Текст книги "Аркадиана"

Автор книги: Ольга Покровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В общем, мне не до общения. А дамы неторопливо, не отрываясь от дел, общаются. Я слушаю одним краем уха. Скоро становится понятно, что от них не услышать ничего такого, чего нельзя бы было прочесть в газетах. Больше всего меня поражает, что Галина Михайловна время от времени с экстазом скрипучего седла употребляет слова "классно" и "клево". Первый раз я чуть не подскочила на стуле. Такие слова у нас даже Лютику запрещают произносить. Мат разрешают, а со словесным мусором у нас строго... Я быстро говорю себе, что используй Галина Михайловна любимый Лютиков словарный запас, было бы хуже. Судя по годам, ее детки как раз в дурном подростковом возрасте, при работающей маме не досмотрены, так что нечего удивляться... В общем-то ясно, что между палаткой с кошачьими пирожками и навороченным офисом большой разницы нету. Только для успешного общения с Иркой я выясняю, кто такая Верка Сердючка, а здесь нужно будет учить исполнителей ролей суровых шерифов, обаятельных гангстеров, героев, проходящих суровую капиталистическую школу жизни, и прочих светочей культуры. Что до меня, я не знала их даже в те времена, когда школа жизни была социалистической, и оснований что-либо менять не вижу.

Один раз мне удается вставить пару слов – и даже очень удачно. Я вовремя вспоминаю про мутировавшего поросенка. Я даже приукрашиваю – говорю, что поросенок был с крыльями, но крылышки рудиментарные, и несчастный поросенок не мог летать (как будто очень хотел). Просто-таки самой жалко бедную скотину...

По-моему, про поросенка им нравится. Они даже смотрят на меня с симпатией – все, кроме Кати, которая презрительно кривит рот, как бдительный чекист на козни раскрытого врага.

– Вот они всю природу у себя мониторят, – подводит безаппеляционный итог Галина Михайловна. – А у нас хоть пять голов вырасти на наших фермах, никто не заметит.

Кажется, вывод сделан в мою пользу. Первая ниточка контакта протянута. Я успокаиваюсь и ухожу в работу.

Кажется, я чересчур расслабляюсь. Что за черт меня дергает за язык! Я совершаю страшную глупость. Совершаю, абсолютно не думая. По-прежнему, краем уха я слушаю их разговор. Речь идет о супруге Элеоноры Сергеевны. Кажется, он работает за границей. Кажется, в Норвегии. Она рассказывает, как ходит на почту и отправляет ему посылки. Говорит она прерывисто, с грудным придыханием, и машинально наматывает прядь волос на карандаш.

– Такая дичь, такая отсталость! – говорит она. – Они все заворачивают в эту оберточную бумагу и завязывают веревками. Как двести лет назад! Владик рассказывает, там в Норвегии на почте все смеются. Ему просто стыдно. Ему говорят, из какой дикой страны такой кошмар приходит. Хорошо, что они хотя бы сургучными печатями не запечатывают, ведь еще недавно запечатывали. В Норвегии у них в любом почтовом отделении все цивилизованно, все в целлофановых пакетах...

– Да, – веско констатирует Галина Михайловна и что-то размашисто отчеркивает у себя на листе, с которым работает. – У нас всегда так... Мы вечно на обочине прогресса...

Что бы мне не помолчать? Я все забываю, что я не дома, а на вражеской территории.

– Не знаю... – говорю я. – А мне веревочки нравятся. И сургучные печати тоже нравились. Я бы как раз хотела, чтоб они были. Они так пахнут... Лишь бы вовремя доставляли...

У меня непроизвольно вырвалось, как воспоминание – мы с бабушкой ходили на почту, там пахло теплым сургучом и клеем, и мне очень нравилось, как со стуком били печатью о сургуч... Тут я с ужасом замолкаю и обнаруживаю, что на меня смотрят очень недобрыми глазами. Почти как бродячая собака. И если не целят в щиколотку, то до времени. Хоть ори. С той разницей, что не поможет. В животном мире все проще.

Тысячу раз мне говорили: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Нет, я не могу утаить от мира собственное мнение, это такая духовная ценность, что промолчать невозможно...

Я втягиваю голову в плечи, кладу за щеку леденец и пытаюсь работать. Не получается. Я чувствую, что не только ниточка оборвана, а уносит меня на льдине в бурное море, и помочь, похоже, некому. В комнате тишина. Леденец во рту гремит как камнепад.

Я проклинаю себя мысленно. Кажется, я огорчила Галину Михайловну. Она так громко и стремительно расчеркивает бумажку, что линейка у нее на столе подпрыгивает. Может, она думает, что я дура непроходимая? В общем, правильно думает... Постепенно у них возобновляется разговор. Я молчу. Катя поглядывает на меня торжествующе. В обед надо выйти и купить им чего-нибудь к чаю, тогда они подобреют. Но есть ли здесь обед?.. И сколько у меня денег?.. Ирина Григорьевна жалуется, что ее брату не на что кормить семью. Кажется, он не москвич. Кажется, живет где-то далеко. Кажется, и сама она не коренная москвичка...

– Ира, перестань! – выговаривает Галина Михайловна. – В наше время быть бедным просто стыдно! Сейчас у всех такие возможности!

Я уже молчу в тряпочку. Я не возражаю, а запоминаю и принимаю к сведению. Ладно. Завтра же одену свой лучший костюм и приду в таком виде, чтобы никто не мог даже краем мысли заподозрить, что я бедная. У меня, слава богу, остались кое-какие тряпки от прежнего благополучия...

Потом Галина Михайловна собирает бумаги стопкой, закладывает в пластиковый файл, беспечно потягивается, встает, подходит ко мне и недоуменно разглядывает мое творчество.

– Это что? – спрашивает она, демонстративно моделируя голос. – Что ты делаешь?

– Я систематизирую, – говорю я охотно. – Пытаюсь разобраться в принципах построения.

– Разобраться? Да сколько ж ты времени так будешь разбираться?!

Ее голос взмывает куда-то в небеса и замирает в готовности к пикированию.

У Ирины Григорьевны вырывается смешок.

– Там Петька-то небось все напутал, – говорит она благодушно.

Кажется, она тоже не попадает в нужный тон. Галина Михайловна резко поворачивается к Ирине Григорьевне, попутно вырывая у меня из-под ручки схему архива.

– Нет, ты посмотри! – говорит она, потрясая схемкой. – Это что, работа называется? Это времяпровождение! Это же надо быть... я не знаю... полной бестолочью, чтобы полдня прошло, тут куча документов, а она еще даже не приступала!

Она швыряет бумажку обратно на стол и выходит. Судя по стремительности, очень далеко. Я сижу, оторопев. У меня горят уши, а язык куда-то прилипает, так что я не могу им пошевелить. В комнате снова тихо. Элеонора Сергеевна пугается и поспешно щелкает клавишами. Ирина Григорьевна тяжело вздыхает, так, что декольте приподнимается сантиметров на пять. У Кати лицо непроницаемое, но кажется, что сейчас-то я замечаю на нем признаки сочувствия.

Я молча сижу и думаю. Мыслю. Вариант закатать Галине Михайловне в лоб канцелярским набором я отметаю сразу. Под суд идти не хочется. Рассмотрим другие варианты.

Я думаю. Наверное, я действительно бестолковая, и отвыкла работать как следует. Мне нужны деньги. Но сейчас я не успела привыкнуть к хорошей зарплате. Я могу прожить и на случайные девять тысяч. Их я хоть за дело получаю... Потом, если привыкну, отвыкать будет тяжелей. Лучше сразу. Эти выговоры будут постоянно, изо дня в день. Я не хочу. Может, хорошая зарплата того стоит. Может, мне еще придется ползать на брюхе за такие деньги. Но пока я могу себе позволить роскошь относительного душевного спокойствия. И если я не хочу, чтобы об меня каждый день вытирала ноги дремучая тетка, изъясняющаяся на подобии пиджин-инглиш, то надо сразу принимать решение.

Я нахожу в списке Петиных программ графический редактор и делаю простенькую заставку: белый лист с надписью очень крупными и очень жирными буквами.

"Лучше бестолочью, чем быдлом"

Скромненько, но со вкусом. Поменяв пару шрифтов, я останавливаюсь на самом эффектном и любуюсь результатом. Хе-хе. Они еще не знают, кто из нас бестолочь... Потом я запускаю получившуюся заставку на экран, отсоединяю от блока клавиатуру и мышь и меняю их местами. Выключать компьютер кнопкой они побоятся, полета инженерной мысли в их глазах не заметно, а пока позовут специалиста, пока он разберется... с полдня эта красота на экране повисит. От дверей она как раз видна хорошо, в глаза бросается.

Полюбовавшись делом рук своих, я молча поднимаюсь, беру сумку и тихо, пока никто не обнаружил моих трудов, выхожу из комнаты, ни с кем не прощаясь. Это очень просто. Сама удивляюсь, как просто. Выхожу из здания на улицу. Иду к метро, сажусь в вагон и еду домой.

Два стакана сока с водкой. Это «Путинка». Не восторг, но пить можно. Из какой гадости они делают сок? До воскресенья у меня семнадцать рублей, иначе я в пролете. Ничего. Устрою разгрузочный день. Лишь бы только зубы не заболели... Больные зубы – это для меня финансовая катастрофа, а тут зуб мудрости снова ныл на днях... Хотя знакомая врачиха мне их лечит со скидкой – мимо кассы и в два раза дешевле... Но для меня хоть в четыре раза, все равно разорительно...

– Не знаю, не знаю... – задумчиво говорит Вера. – Ты бы осторожнее... Мало ли, на кого нарвешься. Я знаю одну контору, в которой два компьютерщика в один и тот же день в разных концах города совершенно случайно выпали из окна.

– Ой, мама! – кричу я. – Да что ж ты меня пугаешь?

Я в ужасе смотрю в окно. Отсюда лететь до земли ой как далеко. За окном идет дождь, и то, что я вижу вместо неба – недоброжелательно и сизо. Если подняться с пола, то будет видно мертвую башню. Но лучше б век ее не видеть. И элитнейший безобразнейший комплекс – немногим лучше...

– Да нет, – говорит Вера и глубокомысленно крутит бутылочное горлышко, из которого то льется, то не льется, а отследить нужный момент трудно. – Это я так, к примеру. Это ж все денег стоит, зачем на тебя тратить, секретов ты не знаешь...

– Ну так и не пугай! – говорю я возмущенно.

– А ты не выпендривайся. Хотя... – она задумывается. – А что, молчать что ли? Я бы тоже... вообще... А он просто, Мишаня, козел в натуре. Вот придет, я ему скажу, я ему все скажу...

– Да не надо, – говорю я. – И так неудобно.

– Неудобно штаны одевать через голову. Ах ты моя бедная, – она меня гладит по голове. – Настрадалась, бедняжка, от всяких козлов.

– И козлиц, – говорю я.

– И козлиц, – соглашается Вера. – Нинк, – говорит она вдруг. – Поехали вместе отдохнем.

– Здрасте, – говорю я.

– Нет, правда. Поехали!

Я мысленно прикидываю. Где сейчас отдыхают?...Стран бывшего Союза я боюсь, как черт ладана. А дальнее зарубежье требует денег, и там, где хорошо расслабляться, не у всех хвосты отвалились... Да... где б найти другой глобус.

– А от каких трудов отдыхать-то будем? – спрашиваю я.

– От козлов, – говорит Вера. Кажется, у нее это четвертый стакан. Впрочем, я не считала. – Поехали. Я для тебя такого мужика знаю, ммм... конфетка. Спец. По этим делам не просто высшее образование... кандидат наук давно. Он сейчас в Турции аниматором работает. Мы к нему поедем. Вот лично я хочу поехать. Меня и муж с тобой отпустит.

– Угу. А денег он мне даст, твой муж? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит Вера со вздохом. – Не даст. Да это недорого, ей-богу. Баксов пятьсот, не больше. Или шестьсот.

– Вот мелочь-то какая, – говорю я. – Подумаешь. Я сейчас их прям из кармана достану. Знаешь, сколько у меня сейчас? Семнадцать рублей. Я их тебе даже могу показать, – я тянусь за кошельком, но кошелек далеко, а мне лень вставать.

– У любовника возьми, – говорит Вера удивленно разводя руками. – Что у тебя за любовник, я не понимаю? Так и скажи ему: бабки давай, коззел...

– У любовника, – говорю я и морщусь. – Да нет у меня никакого любовника. Любовник – это от слова любовь. А у меня так... бесплатный массажист.

Вера энергично кивает головой.

– Это все я знаю... – говорит она сочувственно. – У меня у самой... У меня вампир. Энергетический вампир. Только платит. Правда, мало. Он зато кровь мою пьет... Может, я хочу на Сейшельские острова...

– Хотеть я тоже хочу, – говорю я.

– Ну правда, Нинк, – Вера меняет позу и садится, скрестив ноги. – Поехали. Ну возьми где-нибудь деньги. Мы с тобой так время проведем...

– Вот заладила! – сержусь я. – Где я тебе их возьму? Если б все было так просто. Не было денег – и вот они есть. Это ж знаешь, насколько б мне проще жилось.

– Вот просто черт подери, – говорит Вера и тоскливо морщится.

Мы включаем телевизор и смотрим новости. С целлулоидного экрана диктор сообщает, что в чужом государстве, которое мы не знаем, на неведомом нам языке, на другой планете и в другой жизни кто-то выругался в прямом эфире, а потерявшийся в виртуальности редактор счел нужным сообщить этот факт тяжело притихшей у дурных ящиков стране. Нашли куда ходить за новостями. Зашли бы к нам в магазинчик на Беломорскую, когда там грузят ящики с консервами, услышали б такое, что не снилось даже Марику с его словарем ненормативной лексики... Такое, что, как выражается наш Лютик, все вместе взятые телекомментаторы бы просто отсосали (моя мама не понимает, что означает это выражение, и никто не берет на себя смелость просветить ее в этом вопросе, а то Лютику с Мариком придется туго). Сперва я думаю, что мне спьяну мерещится, но Вера видит то же самое. Она оказывается проницательнее меня.

– Думаешь, все так просто... – говорит она, с хитрым видом вертя пальцем в воздухе у меня под носом. – Эт-то специальная программа... интересы больших людей... тут все оплачено...

Когда она уходит, я глажу серое платье. Лучше б смотрела телевизор... Зря я пила у Веры кофе с коньяком. Коли так хотелось, надо было пить один коньяк. С кофе я начинаю фантазировать, мне вспоминаются Верины слова про выпавших из окна компьютерщиков, и мне уже страшно, перед глазами возникает злобное востроносенькое лицо Галины Михайловны. Сумасшедшие бабы – они способны на все, а в этой есть что-то параноидальное. В самом деле, разве нормальный человек станет ни с того ни с сего орать на другого? Нет, было в этой Галине Михайловне что-то подозрительное... И волосы эти распущенные... Я оставляю утюг, осторожно подкрадываюсь к открытой балконной двери и заглядываю вниз. Высоко... Страшно... Я вообще боюсь высоты... Когда Бодров в "Брате-2" поднимается по пожарной лестнице, мне становится плохо... Вот черт меня дернул... как будто мир прожить не может без моего мнения. Звонит телефон. Я подпрыгиваю на месте, но трубку не снимаю. Телефон звонит четыре раза, и потом смолкает. Больно долго. Нормальные люди пропустят три звонка и вешают трубку. А тут четыре... Очень, очень подозрительно...Или валерьянки выпить?... Я иду на кухню. Пузырек с валерьянкой высох. Я облизываю горлышко, потом вытаскиваю пробку, наливаю воды и взбалтываю. Выпиваю. Легче не становится. Телефон звонит опять. Снова четыре звонка. Руки дрожат еще сильнее. Я наливаю сока и развожу водкой. Включаю снова телевизор. Не помогает. По одной программе – передача для дебилов... по другой... вообще черте что... Симпсоны – двадцать два... Семейка придурков – сто сорок шесть... Звездные войны – пятьсот... Еще лучше: криминальные новости. Я выключаю телевизор. Звонит мобильный. Я подлетаю на метр в высоту. Нет, к мобильному надо подойти... никто его номер не знает... стоп! Я его Мишке давала. А вдруг Мишка приехал из Вьетнама и хочет свести со мной счеты? Я сажусь и, вздрагивая, слушаю переливы мобильного. Снова тихо. Я облегченно допиваю сок с водкой. Что это я, в самом деле, психую? Кому я нужна. Мало ли в Москве производственных конфликтов... все в порядке... Кажется, наконец полегчало. Я немного успокаиваюсь, и тут раздается звонок в дверь. Все. За мной пришли. Трясясь мелкой дрожью, я медленно выползаю на лестничную клетку. Ни за что не открою. И кругом как на грех никого. Когда не надо, по любому шороху выскакивает сто человек, а тут, может, убивать пришли, и фиг кого дозовешься. Я заглядываю в глазок. Там что-то мутное. Стоило делать глазок, в который ничего не видно.

– Кто? – спрашиваю я негромко.

– Ниночка, я, открой, – весело кричит голос из-за двери.

Опять "здравствуй, это я". Кто я? Где это "я" воспитывали? Вежливые люди представляются. Я, например, всегда представляюсь. Но визитера я сейчас определяю. Георгий Александрович не представляется никогда. Он считает, что весь свет его должен узнавать по одному произнесенному слогу.

Я запахиваю халат и поспешно открываю дверь.

– Здравствуй, дорогая моя, – заявляет он мне приветливо. – А я чего-то звоню, звоню, никто не подходит. На всякий случай решил подняться.

В этом весь Георгий Александрович. Не подходят – значит, не хотят разговаривать. Может, я не одна. Может, у меня мужчина. Но Георгий Александрович обязательно должен подняться и или разобраться в чем дело, или же убедиться лично, что меня нет.

– Ой, проходите, пожалуйста, – говорю я.

Тут до меня доходит, что глаза у меня косые, хожу я нетвердо – все-таки три стакана сока с водкой и чашка кофе с коньяком – и водочная бутылка там стоит на столе, на самом видном месте, и метаться убирать уже поздно. Но боюся, господине, похулениа твоего на мя.

– А я на дачу к своим еду, вот, думал, загляну, – говорит он, проходя в квартиру. – Сто лет тебя не видел. У Сашки спрашиваю, как дела, да разве он путем расскажет... Чайку не дашь мне? О, да у тебя, как видно, дым столбом, – он обращает внимание на бутылку. – Что это? – и он хмурит брови. – Балуешься?

– Это... – бормочу я. – Это сейчас... подружка заходила... у нее повод там...

Искоса я настороженно посматриваю на Георгия Александровича. Он как обезьяна с гранатой – никогда не знаешь последующей реакции. Иногда он радуется очевидному безобразию, а иногда разражается гневом по непонятной причине. Предугадать, что будет, невозможно.

– Подружка? – переспрашивает он и ухмыляется. – Ну вот, всегда я опаздываю. А то попал бы в дамское общество... Ты меня б хоть позвала как-нибудь, к подружкам-то..

– В любое время, – говорю я охотно. Трудно, что ли, собрать ему подружек, если хочет? Позвать Веру, Ирку отпросить у Рената, Элю из ателье... Можно позвать еще Аню из второго корпуса, ее как раз из психушки выпустили, все равно она дома сидит.

– Ну вот, – повторяет он и чинно садится на табуретку. – Всегда опаздываю...

Я ставлю на плиту чайник.

– Хотите? – спрашиваю я осторожно и прикасаюсь к бутылочному горлышку.

– Ты что, я за рулем, – он снова хмурится. – Уберрии...

Он чуть не рычит. Все-таки рассердился.

– Сей секунд, – говорю я быстро. Правда, сей секунд не получается, меня поводит, как новичка по палубе. И зачем я одела этот чертов халат?.. Ходила бы в платье... Пьяная, в халате, волосы растрепаны – сейчас он решит, что я совсем опустилась. Спиваюсь тут на его девять тысяч. Слава богу, чашки у меня чистые, мытые...

Он сидит и хлюпает носом.

– Простудился я, понимаешь, – говорит он. – Шашлыки делали, а тут уж как начнешь... полночи просидели... дымом обкурились... простудился вот... – он хмыкает, как будто ему самому удивительно. – Черт знает что...

– Комары небось тоже, – говорю я участливо.

Он смотрит на меня непонимающе.

– Какие комары?

– Ну на шашлыках, – говорю я. – Комары, – и, так как в разговоре возникает некоторый ступор, я добавляю: – Сейчас я вам горячего, в самый раз.

Пока соображает, что за комары, а я кручусь вокруг и заплетающимся языком приговариваю:

– Таджики, они не зря в любую жару чай горячий пьют. Они еще и халаты стеганые носят. Вам, Георгий Александрович, сейчас бы еще халат... Они знают... Не зря их, Георгий Александрович, Советская власть считала за людей... Есть у них народная мудрость...

Георгий Александрович принимает чашку и смотрит на меня несколько оторопело.

– Ты как живешь-то? – спрашивает он. – Замуж не собралась?

Издевается, что ли, гад.

– Что вы, Георгий Александрович, – говорю я. – За кого ж сейчас выйдешь. Такие люди – старой закалки, как вы – все женатые.

В нем еще не угасло настороженное недовольство, и я решаю, что надо его удивить – пусть отвлечется.

– Замужество, Георгий Александрович, это дело легкомысленное, – говорю я, садясь за стол и подпирая подбородок руками, чтобы голова не качалась. – Я лучше решила продолжить образование.

Он смотрит на меня поверх чашки.

– Ну да, знаю, – говорит он. – Сейчас многие учатся. Юристы, экономисты... – он солидно кивает. – Ну что ж, время у тебя есть, обеспечена ты тоже хорошо, я тебе вот помогаю... Что ж, можно учиться.

Непонятно, то ли он меня считает за полную дурочку, то ли всерьез верит тому, что говорит. Я ему, конечно, очень благодарна, но не надо же называть девять тысяч хорошим обеспечением.

– Нет, Георгий Александрович, – говорю я. – Я решила стать историком.

– Историком? – спрашивает он удивленно. – У тебя ж вроде не было склонностей... С чего вдруг?..

– Что вы, – говорю я с серьезным выражением лица. – Это сейчас самое перспективное направление рекламной и маркетинговой индустрии. Передовой край, можно сказать. Сейчас, знаете, в Китае это проект государственного масштаба. Ну и к нам скоро тоже придет. Знаете, строящееся постиндустриальное общество нуждается в новой мифологии. Вот я недавно прочитала одну книжку, там написано, что Петр Первый – он на самом деле сын одного немецкого князя. Они проверяли разные портреты методом наложения, так Петр Первый с этим князем совпал просто совершенно. Научный метод. С наукой не поспоришь...

Меня несет так далеко, что Георгий Александрович только открывает рот. Несколько моих теорий вызывают у него некоторый интерес. Развлекаю я его минут пятнадцать. Я как раз объясняю ему, что Москва есть на деле древний град Мошков (от слова мошка), когда, устав от моей трескотни, он поднимается.

– Как у мамы дела, – спрашивает он строго. – У отца-то были в этом году?

– А как же, Георгий Александрович, – отвечаю я. – Как положено, до Троицы. Петунии посадили...

Интересно, слушал бы он с таким интересом о моих действительных проблемах? Вряд ли...

Напевая "Просто жизнь моя манеж", я запираю за ним дверь и, пританцовывая, бреду в комнату.

Зачем приходил, спрашивается? Что инспектировал? После его визита мне становится противно. Уехать бы правда от них куда-нибудь, отдохнуть...

Понятно, что у него денег просить нельзя, бесполезно. И еще я его боюсь. Вдруг он рассердится и отменит мое пособие?..

Если уж просить, то есть один человек – бывший муж. То есть второй муж. Первый, если говорить честно, как-то стерся из моей памяти. Мне даже и не верится, что он был. А вот второго фиг забудешь... Он феноменальный жмот, но можно попробовать – я ничего не теряю. Толку с него никакого, отношений нет вообще, выгорит – хорошо, не выгорит – настроение ему испорчу, все-таки приятно, хоть и мелочь.

Брать его надо тепленьким, голыми руками, без предупреждения. А то найдется тысяча причин, и в конечном итоге он сбежит, только чтоб со мной не встречаться. Ему встречи не нужны.

Я навожу боевой раскрас и спускаюсь вниз. Перед дверью красуется новое грозное объявление "Граждане! Имейте совесть! Верните цветок в холл! Если не вернете – пойдем с участковым по квартирам. Общественность дома".

Одна надежда – что участковый окажется либо умнее, либо ленивей всей общественности вместе взятой. Надо же было понимать сразу – если ставишь цветок в холле, приготовься к тому, что его украдут. У соседа с пятого этажа украли старые оконные рамы, пока он их нес на помойку. Отошел у лифта покурить, вернулся обратно – рам уж нет. А тут цветок...

Имею полное право не пускать в квартиру никого. Ни общественность, ни лично участкового. Противно только, что коли не пустишь – немедленно по дому будет крик, что это ты утащила их собственность. Пустишь – противно тоже. Уроды...

Выхожу из этого психованного дома на волю, иду к метро и еду к мужу на работу. Приходится потратить лишние деньги на билет в метро. Туда и обратно. Целых двадцать шесть рублей, не шутка. Рисковое вложение денежных средств – неизвестно, окупятся ли. Очень может быть, что не окупятся...

Ехать аж на проспект Мира. Будем надеяться, он не сменил место работы... За два квартала до точки я произвожу еще одну трату – звоню с мобильного кирпича на его рабочий телефон. Надо же убедиться, что он на месте. Вдруг в отпуске, тогда, считайте, зря прокатилась...

– Коновалов, слушаю, – монотонно произносит в трубке голос, от звука которого я почему-то начинаю волноваться. Знакомый и непробиваемый. Я заранее уверена – у меня ничего не выйдет.

Я вешаю трубку. Говорить нельзя, у него хороший слух, узнал бы сразу... Но зато теперь он никуда не денется.. Мне виден их подъезд, если он выйдет, я замечу...

Из проходной я звоню приятельнице по прошлой жизни, Оксане.

– Сделай мне пропуск, будь добра, – говорю я после взаимных приветствий, словно это само собой разумеется

– Зайдешь? – спрашивает она. – Я вместо Женьки сижу, она в отпуске.

Через десять минут у меня на руках пропуск, и я могу с ним идти, куда хочу.

Странновато видеть эти знакомые стены, странновато и неприятно. Встречаться тоже ни с кем не хочется.

Я поднимаюсь на шестой этаж, чинно стучу в дверь с табличкой "коммерческий директор", открываю, и у меня чуть не падает челюсть. Нет, мой бывший благоверный (в новом летнем костюме цвета беж) меня собой не удивляет, а вот на месте его помощницы – зеленоглазой красавицы Яны – сидит его новый предмет, Настя. Скромная, тихая, миловидная, и вся такая гармоничная и сбалансированная, что меня от нее просто тошнит. Хотя может, это что-то личное.

Но главное – не показывать вида, а входить, как Вовочкин папа из анекдота.

– Здраавствуйте... – заявляю я громогласно. – Кажется, что звук моего голоса отдается в коридоре до самого лифта. – О, да вы теперь семейственно. Удобно, удобно... Можно к вам?

Коленька при моем появлении темнеет лицом и начинает нервно крутить ручку.

– Здравствуйте... Здравствуй, – говорит он, точно не знает, как ко мне обратиться. Настя расцветает приветливой улыбкой. Ее ничем не проймешь.

– Добрый день, Нина, – говорит она вежливо. Словно по телефону.

Я шмякаюсь на стул и кладу ногу на ногу.

– Что-то ты похудел, – говорю я озабоченно и обращаюсь к Насте: – Он хорошо себя чувствует?

– Хорошо, – отвечает Коля за Настю и помахивает ручкой, заложенной между пальцев. – Что ты хотела?

Мог бы для начала хоть улыбнуться бывшей жене.

– Поговорить, – отвечаю я.

Он опускает глаза в бумагу.

– Ну говори.

Нда, тяжелый случай.

– Может быть, выйдем, поговорим? – предлагаю я нагло.

– Извини, я очень занят, – заявляет он ровно, но не поднимая глаз. – Говори, я тебя слушаю.

Настя делает вид, что ее это не касается. Могла бы выйти сама. Вместо этого она берет трубку и набирает номер.

– Рекламное агентство? – спрашивает она музыкальным голоском. – Можно Игоря Бронникова?

Видно невооруженным глазом, что уши у нее приподнимаются, как лодочный перископ и поворачиваются в мою сторону.

Я честно хотела говорить с ним, как с человеком, но он сам напрашивается. Уже ясно, что меня ждет неудача... Надеюсь, он не вызовет охрану и не предложит меня вывести?

– Вы уже отдыхать ездили? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Коленька. – Поедем в августе. А тебе что?

– Я тоже хочу, – говорю я.

Он в недоумении наконец-то поднимает голову.

– Что?

– Да не с вами, не волнуйся, – говорю я.

– Игорь, я насчет макета, – говорит в трубку Настя, а уши так и косят в мою сторону. Как она умудряется? – И планнинги готовы? А еженедельники?

– Так на здоровье, – цедит Коленька. – Это ты сообщить пришла?

– Не только, – говорю я. – У меня денег не хватает.

– А я-то тут при чем? – он наконец кладет ручку и смотрит на меня в упор, как на злейшего врага.

– Ты не мог бы помочь? – говорю я смирно и лучезарно.

– Я... – выговаривает Настя в трубку. – У меня этот файл по почте не проходит... Он большой...

Пока Коля демонстрирует мне, насколько возмущен, меня так и тянет ей подсказать: – Заархивируй файл-то, дурочка, или кого-нибудь знающего попроси.

– От чего ты собираешься отдыхать? – заявляет он, охваченный праведным гневом. – Может, ты наконец работаешь? Нет, мне это нравится! Я два года без отпуска! Мне эти деньги потом и кровью даются! А тебе все подай на блюдечке!...

Нда, не вышло. Это была дурная идея. Зря я потратила двадцать шесть рублей на метро.

– Ой, ну ладно мне тут играть в социальную справедливость, – говорю я, отмахиваясь. – Подчиненным втирай, может, кто поверит.

После того, как он выгнал меня с сумочкой в руке, мог бы и не тратить красноречия.

– А нельзя сделать два макета? – спрашивает Настя в трубку, и уши у нее краснеют от напряжения. – Один с серебряный логотипом и золотой надписью, а второй наоборот... в смысле, с золотым логотипом и серебряной надписью?.. А?

– Впрочем, меня это уже не касается, – заявляет Коля. – Слава богу, не касается! Нет, ты подумай! Конечно, она за деньгами!.. – он обращается к Насте. У Насти тем временем раздвоение личности.

– Что? – спрашивает она в трубку. – Шильдики?.. Что?.. Одну минуту...

– У меня есть своя семья! – заявляет он мне громогласно. – И мне есть на что тратить деньги!..

– Ой, да не прикидывайся ты таким уж трудягой, – говорю я, отмахиваясь. – Уж я-то знаю, что за твоей личиной прячется, – я гляжу на него, прищурив глаза, и декламирую с выражением. – Он кубками вливал в себя вино. Он мясо жирное терзал руками. Был потен лоб его...

– Иди к черту! – кричит он, перебивая меня. – Что за дурацкая привычка вечно цитировать неизвестно что!

Настя, не выдерживая внутреннего конфликта, роняет трубку.

– Почему неизвестно? – говорю я. – Мне известно. А про тебя я давно подозревала, что ты двоечник. Мало того, что диплом у тебя купленный, так еще и аттестат, оказывается, фиктивный...

Он стучит кулаком по столу.

– У меня диплом!... Потом и кровью!...

Сейчас он начнет ругаться матом. Если только новая жена его не облагородила – что вряд ли.

– Ну да, – говорю я. – Самостроком в общаге пять лет фарцевал, а теперь потом и кровью. Ты ей вон говори, а я-то уж тебя знаю...

На этом я поднимаюсь и выплываю из комнаты, дабы не усугублять скандала.

– Ты еще у меня денег требуешь! – летит мне в спину. – С твоим моральным обликом... страну позорить собралась? Пусти козла в огород! Тебя надо вообще... от общества изолировать!..

Следуют интимные подробности моей биографии. Противно. Жалко. На лестнице мне безумно хочется к морю. Если полчаса назад я вяло следовала Вериному плану, то теперь, когда понятно, что моря не будет, мне страшно хочется окунуться в теплую соленую воду и развалиться на горячем песке... Подарите мне море... что ему стоит?.. Нельзя. Ничего нельзя. И как меня угораздило выйти замуж за такое?... Видимо, я правда живу во сне...

Надо отвлечься, иначе я расстроюсь, буду жалеть себя, краски мира поблекнут, и я стану делать глупости. Тогда я спускаюсь на пятый, к Оксане. Она сильно похудела и изменила цвет волос. Теперь они у нее желтоватые, как мед. Последний раз, с год назад, они у нее были медно-рыжие.