Текст книги "Аркадиана"

Автор книги: Ольга Покровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я вылезаю из машины, а он кричит вслед:

– Не забудь, ты обещала зайти, когда никого не будет!

– Ага, – говорю я, не оборачиваясь. – Сейчас.

И плюю через плечо. Они по другую линию фронта, вспоминаю я, разглядывая фасад. Все ври. Не вопрос. Будем врать.

Скоро я сижу в крашеной комнатке за круглым большим столом и жду работодателя. Пока его нет, разглядываю произведение искусства в раме. Наверное, это что-то высокохудожественное. Из новой эпохи. В то время как я гадаю, в чем тайный смысл авторской находки, решительно входит молодой мужичонка с перекошенным кислым лицом, как у язвенника, и я его, конечно, забыв о наставлениях, приветствую замечанием:

– А вы знаете, если эту картину развернуть на девяносто градусов, можно будет увидеть море.

Его передергивает от пяток до макушки, а я, вспомнив Верины инструкции, поспешно замолкаю. Но первое впечатление произведено... на лбу его написано, что эта комната принимала личностей достойнее. Он садится, раскрывает кожаную папочку, и что-то сразу помечает. Я старательно воспроизвожу на лице образ первой пионерки и круглой отличницы. Мысленно повторяю цвета. Может, лучше сразу сказать, что на картине не та цветовая гамма? Нет, лучше не добивать... Красный, желтый, зеленый... как там дальше...

Мужик морщится со старанием исполнения служебных обязанностей. После этой прелюдии задает вопросы. Основные биографические данные я сообщаю правдиво... смешно называть фамилию и имя, отличные от паспортных. Он делает глубокую мхатовскую паузу и сверлит меня неверным взглядом Джоконды. Воздух как-то нестандартно его преломляет... Не поклянусь, что он видит именно меня. Дистанционно провертев во мне дыру, он спрашивает, хочу ли я работать. Я вспоминаю, что советовала Вера.

– Знаете, – говорю я с воодушевлением. – Я очень хочу работать! Я даже не просто хочу, я так люблю работать! Никто так не любит. Я из-за этого с мужем развелась. Он мне работать не давал. Не давал самореализовываться. Но для меня работа важнее.

Выпалив эту чушь, я гордо замолкаю. Вот дура, приходит мне на ум, куда тебя несет. От работы кони дохнут. Сейчас тебя приставят, энтузиастку, кирпичи таскать. Впе-ред, вре-мя.

– Значит, причина вашего развода в недостатке самореализации, – произносит он вялым голосом и ставит у себя какую-то галку. Мне становится интересно. Может, он просто чертей рисует?

– Да! – говорю я. Зачем спрашивать идиотские вещи? Дали бы мне возможность, сидела б я дома и не дергалась.

– Почему вы уволились с последнего места рабо... – начинает было он, проводя глазами по анкете и запинается – видит, что последний раз я работала десять лет назад. Я тоже помалкиваю. Не объяснять же, что на последнем месте работы моя зарплата составляла эквивалент двух долларов США. Дорога дороже обходилась...

– Вы можете работать с людьми? – спрашивает он так же скучно.

– Да! – говорю я. – Я очень люблю работать с людьми. Я обожаю работать с людьми! Вот у нас в доме, к примеру, такие замечательные люди, мои соседи... Я бы с ними так и работала. Просто чудесные люди, знаете, прямо так бы их всех и целовала.

На его лице по-прежнему ничего не отражается.

– Какой самый дерзкий поступок вы совершили в своей жизни? – спрашивает он с потугами на проницательность.

Я смотрю на него стеклянными глазами, истово моргаю, и, вспоминая старые кадровые формулировки типа "я и мои ближайшие родственники в плену не находились и на оккупированной территории не проживали" докладываю:

– В своей жизни я не совершаю дерзких поступков, – и добавляю. – Все мои поступки взвешены и тщательно обдуманы.

И снова моргаю.

– Ну как же, – скрипит он. – Я смотрю, вы два раза замуж выходили... – так как я охотно открываю рот для ответа, он поспешно замолкает и углубляется в папку. Я тоже пока молчу. Подробности моей сексуальной жизни я готова озвучить в любой момент, но слушать эти мемуары не советую. Кажется, он сам чувствует, что коснулся скользкой темы.

– А телевизор вы смотрите? – спрашивает он со скрипом.

Я снова принимаю идиотски-восторженный вид. Думаю, что современные строители капитализма просто обязаны смотреть телевизор. В противном случае это вызывает подозрения. Не то чего-нибудь построят... Это мы еще по коммунизму проходили.

– Конечно! – говорю я. – Я очень люблю смотреть телевизор! Я всегда смотрю телевизор! Там такие чудесные передачи... сериалы эти... просто замечательные. Такие жизненные, знаете... Чувства там... эмоции... жизнь кипит...

Он снова рисует чертика.

– И что же вы смотрели последний раз? – спрашивает он, мельком взглянув на меня.

– Когда? – говорю я тупо.

– Ну когда вы последний раз смотрели? Вчера, сегодня...

Последний раз я смотрела "Каникулы Бонифация", но боюсь, ему не понравится. Совсем не понравится. Я судорожно вспоминаю, не зачитывал ли кто-нибудь программу, но ничего из памяти извлечь не могу.

– Сегодня, – говорю я. – Новости.

Пусть будет нейтральный вариант. Новости все смотрят.

– И что же? – продолжает он тянуть вредным голосом. Сволочь, да и только.

– В смысле? – спрашиваю я.

– Ну, о чем говорили? Что в мире происходит?

Проверяет, гад. А черт его знает, что там происходит. Уж верно, ничего хорошего.

– На днях похолодает, – говорю я наугад, но уверенно. – Грозовой фронт идет. – в памяти непроизвольно выплывает новость, свежая на фоне сообщений "убивают – воруют – сажают – не тех посадили" – по крайней мере, искренне было жалко как субъект, так и объект – и я, как по писанному, рапортую:

– Вот. Молодой зулус-зоофил пойман в ЮАР за изнасилованием козы.

Когда смолкает звук, до меня доходит, что я сказала. Кадровик замирает, повиснув над бумажкой, как горный орел над пропастью. Я замираю тоже. Что сделаешь? Какие новости, таков конспект... Я не виновата, что у людей все такие события, что лучше про зверей смотреть... Смягчая впечатление, поспешно добавляю:

– Да, вот еще вчера показывали голоса живой природы. Знаете, так впечатляет. Мишки ревут. И этих вот... лемуров тут на днях показывали. Такие интересные ребята... с хвостами. – сообразив, что от природы в данном контексте следовало бы отойти, припоминаю: – И ремонт еще по телевизору делают, тоже интересно... только вот цены не говорят...

На мишек с лемурами я и правда натыкалась. Дней пять назад. По "культуре", когда переключала каналы. Не поняла, правда, какое отношение они имели к культуре. Но лучше не вдаваться. Не думаю, чтобы в строителях капитализма поощрялись культурные позывы.

Мне кажется, у моего собеседника дернулось веко. Или я ошибаюсь?

– Читать любите? – спрашивает он монотонно.

Что ему сказать? Сказать, что неграмотная? Не примут...

– Очень, очень люблю! – говорю я. – Сейчас такие замечательные книжки выпускают! Детективы там... очень замечательные книжки.

Не хватало, чтобы спросил, что за детективы. Ирка кого-то называла, помнится... нет, безнадежно.

– И кого же вы сейчас читаете?

Ну что ему сказать? Делать нечего, приходится говорить правду.

– Олега Куваева, – говорю я. Все равно он наверняка не в курсе. Если спросит, кто такой, скажу, новый детективный автор появился.

Этот инквизитор почему-то оживляется.

– А что, разве Куваев книги пишет? – спрашивает он с интересом.

– Ну сейчас уже не пишет, – говорю я тоскливо. – А раньше писал.

– Надо же, – произносит он, покачивая головой. – Какой разносторонний человек... Не знал... Талантливые у нас люди, талантливые...

Кажется, я смотрю на него обалдело, раскрывши рот. Он глядит ответно, и по глазам его чувствуется, что мы друг друга не понимаем. Потом он досадливо опускает голову и делает повторную пометку.

Тут распахивается дверь и гуляющей походкой вваливается мужик в дорогом костюме.

– Ну что? – спрашивает он весело у пространства.

– Здрасте, – говорю я, а мой визави сразу просыпается.

– Вот, Сергей Ильич, – он сгребает бумажки и собирается конфиденциально поднести вошедшему. Видно, что его распирает от обилия информации. Но Сергей Ильич не реагирует. Он рассматривает меня с такой радостью, что подозрительно, не пьян ли он с утра. Может, ему тоже в самолет, вроде как Мишке...

– Это сотрудница-то новая, на архив? – произносит он, одним исчерпывающим взглядом изучив меня сверху вниз, и в обратном направлении. Составив определенное мнение, он милостиво роняет: – Пусть завтра выходит. Компьютер у нас есть?

– Старый, от Пети... Сергей Ильич... – эта мумия по-школьному тянет руку, но Сергей Ильич уже величественно, как крейсер, разворачивается спиной. По всему заметно, что время он на пустяки не тратит и чужие советы ему не нужны.

Когда он уже почти в коридоре, меня осеняет. Я же смотрела на днях новости, я же помню!

– Вспомнила! – говорю я громко, так, что оба вздрагивают, а я докладываю. – В штате Мериленд найден поросенок-мутант.

– Чего? – спрашивает Сергей Ильич, двигая шеей.

– В новостях сегодня говорили, – объясняю я. Пусть проверят, сегодня или нет. Найдется и сегодня...

– Хоть не бегемот, – произносит Сергей Ильич, величественно хмыкая, и пропадает за дверью. Я смотрю на интервьюера. Он смотрит на меня. Оба мы друг другом недовольны. Я чувствую, что, будь его воля, меня за километр от конторы встречали бы с ружьями. Помолчав, он кисло вздыхает и поздравляет меня с успешно пройденным испытанием. Кажется, я добиваю его, машинально говоря "Вас также". Мало, что я каждый год кого-то обижаю восьмого марта... Нет, к воспитанию нужны мозги, отсутствие не компенсируется.

Но в целом мне повезло. Какой живой человек понравится нетопырю? Спорю, для того его и держат, чтобы всяк сюда входящий сразу терял надежду....

Я завтра выхожу на работу! Совсем как настоящая! Стоп, сколько мне будут платить? Стоя на шумном тротуаре, я вспоминаю, что о зарплате речь не шла... Патологическая дура, не узнала самого главного... Неважно, не меньше же девяти тысяч Георгия Александровича... Теперь хоть есть шанс, что мама будет уважать... Я могу ей позвонить и как бы между делом сказать: да я тут работу нашла... И Ленке сказать, и Марику. Пусть знают!

Но звонить маме не приходится, потому что не успеваю я дома раздеться, как она сама звонит.

– Ну как ты себя чувствуешь? – спрашивает она, и я слышу холодок в ее голосе. Она чем-то недовольна. Иногда я даже устаю от того, что мной сплошь и рядом недовольны, а точную причину я не знаю.

– Хорошо, – говорю я бодро.

– Ты уже поправилась? – холодок усиливается. Кажется, она недовольна тем, что ее напугали, а тут выясняется, что я жива-здорова, и даже весела.

– Да, – говорю я, спохватываясь. – Кажется, прошло. Тогда Вера неотложку вызывала, но сейчас прошло.

– Прошло? По-моему, ты могла бы позвонить. Мы тут волнуемся...

– Извини, – говорю я, снижая радость в голосе на несколько заметных градусов. Вообще-то они могли и сами позвонить тоже. Все-таки это мне было плохо. Но они заняты, а я дурака валяю...

Просто так меня не извиняют. Мама считает, что я должна быть наказана, а если она так считает, то доведет наказание до конца.

– Твоя эта Вера тоже хороша. Что ей от тебя нужно? Позвонила, ничего не объяснила, бросила трубку...

– Извини, – повторяю я. – Но я тогда не могла говорить.

– Мне это не нравится, – повторяет мама. – Совершенно не нравится, – она делает паузу. – Нам нужна твоя помощь. Ты можешь нам помочь?

Она спрашивает таким голосом, что отрицательный ответ невозможен.

– Я звонила все утро, но тебя же не застать, – добавляет она с обидой.

У меня внутри все обрывается. На редкость невовремя. Ведь мне завтра на работу! А если я откажу... это будет что-то невообразимое.

– А что надо делать? – говорю я. Вероятно, я говорю убито, и мама это слышит.

– Нет, если тебе это так трудно, то не стоит.

– Что надо делать? – повторяю я в отчаянии.

Мама обиженно молчит.

– Я записалась к зубному, – говорит она. – Нужно, чтобы кто-нибудь посидел с ребятами. У меня выпала пломба, у меня совершенно...

– Когда? – спрашиваю я.

– Для тебя это имеет такое значение? Ты так занята?

– Ну мам, ну когда, – говорю я умоляюще.

Мама снова молчит.

– У меня талончик на три часа, – говорит она наконец.

– Когда? Сегодня? – спрашиваю я облегченно. – Ну сейчас я приду.

Кажется, мама тоже веселеет. Даже может быть, меня прощает. Во всяком случае, голос становится обычный.

– Я тогда собираюсь, – говорит она, и я чувствую, что она тоже радуется.

Когда я кладу трубку, я вспоминаю, что меня не спросили, почему я вызывала неотложку. Скорее всего, мама не поверила. Она-то знает, как я умею придуриваться. Ее это всегда огорчало... Хорошо, Ленка на меня непохожа, одно мамино утешение...

Я выбегаю на улицу. Интересно, а где черти носят Ленку. Где носит мать двоих детей... Конечно, допускаю, что от этих разбойников иной раз хочется застрелиться. Или она тоже вышла на работу? Нет, не может быть. Митроше еще и года нет... Нет? Я быстро вспоминаю... Нету ему года... Надо быть совсем сумасшедшим, чтобы назвать сына Митрофаном. Заранее обрек ребенка на страдания. Зачем Марику понадобилось быть православнее всех православных, я не понимаю. Назвал бы тогда уж Ваней, дешево и сердито... Впрочем, у Марика на педагогической почве много заскоков бывает. Первое, чему он научил старшенького, Лютика, это ругаться матом. По словарю. Подозреваю, у самого Марика знания по части сакральных народных откровений на нуле. Вообще самообразование вокруг так и кипит, все чему-то учатся, кто-то – искусству любви, как Саша, кто-то – неформальным диалектам... Зато у Лютика такая подготовка, что можно его хоть сейчас ставить бригадиром асфальтоукладчиков. Справится, как воды выпить... Правда, в школе у ребенка проблемы. Учителя никак не верят, что его отец – научный работник, на вокзального грузчика его незримый образ больше смахивает. Марик объясняет, что это вроде прививки. Дескать, ребенка нужно подготовить к стране, в которой ему жить. Большой интеллектуал...

Мама встречает меня уже одетой, с голубым шарфиком и с сумкой на плече. Шарфик ей очень идет. Младшенькие вьются в прихожей: и Лютик, который уже опрокинул какую-то коробку, и молчаливый Митроша, который учится ходить. Представляю, что будет твориться в квартире, когда Митроша заговорит. Хороши будут диалоги между детишками...

– Их нужно будет покормить, – говорит мама. – В холодильнике Митрошин суп и яблочко в банке. Памперсы там в шкафу...

– А этого чем? – спрашиваю я и ловлю Лютика за подтяжку. Он ходит в папиных подтяжках, чтобы штаны не сваливались. – Привет! А кто я есть? А есть я Лютик...

Лютик вырывается.

– Я не намереваюсь ничего есть! – гордо заявляет он и исчезает в комнате.

– С ума сойти, – говорю я. – Он не намеревается...

Митроша в это время колотит меня игрушечным зайцем по ноге. На личике у него отражается какой-то мыслительный процесс.

Мама уходит. Я иду следом за Лютиком в комнату, Митроша ковыляет сзади с зайцем, периодически замахиваясь, не попадая и теряя равновесие. Я сажусь на диван и отбираю зайца. Митроша с визгом кидается возвращать собственность. Хорошо, что он перестал тыкать пальцами в глаза и уши окружающих. Одно время была у него такая манера. Весь в папу, исследователь... Зайца приходится вернуть, и Митроша обиженно отходит в сторону, сунув зайцыно ухо в рот.

– Милый, – говорю я, – Ты бы поиграл чем-нибудь. Где твои игрушки? Где Митрошины игрушки? Ну-ка давай поиграем...

– Дурак, – презрительно изрекает Лютик, глядя на младшего брата.

– Чем он обычно играет? – спрашиваю я.

– Там его газеты, – поясняет Лютик. – Он их рвет.

Я иду в соседнюю комнату. Когда-то она была наша с Ленкой, а сейчас отдана братьям-разбойникам. На диване действительно огромный ворох драных газет. Терзали их с особой жестокостью.

– Мда, – говорю я. – Развивающее занятие для ребенка... А игрушки-то где?

В коробке находятся игрушки. Я тащу их в комнату, вываливаю на ковер и сажаю туда же Митрошу.

– Ну-ка займись, – говорю я. И Митроша вроде как действительно занимается. Вздохнув с облегчением, я обращаюсь к Лютику:

– Ну? А с тобой мы чем займемся? Хочешь порисовать?

– Я уже устал вам всем объяснять, – цедит Лютик. – Я терпеть не могу рисовать.

Нестандартный ребенок, ничего не скажешь.

– Ну а почитать? – предлагаю я. – В слова там поиграть, я не знаю... Или в домино? В домино ты играешь? А в дурака?

– В дурака? – говорит Лютик, оживляясь, и косится на Митрошу. Во взгляде у него появляется какая-то кровожадная заинтересованность.

– Ну да, в карты, – говорю я. – Не умеешь? Давай покажу.

Лютик уходит за картами. Я смотрю на Митрошу. Оказывается, он успел за полминуты вытащить все барахло из нижнего отдела стенки. Барахло приходится отобрать и запихнуть обратно, хотя я понимаю, что это ненадолго. Стенка не запирается.

Как играть в карты, Лютик схватывает на лету. В течение минуты. Сообразительный мальчик, способный, весь в папу... Митроша подбирается к нам, хватает одну карту и засовывает в рот. Лютик возмущенно кричит. Митроша пускает слюни.

– У него зубы режутся? – спрашиваю я Лютика. Лютик не знает. – Где его соска?

Соска находится в углу – грязная и облепленная пылью. Я иду ее мыть. Лютик тащится следом.

– Мама говорит, что мыть нельзя, – заявляет он голосом опытного ябеды. – У него должен вырабатываться иммунитет.

– Ну, иммунитет пусть и вырабатывается при маме, – говорю я и полощу соску под краном. – А мое дело маленькое.

Лютик смотрит на меня с большим подозрением. Я уже чувствую, как он меня заложит всем и каждому. Но думаю, что от мытья соски ребенку большого вреда не будет.

Соску Митроша задумчиво грызет, и тут же выплевывает на пол (в самую грязь). И снова хватает карту.

– Ты дурак! – кричит на него Лютик. Митроша жалобно растягивает ротик и пускает слюни. Назревает конфликт.

– Может, его покормить? – спрашиваю я Лютика. – Митрош, хочешь поесть? (Митроша не отвечает, и я принимаю молчание за знак согласия). – Пойдем поедим, дорогой...

Митроша ведется на кухню заодно с Лютиком, который должен показать, где что лежит. Лютик недоволен, но нехотя идет. На кухне Митроша засовывается в стульчик, а я лезу искать еду.

– Ну что? – спрашиваю я. – Что кому?

– Во-первых, я сказал пирог! – категорически заявляет Лютик, который уже сидит рядом с Митрошей. Что во-вторых, он не уточняет.

– Серьезный ты мужчина... – вздыхаю я.

Я достаю из холодильника кекс для одного и яблочное пюре для другого, начинаю греть пюре в баночке, и тут Митроше удается ловким движением через весь стол (не представляла, что у него такие длинные руки) схватить здоровый разделочный тесак. Слава богу, он не успевает его донести до зоны непосредственной опасности, потому что я отбираю тесак на полдороге.

– Э, нет, – говорю я. – Это, милый мой, не игрушка.

Митроша разражается жутким ревом. Он плачет, дергается, раскачивает стул так, что приходится его извлечь наружу. Он лезет на табуретку. Я перекладываю нож высоко в полку. Митроша пытается ухватиться за дверцы полки. С ним истерика, по щекам текут слезы величиной с горошину. Я пугаюсь. Лютик, кажется, тоже. Он сидит, насупившись, и мрачно смотрит на меня.

– Папа, говорит, нужно все давать, – заявляет он.

– Вот папа пусть и дает, – говорю я. – Не могу я дать ребенку в руки нож!

Лютик боязливо хмурится. Я чувствую, как он будет рассказывать всему семейству, что Митрошу обижали. Митроша беснуется и топает ногами. Я стараюсь его увести, но он вырывается. Пока что я еще сильнее. К еде он уже не испытывает интереса, поэтому я беру Митрошу под мышку, несу в комнату и сажаю в кровать. Истерика продолжается с новой силой. В Митрошином плаче – не просто обида, а какое-то фундаментальное жизненное потрясение. Я чувствую себя преступником и царем Иродом одновременно. Я сажусь рядом. Лютик тоже.

– Ну что будем делать? – говорю я растерянно.

– Надо ему дать, – говорит Лютик. – Он не успокоится.

– Да что вы все, сбесились! – говорю я с отчаянием. – Ну как я ему нож дам? Ты что?

Лютик молчит. Митроша ревет. Еще немного, и придут соседи. Или сразу вызовут милицию, без визитов. Этот маленький паршивец орет так, будто его режут. Я боюсь, что он повредит себе либо голосовые связки, либо барабанные перепонки. Но сделать уже ничего нельзя. Он вошел в резонанс, и никакими силами его не погасить.

– Пошли доедать, – решительно говорю я Лютику, и мы уходим.

Когда я нервно, с дрожащими руками, пою Лютика чаем, рев обрывается на высокой ноте. Сердце у меня падает от ужаса. У Лютика, кажется, тоже. Я с надеждой смотрю на него, но Лютик уклончиво отводит глаза. Он не желает быть соучастником.

– Пойдем посмотрим, – говорю я убито.

Мы на цыпочках заходим в комнату. Измученный моральными травмами Митроша сидит в кроватке и сидя спит. На лице у него нарисовано страдание, он морщится во сне. Я подбираю соску и осторожно прикасаюсь к Митрошиным губам. Митроша в один момент, не просыпаясь, заглатывает соску, причмокивает, личико у него разглаживается, и по нему разливается спокойствие. Его длинные реснички все еще слипаются от слез.

– Ах ты бедняга, – говорю я шепотом. – Надеюсь, он не охрип.

Лютик осуждающе молчит. Я смотрю на Митрошу. То ли вторые дети всегда выглядят трогательно, то ли мне кажется. По крайней мере, у Лютика совершенно шкетская физиономия с рождения, а у Митроши – кудрявые волосики, нежные черные реснички, выразительные глазки, и выглядит он, как ангелочек. Ленка, наверное, тоже так выглядела в сравнении со мной.

Митроша спит. Я аккуратно, чтобы не разбудить, стаскиваю его с прутьев кровати в лежачее положение и накрываю одеяльцем. Он не просыпается, а только слегка морщится и жует соску. Бедный обиженный ребенок.

Все оставшееся время до прихода мамы мы играем с Лютиком в дурака. Через полчаса Лютик играет как виртуоз, и я постоянно остаюсь в дураках (Лютику очень нравится). Я запоздало вспоминаю, что Лютик с трехлетнего возраста участвует в шахматных турнирах на равных с папой. Наверное, в шахматы и надо было играть. Но я только знаю, как ходят фигуры, и то с трудом. Вряд ли Лютик получил бы удовольствие... Время от времени мы инспектируем Митрошу, но Митроша спит.

– Силен ты, однако... – говорю я Лютику, напряженно изучая свои карты. – Мы сыграли с Талем десять партий... Таль сказал – такой не подведет...

Лютик горделиво приосанивается и смотрит поверх моей головы, куда-то вдаль, на подвластные ему невидимые земли, города и страны. В его глазенках загорается красный огонек, как верхний фонарь светофора. Я заранее сочувствую городам и странам, которые попадут ему под раздачу.

Надо ли говорить, что, когда приходит мама, я получаю по полной программе. Для начала – за обучение ребенка азартным играм. Хотя я совершенно не понимаю, почему ребенку лишний раз не попривыкать к стране, в которой ему жить. Для полного привыкания следовало его сразу поучить в очко или в буру, да он бы и преферанс освоил... В общем, мои оправдания не принимаются. Когда Лютик радостно докладывает об издевательствах над Митрошей, я получаю за Митрошу, за то, что не могу справиться ни с каким простейшим делом, даже накормить детей не в состоянии, за то, что я это делаю нарочно, назло собственной семье, что меня никогда больше не позовут, скорее доверят детей чужому человеку, и так далее.

Чувствуя себя полным выродком, я выкатываюсь на улицу. Настроение у меня – хуже некуда. Я хотела сегодня дойти до уток – попрощаться перед грядущими рабочими днями, но теперь точно никуда не пойду. Чертовы племянники. Я с ужасом думаю, что не люблю племянников. Не зря у меня нет детей. Я бы, наверное, и их не любила...

Проходя гаражи, я слышу гортанный лай. Оглядываюсь, и в глазах темнеет: на меня стремительно летит бродячая собака. Чем я ее раздражила? Вроде не трогала... Собака припадает к земле и примеривается зубами к моей щиколотке. Зубы я вижу отчетливо: мелкие и острые. Стукнуть ее нечем. Со страху я и не попаду... Я наклоняюсь навстречу, смотрю в ее желтые глаза и верещу, близко к ультразвуку, так что слышно, наверное, в центре города. Собака с жалобным визгом отлетает в сторону, задумывается, но потом опять обнажает зубы и гавкает. Я верещу снова. Собака отскакивает, поджимает хвост, уши, и убегает туда, откуда пришла.

Я с бьющимся сердцем и горящими щеками оглядываюсь по сторонам. Кругом мирная жизнь, вон бабушка волочит сумку на колесах, вон мужик идет с работы, дети играют, и никому нет дела до моего визга. Ноль внимания. Словно фильтры в ушах... Тогда я визжу в третий раз – просто так, на ровном месте, для порядка – и с победно поднятой головой иду домой.

С одной стороны жалко, что не покормила уток. Неизвестно, когда к ним попаду. С другой стороны, ощущение честно выполненного семейного долга (пусть халтурно – это уже другой разговор) наполняет меня внутренним довольством и самоуважением. Утки никуда не денутся. К ним можно в выходные. А тут как-никак родственники...

Первое, о чем я вспоминаю утром, что на работе нельзя грызть семечки. Вспоминаю, когда лезу в карман куртки. Смутные институтские воспоминания о том, что можно грызть еще и шариковые ручки, не утешают. Не хочется в первый день выглядеть слезшим с пальмы каннибалом, у которого отняли любимую кость... По дороге к метро я решаю, что есть выход, и покупаю пакет леденцов в круглосуточной лавке. Насчет леденцов, по-моему, правила хорошего тона не возражают. А если и возражают, то несильно.

Пакет наполовину выходит еще в метро, шуршащие бумажки я набиваю в карман – по причине отсутствия урн в подземном пространстве. И конечно, забываю выкинуть на улице. На работу я являюсь с полным карманом мусора... Будь проклята моя рассеянность... Мысленно клянусь в другой раз засунуть все бумажки первому же попавшемуся спящему бомжу, но заранее знаю, что все равно или забуду, или что-нибудь мешающее со мной произойдет.

Меня приводят к моей начальнице, и представляют: Галина Михайловна, это Нина. От вида Галины Михайловны у меня возникает нехорошее предчувствие, которое я стараюсь отогнать. В конце концов, это всего лишь начальница... но ей-богу, если русская женщина за сорок тоща, как спичка, то по моему глубокому убеждению, с ней лучше не иметь никаких дел. Она либо чем-нибудь серьезно больна, что не облегчает общение с окружающим миром, либо на диете, постоянно хочет есть и зла, как сто чертей. К тому же Галина Михайловна носит распущенные по плечам волосы, а мне еще приходят на память отзывы моей деревенской бабушки на тему причесок. Голос у нее суховат и шуршащ, как наждачная бумага. Я все отмечаю моментально, стараюсь отогнать первое впечатление и продолжаю лучезарно улыбаться. Саша прав. Не надо придираться к мелочам, вполне возможно, что она милейший человек, а я со своим заскорузлым взглядом на окружающую действительность просто впадаю в мизантропию. Гибче надо быть. Динамичнее...

Галина Михайловна смотрит на меня пристально и несколько вопросительно, как Дед Мороз на утреннике, когда требует массовых криков "Сне-гу-роч-ка!". Кажется, что сейчас она скажет "Нууу?.."

– Очень, очень хорошо, – говорит она снисходительным тоном и упорно смотрит мне в глаза. – Нам давно нужны серьезные люди. Особенно, – ее голос стынет. – После того, что было.

Можно со значительной степенью вероятности предположить, что было нечто не то. Даже более: слыша ее голос, я не завидую тому, что было до меня.

Впрочем, она уже мило улыбается.

– Что ж, идем, – говорит она и величественно выплывает из комнаты. Осанка у нее как у балерины. Нужно, наверное, очень себя любить, чтобы к сорока годам сохранить осанку – не ездить в общественном транспорте, не таскать сумки, не мыть полы, не стирать... Здорово, думается мне. Есть же люди.

Она проводит меня в стандартную офисную комнату. Серая мебель, ковролин и компьютеры. Новые стеклопакеты на окнах, жалюзи. Дорого и неброско. Очень чисто. Ничего лишнего.

– Девушки, знакомьтесь, – говорит она, становясь на середине комнаты, как человек, привычно находящийся в центре внимания. – У нас теперь начинается новая жизнь. Наши мучения с архивом кончились, – и она многозначительно прибавляет: – Надеюсь.

Из-за монитора слева раздается рассыпчатый хохоток.

– Милости просим, – говорит моя будущая коллега. – В наш здоровый бабский коллектив.

Скоро я сижу на своем рабочем месте и тихо пытаюсь втянуться в производственный процесс. В комнате нас пять человек. Во-первых, это сама Галина Михайловна. Ее заместительница – Элеонора Сергеевна, дама лет сорока, с беспокойным взглядом, направленным во внутренний мир. У нее такой вид, как будто в дороге ее застиг шторм: воротник блузки перекособочен, шейный платочек перевернут, из прически со всех сторон выбиваются пряди. Она должна быть безобидна – таких интересуют только собственные проблемы, а проблем у них бывает много. Третья, приветствовавшая меня женщина (совершенно нормальная, размера этак пятьдесят шестого) – Ирина Григорьевна, с большущим декольте, в дешевом вискозном костюме – то ли давно махнула на себя рукой, то ли со вкусом проблемы – охотно смеется и улыбается. Глаза глупые, что огорчительно... От глупых людей можно ожидать всего... но выражение бывает обманчиво. Четвертая – Катя – девочка моложе меня, с ухоженными светлыми волосами и каким-то очень вульгарным телом (одни мягкие шары со всех сторон, выступающие из широкого балахона) – могу поклясться, возненавидела меня с первого взгляда и периодически сверлит меня злющими глазами. Есть почему-то девицы, у которых я моментально вызываю биологическую ненависть. Но плевать на Катю, здесь не она командует.

Галина Михайловна выдает мне задание, и все делают вид, будто меня здесь нет. Да мне и не до них... Я смотрю, что мне дали за компьютер. Компьютер старенький. Петин. Петя, надо полагать, был изрядной хрюшкой. Надо пойти к Олегу, заныкать у него потихоньку пару рюмок водки и как следует все протереть... водой этого не отмыть. Сканер... есть такое. Программа к нему тоже есть. Хорошо... Факс... есть факс. Хранитель экрана... с "Властелином колец". Да, тут тоже интеллектуалы сидели... Ага. "Противостояние"... "Азия в огне"... "Counter Strike"... И все одновременно. Представляю, как этот хрюн посадил систему.

Работа у меня, надо сказать, противопоказанная характеру. Настолько противопоказанная, что даже становится интересно, как я с этим справлюсь. Мне надо содержать электронный архив. Так, чтобы в любую минуту можно было найти любой документ. Это при моей-то аккуратности и организованности, и при том, что я дома и при полном отсутствии вещей никогда ничего не могу найти. Да и Петя, кажется, был не лучше... Бродя по различным папкам и пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь закономерность, я скоро понимаю, что тут черт ногу сломит. Архив большущий, ветвистейший, как столетний дуб, самое логичное – свалить все в кучу и разобрать заново, но при таких объемах это несерьезная задача. Я беру листок бумажки и медленно рисую схему этого монстра.