое, братец. Человек, которого вы называете моим женихом, мне противен, и я лучше умру, чем возьму его фамилию!

У Виллема задрожали руки. Он уронил выбивалку, неуклюже нагнувшись, поднял и стал загонять сестер в дом, подталкивая их рукояткой. Фрида, увидев, как следом за девушками входит их брат с выбивалкой в руке, испугалась: беды не избежать, – но едва дверь закрылась и не стало чужих глаз, Виллем сразу же сделался сговорчивым и почти ласковым:

– Петра, пожалуйста, выслушай меня… Мы в горячке наговорили друг другу гадостей, жаль, очень жаль, ведь на самом деле мы ничего такого не думаем. Я понимаю, что Берестейн-младший тебе не нравится. И я не слишком уважал его, пока у нас не появились общие дела, а когда появились – в конце концов привык, и сегодня он мне дороже многих старых друзей. Видишь ли, сестренка, надо уметь приспосабливаться, в жизни по-другому не бывает… Ты же помнишь, как Ясперу не хотелось заниматься садоводством – а что теперь? А теперь он любовно ухаживает за тюльпанами Берестейна. Как знать: сейчас ты на Элиазара и глядеть не хочешь, а пройдет немного времени – с радостью подаришь ему детей… Разве этого не может быть?

Виллем говорил так доверчиво, что молчаливые свидетели разговора, Яспер и Харриет, слушая его, растрогались, и только Петру было ничем не пронять. Когда старший брат протянул ей в знак примирения руку, она бросила ему на ладонь болтавшийся до тех пор у нее на запястье веер.

– Возьмите мой веер, братец, пригодится, чтобы красоваться перед Берестейнами!

– Что за ерунду ты говоришь?

– Можно подумать, кому-то еще неизвестно, какие чувства вы питаете к ректору и как сблизились с ним за последнее время! С тех пор как отец, поддавшись своей пагубной фантазии, отправил вас к этому человеку, вы сделались его поклонником, его обожателем, можно сказать, его фаворитом… Вы ходите за ним по пятам, вы восторгаетесь всем, что он ни сделает! Кажется, и сам Господь Бог меркнет для вас рядом с этим светилом!

Лицо Виллема, освещенное слабым огоньком догорающей свечи, исказилось, как от боли, да и сам он словно бы угас. Но чем больше слабел брат, тем заметнее крепла сестра, теперь она говорила так, будто каждое ее слово сопровождалось взмахом клинка:

– Да и все мы так или иначе оказались на службе у Берестейнов. Разве все мы не в зависимости от них? Даже Фрида нынче стирает белье Элиазара, даже Харриет вышивает ему перчатки! А сами вы, братец? Разве сами вы то и дело не воздаете этому бесчестному совратителю высшие почести? За такое следует краснеть, братец, прикройтесь веером!

С последними словами Петра, ни на секунду не задумавшись о последствиях, изо всех сил толкнула брата рукой в грудь. Тот, несмотря на костыль, едва не потерял равновесие, устоял, схватившись за кресло, выронил веер, зато еще крепче зажал в кулаке выбивалку.

– Наглая девчонка, да как ты смеешь? – терпение у Виллема истощилось, он схватил Петру за волосы, швырнул на пол, размахнулся выбивалкой и ударил девушку по лицу – та не то что подняться, пошевелиться не успела. Первый удар был ужасен: верхняя губа Петры лопнула, словно переспелый гранат, потекла кровь, а в это время уже целый град таких же яростных ударов обрушился на ее руки, шею, плечи – на все места, не скрытые легким летним платьем. Несчастная корчилась, со стоном заползала под стол, под стулья, но нигде не могла спрятаться от разгневанного брата. Яспер попытался вмешаться, но только сам получил хорошую трепку. Остановился Виллем, только когда устал, и, бросив разогревшуюся выбивалку на бесчувственное тело, направился к колодцу, чтобы ополоснуть пылающее от ярости лицо. Фриде и всем остальным было запрещено поднимать его распростертую на полу сестру.

– Она заслужила наказание, – отрезал старший брат, все еще тяжело дыша. – И пусть это послужит вам уроком, молодые люди, научитесь слушаться! Больше я не потерплю ни малейшей дерзости – ни на деле, ни на словах! Отец сделал меня главой этой семьи, и я намерен управлять ею до возвращения Корнелиса из Америки!

– Скорей бы он уже вернулся! – прошептал Яспер, и, к счастью, брат его не услышал.

В тот вечер старший Деруик поужинал в одиночестве, затем оделся на выход и потребовал, чтобы ему как настоящему хозяину дома подвели коня и почистили шляпу. Ворота открыли, Виллем, прикурив трубку от фонаря, спокойно двинулся к «Золотой лозе», и одна только Фрида, провожая молодого господина до ворот, заметила, как дрожит его рука, сжимающая поводья.