Текст книги "Аркадиана"

Автор книги: Ольга Покровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Покровская Ольга Владимировна
Аркадиана

Я кормлю уток, наклонясь с бетона к болотному компоту с разводами на дне. Приятны близкие, даже если это утки. Душа радуется от бестолковости... Вылитая я... По охотному подрагиванью клювов кажется, они меня узнают. Они, несмотря на патологическую глупость, приближаются только к детям. Ученые. Будешь ученым, когда рядом два голодных общежития, организация с регулярно и активно любящими природу сторожами и точка общепита с дурной репутацией. Лестно заблуждаться, что фауна тебя отличает, но я скорее ошибаюсь – родственные души не бывают смышлеными, знаю по себе. Просто они жадные, и с глазами у них плохо. Чтоб взяли кусок хлеба, надо запихивать в глотку. Селезень нахальнее. Вырывает у серых клуш куски из-под носа. Это нам тоже знакомо... Мечтательно тянет швырнуть в него кирпичом, но не будем пугать водоплавающих. Приходится точнее кидать, когда получается – прицельное метание хлеба все равно что драка на картонках... Кругом тихо, ветра нет, летний вечер, солнце садится, и народ в парке гомонит так, что пернатым не снилось.

Откуда здесь чайки? Москва – порт пяти морей... Пыль над развалинами рассеялась, а побочные продукты резкими зигзагами бликуют где-то в области периферийного зрения. Зазеваешься, вырвут хлеб из рук. Наглые твари, ничего не получат. Они на меня не похожи. Сами пропитаются с такими замашками. До водохранилища добрых полкилометра, но они как чуют дистанционно... Я машу рукой, топаю ногой, но что им мои конечности... если бы хоть рогатку.... Только дитя, утонувшее в штанишках на вырост, оторопело смотрит, как дергается тетя. Бабушку тетины припадки не волнуют, ее заботит, чтобы дитя не упало в воду. Одной рукой она держит его за пояс, а другой подает пакетик: "Держи кусочек... Скажи: утя, утя, утя..."

Она уже косит глаз в мою сторону, как на личного врага: кто посмел узурпировать уток? Бабушки страшней, чем чайки – адекватности иной раз столько же, а масса нападения значительней... Я бросаю в воду остатки батона и поворачиваю прочь от греха. Она не поняла, что от моего отсутствия лучше не станет. Птицы вернутся в середину пруда, и поди их вымани. Можно пожалеть дитятю, двинуться берегом во главе косяка и подвести уток прямо в нужную точку, но ребенок должен знать, что глядеть волком на окружающий мир себе дороже выходит.

Я иду, топча рисунки мелом, по дорожке, лузгаю семечки, одновременно впитываю глазами пейзаж и уворачиваюсь от любителей велосипедо-роликов. Что им ногами не ходится... и кто им сказал, что я похожа на мишень... не понимаю. "Купаться запрещено". Кто бы сомневался... В парке чувствуешь себя, как на дне кастрюли с эмалированной крышкой. Небо чистое, без облачка. Белое небо, как молоко... именно в парке белое. То ли зрительная иллюзия, то ли общежитские студенты коноплю растят рядом... Даже поросль дурных грибов в виде новостроек не сильно режет глаз. Сейчас окрестные дома закатно розоваты, и только мертвая башня грузно-серая, как свинец. Башня не меняет цвет ни при каких погодных условиях. От тридцатилетней пропитки водой снаружи и изнутри ее материал приобрел такие хитрые физические свойства, что световые лучи отражает с трудом. Оконные глазницы пустые и черные. Ирка говорила, там вроде сатанисты обитают... или сатанисты в больнице у станции "Ховрино"?.. А здесь анархисты тусуются и бойцовых собак натаскивают?.. Кто их поймет, окружающая биосреда так разнообразна, что всех помнить, кто где, мозгов не хватит.

Я иду, нюхая растертый в пальцах цветок ромашки и отбрасывая в сторону носком туфли красные упаковки от пистонов. Вот, значит, где вчера бабахало весь вечер... Цветы жизни чертовы... Как бы я пела, будь у меня дети?... Наверное, умилялась бы, как моя сестра с сумасшедшим мужем, которые восторгаются, когда племянники обдирают обои и заливают соседей. Но мама думает иначе... Мама обо мне плохого мнения. Она и племянников держит подальше, чтобы я плохо не влияла, хотя после Марика – их папаши – мне там вообще делать нечего. Но Марик солидный семейный человек, положительный отец семейства, и у него душа исследователя, а я – семейный урод, с двумя неудачными мужьями в прошлом, неизвестно чем в настоящем, и детей мне бог не дал не зря... Когда наши государевы люди похватались за свечки и встали строем к алтарю, мама тоже решила поверить в бога, правда, у нее религиозное чувство больше на интуитивном уровне, в комплекте с астрологическими прогнозами и экстрасенсами, в которых "что-то есть".

Я перехожу дорогу и двигаюсь к себе. У Иркиного магазина с облаков кричат "Эй!.." Я поднимаю голову, и на меня острием в щеку пикирует бумажный голубь. Учись меткости, родная... Ирка машет рукой.

– Зайди! – говорит она. – Или торопишься? Под-держи общество!

Лицо румяное, как из парилки. Я поднимаю голубя, разворачиваю бумагу и разглаживаю на ладошке. Акт о приеме работ по установке холодильного оборудования. С подписью и печатью. Ну-ну. Даже будь нужен, теперь не годится.

– Чего? – кричу я, задрав голову.

– Ренат отмечает! – говорит Ирка. – Видеокамеру купил.

Это надолго. Скорее на весь вечер. Планов у меня нет, но я наслаждаюсь собственной трезвостью, и не намерена давать слабину.

– Не могу! – говорю я, махнув рукой. – Звонка жду. Прощайте, красотки.

Ирка еще машет рукой и исчезает, а я представляю очередную пьянку в подсобке, ящики, коробки, Рената, теток из соседнего ателье и, довольная собой и собственной твердостью, напевая, иду дальше.

Я подхожу к булочной у метро и нюхаю воздух. Не пахнет. Раньше пахло... В детстве булочная занимала весь первый этаж, и перед праздниками мы всегда стояли в длинной очереди за тортом. Как-то бабушка купила мне здесь коробку сахарных фигурок. Думаю, что для бабушки с ее колхозной пенсией и копеечный сахар был роскошью... Там были машинки... слоники, кажется... Потом булочная неуклонно уменьшалась – к ней подселились обменник, ювелирный, продуктовый... и здесь перестало пахнуть хлебом. Без бабушки мне б плохо пришлось. Она мне оставила квартиру, куда я пришла после развода – налегке, с парой тряпок, хранящих следы зубов от мертвой хватки моего супруга, исполненной благородного негодования... Мама недовольна, что я занимаю квартиру. Если бы не я, они бы кстати ее сдавали, потому что мятущаяся душа Марик зарабатывать не умеет... Маме хотелось, чтобы я жила у мужа, и была обеспечена. Иначе она не может гордиться мной... Однако вешаться не тянет даже ввиду презираемости. Они не представляют, каким геморроем бы обернулась им сдача квартиры. Они бы забыли о спокойной жизни. Мой дом не выносит, когда сдают квартиры. Два прецедента уже было – может, и больше, других не знаю. На девятом этаже обитали два молодых человека, жили очень тихо, музыку не слушали, баб не водили, скандалов не устраивали... Только как-то утром, не торопясь, вышли к своему авто, один из них тупо пнул ногой колесо, машина дрогнула, под днищем что-то щелкнуло, упало, и на свет медленно выкатилась граната. Что называется, "звеня и подпрыгивая". Молодые люди отреагировали подозрительно – не ахали, не кричали, даже не удивились, а только молча, не медля ни секунды, бросились мордами вниз на газон. Поэтому не пострадали. Вообще никто не пострадал – на детской площадке за ранним часом никого не было. В доме напротив вынесло большое стекло цокольного этажа, и сработало энное количество сигнализаций в окрестных дворах. После взрыва молодые люди поднялись, отряхнулись, прочистили уши, направились к улице, проголосовали, сели в первую остановившуюся машину, уехали, и больше их никто тут не видел. Даже участковый, который неделю сидел в засаде... А во втором случае квартиросъемщик то ли попал в КПЗ, то ли ушел в загул, в квартире без него скончалась собака, через некоторый срок в коридор неслабо потянуло, перепуганные соседи вызвали милицию, дверь вскрыли с понятыми, потом запечатали, потом кто-то сорвал печати... В общем, к любому нанимателю по два раза на дню ходили бы всякие делегации с проверкой, все ли в порядке.

Тем более, что наш дом не простой. Наш дом населен людьми, сильно пострадавшими при переходе государственной власти из одни руки в другие. Часть контингента успешно вписалась в капиталистическую действительность, но этим некогда плевать в соседский суп. А бывшие двадцатые секретари райкомов, министерские секретарши, профсоюзные машинистки, председатели народного контроля и иже с ними оказались не у дел, обнищали, озлобились, и яростно, как только эти ребята профессионально умеют, портят жизнь всем, кто попадется под руку. Если б не пятнадцатый этаж, я бы поднималась по пожарной лестнице, подальше от посторонних. Да и то, натыкаясь на чьи-нибудь лязгающие челюсти, я даю себе клятву заняться альпинистским спортом, тем более что здоровью только польза. Правда, лень побеждает. Пока побеждала...

Зачем Ренату видеокамера?... Он сам говорит, что пять лет без отдыха. Снимать оптовые базы, налоговые инспекции и любимых покупателей? Дачу взяток из-под полы? Тут он преуспеет... Или собрался куда-то? А на кого оставит магазин, не представляю? Впрочем, его дело.

Я иду дальше. Арбузы... нет, я раньше августа арбузы не беру. Я не питаюсь удобрениями. А вот яблоко я бы купила. Яблоко... Да... С него еще можно срезать шкурку, посушить и бросить в чай. При условии, что яблоко будет настоящее, а не парафиновые чушки, которые пять лет везли на пароходе из Новой Зеландии... Когда созреют коричные, я куплю килограмм на базаре, поставлю полную тарелку на кухонный стол, буду в день съедать по штуке, и недели две вся квартира будет благоухать свежими, с росой и мокрыми листиками, яблоками... Можно белый налив, но он не такой ароматный... А вот и цирк поехал – лысый мужик на пятнистом камуфляжном джипе с бойцовым псом на переднем сидении. Проплыл куда-то в сторону Смольной. Хорошо хоть, не в наш дом. У нас тоже клоунов хватает, но такого не было...

Я заворачиваю за угол, и на горизонте обозначается неприятность. Я еще надеюсь, что базарный крик доносится из чужого дома. Зря надеюсь... Вот она, картина маслом: одна из дежурных по подъезду, ночной кошмар тургеневской девушки, стоит на крыльце и верещит, как угоняемый Мерседес. Внизу невнятная синяя иномарка и пухлый мужик рядом, озабоченно потирающий затылок. Или он о мусорный бак стукнулся, или его стукнули... Похоже, что его. Поцарапан бок и побита задняя фара.

– Антоша! – голосит тетка. – Ты в милицию, в милицию звони! И это... объявление повесь! Может, видел кто, чтоб свидетели нашлись! И звони, звони в милицию! Что ж стоишь-то...Это ж надо, совсем совесть потеряли! На доске давай повесим!.. У тебя бумажка есть?

При слове "свидетели" я замираю на месте с занесенной на полшаге ногой. Не будем торопиться... В свидетели нам не надо... Мужику, кажется, эти рулады действуют на нервы больше, чем факт побитости. Он потный от жары, усталый, у него обвисшие плечи, и он немного напоминает плюшевого медведя. Он беспомощно осматривает окрестность и ловит мой взгляд. Я стою, лузгаю семечки и делаю мужику сочувственную гримасу. Мужик непонимающе хмурится. Силится понять, что бы это значило. Клинический случай попался. Я сплевываю шелуху и отхожу в сторонку. Решит еще, что это я на него наехала своим некрепким корпусом. Или побилась о фару головой.

Итак, тетка высится на крыльце, загораживает дорогу и подозрительно стрижет глазами. Из подъезда бредет еще один божий одуванчик с иезуитской улыбочкой, и между ними закипает какое-то бурное обсуждение. Мне противно. Если я пойду в подъезд, у меня будут выпытывать, не я ли сбросила в мусоропровод двадцать квадратных метров сбитой кафельной плитки, и чем я докажу, что не я. Сейчас бы я, кажется, с удовольствием поднялась бы пешком и на пятнадцатый этаж. Почему я не ношу с собой ключ от пожарной лестницы (полкило веса, это они, гады, нарочно)?..

От того, что домой не попасть, на меня, беззащитную, накатывает вселенское несчастье. Я не сильно люблю свою квартиру, но часто убеждаюсь, что это самое прекрасное место на земле. Я привычно чувствую себя изгнанной, меня так часто чего-то лишали, то это чувство становится почти реальным. Стоп, говорю я себе. Мне плевать (и я сплевываю). Я пойду к Ренату и буду веселиться, а они пусть перетравятся своим змеиным ядом.

– Прощайте, красотки, – говорю я далеким теткам и делаю "кругом на месте".

Я прохожу, напевая, мимо синей иномарки, презрительно глядя на владельца (он снова ничего не понимает), легко кидая в рот семечки и так же легко выплевывая шелуху. От крестьянских предков я усвоила умение лузгать семечки. Я не умею пахать, не умею окучивать картошку, не умею доить корову, не умею жать, косить, не умею прясть веретеном, как умела моя бабушка, а вот семечки лузгать умею. Даже Ирка завидует, потому что у нее не получается.

Первым меня встречает, вытирая мощный лоб, охранник Олежек – здоровенный детина с кирпичным от пьянства лицом. Форма сидит на нем как пижама. Ни разу мне не удавалось незаметно пролететь мимо тихим ангелом. Мастерство не пропьешь.

– Нина! – хрипит он страшным голосом и целит на мой голый локоть. – Давно тебя не было. Совсем не заходишь.

Давно – это два дня. Впрочем, Олежкина память затуманена, как цветущий яблоневый сад холодной майской ночью. Дни у него сливаются и разливаются обратно по неизвестным науке законам. Памятью он не работает, сразу видно.

– Дела, Олежек, дела, – говорю я, медово улыбаясь, и высвобождаю руку поворотом, близким к вывиху.

– Дела... – хрипит Олежек мне вслед. – Какие дела могут быть у красивой молодой женщины?

Я поднимаюсь по ступенькам, непроизвольно шевеля бедрами. Стоило прийти, чтобы услышать комплимент. В нашем доме за сто метров все приятные слова гибнут и скукоживаются на корню.

Компанию, сидящую в подсобке, я застаю теплой, как погода на день солидарности трудящихся. Сквозь противный сигаретный дым пахнет коньяком и свежими огурцами. Я вдыхаю полной грудью и понимаю, что хочу коньяка и свежих огурцов.

– Ну что? – кричит Ирка. – Дождалась звонка?

Я уже забыла, что я соврала. Хорошо, что соврала удачно. Дождалась звонка – вечер свободен.

– Что налить? – лаконично говорит Ренат, занося клешню на бутылочное горлышко. Он только ждет, какое прикажут обхватить.

– Подождите, – говорю я умоляюще. – Сперва пустите в туалет!

Общество хихикает. Но я знаю, что говорю. Сейчас Ренат затащит в туалет какую-нибудь деваху, и туда вообще не попадешь. Ренат чувствует камень в свой огород и обиженно пыхтит в спину:

– Ты к нам пришла или куда, я не понял?..

– А если куда?.. – бросаю я через плечо к удовольствию собравшихся, по кондиции готовых получать удовольствие от пальца, показанного на всеобщее обозрение.

Зато он мстит. Когда я возвращаюсь, он ждет меня, обнимая коробку из-под ирисок "Золотой ключик".

– Держи, – говорит он хмуро. – Не плюй на пол. Я знаю, плевать начнешь.

– Ренатик, – гладит его Ирка по руке. – Открой шампанское. Открой, солнышко. Вот и Нина пришла. Неужели ты Нину без шампанского оставишь, сокол?

Экспедитор Жора шарит по столу и озадаченно, с немым вопросом, заглядывает в каждый стакан. Это он ищет, который чище.

– На тебе мой, – говорит Ирка, уловив в лице моем сомнение. – У меня два.

Она передает мне чашку со следами ярко-розовой помады. Я оглядываюсь, пытаясь угадать Ренатову пассию. Ничего похожего. Сидят три тетки то ли из ателье, то ли из рыбной лавки, облизываются на шампанское и обмахивают китайскими платочками немаленькие вырезы. На Рената не глядят. Что им хлипкие бизнесмены, загнанные жизнью – им бы взвод солдатиков. Каждой.

– А вот у нас Валюша совсем не пьет, – ласково говорит Жора тетке в вискозном платье, которая сидит, пригорюнившись, и методично с хрустом перемалывает кусок вафельного торта. – Ты что ж не пьешь, Валя?

– Не могу, – отвечает Валя со вздохом. – И не просите.

– А шампанское, Валюша?

– Не могу, – Валя хмурится, но Жора не отстает.

– Больна, что ли? – спрашивает он участливо, заглядывая в глаза – с тем же вопросом, что стакану.

Валя снова тяжело вздыхает и принимается облизывать пальцы.

– И не просите, – говорит она мрачно. – Не больна, а не могу, – она делает паузу и сокровенно сознается: – Я как выпью – мне мужика надо.

Мужская часть компании потрясенно молчит и значительно переглядывается. Беззвучно они принимают какое-то неведомое решение, и смелый Жора прерывает напряженную паузу.

– Да что ты, Валя, – восклицает он с наигранной уверенностью, немного не попадающей в правильную тональность, как пьяный музыкант на свадьбе. – Да мы-то что ж, не мужики? Ты пей. Обеспечим.

– Неет... – горестно протягивает Валя и, поднимая взгляд в никуда, добавляет мечтательно. – Я как выпью – мне его так надо, чтоб от него только клочья полетели...

И она задумчиво засовывает в рот толстенький, испачканный шоколадом палец. В ее глазах отблесками воспоминаний сверкает нехороший желтый огонь. Картина так отчетлива, что я за метр чувствую, как Ренат содрогается всем телом. Жорина рука с бутылкой повисает в воздухе, и на его лице появляется тоскливое выражение. Словно большой мастер взмахнул последний раз палочкой, откинул локон и замер. Воцарившаяся тишина достойна взрыва бурных аплодисментов и истерики в зале. Больше никто не настаивает.

– Ренатик, – капризно протягивает Ирка. – Ты почему нас не снимаешь? Зачем ты купил камеру? Ты должен снимать самое лучшее. А кто у тебя лучшее? Мы.

– Разобраться надо, – отвечает Ренат, перед потрясенными глазами которого отголоском проносятся хвосты каких-то видений. – Я еще не разобрался.

И недовольно смотрит на часы. То ли задерживается, то ли не пришла. Жора, с горем пополам справившийся с нервным шоком, начинает рассказывать, по каким пробкам его носило. По пробкам Жора вообще путешествует много, так что рассказы у него из серии "шел один верблюд... шел другой верблюд...", только измеряются не в верблюдах, а в козлах, попавшихся по дороге. В смысле, не с рогами, а за рулем.

Торопиться мне, раз уж явилась, некуда, поэтому я сижу до последнего момента. Огурцы кончаются. Убегает Ирка, смахивая в рот крошки торта на ходу, уходит темпераментная Валя, серой утицей переваливаясь с боку на бок (с такими женщинами страна не пропадет), уходит, гремя пустой посудой, Жора. Темнеет. Вдвоем с сумрачным Ренатом (она не пришла) мы пьем на посошок, и я чуть не опрокидываю на него коробку с шелухой. Было бы неплохо для законченности впечатления. До лучших людей нам далеко, так хоть какой поступок совершить...

– Подожди меня, – говорит Ренат. – Я сейчас все закрою, тебя провожу.

– Мне идти три минуты, – возражаю я.

– Подожди, – говорит Ренат веско, и я слушаюсь. Мужчина не всегда умеет сказать убедительно. Ренат умеет. Восточное воспитание плюс московская школа малого бизнеса (а до того была, по-моему, стерлитамакская, тоже не слабо).

Я медленно и нетвердо спускаюсь на первый этаж, и меня подхватывает Олежка, мелким бесом возникающий из ниоткуда – как положено хорошему охраннику. Рожа у него аналогично, как у врага рода человеческого – опаленная адским пламенем крепости не ниже сорок пять.

– Нина-Нина! – зовет он. – Поди сюда!

Я обреченно вползаю в его каморку и на автопилоте двигаюсь к столу. У него разлит по стаканчикам "Русский Стандарт" и порезан на мелкие кусочки бутерброд с салом, выданный женой на обед. Откуда у него "Русский Стандарт"? Подпаивает его кто-то со стороны, не иначе. Или у него только бутылка, в которую он заливает тормозную жидкость? В прошлый раз бутылка была от "Гжелки".

– За здоровье, Нина! – провозглашает Олежка, огненно дыша, как Змей-Горыныч. – Здоровье главное. Остальное купим.

Приходится пить. Пьет Олежка как сапожник. Не любит только в одиночку – сложившиеся стереотипы мешают, плакаты "Пьянству – бой" из раннего детства... Поэтому если ему удается поймать на ночь глядя живую душу, он ее просто так никогда не отпустит. Он снова тянется к бутылке, но меня выручает гневный и зычный баритон Рената, дребезжащий в их суперевропейских стеклопакетах:

– Нина! Ни-на!

Махнув последнюю и скорчив извиняющуюся рожу, я вылетаю на волю.

Ренат стоит на ступеньках, звенит ключами в кармане и недовольно ворчит:

– Что за женщина! Тебя на минуту невозможно оставить.

– Ренат, что ж я могу поделать, – говорю я, оправдываясь (ах, как это приятно – оправдываться перед суровым мужчиной, особенно не имея к нему отношения). – Ты ж его знаешь.

– Что он? Мужик сопьется, а ты, – Ренат обличительно тыкает в меня пальцем. – Ты потакаешь.

На улице темно, тепло и безлюдно. В кустах шуршат и пьют пиво. Мы идем мимо вестибюля метростанции. Я в задумчивости гляжу на элитные новостройки в форме зубов акулы и прикидываю, как там, наверху, от каждого прошедшего метропоезда вибрирует элитная посуда. Приятная мысль... Ирка утверждает, что ночью, под закрытие, здесь можно наблюдать, как хранители подземелий выволакивают из дверей бесчувственные тела, тащат на территорию, подведомственную местному ОВД, сваливают подарочки на газон и исчезают. Затем является наряд хранителей суши, обнаруживает подкидышей, чешет в затылках, берет за шкирки и волочит на территорию милиции водной, и такая передача эстафетных палочек может продолжаться всю ночь, пока тела не протрезвятся естественным порядком.

– Ренат, – умоляю я. – Ну что ты мучаешься? Мне правда ж пять минут идти. А тебя еще менты поймают.

– Я не мучаюсь, я тебя провожаю, – отвечает Ренат строго.

Я замолкаю. Спорить с Ренатом бесполезно.

– Потому что ты мой друг, – продолжает Ренат веско, рассуждая сам с собою. – А с друзьями всегда надо поступать, как с друзьями. Я так поступаю.

И он хмурит брови, словно сам с собой не согласился.

– Ясно, – говорю я покорно, и больше не возражаю.

Ренат доводит меня до подъезда. Внутрь не заходит. Он знает, что у меня за дом. Если я покажусь с ним в холле, завтра ко мне на допрос с пристрастием будет очередь, как к лопнувшим банкам в дефолт. Могут и маме позвонить. Сигнализировать. Ренатова внешность выходит за пределы стандартного славянского типажа, доверия он не внушает – ни московским дежурным по подъезду, ни представителям милиции всех сортов подчинения.

Слава богу, в холле никого. Проходя мимо доски объявлений, я автоматически ищу, какие кары сулит миру обиженный в задницу водитель синей иномарки. Но водитель еще не разразился угрозами. Обдумывает, видать, обслюнивая под настольной лампой чернильный карандаш... Формулирует... Висит старый список неплательщиков за коммунальные услуги с запоздалой на пятнадцать лет угрозой выселить за сто первый километр, и больше ничего.

Я отпираю дверь на лестничную клетку. Стараюсь тише, но замок старый, раздолбанный, несколько раз перебранный местным умельцем, и ключ, поворачиваясь, гремит, как колодезное ведро. Добираюсь на цыпочках до собственной двери. В щель засунута записка. Я внутренне вздрагиваю – не люблю получать ни записок, ни писем. Никто еще ничего радостного не сообщал, все больше неприятности... Но делать нечего – я разворачиваю и читаю несколько строк аккуратным, совершенно не мужским подчерком.

"Нина, не застал, заеду завтра. Саша."

Между прочим, его не интересует, буду ли я дома. Заеду – и все тут. Правильно, что тебе еще делать... Сиди и жди.

С досадой я складываю записку и машинально чищу ноготь бумажным уголком. Тут клацает замок и является соседка Валентина Михайловна. То ли соседи днями напролет обнимают замочные скважины, то ли двери у них из папиросной бумаги, во всяком случае, по первому же свисту выскакивают все, как пингвины на сушу.

– Нина! – заявляет она тоном школьного завуча. – К тебе Саша приезжал.

– Я знаю, – соглашаюсь я. – Он записку оставил.

И поспешно предъявляю записку, как паспорт. Это уже на безотчетном уровне.

– А я же не знала, куда ты пошла, – продолжает Валентина Михайловна. – Ну а он только руками развел: жаль, говорит, что не застал. Вот так.

И смотрит укоризненно. Саша ей симпатичен. В отличие от меня. Саша, как дипломат советского разлива, умеет понравиться всем, в особенности сушеным фруктам вроде Валентины Михайловны. Она – бывший освобожденный секретарь парторганизации какого-то большого завода. Когда наступили новые времена, она не сориентировалась правильно, все кричала, что не могу, мол, поступаться принципами, поэтому в светлое будущее ее не взяли, на заводе хватало ухарей, не признающих добровольной дележки. Теперь, насколько я знаю, в цехах завода растет кипрей, по территории бегают собаки, в перспективе постройка элитного квартала для мучеников нефтяной трубы, а Валентина Михайловна на пенсии, но реликтовая активность без изменений.

– Да, – говорю я с чувством. – Жаль. Ну ладно, завтра приедет.

И стараюсь не смотреть ей в глаза. Шампанское, коньяк "Арарат", честно закушенный лимоном, две рюмки "Русского Стандарта"... Никакой тестирующей трубочки не требуется... Взгляд как у зайца на отчете перед дедушкой Мазаем. Я делаю вид, что смертельно устала, и быстро скрываюсь.

Наконец я дома. Бледнеет окно. Не зажигая света, я сажусь в темноте на диван. Диван квакает. Из окна пятнадцатого этажа не видно ни-че-го. Смоговое небо и идущий с крыши наискосок телевизионный кабель. Днем иногда на нем сидит ворона. Сидит, гадюка, и молчит. И вообще здесь птиц не слышно. Не квартира, а орбитальная станция "Мир". У мамы на третьем этаже слышно, как поют соловьи... Мечта одинокого парашютиста, ошибкой зацепившегося за облака – летними ночами погружаться в запах жасмина и сирени, и в соловьиное пение. Но на моей верхотуре уже начинается стратосфера, и здесь, сильно напившись, можно наблюдать, как фреон воюет с озоновым слоем – при условии, что чужие дяди не наврали нам об их существовании.

Я заваливаюсь на спину. В моей руке еще записка. Я подношу ее к носу – пахнет валокордином и кошками. У какой-то старушки листок позаимствовал... Не у Валентины Михайловны – у той нету кошек. Давно б сдохли, не выдержав командного стиля жизни и ходьбы строем. Хоть бы написал, когда приедет... Зануда. Мелочь пузатая... С одной стороны поднимается волна раздражения, но навстречу ей уже мчится другая, от предчувствия свидания. Сама ты... – говорю я себе со внутренним вздохом, поднимаюсь и иду на кухню. Снимаю крышку с квасного бака, зачерпываю полную чашку, пью, отчасти трезвею и задумываюсь. В холодильнике – полбанки хрена (наверное, выдохся), неполная пачка маргарина, кастрюля с квашеной капустой. Недоеденная гречневая каша. В морозилке – шматок нутряного сала (на случай бронхита) и сосисочный огрызок. Белая горбушка... и ею (я проверяю) можно гвозди забивать. Разве что уткам... Мужика кормить нечем. Денег тоже нет. Если быть точной, то есть сто двадцать рублей... Если быть совсем точной, то сто двадцать три. Негусто. Правда, денег он, я думаю, привезет. Привезет мою убогую пенсию... Что ж купить на сто двадцать три рубля? Можно банку лосося, растворить в макаронах – еще оставались... Пачку сметаны и килограмм огурцов. И пакет курабье. К чаю... хотя чая нет. Может, останется немного на чай? В крайнем случае, похлебает и квасу, он его любит. Ах да – еще хлеб. Попрошу отпилить половинку нарезного.

Я зачерпываю еще чашку и смотрю на часы. Без двадцати одиннадцать. Работает сейчас только ночной магазин. Придется переться туда... Завтра надо сидеть дома согласно предписанию. Но я люблю выходить вечерами. Меньше вероятности встретить борца за победу коммунизма, впавшего в маразм.

Я накидываю кожанку поверх платья и тихо крадусь из квартиры. Если встретится Валентина Михайловна, то непременно предложит свои услуги по приему любимого ею Саши, а я не хочу одолжений.

В холле тихо. Тетка, оравшая с крыльца, отдыхает... Сидит за стеклышком и сосредоточенно, выпучив глаза, перелистывает какой-то кондуит. Кажется, платежную ведомость. Недоимщиков выявляет... За святым занятием ей, слава богу, не до меня.

На улице я опускаю руку в карман куртки, достаю горсть семечек, и они восстанавливают пошатнувшееся душевное равновесие. Я ласково поглаживаю кожанку... немного потерлась. Привет из лучших времен... Наверное, я семечный наркоман. Я иду по вечерней улице, смотрю под ноги, чтобы не влететь по темноте в колдобину, плюю во все стороны, и в магазин прибываю уже в хорошем настроении. Неважно, что сто двадцать три рубля. Зато я физически чувствую единение с окружающим пространством. Воздух прохладен, возбуждающе пахнет скошенным газоном, донником и мальвами, в кустах громко матерятся, но даже многие пьяные сообщества меня не тревожат. Жизнью обиженные добропорядочные граждане с пеной у рта куда страшнее... Главное, чтобы лосось оказался качественным. Эти фокусники наловчились наполнять банку сплошь субстанцией, которая у них зовется собственным соком. В залитом светом пустом магазине я озабоченно трясу лосося над ухом, проверяя тональность бульканья, но тут из-за стоек доносится визг, и в результате я ничего не слышу. Визг не прекращается. Что все нервные сегодня... На этот раз верещит экспансивная дамочка.

– Это что, колбаса?! – возмущается она. – Ей сколько лет? Охамели совсем? Я тебе знаешь куда ее засуну! Забыли, кто такие? Это ты мне гнилую кишку, натертую постным маслом, подсовываешь? Мне? Сожрать заставлю весь батон!.. А другой затычкой вставлю!..

– Изви...ните... – слышится в ответ глубоко почтительный, едва шелестящий голос. – Я сейчас...

– Что сейчас? Забыла, как на брюхе ползала? Забыла, как по подсобкам строительным шлялась?.. Что? Стоять, бояться! Я не закончила еще!.. Где вторая звезда, ну-ка сюда, одна нога здесь, другая там!..

Как она их, думаю я восхищенно. Продавцов не жалко – два раза меня обсчитывали – но раньше я не слышала, чтобы их морально уничтожали без признаков сопротивления. Я осторожно заглядываю за стеллаж. Там стоит, уперев руку в бок, стройная платиновая красотка в василькового цвета костюме, окутанная белым в ярких розах народным платком с кистями и, стуча колбасным батоном по холодильной стойке, орет, как сирена в тумане, а я не верю своим глазам, потому что дамочка – моя одноклассница Верка Зотова (сейчас-то она не Зотова... а кто?..). Я слышала, что она вышла замуж и куда-то переехала. Что ж она здесь делает? Развелась? Или родителей навещает? С чувством некоторого страха (не наорала бы и на меня под горячую руку) я негромко зову ее:

– Веер...

Она стремительно оборачивается, слегка щурит глаза и безо всякого перехода, так, что я даже пугаюсь (сейчас и мне попадет колбасой по физиономии) с визгом бросается мне на шею.

– Ой, Нинка! – кричит она. – Ты здесь? Ты так тут и живешь? Или у своих? Ты ж вроде уезжала... Ой, ну Нинка!.. Ну надо же!..