Текст книги "Торговец тюльпанами"

Автор книги: Оливье Блейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Виллем отпустил пуговицу младшего брата – резко разжал пальцы, как если бы в них оказалось что-то грязное, и даже, скривившись, вытер руку о пояс.

– Из сил выбиваюсь, стараясь тебя чему-то научить, но нет, ты напрочь лишен способностей! Тебе самое место среди людей, которые рождаются и умирают в одной и той же постели, которые всю жизнь таскают на себе груз своего убожества, как улитка свою раковину… Увы! Ты скроен природой как раз для этого скромного жилья, ты создан для мелких удовольствий, Яспер, для мизерных побед, ты не умеешь желать!

– Так, значит?

– Да! Хорошо набитая трубка – вот все твое счастье, а весь твой кругозор – каемка на тарелке! Не повезло мне с братом – только и умеет, что баклуши бить да лодыря гонять, шалопай, ничтожество! Почему меня, если мне по силам взойти на престол и повести за собой войска, угораздило родиться сукноторговцем Деруиком? Как несправедливо легли кости, когда решалась наша судьба: кому выпадет единица – станет голодранцем, кому тройка – рабом, а кому шестерка – императором!

Слушая бредни старшего брата, младший почувствовал к нему нечто вроде жалости. Яспер коснулся груди Виллема и ощутил, что от того пышет жаром, что от волнения тот уже почти задыхается.

– Я, братец, тебя люблю, но глупость твоя поистине не знает границ!

Кулак Виллема пушечным ядром вылетел из рукава, Яспер поспешно отдернул голову, но плечо от удара уберечь не смог, потерял равновесие и, качнувшись, сбил колокольчик. Услышав прерывистый звон, сестры бросились к окнам и увидели, что Яспер, морщась, потирает плечо, а старший брат, на ходу нахлобучивая шляпу, выходит за калитку. Может, конечно, перед тем они и обменялись парой слов, но девушки ничего не слышали. А Фрида, встревожившись, словно кошка перед грозой, сразу же захлопнула ставни и, хотя было еще совсем светло, вздула огонь. Никто не спросил у нее, зачем она это сделала. Петра тоже зажгла свечу, и огонек осветил расстроенное лицо младшей сестры, еле удерживающей слезы.

– Давай помолимся Господу, попросим Его хранить нашу семью, милая Харриет… Мне кажется, в скором времени нас ждут нелегкие испытания!

В тот вечер старший из братьев Деруик, стараясь обуздать гнев, долго бродил по улицам. Он шел куда глаза глядят, он не видел, что перед ним, он не замечал экипажей и лез прямо под колеса, он натыкался на прохожих и разок-другой его едва не побили…

Когда ему попался на пути дом терпимости, он проскользнул внутрь и не глядя ткнул пальцем в один из развешанных на стенах коридора портретов: «Вот эту!» Постучался в указанную хозяйкой дверь, ему открыла рябая белобрысая толстуха. Девица оказалась куда менее привлекательной, чем на картинке, ко всему еще мушку на подбородок она прилепила там же, где Петра наклеивала свою, и от этой мелочи ему стало совсем тошно. «Я передумал!» – крикнул он, выскочил вон из борделя и снова побрел по улице, еще более возбужденный, чем прежде.

Уже стемнело, когда ноги привели его на берег Спаарне, катившей белесые воды по песчаному руслу. Прачки только что выплеснули в реку сыворотку, и едкий запах кислого молока разносился вместе с ветром, наматывался на крылья мельниц. Их здесь было восемь – восемь убогих деревянных сооружений, перемалывавших табак и коноплю, скрежетавших, шатаясь под этим ветром, как корабль в бурю. Нет… одна из мельниц молчала, положение ее крыльев показывало, что в семье мельника траур, об этом же говорили и свисающие с крыльев темные ленты, которые колыхались, словно водоросли в морской воде. Мрачная картина показалась Виллему недобрым предзнаменованием – ну, надо же ему было остановить взгляд именно на этой мельнице, когда весь берег ими утыкан!

Рядом с мельницами полоскал в реке свои лохмотья какой-то нищий. Деруик сунул ему в руку монетку, тот принялся его благословлять, и Виллему почудилось, будто он умилостивил судьбу. Он так расчувствовался, что даже прибавил к монетке обещание:

– Если Господь дарует мне дворец, о каком я мечтаю, и богатство, и славу, возьму тебя к себе на службу!

– А я, если Господь надо мной сжалится и облегчит мою участь, буду усердно вам служить…

Виллем не ожидал ответа, и слова бродяги его заинтересовали.

– Как тебя зовут?

– Флоренс Грауверт.

– А что ты скажешь о парне, который влепил пощечину брату, обругал сестер и вместо того, чтобы вить свое гнездо, делает все, чтобы родные его возненавидели?

– Скажу, что он несчастен…

Забыв о том, что вокруг темно, Виллем, пытаясь скрыть волнение, отвернулся и торжественно проговорил:

– Я запомню твое обещание, Флоренс, и призову на службу, если Небо услышит наши мольбы!

На душе у него стало спокойнее, пожав Грауверту руку, он двинулся дальше и буквально через несколько шагов увидел садовника, который пропалывал свой клочок земли. Насколько при виде мельницы Деруик помрачнел, настолько же повеселел он при виде крестьянина: несомненно, эта встреча – не что иное, как улыбка судьбы, только так ее толковать и следует!

Подтверждение не заставило себя ждать. Завязав с садовником разговор, Виллем узнал, что по соседству – в таверне под названием «Ломоть ветчины» – как раз сейчас собрались торговцы тюльпанами. Но ведь Деруик недавно вступил в коллегию Красного жезла, а коллегии между собой связаны, значит, он имеет право участвовать в торгах!

– Спасибо, голубчик, нисколько не сомневаюсь в том, что ты – орудие Провидения. Ну что ж, тому бродяге я пообещал взять его к себе слугой, как только разбогатею, а ты станешь у меня садовником.

И Виллем удалился, оставив остолбеневшего цветовода посреди его делянки. Он до того раззадорился, что запросто мог войти в незнакомую дверь, ввязаться в торги – он и вошел. И на этот раз его невежество препятствием не стало. Он явился в таверну «Ломоть ветчины» один, без наставника; он сам добился того, чтобы подаренную Паулюсом луковицу внесли в список, и сам представил ее на обозрение двум десяткам ценителей, пусть не таких зажиточных, как в «Старом петухе», но не менее ярых, он спокойно позволил секретарю написать на грифельной доске «неизвестный сорт» и «вес неизвестен».

Впрочем, то, что новоприбывший ни слова не сказал о своей луковице, как раз и произвело на участников торгов самое сильное впечатление: они вообразили, что луковица, владелец которой скрывает ее название, должна быть особо ценной. Виллем, отвечая на любой вопрос высокомерной улыбкой и дважды пригрозив забрать луковицу, «поскольку никто здесь не достоин ее купить», еще подогрел интерес к своему тюльпану, и потому торги прошли живо и закончились быстро. Подарок Паулюса ушел за тысячу триста семь флоринов – ни один из тюльпанщиков столько выложить не мог, но шестеро самых богатых, сложившись, с трудом эту сумму наскребли.

Нарушив обычай, Деруик потребовал, чтобы с ним расплатились немедленно, отказывался ставить свою подпись до тех пор, пока это условие не приняли, и даже после того, как получил деньги, еще поломался: он что же, вот так и вернется домой, без кареты и сопровождающих? И никто из собратьев его не проводит? Что делать… Наняли за счет товарищества обитый кожей кабриолет, поручили двум крепким парням, самым младшим членам коллегии, охранять господина Деруика на пути к его дому, и только после этого тот соблаговолил удалиться. Объявив напоследок, что скоро у него будут новые луковицы на продажу, что он покупает землю под плантации тюльпанов, то есть луковиц будет становиться все больше, и, наконец, что ван Деруики, он и его семья, прославятся как цветоводы не меньше, чем прославились ван ден Хейвели как меховщики.

Некоторые тюльпанщики только посмеялись над самодовольством юнца, но других его высказывания смутили, и они после окончания торгов еще долго обсуждали неожиданное появление важного гостя, произнося его имя так, словно оно принадлежит новому правителю страны. Деруика подозревали в том, что он все хорошенько просчитал наперед и подготовил свою выходку, но это не помешало распространению слухов, и вскоре все уже говорили, что на собраниях тюльпанщиков то и дело появляется весьма достойный негоциант. И дело тут было вовсе не в том, что Виллем продал две луковицы подряд по хорошей цене – эка невидаль, людей восхищало то, каким непривычным способом этот юноша заключает сделки: как он держится, как, чуть повысив голос, мгновенно завоевывает доверие, как неуклонно добивается своего. Дерзость молодого Деруика оказалась куда более действенной, чем мелкие уловки знатоков, сбавлявших цену из-за формы лепестка или игры оттенков. Ну и зачем тратить годы, изучая разновидности цветка, когда все равно лучше пристроит луковицы тот, у кого лучше подвешен язык?

Известность Виллема росла, и слухи вскоре достигли ушей Элиазара ван Берестейна, который тотчас явился пересказать их Паулюсу, сидевшему за карточным столом в «Золотой лозе». Регент, почувствовав небывалый прилив радости, сию же минуту отдал победу противникам и в утешение за то, что резко оборвал игру, щедро угостил всех пивом, да не простым, которым утоляют жажду, а двойным, от которого хмелеют. Смеясь, он накинул плащ, смеясь, переступил порог таверны, продолжал ликовать и на улице.

– Ну, видишь, значит, я не ошибся, поверив в этого мальчика?

Элиазар вяло кивнул.

– Но я никак в толк не возьму, отец… Откуда такой успех? Судя по вашим недавним описаниям, по тому, как Виллем растерялся под напором тюльпанщиков, это робкий, застенчивый паренек. А сегодня о нем говорят…

– …совершенно противоположное? Ну и что в этом удивительного? Человек на заре жизни изменчив, характер его еще не устоялся, тот, кто прежде был робок, в любую минуту может выказать себя храбрецом, вчера он стеснялся – сегодня смотрит на всех свысока. Не один Виллем так устроен!

– Ничего себе «заря жизни»! Ему уже двадцать четыре года! Между нами всего-то несколько месяцев разницы!

– Ты мне надоел! – проворчал Паулюс. – Главное – я вижу, что мой ученик перешел к действиям, что он уже готов отстаивать свое место в суровом обществе тюльпанщиков. Еще чуть-чуть – и он сравняется с лучшими цветоводами Харлема, держитесь тогда, Барент Кардус и Питер Бол! Милый мой Виллем! Не забыть бы его поздравить. Непременно напомни!

Как горько было Элиазару все это слушать – его-то собственные успехи вознаграждались в лучшем случае равнодушной похвалой, в худшем – деловым вопросом: и что мы на этом выгадаем?

– Простите, отец, мне трудно вас понять… Вы уговорили этого молодого человека заняться тюльпанами, вы отдали ему две отборные луковицы из нашей коллекции… Теперь я вижу, что у нас появился соперник, возможно, опасный – так чему тут радоваться?

– Соперник? Какой же он соперник? Виллем ван Деруик – наш союзник, наш компаньон! Разве, ужиная в его доме, мы не пили за успех нашего общего дела?

– Мало ли за что мы пили! Ничего еще не решено, ничего не подписано, а молодежь, вы же сами опять-таки говорили, так непостоянна! А вдруг теперь, с двумя тысячами гульденов в кармане, он захочет вырваться на свободу?

Паулюс отмел эти подозрения одним взмахом руки.

– Вот уж нет! Мальчик вылеплен не из того теста, что мы с тобой, и, по сути, всем мне обязан. С чего бы ему меня обманывать? Только дурак сам продырявит парус своего корабля! И потом, что уж тут скрывать, между нами завязались отношения, которые может ослабить только время…

– А вот этого я боюсь еще больше. В делах чувствам не место. И то, что вы с ним так, по-семейному…

Своим неловким выпадом и сопровождавшей его кислой гримасой, для которой скучная физиономия Берестейна-младшего, казалось, нарочно была создана, Элиазар испортил-таки отцу настроение, до того совершенно безоблачное. Паулюс терпеть не мог унылых людей, мешающих другим радоваться, считал, что смех для его здоровья полезнее всего, и реакция последовала немедленно. Воткнув трость в щель между камнями мостовой, он развернулся вокруг этой оси так, чтобы оказаться лицом к лицу с сыном, и они едва не сшиблись подбородками. Прохожие могли бы подумать, что вот сейчас-то эти двое выскажут друг другу все. Однако губы ректора, пошевелившись, тут же и сомкнулись, словно бы не выпуская готовое сорваться с них грубое слово, он взял себя в руки, успокоился.

– Элиазар, прошу тебя, не надо портить такой прекрасный день. Думаешь, я случайно выбрал этого мальчика и только по дружбе покровительствую ему? Плохо же ты в таком случае знаешь своего отца! Мне преданность ни к чему. Мой успех, мое богатство покоятся на одном прочном и твердом камне: неуклонном отстаивании моих собственных интересов. Я очень хорошо понимаю, в каком расположении духа пребывает сейчас Виллем ван Деруик: мальчик думает, что он сам себе хозяин и удачей своей обязан тоже самому себе. Ну так и что? Стало быть, пришло время окольцевать этого молодого орла. Я дам ему земли, дам ему рабочих, я соединю наши имена на гербовой бумаге. И бьюсь об заклад, что еще до Рождества его долг будет погашен!

– Отец, я не желаю биться с вами об заклад, и меня это вовсе не забавляет! Вы что, хотите уподобиться роттердамским грузчикам, которые разыгрывают своих клиентов в кости, или брабантским солдатам, которые делают ставки на исход боя? Когда же наш народ повзрослеет! Вопрос серьезный, речь идет о моей жизни, а я вижу, что вы делаете для старшего Деруика больше, чем когда-либо делали для меня!

Ректор долго обдумывал свой ответ и наконец произнес вполголоса, но тоном, не допускающим возражений:

– Вполне возможно, сынок. И тебе следует сделать из этого выводы.

Паулюс выдернул трость и, мерно ею взмахивая, широким шагом направился в сторону Спаарне. Всякий раз, как трость со стуком ударялась о камни мостовой, Элиазару чудилось, что игла раз за разом все глубже вонзается в его сердце.

Второй сезон

9 декабря 1635 года

Морские путешествия в те времена сопровождались неизбежными неприятностями. Конечно, если по справедливости, цинга и порча съестных припасов представляли наибольшую опасность, но далеко не последними были и те трудности, которые создавала неподходящая одежда.

Когда Корнелис ван Деруик, собираясь отправиться в плавание, складывал вещи, ему и в голову не пришло, что в Новом Свете солнце припекает куда сильнее, чем в Соединенных провинциях, что там гораздо жарче. Пусть даже морская гладь между ними и расстилается ровным ковром, – тот ее край, что у бразильских берегов, по сравнению с европейской прибрежной полосой все равно что обжигающий суп по сравнению с дождевой лужей. Раньше Корнелис об этом только смутно догадывался, но стоило ему приблизиться к экватору – это стало очевидно.

Проще говоря, Корнелис – в шерстяных чулках, в штанах с подштанниками, в камзоле, с крупно плоеным воротником на шее, в плаще с капюшоном и жесткой шляпе с высокой тульей, несчастный Корнелис, у которого даже и те участки тела, которых этот наряд не прикрывал, были спрятаны под кружевами, – умирал от жары.

Другие пассажиры, ограбленные пиратами, теперь расхаживали по палубе «Строптивого» в одних рубахах и, надо сказать, чувствовали себя прекрасно, а его сундуки остались в неприкосновенности, всю одежду он сохранил, и теперь лишь у него одного облачение полностью соответствовало его возрасту и положению.

Спутники, охотно уступившие Корнелису эту привилегию, прозвали его щеголем.

Щеголь Корнелис мужественно терпел все усиливавшийся зной, быстро худел, но правилам своим не изменял, пока его к этому не вынудили: когда поредевший экипаж привлек пассажиров к работе, харлемцу пришлось оставить свои притязания на «изысканность», ведь одно дело – бесцельно разгуливать в приличном костюме по палубе, попыхивая трубкой, или листать требник, и совсем другое – в том же облачении заниматься тяжелым матросским трудом.

Сначала, вместе с другими поднимая грот, Корнелис порвал плащ – точно посередине, в другой раз он стер до дыр о снасти перчатку… и в конце концов понял, что следует если и не сменить костюм, то, по крайней мере, приспособить свою одежду к условиям плавания. Корнелис припомнил, как в юности служил у портного подмастерьем, попросил у одного из матросов ножницы и иголки и прежде всего сделал во всех рубахах прорези, чтобы ткань меньше натягивалась и воздух свободно проникал под одежду. Потом он примерно таким же образом приспособил и остальные части костюма – за исключением шляпы. Шляпу он просто заменил форменной матросской, считая свою слишком роскошной для того, чтобы ее уродовать.

Корнелис отнюдь не жаждал славы искусного портного, но стоило ему показаться в удачно перекроенной одежде, слава эта на него обрушилась и сразу же показалась весьма обременительной. За несколько недель штаны и рубахи остальных пассажиров превратились буквально в лохмотья, и вся надежда у них была теперь только на спасительные ножницы харлемца. К пассажирам присоединились моряки, и Корнелису ничего не оставалось, кроме как принимать заказы на починку и штопку, а поскольку заказами его просто завалили, пришлось даже открыть на корме «Свирепого» нечто вроде швейной мастерской. За мелкую починку одежды клиенты расплачивались с ним кто червивым сухарем, кто пинтой протухшей воды, кто выловленной только накануне, но совсем уже высохшей рыбкой.

Время за шитьем летело незаметно, и последние дни плавания показались Корнелису не такими долгими, как его спутникам. Даже когда «Свирепый» пристал к топкому берегу Пернамбуко, его не было на палубе: он все еще сражался с рубахами, ведь пассажирам хотелось ступить на бразильскую землю одетыми с иголочки, такими же нарядными, как вышли в море. Корнелис попросту не заметил, что корабль добрался до цели, и потому не только пропустил высадку и не видел праздничной толпы колонистов, сбежавшихся узнать новости из Соединенных провинций, но не присутствовал и на ужине, который устроил для прибывших губернатор, граф Йохан Мауриц ван Нассау, тогда как другие пассажиры, расписывая общие приключения, успели выставить себя там в выгодном свете и завязать благодаря этому полезные деловые знакомства.

Хуже того. Когда Корнелис завершил наконец никому уже не нужную работу и вернул матросу ножницы, на судне не оказалось ни единого человека, который помог бы ему выгрузить сундуки, и бедняга, совершенно истощенный и донельзя усталый, вынужден был сам стаскивать на берег всю свою кладь.

Глазу нашего, только что прибывшего из Соединенных провинций, путешественника открылась диковинная для него картина: глинобитные хижины, одни под выгоревшими до белизны соломенными крышами, другие крытые в несколько слоев пальмовыми листьями, теснились вокруг пристани в полном беспорядке. Чуть подальше он увидел дома в европейском стиле – с оштукатуренными каменными стенами, самые большие из них были отделаны деревом и украшены мозаикой, кое-где в тени просторных балконов стояли коляски. И все это – вместе с кокосовыми пальмами – окутывала рыжеватая пыль, которая, похоже, никогда и не оседала… Единственное в пейзаже, что приободрило Корнелиса, была церковь, замыкавшая перспективу единственной улицы, начинавшейся от порта и тянувшейся к лесу. «Если здесь водрузили крест, значит, мы в цивилизованной стране», – подумал голландец.

Возможно, из-за палящего солнца вокруг не было ни души, если не считать нескольких туземцев, которые жевали бетель и поглядывали на новоприбывшего как-то странно… Корнелис стал их уговаривать дотащить до колонии его багаж, но они ни за какие деньги не соглашались – видимо, хозяевам этих людей не понравилось бы, если бы те стали работать на кого-то, кроме них. Когда к Деруику подбежали дети и предложили за несколько стёйверов присмотреть за его вещами, он поначалу обрадовался и согласился, но через минуту, отойдя на несколько шагов, поглядел назад и, обнаружив, что маленькие негодяи открыли его сундуки и принялись делить между собой их содержимое, прибежал обратно и всех разогнал.

И, увы-увы, это оказалось лишь началом его злоключений. В доме губернатора сварливый полукровка – местные называли такую помесь негра и индианки cabra – сообщил ему, что регистрация прибывших на «Свирепом» завершена, господина ван Деруика нельзя уже записать пассажиром этого судна, а значит, он не может претендовать на предусмотренные для новоприбывших удобства. Выяснилось, что все новые хижины распределены, а старые, разрушенные дождями, были хуже логова пекари [33]33
  Пекари – небольшие мохнатые свинки, самки которых устраивают себе для родов логова под упавшими деревьями и камнями.


[Закрыть], и единственное жилье, которое можно снять, – пристройка к бараку для рабов близ сахарного завода.

– Только там крыша протекает… – милосердно предупредил полукровка, – и от мельницы адский грохот!

Корнелис снял пристройку.

Освоиться с этим экзотическим миром голландцу оказалось нелегко, и первое время его житье в Пернамбуко было одним нескончаемым испытанием. Счастье еще, что пассажиры «Свирепого» не забыли своего услужливого портного – без их помощи он, скорее всего, просто умер бы от голода или жажды. Конечно, земля тут изобиловала плодами, но после того, как у Корнелиса, съевшего какую-то красную ягодку, скрутило живот, он больше не решался пробовать то, что росло в джунглях. К селедке и сыру здесь было не подступиться, так дорого они стоили, к тому же в долгом плавании эта самая дешевая и сытная на его милой родине пища чаще всего успевала прийти в негодность. А сластями, которых здесь продавали великое множество, – мармелад или желе из гуаявы, варенье из орехов акажу, кокосовые меренги, засахаренные лимоны, – лакомились одни только плантаторы, о чем свидетельствовали их тучность и испорченные зубы.

Голландец понял: если он хочет выжить, надо питаться тем, что едят туземцы, – и стал приучать себя к бобам, вареному мясу каймана, жареным крабам, даже к каким-то дырявившим пальмовые стволы червям толщиной в палец. Единственное, к чему он испытывал стойкое отвращение, были обычные для крестьянского стола лепешки из маниоковой муки: проглотив первый кусок, он так морщился, а после второго начинал так кашлять и отплевываться, что пользовавший колонистов врач Виллем Пизо заподозрил у него аллергию на маниоку.

– …если только это не ностальгия! – таков был второй диагноз лекаря, которого Корнелис изводил рассказами о том, каким тяжелым было плавание и как мучительно ему теперь устраиваться на новом месте.

Проблему жилья пришлось улаживать дольше всего. Полукровка не соврал, описывая убогую хибару, куда Корнелис сразу по приезде отволок свои сундуки. Мало того, что в пристройке, ставшей его первым домом на американской земле, было шумно, грязно и сыро, совсем рядом с ней день и ночь крутились, перемалывая охапки сахарного тростника, мельничные жернова, и от пьянящего запаха у Деруика подкатывала к горлу тошнота, а от носившейся в воздухе сладкой пыли все его рубашки пожелтели и одежда стала липкой, как леденец. Терпение его истощилось, и, узнав, что во дворце губернатора несколько комнат сдаются проезжим, он решил перебраться туда, пусть даже на оплату жилья уйдут все деньги, предназначенные для дела. Но что ему еще оставалось? Харлемец и помыслить не мог о том, чтобы приняться за работу в том жалком состоянии, до какого дошел: запущенная борода, грязные ногти, а камзол засален и заношен до того, что стоял колом.

Что касается торговли, то до этого у папаши Корнелиса руки пока не дошли. Первые три недели по прибытии в Пернамбуко он занимался только обустройством, поисками подходящей еды и возможности содержать себя в чистоте, то есть пытался удовлетворить лишь самые свои насущные потребности, не думая о конкурентах. А те не дремали: ни давно здесь обосновавшиеся торговцы-колонисты, ни новички, приплывшие вместе с ним на «Свирепом». Последние – в основном молодые, алчные и хваткие – легко обходились без сна, мало заботились о том, чем наполнить свою тарелку, единственным их стремлением было преуспеть, – и потому, когда Корнелис решил, наконец, заняться делами, ему не нашлось места в жестокой борьбе, в которую вступили остальные, едва сойдя на берег.

Он явился в факторию за товарами, которые намеревался продать на родине, но оказалось, что почти все уже распределено, а то, что осталось, испорчено и для продажи непригодно. Сахар, фрукты, спиртное – не было ни одного тюка, ни одного бочонка, который не принадлежал бы конкуренту, больше того – все это, должным образом увязанное, записанное и снабженное ярлыками, уже находилось на складах в ожидании отправки. На будущее тоже надежды не было: трюмы судов, возвращавшихся в Европу в ближайшее время, забиты до отказа, конечно, недели через две-три, не раньше, придут другие корабли, но место на них уже сейчас яростно купцами оспаривается.

– Неужели совсем некуда поместить груз, чтобы отправить его в Соединенные провинции? И даже капитан сдал свою каюту?

– К сожалению, это так, – подтвердил управляющий факторией, отставной, скрученный ревматизмом солдат, большие глаза которого, полученные от природы словно бы в утешение за немощное тело, выцвели от блеска океана.

– Но ведь бочонок перца или корицы много места не займет? – не сдавался торговец.

– Какого еще перца? Откуда здесь перец, голубчик? Никому он тут и не нужен – колонистам вполне хватает тростника…

– Как? Разве они не выращивают пряности?

– Зачем? Здешняя земля, massape# [34]34
  Бразильское название почвы, богатой щелочами.


[Закрыть], такая плодородная, что тростник созревает за три месяца, втрое быстрее, чем на Антильских островах! К тому же сахар из него получается превосходный, самый лучший в мире, и было бы просто глупо разводить что-то еще… Загляните в Олинду, в Игарасу, пройдитесь вдоль реки Беберибе… Нигде вам не увидеть ничего, кроме плантаций тростника, мельниц и согнутых спин рабов. Одни только чернокожие сажают перед своими лачугами немного конопли и табака, чтоб им было чем трубку набить, но они-то точно ничего из этого не вывозят!

У несчастного харлемца просто земля под ногами разверзлась. Он, конечно, готовился к трудностям, но ему и в голову не приходило, что работы не будет из-за отсутствия товара. Видя, как удручен посетитель, управляющий попытался выразить ему сочувствие. Старого солдата, привыкшего к жалобам лавочников, все-таки иногда трогали несчастья новичков, и потому он откинул крышку сундучка, вытащил оттуда бутылку ратафии, снял с горлышка два насаженных на него стаканчика и разлил водку.

– Домашняя… В море напитки портятся. Не знаю почему, но любая бутылка, какая до нас доберется, воняет пробкой.

Корнелис вяло чокнулся с ним. Казалось, горе сразу состарило голландца, и он так отупел, что не заметил, как жидкость течет по подбородку.

– Так-то вот, приятель! – вздохнул управляющий факторией. – Закон, который правит светом, что Старым, что Новым, – жестокий закон! Взять хотя бы этот дом. Его выстроили на вершине холма, и кто помоложе – легко взлетает к нему по крутой тропинке, а мы, те, кто в годах, еле доползаем, пыхтя и отдуваясь. А ведь здесь, как везде, кто первым успел, тот и съел! Слыхали уже, что в Пернамбуко из-за кучки сахара дерутся на поединках, за несколько арроб [35]35
  Арроба – мера веса, применявшаяся до введения метрической системы в Испании и Португалии, а также в испанских и португальских колониях. Бразильская арроба составляла 14,69 кг.


[Закрыть]готовы просто поубивать друг друга? У меня своя теория: тропический климат, он распаляет страсти, тогда как наш, в Провинциях, свежий и целебный, их, напротив, утихомиривает. Согласны?

У Корнелиса не было на этот счет никакого мнения, да и не слушал он разглагольствований управляющего. В эту минуту его занимала только собственная участь.

– Но чем же я займусь, если тут нет ничего для продажи?

– Кое-что есть, но я сомневаюсь, что это вам подойдет… Некоторые приезжие охотятся вместе с индейцами в глухих лесах, а потом торгуют шкурами ягуаров и перьями попугаев. Или становятся лесорубами и продают местную древесину для строительства судов и для монастырских ворот. Можно было бы найти и другие занятия, только и те вряд ли для вас, ведь чаще всего новички берутся за дело, от которого уже отказались другие… Зарабатывают какую-то малость, натаскивая боевых вьюрков или присматривая за конюшнями крупных плантаторов, куда повадились десмоды-кровопийцы. [36]36
  Десмод или вампир ( Desmodus rotundus) – небольшая (длина тела 7–8 см) летучая мышь, питающаяся исключительно кровью животных, реже – человека. Это единственные настоящие паразиты среди теплокровных позвоночных. Днем десмоды укрываются в дуплах или пещерах, а с наступлением темноты вылетают на поиски жертв – лошадей, мулов, коз, свиней. Раны долго кровоточат, личинки мух, которые в них выводятся, вызывают воспаление кожи, кроме того десмоды нередко передают своим жертвам вирус бешенства.


[Закрыть]

– Мне это уже не под силу! – вздохнул Корнелис.

Управляющий кивком согласился, задумчиво поскреб подбородок, зудевший в тех местах, где островками торчали недобритые волоски, и продолжил:

– Говорят, у вас руки приставлены куда надо и вы умеете кроить… Так почему бы вам не сделаться портным – здесь ведь наверняка найдутся люди, которые расхвалят вашу работу, по всей колонии слава пойдет… Правда, женщин у нас тут немного, но их выписывают из Соединенных провинций, и нам оттуда присылают сироток… Впрочем, вам, наверное, хватит и тех, что живут в колонии – да у одной только губернаторской жены шесть сундуков забиты одеждой!

Харлемец недовольно засопел:

– Я, сударь, купец и пересек Атлантический океан вовсе не для того, чтобы работать иголкой!

– Как угодно… но все-таки подумайте насчет шитья! Беда многих колонистов в том, что, прибыв из Европы с набором готовых представлений, они слишком торопятся преуспеть. Навидался я тут негоциантов, растративших по прибытии весь свой капитал на шкуры и не продавших потом ни одной. При этом человек, хоть сколько-то находчивый и упорный, вполне может получить в этой стране неплохую прибыль…

Поначалу Корнелис и слушать ничего не хотел. Оставив все эти советы без внимания, он отправился в Олинду и попросил аудиенции у губернатора, решив пожаловаться тому на свои трудности. Он объехал все ближайшие плантации в поисках партии сахара, которую мог бы купить. Он обошел все суда в надежде, что уговорит капитанов потеснить уже имеющиеся грузы, чтобы освободилось место для его тюков. И каждая его попытка заканчивалась неудачей, и отовсюду его с позором гнали: никому не было дела до старикашки, который ходит и пристает ко всем со своим тростником.

– Говорят же вам, что портные здесь нужны куда больше коммерсантов! – твердил в ответ на рассказ об очередной неудаче управляющий.

После всех мытарств Корнелису ничего другого уже не оставалось – только пойти тем путем, какой наметил для него новый друг. Отыскав неподалеку от берега стоящую у проезжей дороги в тени могучего хлебного дерева пустующую тростниковую хижину, он решил приспособить ее под мастерскую. Залатал дырявую крышу пальмовыми листьями, нарисовал углем вывеску по образцу тех, какие обычно бывают у фламандских портных: святой Мартин отдает нищему половину плаща. Привычная глазу картинка тотчас привлекла внимание голландских колонистов, сразу нашлись у кого – рубашка, у кого – юбка или накидка, требующие починки, и заказчиков оказалось даже многовато. А поскольку пассажиры «Свирепого» тоже на все лады повторяли имя искусного харлемского портного, Корнелису вскоре пришлось отказывать кое-кому из жаждущих привести в порядок одежду. Мастерская открывалась ранним утром, ван Деруик принимал заказы, а потом целый день трудился, запершись в своей хижине.