Текст книги "Женский портрет в три четверти"

Автор книги: Ольгерд Ольгин

Соавторы: Михаил Кривич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Не сказать ей "привет" было бы несправедливо. Я сказал.

Таня помолчала немного и спросила:

– Что случилось?

Потом еще помолчала. Потом сказала:

– Только не звони шефу. Ни в чем не оправдывайся. У тебя высокая температура, договорились? Ты простудился в вагоне, тебе надо день-другой отлежаться. Ты все понял? Если он тебе позвонит, подтвердишь.

– Конгресс,– возразил я маловразумительно, но Татьяна Аркадьевна поняла.

– Мир не перевернется, если газета не напишет о конгрессе. Или ты в этоим сомневаешься?

Я сомневаюсь во всем, но мир действительно не перевернулся.

Он лишь слегка дрогнул, когда минут десять спустя мне позвонил лично шеф. Не знаю, что Таня ему сказала, но, полагаю, она не ограничилась вагонным сквозняком.

– Помощь нужна? – осведомился генерал.

Я отказался от его помощи. Может быть, зря? Надо было попросить прислать курьера с корзиной фруктов и бутылкой шампанского. Или с дюжиной "джигулевски", столь ценимого сэром Уильямом. Генерал бы сделал, что ему стоит при его связях.

Сейчас он спросит про материал о конгрессе, который планируется в завтрашний номер, про интервью с английским другом нашей державы, и тут мне конец.

– Костя,– сказал генерал. Честное слово, он назвал меня по имени, как Саша Могилевский. Не иначе, в кабинете нашего генерала нынче сдох волк.Костя, плюньте вы на этот конгресс. Сдались вам эти белки, что вы из-за них переживаете, в самом-то деле?

Что же все-таки придумала Татьяна Аркадьевна? Любовную драму, эпидемию чумы, поруганную честь? А что если она ничего не придумывала? Если по твоему дурацкому молчанию, по тону твоему поняла, что не можешь ты прыгнуть выше головы, и только это, ничего от себя не добавляя, и сказала шефу? Все мы склонны мотать наше начальство, что-то для него специально выдумывать, а оно, может быть, жаждет правды, потому что нечасто от нас ее слышит.

И я сознался, что со мной все в порядке. Что денек-другой, и войду в форму. А если есть необходимость, то попробую хоть сейчас...

– Отменяю предыдущее распоряжение,– произнес генерал тоном генерала.Вы свободны до понедельника. В номер поставим снимки Могилевского, подрисуночную подпись он сделает сам, этого сэра дадим крупным планом. До понедельника.

И, не дождавшись моих благодарностей, положил трубку. Я все же поблагодарил его вдогонку. Главное сказать, а не быть услышанным.

Потом позвонила Оля из Еревана, и я говорил с ней уже человеческим голосом. Про Елену я не стал рассказывать, успеется. Но я рассказал ей про директора института и про гарем Кравчука, и она ужасно веселилась.

– Мы еще женим твоего Кравчука,– сказала Оля.– Нынешней же осенью, вот увидишь. И купим невесте огромный букет белых цветов.

– Именно так мы и поступим,– ответил я и представил себе Елену с белыми хризантемами, точно такими же, как на том слайде, пятом или нет, шестом по счету. Кажется, я чуть-чуть завидую вам, кандидат.

– Что ты замолчал? – спросила Оля.

– Думаю о хризантемах. Ты не знаешь, отчего они не цветут летом? Возвращайся поскорей, пожалуйста.

Потом я надел костюм и галстук, прицепил к лацкану свою пресс-карточку и поехал в Дом конгрессов. Теперь, когда мне не надо было строчить отчеты и интервью, отчего бы не взглянуть напоследок, оправдывая славное звание конгрессмена, на когорту специалистов в области белка?

В большом зале шло заключительное заседание. Помятый жизнью человек с голубыми комсомольскими глазами уверял собравшихся в том, что съезд знаменует собой и является вкладом.

Почтенная публика подремывала в предвкушении банкета по случаю успешного завершения, впрочем, не возлагая на него особых надежд.

Сэр Уильям, если он здесь, конечно, в президиуме, где ему еще быть, а Кравчук дремлет со всеми не далеко и не близко, этак в десятом ряду, посередке, потому что места ближе к проходу, чтобы в случае чего тихо смыться, занимают те, кто понахрапистее, Кравчук всегда будет сидеть в середке, до той поры, пока не переберется в президиум. Чтобы перебраться туда поскорее, ему надо написать вместе с Бризкоком статью, а потом монографию – о материальных носителях гармонии, или бьютах. Вот, кстати, готовое название.

Не сделает он этого. И профессор не сделает. Ни оба вместе, ни каждый в отдельности. Так же, как не смог я, сторонний наблюдатель, словесный эквилибрист, написать жалкий отчет в свою газетенку. Это оказалось труднее, чем я мог подумать. Когда переплетено с судьбой, ввинчено в твою жизнь, страшно выставляться напоказ. Нельзя играть в объективность, когда режет по сердцу.

"Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму..." А вы говорите – бьюты.

Это я говорю – бьюты. Но вы вправе со мной не соглашаться.

Дамы в бельэтаже, призванные своим участием скрашивать нелегкий труд корреспондентов, собирали манатки. Невостребованные крокодиловые папки лежали стопкой на стуле и противно отсвечивали зеленым. Я хотел взять последний пресс-бюллетень и раздумал – к чему он мне теперь? Прощайте, дамы и господа, до свидания, товарищи делегаты, я не стал вашим летописцем. Не судьба.

В буфете мыли пол, не обращая внимания на редких посетителей.

Я подошел к столику, возле которого познакомился с сэром Уильямом Бризкоком,– подумать только, каких-то три дня назад! – словно надеялся опять обнаружить там профессора, потягивающего пиво. "Симпатичный Вилли-сэр прилетел в СССР".

Поистине, нас тянет в места, где мы побывали хоть однажды.

Я отправился к стойке.

– Чего желаете? – спросила буфетчица.

Оказалось, что я желаю бутербродов и кофе. Когда возвращается аппетит, говорит моя мама, можно начинать жизнь сначала. Я прошелся по бутербродам вторично.

Саша Могилевский возник, как всегда, ниоткуда, положил у моих ног свой вьюк с аппаратурой, взял с моей тарелки бутерброд с ветчиной – я оставил его напоследок, в качестве прощального вкусового аккорда,– съел в два укуса и произнес:

– Можешь не объясняться. Кравчук мне все рассказал, а Татьяна Аркадьевна подтвердила.

– Что все? – насторожился я.

– Ну, про сквозняк в вагоне и полную неспособность к работе. Очень похоже. Вы все в сговоре?

– Нет, каждый за себя. Снимки в номер ты уже сделал?

– Еще вчера. Бризкока возьму того, что снимал на открытии. Как ты думаешь, не вмонтировать ли туда Кравчука? Подпись будет такая: "Нобелевский лауреат профессор У. Бризкок (Великобритания) напутствует молодого, подающего надежды коллегу М. Кравчука (СССР), сообщение которого на конгрессе вызвало значительный... нет, лучше определенный интерес в кругах научной общественности". Шефу скажу, что это твоя идея. Кстати, как ты сопровождал по провинции своих ученых мужей?

– Я же не спрашиваю, как ты выгуливал по Москве своих четвероногих друзей. А на каком языке ты с ними разговаривал?

– На языке жестов,– объяснил Могилевский.– Я кричал им по-русски и жестом показывал, как это надо понимать.

– То есть, когда надо было сесть, ты садился сам?

– Зачем так прямолинейно? Я показывал им ту часть тела, которая для этого предназначена. А когда я разрешал им поесть, я не набрасывался первым на мясные обрезки, а клацал зубами. Школа дрессировки профессора Могилевского. Они уедут к себе на родину хорошо и совершенно бесплатно выдрессированными.

– Когда же,– поинтересовался я,– они собираются отбыть на родину?

– В тот же день и тот же час, что и хозяин.

– Будет издеваться. Когда Бризкок улетает?

– А вот он сам тебе и расскажет,– ответил Саша и сделал жест рукой, словно приглашая кого-то в свидетели. Я оглянулся.

К нашему столику направлялись от буфетной стойки Бризкок и Миша Кравчук. Сбежали все-таки с заседания, ревнители чистой красоты. Представляю себе, как профессор шествует по сцене в лучах прожекторов, а Кравчук отвлекает внимание публики на себя и, с грохотом стуча мослами по коленкам сидящих, протискивается между рядами.

– О да, мы сбежали! – торжествующе сказал Бризкок.– Мы произвели некоторый шум, но это пустяки.

Кравчук позволил себе дополнить профессора.

– У нас осталось слишком мало времени,– произнес он с важным видом,чтобы выслушивать их болтовню.– Он показал рукой в сторону зала.– Нам надо еще кое-что обсудить. В частности, профессор, относительно статистического распределения плотности в пространстве бьютов...

Или что-то в этом роде. Но главное – они пользуются моим словечком без ссылки на первоисточник. Это хороший признак.

А что касается авторства, история сама разберется, что и как ей писать на своих скрижалях.

– За то время, что осталось до отлета,– остановил Кравчука профессор,мы с вами, коллега Миша, не обсудим и сотой доли того, о чем нам следовало бы поговорить. А потому отложим дела в сторону и, перед тем как попрощаться, поболтаем немного просто так, в мужской компании, как четверо добрых друзей.

Меня это огорчило. Если бы они продолжили научную дискуссию, я нашел бы способ ввернуть деликатно, что не претендую на большее, нежели ссылка в статье: мол, термины "бьют" и "антибьют" предложены таким-то в частной беседе. Говорил ли я вслух про антибыоты? Не помню. Если не говорил, оно и к лучшему. Вверну это словечко как-нибудь отдельно. Тогда у них будет повод сослаться на меня еще раз.

– Однако,– запротестовал кандидат,– за оставшееся время мы могли бы хотя бы вкратце наметить проблему антибьютов и их возможной аннигиляции...

– В следующий раз, коллега, в следующий раз. Предпочел бы в Кембридже, но согласен на любую другую точку. Как вам нравятся Багамы? Или Таормина? Я никогда не был на Сицилии, говорят, там великолепно, почти как у вас в Крыму. Встретимся, без спешки и без официальных речей, погуляем, поглядим на море. И заодно обсудим аннигиляцию всесторонне.

Теоретики! На Сицилию они поедует, аннигиляцию обсуждать!

Нет ее в природе, этой аннигиляции. Вы ничего не поняли, господа и товарищи. Есть крючок и петля, скоба и задвижка. Бьюты и антибьюты. Они сопрягаются, они противоборствуют, но не уничтожают друг друга.

Хорошо, отложим. Я скажу вам это в Кембридже или в любой другой точке на Земле, хотя бы в Таормине, о которой я раньше слыхом не слыхивал. Но не раньше того часа, когда вы поймете, что зашли в тупик. То, что вы будете изучать под электронным микроскопом и рассеивать через призмы, я испытал на собственной шкуре, а это, поверьте, чувствительный прибор. На пути Б-эманации, бьют-лучей стоит преграда из антибьютов, вот и вся премудрость.

Вопрос стоит так: кто кого возьмет. Нужна критическая масса, чтобы сбить защелку, но вам никогда не вычислить ее на калькуляторе, потому что она у каждого своя.

Что при этом бывает, я знаю. Во всяком случае, не взаимоуничтожение. Теперь я думаю, что испытывал такое и прежде – хотя бы тогда, в самолете, когда летел в Ташкент,– но не понимал, что же со мной происходит.

Спасибо международному съезду по химии белка и добрым друзьям, собравшимся немного поболтать о том о сем перед расставаньем.

– Когда вы улетаете? – спросил я Бризкока. Могилевский, который знает все лучше всех, ответил за профессора: – Сегодня вечерним рейсом.

Кравчук печально кивнул головой.

– К чему такая спешка? – продолжил я дружеский треп. – Вы могли бы улететь и позже. В оргкомитете наверняка есть специальные туры для участников. Самарканд, Бухара, озеро Байкал и все такое.

– Безусловно. Так много соблазнов подстерегает нас в жизни. Боюсь, однако, что Бернару и О'Бумбе будет несколько скучно в круизах. Они домоседы, особенно О'Бумба. Но если бы и не это, есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня отбыть домой раньше намеченного.

С этими словами сэр Уильям достал из кармана уже известный нам бумажник, вынул уже известный нам конверт и порылся в нем. Что он покажет нам на сей раз?

Я хотел бы, чтобы это был портрет нынешней Маргарет Куинз. Или нет, портрет ее дочери, юной мисс Куинз. Хотя вряд ли ее дочь, если она есть на свете, такая уж девочка. Пусть это будет семейный портрет: миссис Куинз, ее дочь и ее внуки.

А зять? Зятя я не видел на групповом снимке, ему там не было места, зять тут сбоку припека, при чем здесь зять? Бьюты, конечно, передаются по наследству, от родителей к детям, от бабушек к мамам и внучкам, и нечего посторонним мужчинам примазываться к естественному процессу.

Мне положительно не нравился зять миссис Куинз.

А вот ее дочь мне симпатична. Она приехала в Кембридж, чтобы повидаться с профессором Бризкоком, о котором так много слышала от своей матушки, но, к глубокому сожалению, не застала его, а садовник – у каждого профессора в Англии должен быть садовник – сказал ей, что сэр Уильям отбыл с визитом в Россию, и она, возвращаясь в гостиницу "Золотой олень", зашла по дороге на кембриджский почтамт и дала телеграмму в Москву – жду вас с нетерпением, ваша мисс Куинз,– хотя, собственно говоря, она уже не мисс Куинз, если существует зять, то есть тот тип, который считается ее мужем и позирует на снимке, нагло покручивая усы, ну, так она подписалась как-то иначе, но таким хитрым способом, чтобы профессор сразу понял, кто она такая, и почувствовал исходящее от нее бьют-излучение, ведь характер бьютов, мы с вами это знаем, дорогой профессор, со всей определенностью наследуется.

Такая вот интрига прокрутилась в моем усталом мозгу, пока сэр Уильям рылся в конверте. Он действительно вынул из него фотокарточку, осмотрел ее внимательно и отдал Кравчуку. Тот поглядел и отдал Могилевскому. Саша передал ее мне.

Дом как дом. Немного лучше, чем госдача в Подмосковье, сколочен покрепче, да и лужайка перед крыльцом поаккуратнее. Нормальный дом кембриджского профессора.

– Это мой дом,– заявил профессор.

Мы согласно закивали головами. А чей же еще, если по одну сторону крыльца сидит Бернар, а по другую стоит, выгнув серую спину, О'Бумба.

– И я хочу домой,– заключил Бризкок, отбирая у меня фотокарточку.Слишком много было событий. Я устал. К сожалению, я немолод и устаю быстрее, чем вы.

Мне стало неловко за самого себя нынешним утром. Ах, поглядите, как много пережил этот столичный журналист, ах, какие сюрпризы преподнесла ему судьба в минувшие дни! Ах, ах. Сэру Уильяму она поднесла столько же, если не больше, а ты, нытик, заметил хоть что-нибудь до сей минуты? А с Кравчуком она обошлась как-то по-особому? Подумаешь, персона грата. Ничего бы от тебя не отвалилось, если бы...

– Жалко, пива нет,– сказал Саша.– Может, еще кофе?

– Мне кажется, профессор,– встрял Кравчук,– что не такой уж у вас возраст, чтобы...

Саша так двинул его ногой под столом, что я испугался за кости. Миша взвыл тихонько и умолк.

– Вот, в редакцию надо ехать,– сообщил Могилевский.Снимки, значит, в номер сдавать.

– А Оля в Ереване,– продолжил я светскую беседу.– Завтра вернется. Передавала всем привет.

– И ей привет от меня,– отозвался Бризкок.– Жаль, что не сможем повидаться. Знакомство с нею, кажется, помогло мне развязать один узел в душе, который был стянут очень долго.

Вы еще не знакомы с моей терминологией, профессор. Это не узел, и его не развяжешь. Это крючок и защелка. Надо выбить крючок. Бьюты и антибьюты, чтобы вам было понятнее.

– Какие-то вы чокнутые,– непочтительно сказал Могилевский.Напридумывали себе проблем и накручиваете на них дополнительные трудности. В жизни совсем не так, как на фотографиях.

Тот старик, лицом которого вы восхищались у меня дома, на самом деле противный тип, сквалыга и жадина.

– О чем ты? – не понял Кравчук.

– Все о том же. Что бы вы там ни увидели на слайдах, хоть с этой красавицей, хоть с котом и собакой, хоть с цветком или черт знает с чем, совершенно такого в природе нет, неужто вы в этом еще не убедились? Вы подгоняете оригинал под модель, естественное под искусственное, высшие формы под низшие, человека под портрет. Наоборот надо! Бросились искать то, что увидели на стенке, на листе бумаги, а этого нет. Фикция это, игра воображения!

Подумать только – Могилеве кий, уже второй раз на этой неделе, демонстрирует ораторское искусство. Что-то его здорово задело, не иначе.

Закончив свою речь на высокой ноте, Саша нагнулся к сумке, достал из бокового кармашка плотный конверт, бросил его на стол и разрешил: Смотрите.

Мы вынули из конверта черно-белые снимки, почти одинаковые, и разложили их на столе. На всех был один и тот же дворик – тот дворик. Совершенно тот, без подделок, без топорного натурализма, который в мгновенье ока выдавала на-гора супер-камера сэра Уильяма.

– Я нашел точку,– сказал Саша.– Надо залезть на мусорный бачок под аркой, поставить на него перевернутый ящик из-под египетских апельсинов и, держась рукой за стену, отклонить камеру сантиметров на тридцать вправо. Рискуешь грохнуться, но ракурс идеальный.

Я хотел спросить, что будет, если апельсины окажутся израильскими или марокканскими, но решил не омрачать Саше праздник.

– Вы стали моим союзником! – воскликнул профессор. – Искусство, сэр, искусство, а не ремесло, вот в чем гвоздь вопроса. Интуитивное умение, а не программа.

– Он стал моим союзником, профессор,– возразил Кравчук.Только с этой единственной точки можно запечатлеть двор таким, каким мы его увидели и запомнили. Эта точка объективно задана и не может быть заменена никакой другой.

– Ну, Саша, ты даешь,– сказал я.

Могилевский собрал карточки, сунул их в конверт, потом передумал, вытащил три штуки и раздал нам на память. Мы наперебой высказали ему свою глубокую признательность.

– Вы ничего не поняли.– Могилевский поочередно ткнул в нас пальцем.– У вас хромые глаза. Это не тот двор. Не тот, что на Кравчуковых слайдах. С помойного бачка он очень похож на тот, но он другой. Поверьте профессионалу.

Он спрятал свои шедевры в карман вещмешка, выпрямился и добавил:

– И марсианские пейзажи несуществующие, и хризантемы ненастоящие, и собака с котом другие, и девушки такой на свете нет. Игра случая или игра воображения, а может быть, и то и другое сразу. Только и всего. Простите за приземленность, я не поэт, а ремесленник. Из моего личного ангела-хранителя ты решил стать нашим общим. Правда, у тебя своеобразный способ охранять душу – ты сгоняешь ее с облаков и опускаешь на землю, а потом норовишь ткнуть спасаемого носом – это все мираж, джентльмены, и будем относиться к нему соответственно. Ты заклеймил нашу незрячесть из самых лучших побуждений. Спасибо за помощь, но я ее не приму.

– Как жаль,– произнес, – у меня не было такого друга, как вы, в моем возрасте полезно, чтобы на тебя выливали ушат холодной воды. Это закаляет.

Надеюсь, вы понимаете, что "ушат" существует только в моем вольном пересказе. Но про холодную воду профессор что-то сказал, это точно.

Мы простились на ступеньках Дома конгрессов. Хорошая фраза, из неторопливого романа. Саша поехал в редакцию делать работу за себя и за меня. Бризкока мы с Кравчуком посадили в черную машину с эмблемой съезда ему полагается по рангу – и отправили в отель собираться в дорогу. А сами пошли шататься по теплой зеленой Москве в лучшую для нее пору. Мы сговорились проводить Бризкока в аэропорт, а пока убивали время в ожидании лондонского рейса. Это, кстати, тоже неплохо звучит – убивали время в ожидании лондонского рейса.

Сэр Уильям, Бернар, О'Бумба, Кравчук и я вознамерились втиснуться в одну машину.

Шоферы "Интуриста" неприветливы, но сдержанны. Наш не сказал ни слова. Он не протестовал и не помогал. Когда мы с Кравчуком и псом рассаживались на заднем сиденье, он всем своим видом показывал, сколь неуместна собака на искусственном плюще казенной "Волги", однако клиент "Интуриста" почти всегда прав.

На Бернаре был огромный проволочный намордник, потому что так положено. В этом наморднике он жутко напоминал кого-то из наших хоккейных вратарей высшей лиги.

Корзинку с котом профессор держал на коленях. О'Бумба демонстративно отвернулся от шофера и через боковое окно разглядывал прохожих.

Мы ехали молча. Миша вытащил из своей зеленой папки русскоанглийский разговорник и стал что-то в нем искать. Я дал ему достаточно времени, чтобы выучить полсотни выражений, и только после этого отнял книжку – мы уже проезжали Химки. Нужную мне фразу я нашел сразу. Вы уже читали ее: позвольте откланяться, мы так приятно провели время.

Я не сказал Бризкоку этой фразы. Я не сказал ему ничего такого, что пишут в разговорниках.

Мы без приключений добрались до Шереметьево, выгрузились из машины. Тележек, как всегда, не было, впрочем, багажа у сэра Уильяма оказалось всего ничего, стеклянные двери раздвинулись и пропустили нас в приятную прохладу нового, но какого-то уже устаревшего аэровокзала. Там шла своя жизнь, совершенно отличная от той, что по эту сторону двери, чужеязычная, настороженная, непонятная.

Бернар позволил взять себя на короткий поводок, и мы двинулись к барьеру, за которым неулыбчивые, бледные до зелени таможенники копались в чужих чемоданах. Должно быть, копанье в чужом барахле неблагоприятно влияет на цвет лица. Работали таможенники без спешки, им никуда лететь не надо, и очередь перед их кабинками выстроилась изрядная. Я подумал, как неловко будет становиться с Бризкоком в эту очередь, и еще подумал про собаку и кота, как там будет с карантином, вроде бы животных просто так возить взад-вперед не положено. И уже раскрыл рот, чтобы предложить профессору с Кравчуком посидеть где-нибудь, если найдется место, а я пока займу очередь, но тут к нам подбежал проворный малый в сером костюме и спросил по-английски довольно бойко, с непонятным мне, не то ливерпульским, не то внешторговским акцентом: "Сэр Уильям Бризкок, если не ошибаюсь",– и, оттесняя нас с Мишей, поволок профессора под локоток куда-то влево, на ходу приговаривая что-то, слишком быстро и слишком поанглийски, чтобы я мог разобрать толком.

Тут я сообразил, на кого он похож – на того человека в кравчуковском институте, который вел нас из вестибюля в дирекцию.

Почти как близнецы, даже костюмы похожи, будто униформа, только у этого, шереметьевского, материалец побогаче да глянцевая чернота ботинок погуще.

Мы с Кравчуком очухались только тогда, когда ответственный за отъезд почетных гостей малый в сером увел нашего профессора к барьеру, к той калиточке, через которую сопровождающие лица сопровождают отбывающих лиц, коих пропускают без досмотра.

У калиточки вела непрерывное наблюдение девица в форме, имевшая боевое задание не чинить препятствий всем, кому не положено чинить препятствий. А кому положено, кому нет – решали совсем в другом помещении.

Человек в сияющих ботинках был у них на посылках.

Так мы и не попрощались. Откуда-то из-за далекой стойки, когда пограничник нацеливался печатью на его паспорт, Бризкок . растерянно помахал нам рукой, и мы помахали ему в ответ, но ничего не сказали, потому что надо было уже кричать, чтобы тебя услышали, а выступать во весь голос в международном аэропорту – как-то не с руки, можно уронить достоинство советского человека.

Бризкок тоже ничего не крикнул на прощанье, скорее всего потому, что вообще никогда не кричал. И О'Бумба не сказал ни слова, сдержанный парень. Только мягкосердечный Бернар, добрая душа, похоже, буркнул что-то из-под своей проволочной сетки, но я не уверен, что он обращался к нам. Может быть, он препирался с пограничником.

Какая таможня, какой карантин... Не ходить мне никогда через эту заветную калиточку, ленив я, да и характер не соответствует.

Кравчук – тот дорастет. Будет топать через кордоны в своих плетеных сандалиях и с портфелем из настоящего африканского крокодила с наклейкой "ВИП". И будет в самом деле очень важной персоной.

И все. И мы поплелись в автобус. Но оказалось, что из международного Шереметьево автобусы ходят раз в год по обещанью, и то не экспрессы, а с остановками у всех окрестных деревень, развозят рабочих и служащих по местам их жительства. Леди, джентльмены, руководящие товарищи и ответственные за встречи-проводы убывают отсюда так же, как прибывают,– на автомобилях.

Мы с Мишей проработали наскоро финансовый вопрос и скинулись на такси.

– Куда везти? – спросил водитель.

– В Москву,– сказал провинциал Кравчук.

– Понимаю, что не в Париж,– отозвался шофер.– В Москвето куда?

– Да поезжайте наконец,– обозлился я.– Когда надо будет, скажем.

С чего я на него взъелся? Он-то совсем ни при чем. Спокойнее, конгрессмен. Бери пример с кандидата: сидит себе тихо и разглядывает подмосковный ландшафт.

– Прости, друг,– сказал я шоферу.– Нервы. Вези в редакцию.– И назвал адрес своей газеты.

Вечер был отменно хорош, долгий светлый вечер середины лета.

Через опущенное стекло в машину вливался запах зелени, вытесняя настой теплого масла и плохого таксистского бензина.

Это опять бьюты сбивают защелки. Сейчас защелки сделаны из бензина и моторного масла, из пыли на сиденье и моего скверного характера.

У дверей газетных редакций принято держать милиционеров, они кого-то от кого-то охраняют, я не силен в этом вопросе, но пистолеты у них настоящие. Еще они охраняют свой телефон от случайных посетителей, для которых есть телефоны в бюро пропусков, а по этому, милицейскому, разрешается говорить только своим. Я числюсь в своих.

Кравчук болтался по вестибюлю, возле дверей общественной приемной. Там по утрам полно народу, но сейчас осталась одна уборщица со шваброй и оцинкованным ведром, и Кравчук ей мешал, а я звал Могилевского вниз, может быть, поужинаем вместе или просто так пошатаемся по городу, подышим свежим воздухом, когда мы в последний раз гуляли просто так?

Саша спустился к нам без вещмешка и без курточки. И мы не торопясь двинулись к центру, сливаясь с летней легкой толпой, такие же летние, легкие, счастливые, и заботы наши испарялись, улетучивались, уплывали, они оставались там, далеко – в гостиницах, аэропортах, редакциях, институтах, а здесь мы шли себе куда попало, вместе со всеми, и хватит высоких материй.

Мы вышли на Суворовский бульвар, тот, что между Арбатом и Никитскими воротами. Моя мама по старой памяти называет его Никитским бульваром, потому что, говорит она, у нее аллергия на генералиссимусов. Нашли совершенно свободную скамейку, что близко к чуду в это время года, и сели, созерцая сквозь листву благородные линии фасада дома .Луниных. Есть хотелось ужасно.

Моей деликатности хватило минут на пять.

– Саша,– сказал я,– у тебя дома есть что-нибудь съестное?

– А у тебя? – спросил Саша.

– До меня далеко, а до тебя рукой подать. Двинулись?

– Неудобно как-то.– Миша портил мне игру.– Мы злоупотребляем гостеприимством...

– Миша, отчего вас тянет на высокие слова? Вы же валитесь от голода, бьюсь об заклад.

– У меня уже вот здесь ваши дискуссии,– сказал Могилевский и показал, где они у него.– То вы лаетесь из-га гармонии и дисгармонии, квантов и бьютов, то из-за вопросов питания. Бутерброды с колбасой вас устроят? Еще есть фасоль в банках и яйца.

– Омлет с фасолью,– задумчиво произнес Кравчук. В его голосе слышались элегические ноты.

– Но я настаиваю,– продолжал Могилевский,– чтобы вы прекратили ваши ученые споры. В отсутствие сэра Уильяма поди проверь, когда вы говорите дело, а когда несете чушь.

– Я согласен,– быстро проговорил кандидат. Наверное, ему хотелось есть больше моего. Я тоже был согласен, но не в моих правилах уступать поле боя.

Голодных мужчин можно ввести в соблазн, предложив им омлет с зеленой фасолью. Но это недостойно джентльмена и фотохудожника. В отсутствие сэра Уильяма мы с Кравчуком по-прежнему будем стоять на том, что миром правит красота, а не желание поужинать. Вы, сэр Александр, будучи прагматиком, слишком часто смотрите на мир через оптическое стекло, и не вам судить тех, кто в поисках истины...

Эк меня несет – как на волнах.

– Может, пойдем, а, Саша? – застенчиво произнес кандидат, разглядывая образец классической архитектуры.

Прагматик Могилевский не отозвался.

– Ладно, будет разводить антимонии,– сказал я и хлопнул Могилевского по плечу.– Пошли вкушать пищу омлет.

Могилевский молчал. Он не слышал моих слов. Он не чувствовал, как я лупил его по плечу.

– Что с ним? – спросил любопытный Кравчук.– Может, от голода?

Саша смотрел вправо, в сторону Арбатской площади, шея напряжена, руки вцепились в скамейку. У глаз собрались морщины, будто он смотрит в видоискатель. Кого вы там углядели, маэстро?

– Эй,– тихонько сказал я и ткнул его локтем в бок.

Без ответа.

Мимо нас катила московская летняя толпа, принаряженная и говорливая, волна бьютов накатывала и спадала, крючки выскакивали из петель и где-то, случайно и неотвратимо, совпадали вдруг частоты и фазы, но где-то в тот же самый момент зубчатые колеса выходили из зацепления, и все это было сразу, это проходило рядом со мной и немножко во мне, и я понимал отчетливо, почему Бризкок десятилетия не рассказывал никому о Маргарет. И Кравчук не рассказал бы.

Я – другое дело. Я репортер. И этот женский портрет в три четверти ко мне отношения не имеет. И у меня есть Оля.

Прагматик Могилевский сидел не шевелясь, как будто его пригвоздили к скамейке.

И вдруг я все понял. И Кравчук тоже, одновременно со мной.

От Арбата к Никитским шла женщина в легком шелковом платье, волосы ее развевались и падали на плечи, походка у нее была быстрая, легкая, и на поводке она вела огромную собаку, и в руках ее белели цветы.

Вы тоже обманулись, маэстро! Мы с Кравчуком можем взять реванш. Это не та женщина. И с ней не сенбернар, а Лабрадор, добродушный, верный и послушный пес, но черный как уголь, могу поклясться, а на картине был сенбернар, мы же все видели.

Ангел-хранитель, ты старался вызволить меня из сети, а запутался сам. Девушка-то совсем другая. Неужто ты не видишь? У той глаза темные, почти черные, а у этой они серые, и сейчас, когда она почти рядом, это хорошо видно, нет, точно, они серые или зеленые, и лицо ее обращено к нам в три четверти, тот же ракурс, что на Мишиных слайдах, ты же видишь, ангел-хранитель, ты согласен со мной, что это совсем другая женщина? И отцепи пальцы от скамейки, гляди, костяшки побелели.

– Это она,– сказал Могилевский. И встал со скамейки, посолдатски вытянув руки по швам.

Кравчук, да скажи ты ему об игре случая, о вашей этой вариабельности, о реьонансных частотах или как их там, ты же ученый человек, будущий нобелевский лауреат! Вразуми ты его.

И меня тоже.

У нее в руках хризантемы. Ошибки быть не может. Любимые Олины цветы. Она хотела подарить их твоей невесте, кандидат, нынешней осенью, к тому времени у тебя будет невеста. Жениться лучше всего осенью. Это время сбора плодов, время вина и сравнительно недорогих букетов.

До самого конца осени, до зимы, до снега – на рынках, около метро, в подземных переходах будут продавать хризантемы, много хризантем, бери сколько хочешь. Но это осенью, а сейчас лето.

Кравчук, да скажи ты ему, что хризантемы не цветут в июле!