Текст книги "Женский портрет в три четверти"
Автор книги: Ольгерд Ольгин
Соавторы: Михаил Кривич
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Бернар и О'Бумба любят вас по-прежнему.
Ваш Уильям
Глава 4
Позвольте представить – сенбернар Бернар и кот О'Бумба Швейцары столичных отелей в некоторых вопросах осведомлены лучше, чем заезжие нобелевские лауреаты,– мое служебное удостоверение производит на них впечатление. Особенно когда я в темносинем костюме.
Человек с опереточными галунами почтительно посторонился и дал мне возможность проникнуть в вестибюль, устланный красивым ковром. Шагая через две ступеньки по широченной мраморной лестнице с мраморными же перилами, я поднялся на второй этаж фешенебельных номеров – конечно же сэру Уильяму пристало жить только в номерах, все эти новомодные, скандинавами строенные, многоэтажные инкубаторы не для него. У высоченной, под потолок, темной двери с пудовой бронзовой ручкой я остановился в задумчивости: неудобно же вламываться без предупреждения к англичанину, к тому же нашему другу и не последнему человеку в Кембридже. Однако назад пути у меня не было, и я тихо постучал в дверь.
Выждал порядочную паузу, постучал опять, чуть громче. Прошел по дереву костяшками пальцев. Раз-другой грохнул кулаком. Нажал на ручку – и дверь мягко открылась. Раздалось глухое неразборчивое "Come in", и я робко вошел в просторную комнату. Типичный гостиничный номер для небедного иностранца, готового выложить лишнюю сотню долларов в день за купеческую, в "русском стиле", лепнину и позолоту, как в Сандуновских банях. В сочетании с мебельным модерном – квадратными креслами, обтянутыми под сафьян, и коротколапыми столиками под что-то мореное – производит неотразимое впечатление.
– Простите, сэр,– громко сказал я, привлекая к себе внимание хозяина, который, видимо, был в спальне или в ванной, и мне в ответ откуда-то снизу, из-под козетки, раздалось глухое: "Хымм..." Что бы там ни говорили, а газетный репортер – сугубо мужская профессия. Бьюсь об заклад, всякая дама на моем месте рухнула бы в обморок без промедления, я же лишь отер со лба капли пота. Что-то бело-рыжее, могучее, с огромной головой поднялось мне навстречу и остановилось, шумно втягивая воздух черными ноздрями и подрагивая тяжелыми брыльями.
Бризкоков сенбернар оказался великолепным экземпляром.
Я понимаю, было отчего обомлеть, когда он шествовал по гостиничному коридору впереди своего хозяина.
Пес брезгливо понюхал полу моего пиджака и отвернулся.
Я фальшиво улыбнулся и сделал попытку погладить собаку, но чудище так оглядело меня своими глазками с отвисшими нижними веками, обнажив при этом желтые клыки, что я спрятал руку в карман. "Хыммм...ынн..." – пробормотал пес утробным голосом, и я понял, кто приглашал меня войти.
Впрочем, зверь не проявлял ни малейшей агрессивности. Он неторопливо прошел по комнате, покачивая боками, нехотя понюхал ковер и тяжело плюхнулся около двери. Положил на лапы свою необъятную башку и прикрыл глаза.
Я снова окликнул хозяина. Набрался наглости и заглянул во все двери. В спальне на широченной кровати дрыхнул второй спутник сэра Уильяма – серый, с полосатым хвостом. Он даже не поднял головы при моем появлении.
Я вернулся в гостиную, сел в кресло и стал думать. Со мной такое случается, особенно в безвыходных положениях. Время, когда мне надо было вернуться в редакцию, отстучать сто строк и положить их на стол генералу, давно прошло. Я представил себе шефа за письменным столом – узкие губы сложены в снисходительную улыбку: "Вы, должно быть, по инерции мните себя отдыхающим, Константин Григорьевич..." Обвел меня вокруг пальца седовласый джентльмен, охмурил как мальчишку. Ученого надо брать тепленьким, а откладывать на потом – гиблое дело. "Сэр, позвольте интервью.– Я охотно их даю".
Как же. И еще этот провинциальный Эйнштейн. Вейсман и Морган.
И красотка на экране, пропади она пропадом. Зачем только я впутался в эти фокусы со слайдами?
Седовласый джентльмен объяснялся с долговязым кандидатом, а я тянул Бризкока за твидовый рукав, но он не обращал на меня внимания и только разглядывал слайды на просвет, с восторгом покачивая головой. Кандидат ему поддакивал и говорил что-то про разрешающую способность; впрочем, тут я могу и напутать. Как бы то ни было, обещанные мне минуты Бризкок разбазарил, потратил на всякую ерунду, а потом вырвался и убежал неведомо куда. Я прождал его с полчаса, но это сущие пустяки – его ждал весь конгресс.
Мыслимо ли начинать пленарное заседание, если исчез председатель? Потом кто-то из оргкомитета извинился перед коллегами, место председателя занял развязный француз, тоже, надо полагать, корифей науки, а я помчался в гостиницу, где остановилась ученая элита из стран капитализма. Но и тут, как вы уже знаете, профессора не было.
– И черт с ним,– сказал я собаке и коту.– Поеду в редакцию, обойдемся как-нибудь без интервью. Пока, ребята.
И двинулся к двери.
Но попасть в редакцию в этот день мне было не суждено.
Прежде чем войти, подумай, как выйти – где-то так говорят, кажется на Востоке. Восточная мудрость. Ни один восточный мудрец не войдет, не подумав заранее, как выйти. Поэтому у них простая и легкая жизнь, и все относятся к ним с уважением. Жаль, что я не восточный мудрец.
Возле двери, загораживая дорогу, лежал пес. Я хотел его перешагнуть, но едва занес ногу, как бело-рыжая гора зашевелилась и встала на моем пути. Я снова услышал рык, который на сей раз никак не мог бы принять за сдержанное приглашение войти,– напротив, он звучал, пожалуй, как "поди попробуй".
Пробовать я не стал и отошел немного назад, поглядывая на пса.
Тот снова растянулся на своем посту, замолчал и, казалось, впал в дремоту. Как бы не так – новая попытка прорваться оказалась ничуть не успешнее предыдущей.
Я слышал о собаках, натренированных впускать в дом чужаков и не выпускать их ни под каким видом. Тут был тот самый случай.
Этот зверь не остановится ни перед чем, а темно-синий парадный костюм у меня один – как любит говорить Саша Могилевский, любая хорошая вещь, в том числе и жизнь, дается человеку один раз, от силы два. Надо брать хитростью. Однако нравы и повадки британских собак были; мне абсолютно неизвестны.
– Послушай, собака,– проговорил я как можно тверже, избегая всякого сюсюканья.– Иди на место! – крикнул я строго и тут же осекся: откуда этому сенбернару знать русский? А как англичане обращаются к сторожевым псам, я не имел понятия.
Тогда я прибег к другому испытанному способу – к подкупу.
Нашел в кармане примятую конфету, содрал обертку и протянул ее к отвислым губам. Пес очень брезгливо посмотрел на приманку и с бесконечной брезгливостью – на меня. Я съел конфету сам – чтобы не ронять достоинства.
Теперь представьте себе ситуацию: в богатой гостинице, за семью швейцарами, в номере знатного иностранца, чтимого властями и носимого ими на руках, болтается никем туда не приглашенный человек, неведомо как проникший внутрь и отчего-то не желающий этот номер покинуть. Куда деваться? Не прыгать же с третьего этажа на голову приотельному топтуну. И не звать же по телефону администратора. Да и что он сделает – разыщет вместо меня Бризкока? Вызовет пожарную команду? Нет, буду дожидаться хозяина, придет же он рано или поздно, собаке, как я понимаю, надо иногда гулять.
А что, с тоской подумал я, если Бризкок все-таки вернулся на заседание, спихнул француза с председательского кресла и расселся в нем сам, председательствует себе и в ус не дует? Что станет с моим реноме в глазах руководства газеты и миллионов читателей, которые ждут не дождутся свежего материала с конгресса по химии белка?
Сколько сложено легенд о великих репортерах, которые в любых условиях, презрев опасность, передавали горячие новости в газету – даже если им приходилось прыгать с самолета, скакать на необъезженной лошади и вступать в сражение с бандой уголовников. Взятый под стражу псом, я не мог уронить чести своей профессии. Я сел за стол, погрозил сенбернару кулаком и набрал номер редакции.
– Объявился! – сказала Татьяна Аркадьевна.– Шеф меня уже задергал. Ты откуда?
– Танечка, запиши, дорогая, всего сто строк. Понимаешь, у меня особые обстоятельства.
– В особых обстоятельствах я отчего-то у всех дорогая. Подожди минуту.
Я представил мысленно, как она закладывает в машинку лист бумаги и ставит телефон поудобнее, под левую руку. На столе, у которого я сидел, были разбросаны фотографии, и от нечего делать я стал их разглядывать. Стандартные любительские снимки, сделанные, видимо, моментальной камерой, каким-нибудь "полароидом", владельцы которого и не подозревают, насколько эта камера плоха.
Так меня учил Могилевский.
На всех снимках были московские пейзажи. Некоторые места я не узнавал, но все равно это была Москва – какие-то дворики с беседками и бедными палисадниками, ломаные линии крыш, разностилье соседствующих зданий – без какой бы то ни было попытки примирить эпохи, купеческий ампир вперемежку с модерном начала века. Даже теперешнюю, исковерканную и перелицованную, как я люблю Москву!
Мне показалось, что Бризкоку она тоже нравится. Иначе зачем снимать эти закоулки, куда добронравного туриста не заманишь калачом?
– Я готова, конгрессмен. Валяй.
– Так, заголовок: "Кудесники белка".
– Кудесники или чудесники?
– Какая разница! Как напечатала, так и оставь. Теперь текст. "Среди многих тайн природы, волнующих человечество..."
В трубке послышалась дробь машинки.
Конечно, в иных обстоятельствах я потратил бы на репортаж часа два, вылизывал бы фразы, беспощадно вымарывал сомнительные обороты и неведомыми путями проникающие в любой материал газетные штампы. Сейчас я диктовал без остановки и без сомнений, на ходу пролистывая странички пресс-бюллетеней из крокодиловой папки. Татьяна Аркадьевна не отставала от меня и столь же быстро барабанила на машинке, исправляя с лету неудачные, по ее мнению, места. Это не входит в ее обязанности, но она всегда так делает, а мы, соблюдая кодекс чести, притворяемся, будто ничего не замечаем.
Ритмичные волны гладких, обкатанных, как морская галька, фраз плавно несли меня к финишу, но тут дробь машинки внезапно оборвалась.
– Стоп, конгрессмен,– остановила меня Татьяна Аркадьевна.– А где интервью?
– Будет тебе и интервью. Только очень короткое, так надо. Продолжение в следующем номере. Пиши. "На вопрос нашего корреспондента о значении нынешнего конгресса ответил видный английский ученый лауреат нобелевской премии профессор Уильям Бризкок". Записала?
Я спросил это, чтобы выгадать время. Что мог сказать мне профессор? Татьяна Аркадьевна молчаньем дала понять мне, насколько нелеп мой вопрос. Она печатала чуть быстрее, чем я придумывал фразы.
– "Конгресс станет новым шагом,– вдохновенно парил я на легких крыльях неправды,– нет, новым важным шагом в разгадывании тайны живого, в познании микрокосма живой клетки. Мы ждем выдающихся результатов – и, может быть, по окончании конгресса мы поговорим об этом подробнее. Всему свое время – так, кажется, принято говорить по-русски". Конец. Как получилось, Танюша?
– Нормально. Как всегда. Приезжай, леща уже прикончили, но я спрятала для тебя хвост.
Пожалуй, я поболтал бы немного с Таней и, среди прочего, рассказал бы ей, почему порядочным людям надо оставлять голову, а не хвост, то есть не саму голову, а то, что возле нее, загривок, что ли, даже у самой сухой рыбины это место всегда пропитано нежным жирком, там, наверное, какие-то особые ферменты, загривочные липолитические, я несу такую ахинею на одном дыхании, но очень уверенно, в этом вся суть, замешанная на профессиональной выучке, а для проверки и выверки есть научные консультанты, понятно, если материал не в номер и можно с ним не спешить, а таких материалов большинство, мы за жареными фактами не гоняемся, мы не буржуазная пресса, нам требуются, как говорит генерал, не сомнительные новости (будто новости бывают такие и сякие), а проверенные и продуманные факты, хоть бы кто-нибудь мне объяснил, что это значит,– но тут в дверь постучали, и я, сдавленно прошипев "пока", тихо положил трубку на рычаг. Раздался стук погромче, дверь распахнулась, и кто-то нескладный рухнул в комнату, споткнувшись о лежащего на пороге пса.
Я встал из-за стола и подошел к таинственной фигуре. Она уже поднялась и отряхивалась. Она глядела на меня укоризненными глазами Саши Могилевского. И на ней была куртка Саши Могилевского, худшая из всех курток, какие можно купить в московских магазинах.
Пес лежал у двери, недовольный тем, что об него споткнулись.
Может быть, он переживал также из-за того, что теперь ему надо сторожить двоих, а не одного, за то же содержание.
Саша посмотрел на меня, потом на пса, потом опять на меня и расхохотался. Подошел к сенбернару, потрепал его по загривку, провел ладонью по морде, и пес позволил ему все это! Я молчал. Ненавижу всякое неравноправие. Если ты суров, то будь суров со всеми.
Почему Могилевскому можно, а мне нельзя?
– Что ты так мрачен, узник любопытства? – поинтересовался Саша и опять закатился смехом.– Король репортажа в плену у диких зверей. Не выпускают тебя на волю?
– И тебя, дурака, не выпустит,– мрачно огрызнулся я.
– И меня не выпустит,– согласился Саша.– Никого не выпустит, даже отца родного. Это я его выпущу, а не он меня. Хочешь гулять, умница? – обратился он к сенбернару. Тот легонько взвизгнул и поднялся на ноги, преданно глядя на Могилевского. Понимает же, подлая душа, по-русски, а притворяется дурачком. Ух, это мне английское воспитание!
– Хватит бурчать,– сказал мне Могилевский.– Ищи его сбрую.
Пока мы шарили по комнатам в поисках ошейника и поводка, Саша рассказал мне, что весь оргкомитет ищет сэра Вилли и не может найти, что из отеля уже сообщили об отсутствии Бризкока, а он, Могилевский, прибыл сюда в качестве освободителя узников и разрушителя темниц только потому, что знает мою, короля репортажа, настырность и широко известную способность попадать в неприятности, западни и сомнительные положения. А памятуя о собаке и коте, можно держать пари, что неприятности будут.
– Кстати, о коте,– сказал Саша, застегивая ошейник на могучей шее смирно стоявшего сенбернара.– Собака без него не гуляет, только вместе. Насколько я информирован, сей меньший брат имеет обыкновение путешествовать и прогуливаться в корзинке. Надо полагать, в этой, поскольку другая мне не попадалась.
Могилевский сунул мне в руки плетеную корзинку – с такими, только попроще, ходят у нас по грибы; на дне лежал голубой матрасик с вышитой шелком монограммой – я плохо разбираюсь в латинской вязи, но буква "О" там была определенно. Как только корзинка оказалась у меня в руках, из спальни, лениво передвигая длинными лапами, вышел серый кот, окинул нас скучающим взглядом, зевнул, потянулся, высоко задрав хвост, и сиганул на матрасик с вензелем. Саша пристегнул к ошейнику пса поводок, сенбернар, наш друг отныне, огляделся, удостоверился, что кота не забыли, и сам шагнул к двери, увлекая за собой Могилевского. Выйти из номера оказалось до смешного просто.
Нас никто не остановил. Мой синий костюм и клоунская курточка Могилевского вполне подходили для выгула собак – так, наверное, решила челядь в вестибюле, провожая нас профессиональными взглядами. Пес не обращал ни на кого внимания, а кот, по-моему, хотел сказать что-то язвительное, но поленился. На руках у персонального носильщика зря трепаться не станешь. Это унижает достоинство. Кот молчал, и с каждой минутой он нравился мне все больше.
У дверей гостиницы стоял на страже провинциальный гений, Уотсон и Крик. Он охранял Сашины фотопринадлежности. И глядел он на меня с таким же недоверием, как Бернар, когда я, незваный, ворвался в номер сэра Уильяма.
Оказывается, кандидат приехал вместе с Сашей, но внутрь его, конечно, не пустили. С таким галстуком не пустили бы даже в гостиницу "Алтай" для приезжих героев труда. С таким галстуком можно ходить разве что в Париже, где никто не обращает внимания, в каком ты галстуке, и в галстуке ли вообще, и есть ли на тебе штаны,– я это знаю из художественной литературы.
Кандидат нисколько не удивился, увидев наш передвижной зверинец; он шаркнул ногой – не то мне, не то коту – и представился: Миша Кравчук. Ладно, Миша так Миша. А я Константин Григорьевич.
– Где же Бризкок? – спросил Миша не то у меня, не то у кота.
Мы оба промолчали.
Рабочий день заканчивался, на улицах было полно народу, впрочем, в центре в любое время изрядная толкучка. Соотечественники, прибывшие из разных городов и весей, сигают из магазина в магазин, лелея надежду урвать что-то этакое – провинциалы как покупатели безотчетные оптимисты, вроде этого кандидата по имени Миша. А приезжие из-за кордона больше глазеют – на витрины, удивляясь наличию в них товаров (их волнует сам факт, а не качество и количество, не покупать же мануфактуру они сюда приехали), на архитектурные памятники, на регулировщиков движения, на суетливых провинциалов, которых они и принимают за коренных москвичей, на колокольни, где давно уже нет ни звонарей, ни колоколов. Все это, нам приевшееся, представляется им необычным и значительным.
Наша группа, должно быть, выглядела в московской толпе довольно странно. Могилевский с огромным сенбернаром на поводке и огромной сумкой через плечо; долговязый ученый Миша с загребущими руками, торчащими из рукавов пиджака этак на полметра, в галстуке с яхтой и в придачу, как выяснилось, в пыльных плетеных сандалиях, прекрасно дополняющих всякий торжественный костюм; наконец, я, одетый вполне прилично, не без скромного изящества, но с котом в корзинке – видел бы это наш генерал! Впрочем, если говорить честно, в сутолоке столичного центра, в благодатный для туриста июньский погожий день нас почти не замечали.
Куда мы шли? В самом деле, куда? Сначала мне все было ясно: надо выбраться из ловушки. А дальше? Выгулять зверей и вернуться? Искать Бризкока? Где? И зачем? Материал уже заслан, бодрый старикан в твидовом костюме мне понадобится теперь только к закрытию конгресса, я же сам от его имени пообещал кое-что рассказать томящейся читательской аудитории, но спешки с этим сейчас нет, наверняка еще появится случай пообщаться с Бризкоком.
Что до Саши, то он уже потратил на старика добрых полкатушки своей драгоценной кодаковской пленки и вполне этим удовлетворен.
Научные же проблемы Миши Кравчука меня, признаться, совершенно не волновали. Мне бы его заботы!
Мы шли не выбирая дороги – нас вел профессорский пес. Он тащил за собой Могилевского, как ездовая собака тянет нарты, и Саше пришлось намотать ремень на руку, чтобы не выпустить поводка. Я шел следом, кот с достоинством озирался по сторонам, сидя на своем аристократическом матрасе, а сзади семенил Кравчук, и по его дыханию мне было ясно, что ему невтерпеж спросить, что же все это значит, но он не спрашивал, и я по достоинству оценил его сдержанность. Или провинциальную застенчивость?
Наш лидер время от времени сбавлял шаг, притирался к стене и, выбросив наотлет заднюю лапу, метил московские дома, как привык делать в своем Кембридже. Любопытно, как он собирался охранять впоследствии меченую столичную территорию – разве что нанимать для этого московских дворняг. Справив нехитрое собачье дело, пес оглядывался и, убедившись, что кот на месте, снова натягивал поводок.
Мы бежали вслед за собакой по запруженным публикой торговым улицам. У очередного, ничем не примечательного переулка пес остановился, обнюхал тротуар и угол дома, мотнул головой, приглашая кота за собой, и рванул Могилевского вправо. Здесь было тише и прохладнее. У ближайшего перекрестка пес взял влево, протащил нас мимо деревянных пестрых лотков, с которых, по замыслу устроителей, должны бойко торговать овощами и фруктами, как только, в четверг после долгожданного ливня, их привезут в изобилии, пометил какой-то тихий особнячок, украшенный щитом со звездою, и увел нас в следующий переулок.
Вообще-то я знаю эти места возле бульваров, неподалеку от Никитских ворот, хотя это не моя вотчина – моя по другую сторону кольца, у Покровки. Старомосковские названия здешних переулков вечно путаются у меня в голове, к тому же многие из них переименованы уже на моей памяти, и когда-нибудь, если так пойдет дальше, все они будут носить имена более или менее выдающихся деятелей культуры, политики и военного дела, а когда завершит в почете жизненный путь очередная плеяда, их, надо полагать, обзовут заново, в очередной раз повысив в ранге: был Малый Энный переулок – стал улицей архитектора Н.– станет проспектом генерала Н. Н. Что выше проспекта, я не знаю. Гран-авеню памяти народного артиста всей планеты Н. Н. Н.
Мы скорым шагом двигались по улице имени Икса, бывшему 3-му Игрековскому переулку – там довольно чистый воздух и немного автомобилей, потому что с обеих сторон висит знак, запрещающий всякое движение. И действительно, если вы туда ненароком заедете на собственной машине, вас скорее всего остановят и сдерут штраф, после чего вы туда не сунетесь, но если приедете на казенной, особенно черного цвета, или по вашему виду милиционер догадается, что вы тут живете или с кем-то из тут живущих накоротке – а они это сразу угадывают,– то вас проводят взглядом или даже, если вид у вас соответствующий и на машине определенный номер, вам козырнут и по-приятельски кивнут головой шоферу, как свой своему.
Слава Богу, ходить пешком тут не возбраняется, даже с собаками, котами и провинциальными Бойлями-Мариоттами.
Сенбернар шел уверенно, словно знал что-то, чего не знали мы.
С котом в руках мне было нелегко поспевать за ним, но Саше, обвешанному аппаратами, было еще труднее, поэтому я не жаловался, но все это мне здорово надоело, потому что я не знал главного – куда мы идем.
– Куда мы идем? – робко спросил кандидат Миша, нагоняя меня и пристраиваясь рядом.
– В самом деле,– сказал я Могилевскому.– Тебе не кажется, что мы уже нагулялись?
– Думаю, что прогулка вот-вот закончится,– ответил он. – Насколько я понимаю...
Мы так и не узнали, насколько он понимает, потому что пес, замерев на мгновение возле ворот, ничем не примечательных, резко рванул под арку, и все мы вслед за ним припустили мимо мусорных баков и сваленных в кучу ящиков из-под египетских апельсинов.
Сделали несколько торопливых шагов, вышли из мрака на свет – и оказались в ином мире. То есть, я хочу сказать – в мире, отличном от того, из которого мы нырнули в эту грязноватую подворотню.
Двор был невелик, светел и зелен. Еще он был желт – за скучным казенным зданием, выходящим на улицу своим безликим фасадом в пять рядов окон, стояла двухэтажная городская усадьба, скромная, как невеста из небогатого старинного рода. Усадьба была крашена светло-желтой краской, лишь четыре колонны, портик да карнизы остались белыми, и, похоже, каменным был только первый этаж, а второй из оштукатуренной древесины, так дешевле, это в духе небогатых семей, где чуть стыдятся своей бедности, но не кичатся ни знатностью, ни тонкостью манер. Наверное, пообок стояли тут когда-то два маленьких флигелька, и был еще домик для дворни, я быстро пририсовал их воображением, потому что скругленная линия фасада без пристроек казалась незавершенной, утратившей что-то, но и в этой утрате таилась своя прелесть, и, появись сейчас все эти пристройки, сгинувшее куда-то крыльцо, ставни на окнах первого этажа, кованая решетка на месте безобразного серого дома – все это было бы прекрасно, но излишне, как если бы Венере Милосской приставили руки.
И вот что там еще было: облупленная ротонда, сильно поуродованная, обшитая досками и выкрашенная маслом, превращенная в беседку для дворовых любителей домино; великолепная старая липа, огороженная штакетником, чтобы не вытаптывали землю и не царапали шершавый ствол; высохший давным-давно фонтан – без фигур и без украшений, просто круглый бассейн и торчащая из середины ржавая труба с наконечником; высокий зеленый забор слева, закрывающий соседний двор, и глухая кирпичная стена справа; белье на веревке между ротондой н забором; сэр Уильям Бризкок, сидящий на бортике фонтана лицом к усадьбе; н мы впятером, с сенбернаром во главе и с долговязым Менделеевым в арьергарде.
Пес взвизгнул и так рванулся вперед, что Саша не удержал поводка. Профессор повернулся, привстал, поднял руку, не то приветствуя нас, не то успокаивая, и укоризненно произнес:
– Бернар, как ты себя ведешь!
Сенбернар Бернар осадил и подошел к профессору степенной походкой, ткнулся головой в профессорскую руку и помимо воли опять взвизгнул. Сэр Уильям потрепал его по голове, наклонился, что-то прошептал, и в это мгновенье я почувствовал огромное облегчение, потому что с моих рук свалилась тяжесть – кот сиганул из корзинки на землю, подбежал к хозяину, потерся о штанину и на кошачьем эсперанто произнес два-три слова, со всей очевидностью выражающие преданность.
– Как поживаешь, О'Бумба? – спросил профессор, наклонился и погладил кота по спине. О'Бумба всем своим видом показывал, что поживает прилично, как и положена профессорскому коту.
– Благодарю вас, господа,-сказал Бризкок,– за то, что взяли на себя труд вывести моих друзей на прогулку. В спешке я совершенно забыл это сделать, и хотя они,– он погладил сначала собаку, потом кота,– очень терпеливы, все же, боюсь, рано или поздно их терпение могло кончиться. Еще раз спасибо за участие.
– Не за что,– сказал Саша Могилевский.– Но вы забыли в спешке и о вечернем заседании. На конгрессе с ног сбились, вас разыскивая.
– Конгресс? Ах да, конгресс... Однако, господа, есть вещи поважнее конгрессов. Вот коллега вам подтвердит: – Да...– промямлил Кравчук, не желая спорить с профессором.– Наверно, есть, но все же, сэр, вы как-то странно исчезли... Мы с вами так хорошо беседовали, вы первый, кто сразу понял мою идею, я хотел обсудить с вами кое-какие интересные детали,– и вдруг вы говорите: "Минуту",– я жду минуту, и пять, и пятнадцать, а вас нет и нет!
Тут я позволил себе направить беседу в правильное русло.
– Простите, сэр,– сказал я холодным голосом,– вы обещали мне интервью, но вместо этого сначала позволили вовлечь себя в незапланированную беседу с этим гражданином, а потом исчезли вовсе, ни о чем меня не предупредив. Читатели нашей газеты просто не поймут, почему вы не нашли времени сказать для них хотя бы несколько слов.
Я перечитал свою тираду, написанную пером на бумаге, и засомневался, точно ли так я сказал. Во всяком случае, если и не так, то с тем же смыслом.
Тут я должен на минуту остановиться, чтобы дать необходимое разъяснение. Конечно, слова Бризкока, Кравчука и свои собственные я привожу по памяти – она у меня профессиональная и потому достаточно крепкая. Кажется, говорил уже о своем знакомстве с иностранными языками: "Хорошая погода, не правда ли?" Сэр Вилли не раз хвалил мой английский но цена таких похвал хорошо известна: когда ты действительно знаешь язык, никому и в голову не придет делать тебе комплименты, это будет даже дико – представьте, вам или мне сказали бы, что мы очень хорошо говорим порусски...
Насчет русского языка сэра Уильяма: я не раз ободряюще говорил профессору, как хорошо он знает наш великий и могучий язык. Полагаю что этим тоже все сказано. Могилевский в школе учил немецкий, причем ему попалась никудышная учительница, Кравчук болтал по-английски довольно бегло; хотя и с чудовищным среднерусским акцентом, акая и нажимая на "р", Бернар лаял и рычал, как все собаки на свете, а О'Бумба, когда нарушал обет молчания, мяукал как-то не по-нашему: не "мяу", а "мэу", с легкой вопросительной интонацией.
Понятно, что я воспроизвожу наши диалоги не так, как они звучали, а как спроецировались в моем сознании. Ни мой сомнительный английский, ни коверканый русский сэра Уильяма не достойны того, чтобы войти в историю, а у меня есть все основания подозревать, что эти записи не канут в вечность, и если их не оценят по достоинству сегодня,– что ж, время все расставит на свои места. Если бы подле Архимеда и Ньютона оказались в свое время толковые газетчики, которые по горячим следам записывали бы главные события, в истории науки не осталось бы места плоским анекдотам о человеке в ванне и человеке под яблоней.
– Приношу всем извинения,– Бризкок прижал руку к сердцу и склонил голову,– но обстоятельства оказались сильнее меня. Однако все закончилось благополучно, Бернар, как я понимаю, по следу привел вас ко мне, на вечернем заседании председательствовал кто-то из моих коллег, случай дал нам возможность познакомиться поближе – и, как мне кажется, все складывается на редкость хорошо.
Признаться, я не мог разделить оптимизма сэра Уильяма, ибо коту наскучило ходить по земле и он вспрыгнул в свою корзинку, полагая, очевидно, что я существую исключительно для того, чтобы носить его на руках. И надоевшая мне ноша, и неопределенность ситуации – все это начало меня раздражать. Ладно, пес помог нам найти хозяина в этом неухоженном дворе, спасибо случаю, приведшему нас сюда,– но Бризкок-то как здесь очутился?
Вслух этот вопрос я задать не успел – меня опередил Могилевский:
– Как вы попали сюда, сэр Уильям? Почему именно сюда? И отчего дверь вашего номера была незаперта?
Бризкок сел на бортик фонтана и жестом пригласил нас сделать то же самое. Могилевский и провинциал послушно сели рядом с ним. Я не знаю, сколько приличных костюмов у кембриджских профессоров, а у московских литсотрудников, как правило, один, и я остался стоять, только поставил рядом с Бризкоком корзинку с О'Бумбой. Бернар плюхнулся у моих ног.
– Когда вы видите фотографию,– начал Бризкок и для наглядности показал сначала на сумку Могилевского, а потом на японскую камеру, болтавшуюся на его собственной шее,– и эта фотография чем-то привлекает ваше внимание, образ, запечатленный на ней, преследует вас,– тут он достал из футляра цветной снимок и уставился на него,– какое желание вас охватывает?
Сэр Уильям замолчал, ожидая ответа.
– Оставить эту фотографию себе на память,– сказал я первое, что пришло мне в голову.
Профессор остался недоволен и строго посмотрел на Могилевского.
– Напечатать фотографию в газете,– сказал Саша без тени сомнения.
– Понять, как фотографу такое удалось,– предположил Кравчук.
Бризкок покачал головой – похоже, мы не оправдали его надежд.
– Снимок сам по себе ничего не создает, он только запечатлевает уже созданное природой или человеком. Сделанный блестяще, он не более чем копия, но, взглянув на копию, разве вы не захотите увидеть оригинал? Если так прекрасно отражение, сколь совершенным должно быть отражаемое.
Тут я понял, к чему он клонит, и вмешался:
– Позвольте, профессор, не хотите ли вы сказать, что нашли оригинал замечательного женского портрета, эту прекрасную незнакомку, которая возникла из трех слайдов? Я тоже был бы рад познакомиться с ней лично.