Текст книги "Аркадиана"
Автор книги: Ольга Покровская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Я грызу горбушку, макаю ее в кислый хрен, и пытаюсь вспомнить, нравилась я Мишке или нет. Не помню. Вечно я не помню самого главного. Вообще из школы я вынесла что-то не то. Законы Кеплера зачем-то до сих пор помню (и кто это придумал учить?)... А серьезные вещи, от которых подчас зависит судьба, вылетают из головы бесследно... Наверное, я в самом деле урод.
Звонит телефон. Это Вера меня инспектирует.
– Ну? – спрашивает она строго. – Как дела?
В кои то веки кого-то интересуют мои дела. Так и тянет получить удовольствие.
– Друг мой, друг мой, – всхлипываю я. – Я очень и очень болен... Сам не знаю...
– Что, тебе плохо? – спрашивает Вера испуганно.
– Нет, – говорю я довольно. – Просто я еще не протрезвела.
– Тогда все в порядке, – говорит Вера, облегченно выдохнув.
Потом я прихорашиваюсь. Одеваться я вообще-то люблю меньше, чем раздеваться. Во-первых, нет высокой цели, во-вторых, не во что. Все лето я хожу в любимом сером платье, с ниткой копеечных бус. Волосы у меня пышные, я их распускаю на уши, и кончики прихватываю маленьким красным бантиком. Моя в деревне воспитанная бабушка считала, что распущенные волосы прилично носить только в постели. Но себе и этого не позволяла.
На улице я встречаюсь с Верой, и издали, из-за боярышниковой колючей заросли на радость детям, получаю ее неодобрительный взгляд.
– У тебя нет ничего менее сиротского? – спрашивает она скептически.
– Что ты понимаешь, – отвечаю я небрежно (где ее учили быть тактичной?) – Когда-то это было хорошее дорогое платье.
– Очень давно. Хотя... – она вздыхает, исчерпывая литературные рамки возможной дискуссии. – А на лице? Это что за стрелы вместо глаз? Мягче надо... плавнее.
– Я с детства не любил овал, – мрачно говорю я. Буду я еще подлаживаться под какого-то Мишку. – Я с детства угол рисовал.
– Оно и видно, – говорит Вера.
Сама она так и светится – розовая кожа, чуть подправленное лицо, яркий костюм. Первый раз вижу, чтоб кому-то шел пронзительный васильковый цвет. Она натуральная блондинка, а сейчас обесцвечена в платину. Я рядом с ней – гадкий утенок. Но какой уж есть.
Мы идем по кварталу, и нам весело. Вера рассказывает о муже, о любовниках до мужа, о любовниках при муже, и я понимаю, что живется ему не скучно. Впрочем, он бизнесмен – ему не до пустяков. Правильный цельный человек. Мой второй муж вечно к каким-то мелочам цеплялся, все от отсутствия больших жизненных задач и социально зрелых критериев... Мы проходим мимо детской площадки, на которой неизвестный (мне) с аппаратом тридцать лет назад сфотографировал нас с мамой. Черно-белый снимок, я стою, надувшись, и гляжу исподлобья, а Ленка ковыряется в песочнице, и виден только холмик вечной детской шапочки. Мама получилась очень эффектно... А вместо магазина железных дверей был ремонт обуви, и пахло резиновым клеем... И жуткие очереди, которые я ненавидела. Очереди были везде, но здесь почему-то особенно.
Еще был магазин тканей, куда мама иногда заходила – с нами на поводке. Я до сих пор помню свой детский шок от впервые увиденного отражения в полноразмерном зеркале. Сколько мне было? Два года? Или меньше? Ходить я тогда умела...
Наконец мы подходим к общежитию с вывесками и транспарантами по всему зданию, как на первомайской демонстрации. Самого общежития давно нет (быть может, пара комнат). В холле индусы торгуют жемчугом и ониксовыми вазами, с банкеток вдоль стены злобными глазами пялятся клиенты нотариальной конторы, тихо дремлет девочка над образцами паркета, в углу груды коробок с пылесосами. Я вспоминаю, что мой пылесос уже дышит на ладан, но Вера тащит меня в коридор, явно знакомым путем, за мощную, до потолка дверь без опознавательных знаков.
Я готовлюсь увидеть пять голоногих секретарш, но за дверью одна, лет под сорок, поднимает на нас беспокойные и странно веселые глаза. В нормальном рабочем процессе нет места такой подозрительной веселости... Когда она опознает Веру, еще более оживляется. Мне становится не по себе – уж не наркотики ли здесь фасуют. Куртки куртками, а одно другому не мешает... Секретарша подпрыгивает на месте и восторженно восклицает:
– Ой, Верунчик! Летит! Улетает! Только что билеты принесли.
При этом она часто-часто переводит взгляд с Веры на меня и обратно. Кажется, она и сама сейчас улетит. Нет впечатления, что она вообще обременяет себя подчинением каким-то законам, тем более гравитации.
– Одни заботы! – соглашается Вера равнодушно-сочувственно, но не тормозит движение по приемной.
– И не говори, Верунчик, и не говори, – причитает секретарша уже нам вслед.
Мы врываемся в кабинет. Здесь кондиционированно холодно, и из-за полированного стола взмывает мгновенно узнаваемый Мишка. Он действительно пузатый, не лысый, и волосы такие ж, словно он месяц в геологической экспедиции сидел над костром и ни разу не мылся. Вид, правда, уже не сонный, к тридцати годам проснулся – улыбка от уха до уха, и кривые зубы блестят. Понятно, что Вьетнам – не Европа, на зубы, как в конюшне, не смотрят, визитами к стоматологу можно не утруждаться...
– Девчонки! – говорит он, разводя руками. Полы пиджака у него расходятся, как у летучей мыши. Он подходит ближе, и я чувствую шипроподобные духи. Борт простеган вручную. Пижон. Мой бывший муж тоже любил простеганные вручную пиджаки. Я имею в виду, второй муж.
– Мишаня! – говорит Вера с претензией. – Что за дела? Мы пришли хорошо провести время, а ты...
– Девчонки! – повторяет Мишаня. – Мы коньячку сейчас, и я в дорогу. Ну что делать, без меня ничего не могут... Здорово, зайка, – он обнимает меня. – Ишь какая ты, ишь какая!
Он разливает по стаканчикам с московским гербом коньяк и грозит мне пальцем.
– А я тебя вижу иногда, вижу. Гордая! Ходит, не замечает...
– Тебя ж не узнать, – отвечаю я. – Похорошел как кинозвезда.
Мы выпиваем по рюмке. Какой он деловой человек! У него и лимона-то нет. Даже Ренат, отягченный десятками поколений непьющих предков, всегда держит в ящике лимон. Хотя коньяк у Мишки хороший... Я замечаю, что после первой же рюмки его глаза заволакивает.
– Летать, – говорит он. – Брр... Боюсь я летать, девчонки. Самолеты – хлам. Один раз попал, шасси не вышло. Думал, не залезу никогда больше в этот гроб... Давайте еще по одной. Трезвым не полечу... Они уже в воздухе еле держатся. Ресурс на пределе... Скоро посыплются оттуда один за другим, только знай разбегайся...
Приходится выпивать еще по одной.
– Не век же им летать... – бормочет Мишка. – Когда-нибудь кончится, обломаются крылышки-то...
Ясно, что ему не до моих проблем. Вера пытается несколько раз вернуть его к теме работы, но Мишка упорно, словно на пути к далекой цели, опрокидывает пятую, и мысли его в воздухе, выше птиц и облаков. Словами его на землю не вернуть... Я жду, когда он поставит бутылку, забираю его руку, подношу к губам кисть величиной с хорошую гантелю и медленно и протяжно целую. Мишка обалдело просыпается, и даже Вера от таких выкрутасов округляет глаза. Потом я отпускаю его руку и берусь за рюмку, как будто ничего не произошло.
– Спокойно, дружище, спокойно, – говорю я ошалевшему Мишке, похлопывая его по плечу. – Мы еще увидим небо в алмазах.
И делаю умную физиономию, словно сама понимаю, что говорю.
Мишка медленно, как локатор, оборачивается в мою сторону. Видно, что он мучительно пытается скорректировать себя в реальности. Припомнив число гербовых стаканов и вычислив коэффициент, он неуверенно тыкает в меня пальцем.
– Я позвоню, – говорит он, кивая. – Я знаю, куда позвоню. Они у меня все вот где... – он подносит к моему лицу кулак, словно напрашивается на другой поцелуй. Любит он, видать, когда ему кулаки целуют... – Девчонки... Пожелайте мне ни пуха ни пера.
Рюмки после десятой появляется секретарша, вопросительно заглядывает своему шефу в глаза и, получив какой-то нужный сигнал, крепко, как удав, обнимает его за талию и привычно ведет к выходу. Мишка к тому времени переходит с литературного на ненормативный и вполголоса бормочет какие-то служебные указания.
– Ты – чудо, – говорит мне Вера, покачиваясь в мою сторону и дыша коньяком. – Ты просто чудо.
– В перьях, – соглашаюсь я, тоскливо провожая Мишкину звездную от перхоти спину.
– Почему в перьях? – спрашивает Вера.
– Потому что так говорят.
– А.
Мне как-то нехорошо. Причем я не пойму: то ли вообще, то ли после вчерашнего. Нужно идти домой, сварить жирный борщ и слопать две тарелки как минимум. Сил только нет варить. Коньяк был лишний... и Мишка лишний... все лишнее.
Капуста жестковата, но мы набрасываемся на борщ, как питомцы провинциального зоопарка на объедки. Заметно лучшеет. Природа вокруг как-то гармоничнее... Вера заливисто хохочет.
– Ну ты его удивила! – ну ты его прямо по-ра-зила! – она снова закатывается. – Надо было еще... – и она фантазирует, что надо было сделать, нечто такое, от чего краснеет, приближаясь к ценным породам дерева, даже мой дровяной шкаф. – Надо было еще нам двоим договориться, и с двух сторон... Ой, уморила!
– Это был экспромт, – оправдываюсь я. – По ситуации. Человек спал. Надо же было его разбудить. Может, ему теперь и в самолете не так страшно...
– Нет, здорово! Здорово! – кричит Вера. – Теперь он уж точно тебя не забудет.
Раздается звонок в дверь. Мы замолкаем. Когда я открываю, откуда-то чуть не валится Валентина Михайловна, которая всем телом норовит оттеснить меня от дверного проема, чтобы заглянуть в квартиру.
– Нина, – говорит она с лицемерным испугом, напирая на меня своими формами. – Что такое, кому-то плохо? У вас такие звуки...
Так я и поверила. Когда действительно плохо, тебя не дозовешься... В переводе это тонкий намек на то, что мы ей мешаем – заодно со следовательским интересом.
Тут раздается сиплый приглушенный голос у меня за спиной.
– Товарищ! Заходи, товарищ!
Я оборачиваюсь. Вера подмигивает одним глазом и приглашающе гребет руками, как пловец, лишенный бассейна. Валентина Михайловна, воспользовавшись моим недоумением, вторгается в прихожую.
– Товарищ! – сипит Вера. – Дай денег на подпольную типографию!
Валентина Михайловна, сделав поворот в воздухе на сто восемьдесят градусов, вылетает как ошпаренная. Я виновато бормочу ей вслед:
– Извините, она так предана нашему делу, так предана...
Оставшись вдвоем, мы валимся на диван и хохочем минут пять. Потом громко и довольно поем "Вихри враждебные веют над нами". Процесс увлекает – сто лет я среди этих ревнителей общественного порядка не пела во весь голос. Напоследок исполнив "Последний матрос Севастополь покинул" мы достаем карты и играем в подкидного. Проигравший кукарекает. Не знаю, как трактует Валентина Михайловна эти звуки. Боюсь даже вообразить... Кукарекать надоедает тоже, мы затихаем и лениво перебрасываемся картами просто так. Звонит телефон. Я сквозь зубы говорю "Алло", ожидая, что это еще кто-нибудь, недовольный фонограммой. В трубке слышен музыкальный грохот типа "бенц-бенц", пьяный смех, и нетвердый мужской голос хрипит:
– Девчонки! Привет! А мы к вам сейчас придем...
У меня аж сердце обрывается с перепугу. Не хватало только пьяной компании. Абсолютно незнакомой к тому же. Этот голос я не идентифицирую.
– Кто мы? – спрашиваю я. – И сколько вас?
– Мы в тридцать втором. Мы сейчас придем, девчонки...
Я ничего не понимаю.
– Вы куда звоните? – спрашиваю я обалдело.
– Как куда? В двадцать пятый. Девчонки, не притворяйтесь...
– Вы ошиблись, – говорю я с облегчением и вешаю трубку. Общага. Или гостиница какая-нибудь для гастарбайтеров. Телефонную станцию на Митинском рынке купили краденую, а программировал сантехник – другого технического работника не нашлось...
Не успеваю я отойти, телефон звонит опять.
– Девчонки, – вкрадчиво говорит тот же голос. – Мы сейчас все равно придем.
– Да ошиблись! – говорю я сердито.
– Не притворяйтесь, девчонки. У нас есть шампанское. И дыня. Медовая дыня, узбекская... Лично выбирали на Алайском базаре...
– С нитратами? – спрашиваю я из одного любопытства.
– Какие нитраты! Чис-тей-ший экологический продукт...
– Ну ладно, приходите, – соглашаюсь я и добавляю строго. – Только чтоб все были мытые и в чистых рубашках. Знаю я...
– Девчонки... Обижаете... Мы сейчас...
Я вешаю трубку. Интересно, куда они придут, и кто их там встретит.
– Что с нитратами? – с интересом спрашивает Вера. – Кто чистый?
Не успеваю я объяснить ситуацию, как телефон звонит в третий раз. Неужели уже пришли? Быстрые, неймется, видать...
– О господи, – говорю я в трубку. – Ну что непонятно?
– Непонятно-то чего? – спрашивает Ирка, не удивляясь ни секунды. – Когда за рыбкой придешь?
– Сегодня, – говорю я, подумав. – Ир, когда узбекским дыням сезон?
– Летом, – говорит Ирка, опять без промедления. Хорошо человеку, у которого есть ответы на все вопросы.
– Это я без тебя знаю, – говорю я.
– Что опять предлагают? – спрашивает Вера, когда я кладу трубку.
– На этот раз камбалу, – отвечаю я. – Хочешь жареной камбалы?
– Хочу! – кричит Вера.
Снарядившись, мы идем в поход за камбалой. Ирка смотрит на наши физиономии цвета бампера у электрички весьма скептически.
– Да, тетки, – говорит она. – Глядеть на вас – аж душа радуется.
Потом мы возвращаемся, жарим камбалу, едим, запиваем остатками портвейна, в общем, блаженствуем.
– Не вздумай идти ни в какую госконтору, – убеждает меня Вера. – Ты себе не представляешь, какие там извращенцы. Там ж ни одного нормального человека не осталось. Все, кто что-то мог, давно разбежались. Там одни нелюди... Я тебе скажу точно, с бандитами иметь дело куда проще. Конструктивнее...
Я киваю головой. Я и не собираюсь идти в госконтору. Я никуда еще не собралась. Но лучше иметь девять тысяч в месяц и ничего не делать, чем иметь меньше и работать. Меньше – потому что, думаю, Георгий Александрович немедленно отменит мое пособие, как только узнает, что я пристроена. За что ж платить-то – это Саше неудобно будет... приезжать вечером придется... да еще я буду усталая... нет, некачественные услуги солидные бизнесмены не оплачивают.
Когда от камбалы остаются одни кости, уже вечер и темнеет, Вера уходит. Я заворачиваю в бесплатную газету рыбные остатки и выхожу к мусоропроводу. На лестничной клетке обнаруживается, что еще не рассеялся сизый дым от моей готовки, и запах тоже соответствующий. Можно уверенно ждать, что кто-нибудь припрется с претензией, к гадалке не ходи. Я распахиваю дверь на пожарную лестницу, но на улице тихо, ветра нет, и проветрится, судя по всему, нескоро.
Я осторожно, стараясь не хлопать дверями и не греметь замком, возвращаюсь в квартиру, но в квартире не сидится. Каждую секунду я жду визита, который испортит мне настроение на весь оставшийся вечер. Проклиная свою трусливую натуру, я беру ключи, подумав, беру свой мобильный телефон (вдруг позвонит Мишка? Или Вера по его просьбе? Нельзя рисковать важными вещами) и сбегаю на пожарную лестницу. По моим расчетам, проветриться должно минут за пятнадцать, поэтому лишний раз проходить мимо подъездных церберов нет смысла.
Внизу какие-то звуки. Может, курят? Голоса, похоже, молодые и веселые. Вряд ли такие предъявят счет за некорректное поведение, но нарушать чужой праздник своим присутствием не хочется. Тем более, там женщины. Или девчонки. Голоса высокие, непуганые и недоразвитые. Сделав мизантропический вывод, я останавливаюсь этажа на два повыше прогнозируемого эпицентра веселья, расстилаю на ступеньке обрывок газеты, сажусь и смотрю сквозь решетку на улицу. День погас, небо еще умеренно светлое, но скоро почернеет. Курят... С курением у нас в доме тоже проблемы. На доске объявлений сейчас висит объявление авторства местных активистов: "Товарищи жильцы! Просим вас не курить в туалетах! Этот запах поступает в вентиляцию, и его нюхают другие люди!" Какой еще запах из туалетов нюхают другие люди, и чего там еще не следует делать, основываясь на этой посылке, можно описывать бесконечно. Просто бездна вариантов... Так что курящим я не завидую...
Кто-то топает, негромко бормоча. Я не успеваю подняться, когда в лестничном пролете, пошатываясь и держась за стенку, появляется мужчина. Упирается в меня глазами и смотрит, сперва наводя на резкость, а потом недоуменно и несколько испуганно. Не может вспомнить, кто я такая, и откуда взялась. Что я не из его компании, не приходит ему в голову. Я тоже приглядываюсь недоверчиво, но потом узнаю – это давешний битый страдалец с расколотой фарой. Синяя иномарка, не помню, какая именно.
Мы глядим друг на друга в упор и молчим. Встречаясь глазами, понимаешь сразу возможный уровень энергообмена. Я чувствую, как раскаленно краснеет натянутая между нами ниточка. Возможно, по причине нетрезвости сторон... Мы не сказали ни слова, но между нами какой-то бессловесный контакт. Я не чувствую неловкости от глаз, наведенных в упор. Наконец, что-то мелькает в его взгляде, и он меня узнает.
– О, – говорит он флегматично. – Какие люди.
– А какие? – спрашиваю я.
Вопрос приводит его в замешательство. Он брякнул что-то для проформы, и теперь приходится расшифровывать.
– Вы-да-ющиеся, – наконец выдавливает он.
– Чем же? – не отстаю я.
– Откуда я знаю, – говорит он. – Всякий человек чем-нибудь да выдается.
Вывернулся. Он прислоняется спиной к стене и вытаскивает из нагрудного кармана сигаретную пачку. Наклонив голову, закуривает. Потом обескураженно машет зажигалкой, обнаружив, что даме ее не к чему подносить.
– Ты куришь? – спрашивает он, не до конца доверяя своим глазам.
– Нет, – говорю я.
Он снова безуспешно силится разобраться в ситуации.
– А что ж ты тут делаешь? – спрашивает он.
– Гуляю, – отвечаю я.
– Гуляешь?
– Ну да.
Я пожимаю плечами. Почему бы мне здесь не гулять? Он кивает и затягивается.
– Давно гуляешь? – спрашивает он.
– Не очень, – говорю я. – Как машина?
– Какая машина? А, – он вспоминает, о чем идет речь. – Ничего. В выходные на сервис отдам...
– Злоумышленника нашли? – спрашиваю я тоном заговорщика. Он не догоняет.
– Что?
– Говорю, злоумышленника обнаружили?
– О господи... – произносит он медленно. – Дешевле просто починить... Сам виноват. Не надо было ставить на проходе. Конечно, свинство... но где тут кого найдешь? Это весь квартал, кто пожелает в свидетели, надо водкой поить? Да и наврут большей частью...
– Здравое рассуждение, – соглашаюсь я. – Для нашего дома даже немного нетипичное.
Я говорю и сразу жалею о том, что сказала. Может статься, это сын или внук какой-либо наиболее рьяной психопатки. Обидится...
Он приглядывается ко мне внимательней.
– Тебе не холодно так сидеть? – спрашивает он. Жена циститом страдает, иначе бы в голову не пришло...
– Я на газете, – говорю я.
Он медленно выпускает дым в воздух.
– Первый раз слышу, – произносит он глубокомысленно. – Чтобы газету использовали как утеплитель...
– Странно, – говорю я. – А ты никогда газету под стельки не подкладывал?
Он неожиданности он начинает кашлять.
– Что-что? – говорит он. – Газету куда? Под стельки?
Он думает, что я шучу.
– Ну да, – говорю я. – Народная хитрость. Теплее становится. Очень выручает зимой.
– Народная хитрость... – он покачивает головой. – И много ты таких хитростей знаешь?
– Достаточно, – говорю я. – Мне много чего приходилось делать. Например, колготки гладить утюгом, чтобы не рвались. Или в красный лак для ногтей добавлять зеленку, чтобы лак был дефицитного коричневого цвета. Или подкладывать газету под стельки... Ты не в курсе?
Он насмешливо фыркает.
– Нет. Бог миловал.
– Странно, – говорю я. – Ты не советский человек. Может, ты засланный? Может, у тебя информация в плавках?
Он снова давится сигаретой.
– Я, кажется, плохо соображаю, – произносит он, удивленно удерживая меня в фокусе.
Я смеюсь. Я накануне смотрела "Пассажир с "Экватора", а такая культурная продукция плохо сочетается с алкоголем. Он смеется тоже.
– Слишком много выпил, – говорит он, продолжая смеяться. – Реакция медленная.
– Бывает, – говорю я.
– Пойдем к нам, – говорит он внезапно. Только этого мне не хватало. Еще не прошел Мишкин коньяк с наложенными остатками портвейна. Или у него тоже дыни с Алайского базара?..
– В другой раз, – говорю я.
– Пойдем, – повторяет он.
Я отрицательно качаю головой.
– Твоя девушка приревнует, – говорю я.
Он наклоняется ко мне.
– Я тебе честно скажу, – говорит он громким шепотом. – Я чего-то до сих пор не пойму, кто из них моя девушка.
– Выбирай рыжую, не ошибешься, – говорю я.
Он задумывается.
– Ты уверена? – спрашивает он серьезным голосом
– Конечно, – говорю я так же серьезно. – Рыжие они самые котистые.
Пока он раздумывает, я поднимаюсь.
– Я приду к тебе, когда никого не будет, – говорю я задушевно.
– Точно? – спрашивает он.
– Конечно.
– А куда ты придешь? – спрашивает он хитро и грозит пальцем. – Ты знаешь, где я живу?
– Нет, – говорю я. – Я буду обходить все квартиры и спрашивать: не здесь ли живет молодой человек, который приглашал меня в гости?
– Сорок третья квартира, – говорит он и повторяет. – Сорок третья. Ты меня не обманешь?
– Как можно, – говорю я уверенно.
Я перехватываю свой кирпич и делаю шаг наверх.
– Что это у тебя такое? – спрашивает он. – Ааа... Антиквариат... Дай посмотреть.
С необычной для пьяного ловкостью он отбирает у меня телефон и задумчиво жмет на клавиши.
– Э, – говорю я протестующе. – У меня там денег мало.
– Да не звоню я никуда, – говорит он, морщась. – Не бойся.
Между тем на поясе у него тренькает. Он вынимает из кобуры свой мобильник, смотрит на экран, что-то нажимает, и отдает мне телефон. Я сперва не понимаю, что он делает, и только потом доезжает, что он запомнил мой номер.
– Любишь старину? – спрашивает он, возвращая мне кирпич.
– Полюбишь поневоле, – отвечаю я и поднимаюсь, откуда пришла. Неподвижно, как чугунный памятник, он пыхтит сигаретой.
Я возвращаюсь в лифтовый холл. Вроде бы проветрилось, или я сроднилась с духом жареной камбалы... Сорок третья квартира. Запомним на всякий случай. В нашем доме трудно без союзников.
Не успеваю я как следует закрыть дверь, звонит телефон.
– Нинк! – говорит Вера ликующе. – Мишка тут один контактик подкинул.
– Он же во Вьетнаме, – отвечаю я тупо.
Вера тяжело вздыхает.
– Проснись, мать, ты в каком мире живешь. Телефоны сейчас есть, знаешь... сети компьютерные...
– Во Вьетнаме тоже? – спрашиваю я изумленно, и только потом до меня доходит, что я сказала. У меня точно что-то с головой...
Вера на другом конце провода, кажется, понимает, что на отвлеченные темы до меня не дойдут.
– В общем, ты завтра на собеседование пойдешь. Мяу-мяу. Ты его сделала, сделала!
– Как же это сделала, – говорю я недоуменно. – Когда сделала, собеседований никаких не надо... Мне, к примеру, не требуется ни с кем собеседовать...
Всю ночь я вскакиваю и смотрю на будильник. Как бы не проспать. Подниматься, подобно трудящимся, я отвыкла давно.
В результате я зверски не высыпаюсь. Представляю со стороны свою мятую физиономию.
Около девяти я звоню Саше. Лучше подстраховаться лишней информацией.
– Здравствуй, – говорит он настороженно. Он знает мою несовместимость с ранней побудкой, следовательно, либо что-нибудь случилось и придется участвовать (а не хочется), либо мне что-то нужно. В общем, все плохо.
– Слушай, – говорю я. – У меня к тебе принципиальный вопрос.
– Ну что, что такое?
– Мне тут надо на метро проехать, – говорю я. – А я сто лет не ездила. Скажи ты мне как специалист-подрывник: куда нужно садиться, чтобы не взорвали?
– Я не специалист-подрывник, – говорит Саша недовольно.
– Ну дипломат, – говорю я. – Какая разница. Это смежная профессия. Ты наверняка знаешь.
– Нина, не ерничай, пожалуйста, – говорит Саша сухо.
– Ты же все равно знаешь, куда по науке положено бомбу закладывать! – возмущаюсь я. – Что, сказать трудно? Самому-то все равно – ездит себе на машине...
– Ну в середину состава, – цедит Саша.
– В середину? – спрашиваю я недоверчиво. – А почему прошлый раз взрывали начало?
– Потому что неграмотные.
– Хорошее объяснение, – говорю я со вздохом. – Как бы знать, какие попадутся... У тебя нет на этот счет агентурных сведений? В высоких бизнес-кругах ничего не слыхать? Каких следующих закинули?
– Не говори глупости, – отвечает Саша. – Куда ты собралась?
– По делам, – злорадно отвечаю я и вешаю трубку.
Я прихорашиваюсь перед зеркалом, когда звонит Вера.
– Нинка! – кричит она в трубку. – Возьми бумажку и запиши.
Господи, что еще стряслось... Я поспешно пытаюсь нашарить бумажку. Никакой бумажки у меня, конечно, нет. Приходится записывать на краю квитанции о квартплате. Ничего страшного, все равно ее обрезать. Хорошо, хоть ручка есть.
– Значит, пиши, – диктует Вера. – Я вчера выяснила. Если будут спрашивать про цвета, называй в таком порядке: красный, желтый, зеленый, фиолетовый, синий, коричневый, серый, черный.
– И что это значит? – говорю я тупо. – Это радуга, что ль?
– Неважно! Сама ты радуга. Ты, главное, запомни. Если будут спрашивать, говори в той же последовательности.
– А смысл у этого есть? – спрашиваю я.
– Нет никакого смысла. Запомни, и все. Ты, я надеюсь, платье свое оставишь дома?
– Да что тебе мое платье? – возмущаюсь я.
– Я кому сказала! Не вздумай! И не делай там честные глаза, ври напропалую. Что ни спросят, все ври. Ты помни, что они от тебя по другую линию фронта.
– Хорошо, – говорю я.
После чего в раздумье смотрю на себя в зеркало. Ну ладно, бантик я сниму, уговорили. Но насчет платья... Может, оно и не последний писк офисной моды, но в нем я живой человек, а если надену что-нибудь другое, то буду, как манекен на параде. Все-таки не рубище, сойдет и так.
Я отрезаю край квитанции с непонятной записью, зажимаю в кулаке, беру сумку и выхожу из дома. В лифте я повторяю. Красный, желтый, зеленый... Каждый охотник... нет, стоп, это не каждый охотник... и не охотник вовсе... Надо немного пройтись и успокоить нервы. Я иду, грызу семечки и сплевываю в через плечо. Рядом со мной тормозит автомобиль, и я отшатываюсь. У нас могут задавить где угодно, хоть посреди газона. Откидывается дверь. Это уже знакомая мне синяя иномарка. Какая – опять же непонятно. Определять машины в профиль не умею.
– Торопишься? – спрашивает ее хозяин, обращаясь ко мне. Вид у него довольно свежий, то есть вечеринка была в рамках приличия.
– Ну как сказать... – отвечаю я неопределенно.
– Садись, подвезу.
Я довольно влезаю в машину и откидываюсь на сидение. Остатки семечек приходится опустить в карман.
– А может, мне в другую сторону, – говорю я.
– Ничего, я не тороплюсь, – отвечает мне водитель. – Я сегодня все равно задержался. Надо было привести себя в порядок...
И он трогается с места. Я рассматриваю его краем глаза. На правой руке у него обручальное кольцо (кто бы сомневался, небось, жена с детьми на даче), одет он свободно и не дешево. Летние брюки и шелковистая трикотажная рубашка. Может позвонить себе отсутствие костюма с галстуком... Пока я суммирую наблюдения, он нажимает кнопку, по салону разносятся мерзкие звуки какой-то радиостанции. Как в маршрутке, ей-богу.
– Между прочим, как тебя зовут? – спрашивает он.
– Здрасте, – говорю я. – Вчера так трогательно познакомились, а ты ничего не помнишь...
Я-то знаю, что его зовут Антон. Если консьержка не путала.
Антон растерян. Он в недоумении оборачивается. Его мысленная ревизия памяти видна невооруженным глазом. Он силится понять, каким образом, будучи не сильно пьяным, он упустил такую подробность.
– Ну вспоминай, Антоша, вспоминай, – говорю я хладнокровно, поправляя подол. – Вот и знакомься с вашим братом, только и слышишь на другой день: а ты кто такая? А тебя как зовут?
Он усмехается.
– Ну до такого знакомства, – говорит он. – У нас вчера не дошло.
– А ты точно помнишь? – спрашиваю я томно.
– Точно, – говорит он спокойно. – Кстати, вот я послушал тебя вчера насчет рыжей... теперь сам не рад.
– Чего ж ты слушаешь, кого попало, – отвечаю я. – Тебе, знаешь, насоветуют... В таких вещах только себя надо слушать, никого другого.
Он выезжает на улицу, мельком смотрит на меня и фыркает.
– Шучу, – говорит он. – И все-таки, как тебя зовут?
– Ну Ниной, – отвечаю я.
– Не врешь?
Этот вопрос меня веселит. Даже я таких не задаю. Не все, значит, для меня потеряно.
– А смысл? – спрашиваю я.
– А ты так дружишь со смыслом? – в тон отвечает он. – По тебе не заметно.
– Мало того, что ты склеротик, ты и грубый к тому же, – говорю я. – Хорошо. Меня зовут Агафоклея.
Он поднимает ту бровь, что с моего бока.
– Нина мне больше нравится, – говорит он.
– Тогда чего спрашивать лишний раз? – говорю я, пожимая плечами.
– Насчет рыжей я тоже пошутил, – говорит он, глядя на дорогу. – Не было ни рыжих... ни зеленых... никаких. Я вообще человек добропорядочный.
– Это что, предупреждение? – спрашиваю я.
Он усмехается.
– Настоящих женщин бесполезно о чем-либо предупреждать, – говорит он.
– Уклончиво, – говорю я, подсчитывая на пальцах варианты значения этой глубокомысленной фразы. – Ты хоть и добропорядочный, но шулер, – при этом я не выдерживаю и лезу за семечками. – Я не спросила, у тебя нужно пристегиваться?
– Как хочешь, – отвечает он. – Жизнь твоя. Куда едем?
– Пока в центр, – говорю я. – А там видно будет.
– Поехали, альтернатив нет, – говорит он. Я соглашаюсь. Альтернатив действительно нет, дорога до центра одна – Ленинградка, и та в глубоком параличе, как обычно. Я смотрю в окно и попутно заглядываю в кулак, повторяя цвета. Зачем это нужно – не пойму...
– Что ты замолчала? – спрашивает он через какое-то время. – Ты как-то вроде приуныла.
– Да вот думаю, как общаться с добропорядочным человеком, – говорю я и проверяю, хорошо ли я сделала маникюр.
– Что, опыта нет? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я. – Как-то не попадались... Вот пытаюсь припомнить хоть одного... – тут у меня портится настроение.
– Вспомнила? – спрашивает он, следя за мной.
– Вспомнила, – говорю я мрачно. – Отца. Только ты на него не похож.
Мы согласно замолкаем. У меня пропадает охота шутить.
– Ладно, – в конце концов говорю я. – Если у меня не дай бог возникнет глубокое чувство, я тебе вовремя скажу, чтобы ты держался подальше.
Он с полуулыбкой думает о своем.
– Ну одолжила, – говорит он. – Где ж найдется мужик, который согласится.
– Ты не знаешь мужиков, – говорю я. – Там, где дело касается тонких чувств и сложных внутренних переживаний, они бегут прочь как ошпаренные.
– Тебе виднее, – говорит он, продолжая загадочно улыбаться. На его полном лице улыбка выглядит по-доброму, хотя это может быть обманный эффект от жировых складок. Впрочем, маньяком не выглядит... Глазки ленивые...
Он довозит меня не только до центра, но до самого здания.
– Спасибо тебе, – говорю я ему с искренней признательностью. – Ты мне помог.