Текст книги "Мои часы идут иначе"

Автор книги: Ольга Чехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

И в первую очередь это доказательство выдающегося режиссерского таланта Вилли Форста. Именно "Маскарадом" он утверждает себя на всю свою по-следующую режиссерскую карьеру как мастер жанра "каммершпиль" в кино. Он не поддается чужим влияниям, дисциплинирован, пунктуален, точен, непреклонен в своих решениях, но всегда уважителен к коллегам.

Вилли Форст распределяет главные и второстепенные роли в соответствии с "учением о гармонии": не существует "звезд" – как в слаженном оркестре, существуют только высококлассные специалисты, соучастники совместного творчества.

У него это заходит настолько далеко, что, к примеру, для фильма "Бургтеатр"* он делает "пробные съемки" Вернера Краусса, прежде чем окончательно утвердить его на роль. Конечно же, Краусс, десятилетиями причисляемый к сонму великих актеров театра и кино, не хочет пробоваться. Но Форсту известен страх Краусса перед крупными планами. Как только камера подъезжает к нему вплотную, Краусс начинает нервничать, он не переносит этого "монстра", дрожит, как ребенок перед фотоаппаратом.

Форст снимает у Краусса этот детский комплекс, и ему удается воплотить в жизнь то, о чем мечталось, – съемки крупным планом как стилистический прием.

Я рада после "Маскарада" и "Бургтеатра" сделать с Форстом еще и "Милого друга". Он сам играет главную роль и неподражаемо поет "Тебе везет с женщинами, милый друг..." – шлягер, который совсем выпадает из "героической эпохи" и, вероятно, именно поэтому становится невероятно популярным.

Теперь я снова снимаюсь без перерывов и попутно en suite* играю в театре: "Любимая", "Чернобурая лисица", "Шестая жена" и другие спектакли.

Мои домашние – мама, сестра, дочь Ада и племянница Марина – называют меня "ночной постоялицей": я уезжаю на студию еще до семи утра и, как правило, возвращаюсь со спектакля лишь к полуночи.

Между тем Берлин меняет свое политическое лицо. Марши "коричневых колонн" и море знамен со свастикой все больше отличают город и его жизнь. Насильственное приобщение, подгонка всех под национал-социалистическую идеологию никого не минует, в том числе кино и театр. Несмотря на это, Берлин пока еще остается Меккой творческих людей и мастеров своего дела; и, к раздражению министра народного просвещения и пропаганды, как раз среди актеров больше всего упрямцев – ведь они такие индивидуалисты. Например, Густав Грюндгенс. Незадолго до прихода к власти нацистов я играла с ним в фильме режиссера Макса Офюльса "Любовные игры" по Шницлеру.

На сцене и в жизни между нами нет и намека на чувство душевного товарищества, которое связывает меня с другими коллегами. Но теперь, в Третьем рейхе, он вызывает мое, и не только мое, а всеобщее безоговорочное уважение: как главный художественный руководитель, он ограждает Прусский государственный театр от Геббельса и всех национал-социалистских попыток его политизации. Как режиссер и актер, создает великий, формирующий стиль и лично каждый день проявляет большое мужество и дипломатическое искусство. Чтобы иметь возможность реализовать свой взыскательный и свободный от господствующей идеологии репертуар и поддержать политически уязвимых коллег, он идет на союз с рейхсмаршалом и министром-президентом Пруссии Германом Герингом.

Геринг женат на Эмми Зоннеманн, бывшей актрисе. Через нее Грюндгенс дает понять министру-президенту, что тот смог бы стать патроном Прусского государственного театра в подлинном смысле этого слова, если бы этот театр остался "островком культуры и искусства".

В качестве покровителя Геринг с наслаждением использует любую возможность показать Геббельсу, которого он терпеть не может, что государственные театры его не касаются. Геббельс кипит. Относительно "неарийских" актеров и их жен Геринг заявляет: "Я сам определяю, кто еврей"...

Разумеется, Грюндгенс понимает, что пользоваться Герингом как ширмой ему позволяет отнюдь не понимание министром-президентом искусства – его нет и в помине, а тщеславие последнего, напыщенность и склонность к шарлатанству. Грюндгенс лучше других знает подлинный лик Геринга. Он знает, что за внешностью добродушного толстяка, делающей его таким популярным, скрывается жестокий циник, человек, который за несколько лет до еврейских погромов устранял политических противников сотнями. И несмотря на это, Грюндгенс идет на союз с Герингом, чтобы спасти театр и его труппу, – отважное и год от года все более опасное хождение по краю пропасти...*

А вот Адель Зандрок всегда была индивидуалисткой, личностью непоколебимой и неприступной с совершенно другой точки зрения.

Адель (мы все называем ее так с полным уважением) для рядового кинозрителя – "комическая старуха" немецкого кино. Она глубоко страдает от этого. Актерская судьба ее драматична: когда-то красивая женщина, настоящая сценическая "светская дама", знаменитая героиня "Бургтеатра", она объездила всю Европу со своей лучшей ролью "дамы с камелиями".

Красота вянет, патетика остается, а времена меняются: то, что когда-то потрясало в жесте, в интонации, уже не пользуется спросом или становится просто смешным.

Адель Зандрок остается явлением, достойным уважения; и все же как актриса она – как многие – не приспособилась к переходу в старость. Ей угрожает забвение, уход в небытие. Дела у нее плохи.

И тут кто-то открывает ее удивительно смешное дарование. Она снова при деле – уже как "комическая старуха".

Внутренне она отторгает это амплуа, живет воспоминаниями о своем великом прошлом, игнорирует то, что происходит вокруг нее, или все зло вышучивает. Меня – всегда величественно – Адель одаряет милостью своей дружбы. Она зовет меня "Мышка", и мне не раз доводилось быть свидетельницей как веселых, так и очень серьезных ситуаций.

Вилли Эйхбергеру, молодому, с ослепительной внешностью актеру, она как-то говорит:

– Вы-то мне еще нравитесь, молодой человек, да боюсь, что я вам уже нет...

Однажды, фотографируясь с ребенком, который совершенно голый пищит в колыбельке, Адель направляет свой лорнет ему пониже пупка и бормочет:

– Да это мальчик, если мне не изменяет память...

Как-то в полдень она приходит ко мне в гардеробную и утверждает, что наша общая гримерша подвела мне глаза более ярко, чем ее собственные. При этом мои ресницы накрашены голубым, а у Адели – коричневым.

Она вызывает гримершу и начинает кричать на нее:

– Хотите стать корифеем в своем деле? Не возражайте мне. Если хотите, то немедленно озаботьтесь тем, чтобы впредь я выглядела так же, как Мышка...

Я во время этой сцены с чистой совестью ем пироги, которые мне дала с собой мама.

– Что это ты ешь? – строго экзаменует меня Адель.

Я объясняю, что это русские пирожки с капустой, которые мы сами печем дома.

– Скажи-ка, пожалуйста, своей маме, чтобы она пекла и для меня, ведь я так люблю все русское. – Она поднимает очи гор?е и погружается в мечтательные воспоминания: – Если бы ты знала, кто в те времена всё бросал к моим ногам, когда я гастролировала с "Дамой с камелиями", – великие князья, а однажды уж одним-то из них я полакомилась. Я бы и царя не пощадила, думаю, да жаль... жаль, он уже был болен. А вообще – мужчины! Все они трусы, моя дорогая Мышка, все... ну, скажем так: почти все. Я понимаю, почему ты не выходишь снова замуж. А ты знаешь, что Артур Шницлер был моей большой любовью?..

Я замялась.

– Так знаешь или нет? – спрашивает Адель с легкой грозой в голосе.

– Не знаю, – послушно и искренне отвечаю я.

– Ну, – торжествует она, – это была моя великая любовь! Но не спрашивай, чего мне стоило покорить его. Сначала, как это приличествует даме, я ждала его любовных признаний. Я предоставила ему для этого достаточно возможностей: в театре, после театра, но он постоянно избегал оставаться тет-а-тет. Тут я узнаю, что он любит устрицы. Приглашаю его к себе домой, велю подать из ресторана несколько дюжин устриц и много шампанского. Мы наслаждаемся, Мышка, наслаждаемся – устрицами и шампанским... А я флиртую с ним на грани приличий. Часы в гостиной бьют, бьют снова и снова. И что затем происходит, как ты думаешь?

– Полагаю, что господин Шницлер...

– Та-та-та, господин Шницлер, – перебивает меня задетая Адель и неприязненно продолжает: – Артур хватается за новую бутылку шампанского, но тут я перенимаю инициативу. "Сначала марш в постель!" – командую я. И ты не поверишь, Мышка...

Морщинистое лицо Адели разглаживается:

– Это помогло...

Не могу сказать, насколько она привирает или говорит чистую правду, рассказывая свои истории, – об этом, пожалуй, никто не знает, кроме нее самой.

В другой раз она просит меня отвезти ее на прием в министерство пропаганды. У нее нет машины. Обычно она ездит с сестрой на такси, но сестру не пригласили, а Адель одна никуда не ходит из принципа, стало быть, я должна сопровождать ее.

– Эти люди представления не имеют о приличиях, – сердится она.

Итак, мы вместе приезжаем в министерство; Адель, как всегда, закутана в широкие, ниспадающие волнами одеяния, на руке висит огромная вышитая сумка.

Партийные бонзы и кинознаменитости сидят вперемешку. Центром тут же становится она, окруженная благоговейно внимающими и молодыми и пожилыми коллегами. Тема – само собой разумеется – ее великое сценическое прошлое на подмостках "Бургтеатра"...

В этот момент входит Гитлер и начинает, как обычно, сразу же с монолога. Он знает "Бургтеатр" с юношеских лет, с восхищением вспоминает великие спектакли и тут же сожалеет, что в те времена также "добились чести и славы и еврейские актеры". Гитлер намеревается и далее развивать эту тему, как вдруг происходит нечто, чего до сего момента уж точно не случалось: его перебивают!

Адель безмятежно и отчетливо произносит:

– Господин рейхсканцлер, оставим эту тему. Я не желала бы об этом ничего слышать. Но если это вас интересует – и между нами: моими лучшими любовниками всегда были евреи.

Гитлер столбенеет.

Адель поднимается, с достоинством кланяется и спокойно бросает:

– Au revoir*, господа. – Поворачивается ко мне и приказывает: – Отвези меня, пожалуйста, домой, Мышка.

В последний раз я разговариваю с ней в больнице. Она лежит там уже несколько недель с переломом бедра и ворчит на жалкую эпоху, в которой больше не осталось кавалеров:

– Вместо русской икры мне присылают цветы, и взгляни-ка, Мышка: разве они не похожи на кактусы?..

На стене больничной палаты висит белая атласная рубашка с дорогими кружевами – прощальный подарок киностудии, на которой снимался наш общий фильм "Фаворит императрицы". Она носила ее в фильме. Адель любит этот фильм, потому что он напоминает ей о триумфе в "Даме с камелиями". Тогда она играла в похожем дорогом наряде. Она хочет, чтобы в ней ее положили в гроб.

Несколько дней спустя она умирает.

МОЯ ЖИЗНЬ С МАРСЕЛЕМ

Я снимаюсь в Вене.

Мужчина, который наблюдает за съемкой, отвлекает меня. Я сопротивляюсь этому. И что в нем особенного? Ну, хорошо выглядит. Допустим. Многие выглядят хорошо. Затем...

Он чинно приглашает меня поужинать в "Захер". Я отказываюсь. Естественно...

Естественно, я не отказываюсь. А почему бы и нет? Я не знаю. Я в замешательстве.

За ужином Марсель Робинс доказывает, что он незаурядная личность. Беседа его увлекательна, шарм необыкновенный. Я узнаю, что он бельгийский промышленник, и ловлю себя на удивительной мысли. До сих пор, размышляю я, ты существовала для других – для мамы, детей, брата и сестры, друзей, знакомых... Не жертва, конечно же, нет. Но если бы вдруг появился некто, кто живет и трудится только для тебя, кто о тебе заботится и защищает, если бы так было...

Странное чувство.

– Могу ли я засвидетельствовать вам свое почтение в Берлине, мадам?..

Я смотрю на Марселя Робинса – и молчу...

Что же сталось с моими принципами? С моим убеждением, что я не гожусь для брака?

В Берлине Марсель Робинс делает мне предложение. Я отклоняю его.

Я действительно отказываюсь: моя профессия и моя вошедшая в плоть и кровь самостоятельность...

Мама советует мне сказать "да", завести свой дом. Не буду же я вечно актрисой, говорит она и добавляет: "Может, не так уж и плохо иметь возможность при необходимости уехать из Германии, если дела пойдут так и дальше..."

Я размышляю над фразой "...не вечно же быть актрисой"... Это точно. Со времен Голливуда, с тех пор, как я там увидела, что для каждого утром все может быть кончено, я поняла, что стану косметологом. Я уже готовлюсь к получению моего первого диплома в Париже.

Это один момент. А другой?

"...иметь возможность уехать из Германии, если дела так пойдут и дальше..."

Какие дела?

Здешняя политическая сумятица все же должна улечься, все снова должно прийти в норму. Не могут же люди идти против всего света... и кроме того: здесь мы все вместе – мама, дети, моя сестра и я. Мы живем своей жизнью. Я снимаюсь из фильма в фильм, играю в театре, мне никто ничего не диктует. Я могу сниматься и играть то и так, как хочу...

Впрочем, время от времени уже приходится... как-то подлаживаться. Точно. Скажем, на этих смертельно скучных официальных приемах с их удивительно напряженной атмосферой и недоверием, которое испытывают друг к другу почти все. Все чаще хочется отказаться. Чаще – да, но всегда ли?.. Какая женщина не любит поклонения?.. Покинуть Германию?

До сих пор я была счастлива.

Марсель Робинс делает мне второе предложение.

– С женщиной, которую я люблю, я не вступаю в связь, – произносит он и продолжает уговаривать. Он уговаривает так долго, пока я не теряю все свои принципы и не сдаюсь.

Мы поженились в 1936 году.

Свидетели – моя дочь Ада и ее муж.

После регистрации брака мы выпиваем по бокалу шампанского в отеле "Бристоль" на Унтер-ден-Линден.

На вечер в мою квартиру на Кайзердамм приглашены около сорока друзей. Само собой разумеется, пришло, как это у нас водится, гораздо больше. Пришли и русские – для подобного торжества факт немаловажный...

С самого начала атмосфера устанавливается непринужденная и очень скоро даже шаловливая. И почти каждый заклинает Марселя оставить меня такой, какая я есть, и не превращать в настоящую домохозяйку.

Марсель явно чувствует себя чужим среди этого раскованного творческого люда. Моя профессиональная одержимость, о которой так много и при каждом удобном случае говорится в шутливых речах, не очень-то поднимает его настроение. Он держится вежливо, но официально. Вероятно, он прикидывает, а что будет, если он потребует от меня чуть большего внимания к себе.

И неизвестно, куда бы завели его эти мысли, но в этот момент в дело включаются мои русские земляки: они не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать русские свадебные обряды, и именно на "живом объекте", на Марселе. Они кладут его на растянутую простыню и трижды подбрасывают в воздух после каждой круговой чарки...

Марсель растерян. Он пытается выбраться из простыни, и так неудачно, что падает на пол и несколько секунд лежит без сознания.

Мы отвозим его в ближайшую клинику.

Врач успокаивает меня: сотрясения мозга и серьезных повреждений внутренних органов нет, скорее, это шок вследствие сильного нервного и душевного напряжения.

Я прошу Марселя ответить, так ли это. Но он качает головой и настаивает, чтобы мы продолжали праздновать. Если мы дадим ему немного времени, он тоже освоится с нашими суровыми "немецко-русскими нравами".

– Ну, иди же к своим сиротам, – улыбается он.

Я вздыхаю. В конце концов, и врачи иногда ошибаются. Марсель кажется таким непринужденным... Разве так выглядят те, кто находится в кризисе? Я целую его:

– До утра...

Итак мы, "сироты", продолжаем веселиться – вплоть до утра. Во главе "арьергарда" в десять утра я снова у Марселя в клинике.

И – пугаюсь.

Друзья тотчас всё понимают и оставляют меня с ним наедине. В отличие от вчерашнего Марсель напряжен, нервозен, погружен в себя. Врач не ошибся.

Я еще раз прошу Марселя сказать мне, что его угнетает. Он говорит с трудом, отрывисто.

За несколько недель до нашей свадьбы Марсель понес серьезные финансовые убытки. Нервы его были настолько расшатаны, что он был вынужден отправиться в санаторий. Ко дню свадьбы Марсель еще не совсем выздоровел.

– Почему ты ничего не рассказал мне...

– Я люблю тебя, – перебил он меня.

– Да, но почему сразу после этого, Марсель...

– Начинать наш брак с рассказа о санатории?..

Я смущенно смолкаю.

– А вот к немецко-русскому празднику я все же оказался не готов, – горько усмехается он.

Вскоре возвращается в Брюссель.

– Я должен сам разобраться с собой, – говорит он на прощание.

На следующий день я возобновляю съемки. Фильм имеет символическое название "Любовь выбирает странные пути".

После завершения фильма еду к Марселю в Брюссель. Мы договорились, что я буду курсировать между съемками в Берлине и нашей частной жизнью в Брюсселе.

Между тем я получаю театральное предложение, которое меня очень привлекает, – играть в "Чернобурой лисице", венгерском водевиле. В Вене в этой бенефисной роли блистала Леопольдина Константин. Моим партнером будет Карл Шёнбёк. Фильмом "Девушка Ирен", в котором Шёнбёк выступил партнером Лил Даговер, он завоевал бешеный успех. В спектакле "Чернобурая лисица" в Берлине он добивается признания и как театральный актер.

За две недели до начала репетиций я на машине еду в Брюссель.

Меня ожидает огромный и со вкусом обставленный дом. На секунду в памяти всплывает полутемная, тесная трехкомнатная московская квартира времен моего первого брака.

Здесь, по счастью, все иначе.

И Марселя по сравнению с днем нашей свадьбы в Берлине словно подменили. Он, как и в Вене во время нашего ужина в "Захер", очарователен, гостеприимен, умен.

Мы переживаем чудесные дни. Только через неделю я решаюсь сказать ему, что уже подписала новый театральный контракт. Он оказывается на удивление чутким, просит рассказать меня о роли, заранее радуется тому, что будет приезжать на выходные ко мне в Берлин, и с гордостью представляет своим друзьям: "C'est ma femme – madame Tschechowa"*.

Время до моего отъезда пролетело как праздник.

"Чернобурая лисица" идет с огромным успехом, и полуторамесячный контракт продлен еще на месяц... Марсель часто бывает в Берлине. Он неизменен: любит свою "фанатичную жену", читает всю критическую прессу и не упускает возможности очаровывать меня в наши краткие совместные часы...

В Брюссель я возвращаюсь только после того, как спектакль "Чернобурая лисица" сходит с репертуара. Между тем прошло почти полгода. Марсель и я договорились, что каждый использует счет другого, когда он гостит у него. Таким образом мы уходим от строгих ограничений в обмене валюты. Мне, например, разрешается брать за границу лишь десять марок.

В день моего приезда Марсель дает званый ужин. Перед этим мне хочется сходить к парикмахеру. Моих десяти марок для этого недостаточно, и я прошу Марселя дать мне денег или еще лучше чек, чтобы я, как мы договаривались, во время моего пребывания могла пользоваться его счетом.

Он бросает на меня странно напряженный взгляд:

– Зачем тебе деньги?

Вопрос выводит меня из себя – сама его постановка: разве я должна давать объяснения? Давать отчет? Он что, не доверяет мне? Как это возможно?..

– Прежде всего на парикмахерскую, – озадаченно говорю я.

– Разве ты не обменяла свои десять марок?

– Но их же не хватит.

– Для дешевой парикмахерской вполне достаточно...

Я растерянно молчу.

Семеня, входит дочка Марселя от первого брака, очаровательная маленькая девочка. Она хочет, чтобы папочка подарил ей новую куклу.

Марсель выписывает банковский чек, вызывает колокольчиком экономку, вручает ей чек и велит немедленно купить малышке самую красивую куклу в Брюсселе... Цена – это он подчеркивает особо – "цена не играет роли".

Вечером мы с Марселем принимаем гостей.

Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: "C'est ma femme – madame Tschechowa".

Но теперь в его голосе нет прежней радости – скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: "А зачем тебе деньги?..."

И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.

Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.

Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя, и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.

Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. "Почему бы и нет?" – думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в "заведении". Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.

На следующей неделе я должна сниматься в Берлине...

Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.

Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.

Он усмехается:

– Ты же моя жена...

Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: "...чрезмерное нервное и духовное перенапряжение"...

– Я ожидаю от моей жены, – говорит Марсель, – что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам... я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден...

Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:

– Когда же я избегала тебя?..

– Тебя не бывает неделями, часто месяцами.

– Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.

– Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну...

– Я не брошу свою профессию, – говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.

Он пожимает плечами:

– Если это делает тебя счастливой...

Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость...

Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.

Мне на память приходят слова Марселя: "...ты покинешь эту ужасную страну"...

Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.

– И что вам дался этот Штерн? – спрашивает он меня скептически, предостерегающе.

Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение вины и они стараются отделаться одним добрым делом?

Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.

Очень скоро я убеждаюсь в существовании лагерей самым удручающим образом: Геббельс советует мне предупредить Вернера Финка. Он самый известный в Германии артист кабаре, но это, по словам Геббельса, не спасет его от "печальных последствий", если он будет продолжать "высмеивать Третий рейх". У гестапо нет чувства юмора, "не важно, как бы остроумно это ни было преподнесено". Финку следовало бы, несомненно, понимать это.

Я разговариваю с Финком. Разумеется, он знает об этом, но продолжает вести ту же линию. Он не может иначе. В этом государстве – не может. Однажды гестапо забирает его. Мои старания тщетны.

Геббельс посвящает Финку в газете "Рейх" злобную плоскую тираду, направленную против разоблачающей иронии блестящего "шута".

ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Господа очень вежливы.

Их корректность не оставляет сомнений в том, что они чиновники тайной полиции.

Они знают, что по особому разрешению мне до-зволяется постоянно выезжать к моему мужу в Бельгию ("выезд за границу отныне требует специального разрешения..."), им также известно, что мне дозволено сохранить немецкий паспорт, хотя после замужества я стала бельгийкой, – все это им известно, разумеется, "хотя... – один из них иронично улыбается, – с таким интернационализмом мы сталкиваемся редко: муж-бельгиец живет в Брюсселе, жена-бельгийка и одновременно немка проживает в Берлине да еще и родилась в царской России, да к тому же мать, дочь и племянница – переселенцы из большевистской России, ну да, да...". Я обеспокоена. Что же нужно в действительности "вежливым господам"?

Они объясняют мне. И как бы случайно задают вопросы попеременно. Допрос?..

– Что вы, милостивая госпожа, ничуть. Всего лишь парочка уточнений. Ничего особенного... просто отношение вашего мужа к новой Германии, его и его друзей... нейтральное, тенденциозное, критическое?.. Не пытался ли он оказать на вас политическое давление?.. Нет, ну хорошо... тогда все в порядке... мы хотели всего лишь удостовериться... собственно, мы были уверены... но по долгу службы обязаны проверять все подозрения – даже когда узнаём анонимно... в большинстве случаев это завистники или пустомели – вот как и в данном случае... просим прощения за вторжение, сударыня. Хайль Гитлер!

Господа делают вид, будто кланяются, и уходят.

Я изображаю улыбку и провожаю их. Когда дверь за ними захлопывается, перевожу дух.

Было ли это первое предупреждение?

Но долго размышлять об этом некогда, мне нужно на спектакль. Это сотое представление нашей пользующейся успехом постановки "Любимой" Хайнца Кобьера. Мои партнеры Карл Раддатц и Пауль Клингер.

Спектакль желает почтить своим присутствием Геббельс со свитой. Слабость Геббельса к искусству, в особенности к его представительницам, общеизвестна. Он не пропускает ни одной возможности, так что ничего удивительного в его визите в театр нет. Поразительно другое.

Мама редко выходит из дому, но сегодня вечером она сидит в директорской ложе, и министр во время антракта высказывает пожелание познакомиться с ней.

Сквозь дырку в занавесе я наблюдаю за встречей. Странно, Геббельс уже после нескольких слов покидает ложу. "Нелюбезный патрон", – думается мне. Дома после спектакля мама с полным удовлетворением слово в слово передает свой диалог с министром:

"– Я не понимаю вашего беспокойства, сударыня! Разве ваша дочь не сделала при нас весьма успешную карьеру? Разве мы не оказывали ей всемерную протекцию?

– Вы, господин министр? Я нахожу это несколько преувеличенным. У моей дочери было имя уже задолго до 1933 года, и не только в Германии. О вас же, напротив, я услышала только после 1933 года, правда слышала много, признаю, в связи с профессией моей дочери..."

В эту ночь я плохо сплю. Просыпаюсь от любого шума. Я уже не раз слышала, на что способен Геббельс, когда задевают его самолюбие.

На рассвете перед нашей дверью тормозит машина. Я встаю. Гестапо имеет обыкновение приходить рано утром, как мне уже известно.

Жду звонка. Но машина отъезжает.

И все же мы пока еще не отделались от доктора Геббельса и "Любимой": постановка выдерживает сто пятьдесят представлений. Итак, снова "юбилей". Геббельс самолично вручает нам два дуэльных пистолета времен Французской революции, которые, как реквизит, играют важную роль; он вручает их вызолоченными в качестве дара.

Раддатц ненавидит Геббельса и не делает из этого тайны. Его беспечность граничит с самоубийством.

– В сущности, я мог бы теперь вызвать вас на дуэль, господин министр, или вы находите это опасным? – ухмыляется он, когда тот вручает ему пистолеты.

– С вами – нет, – парирует Геббельс, – просто это было бы не совсем честно с моей стороны, я хороший стрелок, и вас я бы наверняка ухлопал!

Этот раунд остается за Геббельсом, а следующий – за Раддатцем. Лида Баарова, красивая, изящная чешка, – большая любовь маленького доктора. Фильм "Баркарола" делает ее популярной во всей Германии. В кругу артистов и вне его хорошо известно, что Геббельс часто навещает Лиду Баарову в ее доме в Кладове. Этим он выводит из себя даже фюрера: Гитлер энергично советует Геббельсу снимать свои комплексы, вызванные косолапостью и маленькой, "абсолютно негерманской фигурой" не тем, что он, используя министерский пост, пытается переспать со всеми подряд смазливыми рослыми актрисами. А одна из них к тому же чешка... Либо он заботится о своей семье, и прежде всего детях, либо подает в отставку... Геббельс не подает в отставку. Он расстается с Лидой Бааровой.

Но не сразу. Пока он еще навещает ее, сохраняя "маскировку": до или после своего рандеву он наносит краткий визит тому или иному известному коллеге прелестной Лиды Бааровой, чтобы внешне все выглядело пристойно. Так, иногда он приезжает и ко мне, к крайнему маминому неудовольствию. Ничто не властно заставить ее встретить гостя или сделать приветливую мину. Когда министр приезжает, она скрывается. Слава Богу, она хоть понимает, что я не могу заставить стоять под дверью министра, правда не более того.

Итак, Геббельс заскакивает "на минутку".

Я с Раддатцем и другими коллегами сижу в моем маленьком домашнем баре на антресолях, куда ведет узкая кованая лестница. На верхней площадке стоит деревянная скульптура в метр высотой, готическая Мадонна. Сама же лестница в полумраке и освещена лишь фонарем с двумя мягко светящими свечами. Это создает настроение, а для тех, кто знает каждую ступеньку, не опасно. Геббельс же, с трудом передвигающийся на коротких ножках, запинается о ступеньку, спотыкается об основание скульптуры, виснет на ней и скатывается по лестнице обратно вниз; еще во время падения он судорожно обхватывает тяжелую деревянную фигуру, безуспешно пытаясь найти в Мадонне опору...

Мы вскакиваем, страшно напуганные, один Карл Раддатц звонко хохочет.

– Что-то новенькое, господин министр, – радостно ухмыляется он, – совсем уж небывалое: ну и как ощущения в объятиях святой девственницы?..

Из властей предержащих Третьего рейха и их высокопоставленных гостей "падшим" я видела лишь Геббельса – с другими сталкиваюсь или знакомлюсь по другим поводам.

Геринг, "верный рыцарь фюрера", "имперский егермейстер", фанатик униформы, знает толк в представительстве, или, точнее говоря, он умеет принять людей, придать государственным приемам внешний эстетический лоск.

Так, во время приема короля Югославии Павла Шарлоттенбургский замок освещен только свечами. На столах изумительный старинный фарфор, дорогой хрусталь; прелестные цветы – замечательная декорация. Мой сосед за столом Эрнст Удет, к этому времени уже ставший "генералом дьявола", как его позднее назовет Карл Цукмайер*. Этого всемирно известного мастера высшего пилотажа я прежде часто встречала у Ульштайнов.