Текст книги "Плесень"
Автор книги: Ольга Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Все в порядке. Едете в пятницу, поезд в восемь вечера. Потом патрон объявит на планерке, что ты ездила считать предварительную прибыль. Но это работа экономистов, так что не проговорись раньше времени. Чтобы без шума. Я могу после планерки уехать часа на два. Убежишь?
– Конечно, – счастливо засмеялась Тамара Васильевна.
Последнее время ей удивительно везло, во всем. Вместо скучной работы бухгалтера с обязанностью весь день сидеть за рабочим столом – руководящая должность. Геннадий... Она даже с мужем как-то после обильного застолья хотела раскрыться, да тот... Ну и ладно, ей и Геннадия хватит. Пока – и она засмеялась тихонько. И теперь это увлекательное и бесплатное путешествие, да не просто бесплатное – она выпишет себе командировочные. И такая веселая компания. И возможность купить вещи, в какие никто на фабрике не будет одет. Все-таки, она должна выглядеть соответственно своему положению. Денег у нее уйма, да ничего не купишь ни в рыбкопе, ни в сельмаге, там свинокомплекс пасется да бройлерщики. А они со своими дохлыми несушками кому нужны? Тамара Васильевна вздохнула. Конечно, все хотят покупать свежую свинину по бросовым ценам. И кур хотят бройлерных. Что выменяешь на яйца?
А из Китая... У Тамары Васильевны до сих пор перед глазами кожаные куртки, в каких вернулись весной из Китая Иванюта с Фридманом. А сколько там косметики!
Тамара Васильевна взяла чистый лист бумаги и стала набрасывать, что ей приготовить в Китай: косметичку, духи, голубое платье... Она на миг задумалась, счастливо засмеялась и дописала: новое белье.
А Иванюта собирался в Китай не только за шмотками. Кроме возможности бесплатно отдохнуть, чем он никогда не пренебрегал, директора звало в Китай важное дело. Надо было спасать свои товарные отношения с Китаем. Надо убедить и уговорить нужных китайских товарищей безотлагательно направить протесты и просьбы на прекращение бартерной торговли и в краевые и в центральные инстанции. Это они должны просить наши власти не прекращать партнерские отношения фабрики с Китаем. Иванюта знал, что самые мимолетные просьбы иностранцев для властей значат куда больше, чем все стоны, мольбы и угрозы собственного народа.
А в бухгалтерии стоял гул, с непривычки здесь трудно находиться долго, начинает болеть голова.
Тамара Васильевна гула не замечала. Возможно, она была бы построже со своим отделом, но сколько уже раз, когда они выезжали с Геннадием из леса, дорогу им пересекали фабричные машины.
Гул, но совсем иной, чем в бухгалтерии, стоял в ремонтных мастерских: гудели моторы, сварочные аппараты. Привыкшие к гулу мужики, не отрываясь от работы, громко переговаривались.
Бросив телефонную трубку, Марков, злой и подавленный, стоял посредине каптерки. Последнее время он входил в мастерскую, внутренне напрягаясь. За все безобразия, что творились и в стране и на фабрике, мужики, не выбирая выражений, выдавали ему – как коммунисту, члену парткома, представителю администрации, члену совета трудового коллектива. Он, который всю жизнь работал не меньше и не хуже других, а многих и больше и лучше, вдруг оказался виноват во всех бедах, во всем горе, во всех преступлениях. О том, что совет на фабрике существует формально, а последнее время вообще прекратил собираться, Марков предпочитал в мастерской не говорить, чтобы не опрокидывать на себя новый ковш гнева.
Казалось, воздух в мастерской накален не солнцем, не сваркой, а злобой. В мастерской одни уже неделю возились с "Москвичом" и "Уазиком"– Шмольц врезался в солдатика, обошлось, слава Богу, без крови, но теперь срочно чинили обе машины. И хотя рабочим закрывали наряды по высшим расценкам, мужики кипели, что Шмольцу их работа не стоит ни копейки. Другие в мастерской третий день матерились над разобранным пометовозом. По всему, он не подлежал починке, его давно списали на детали, но Шмольц вдруг приказал срочно его отремонтировать, а спорить со Шмольцем бессмысленно: он слышит только себя.
Сочувственно смотрела на начальник ремонтных мастерских Галина Дьякова, нормировщица. Они уже много лет работали вместе и хорошо понимали друг друга и ладили между собой.
– Что случилось, Кузьмич?
– Шмольц говорит, что оговорился. Срочно нужен не пометовоз, а кормовоз.
Галина, как и Марков, знала, какой скандал поднимут сейчас слесари, что они бросят в лицо Маркову всю злобу, что жила в них на Геннадия, Тамару, Иванюту, Фридмана и всех фабричных и общесоюзных "сволочей, бездарей, бездельников и хапуг".
– У него что, только это дело работает? – зло спросила Галина.
Марков промолчал. Он не любил вести с женщинами "мужские" разговоры. Пошел к дверям, приоткрыв, остановился, обернулся. Галина поднялась, пошла следом за ним: вдвоем вроде бы легче.
Посредине мастерской стояла Марианна Викторовна, двумя руками прижимая к груди потрепанные туфли. Она искала глазами, кто посмотрит на нее, но слесари не обращали на нее внимания.
– Николай Кузьмич, – кинулась Римшина к Маркову и, словно не замечая его тяжелый, отталкивающий ее взгляд, блеснула слезами:
– Николай Кузьмич, – голос ее оседал, проваливался. – Николай Кузьмич. Так трудно. Одной так тяжело. Набоечки. Вот тут, пожалуйста. Металлические. Люди такие жестокие. Но ведь вы совсем другой.
Металлические набойки в городе мастера не ставили, а резиновые и кожаные на асфальте сгорали моментально, и слесаря выручали своих фабричных женщин, как правило, и не брали ничего за услугу, но делали кому хотели и когда хотели, а Римшину рабочие не уважали.
С громким и грубым смехом в мастерскую вошли двое крепких высоких мужчин, водители из соседней автобазы.
– Здорово, мужики! Дело есть аккурат на два пузыря. Ба! А что здесь эта проститутка делает?
Юристка покрылась красными пятнами и, пятясь, пошла к двери.
– Работает? Ну. Она по высшему классу работает. Всех обрабатывает. Никому не отказывает. Как наше правительство развивающимся странам. Вот эдак, осторожно, берет двумя пальчиками...
– Ну, хватит вам, – не выдержал Марков. – Здесь же женщина.
Галина попятилась следом за Римшиной, вышла из мастерской и, зажав рот рукой, словно боялась по дороге расплескать новость, побежала в управление. Мужики, конечно, сволочи и трепло. И им ли судить одинокую женщину? Но... ведь не о ком-нибудь говорили, о Римшиной. То-то будет смеху...
В небольшой приемной, где для посетителей стояли лишь два стула, было тесно от людей – специалисты собирались на планерку, но заходить в кабинет директора не спешили. Никогда неизвестно, что встретит тебя за оббитой черным дерматином дверью: радушное "прошу" или резко-грубое "я занят", да и мало ли что вспомнится ему "к слову".
Людмила Степановна Шитянова, не обращая внимания на все нарастающий шум, стрекотала на машинке. Обычно планерка, а шеф растягивал планерку на несколько часов, была ей отдыхом, возможностью отключить городской телефон и уйти из приемной, сходить в фабричный магазинчик, попить чайку в плановом, посплетничать. Сегодня у нее было много работы.
Оклад секретаря-машинистки директора (конечно, она числилась на другой должности) был выше оклада инженера, и, соответственно окладу, Людмила Степановна ощущала себя гораздо значимее рядовых инженеров и всех специалистов, что не относились к номенклатуре (о рабочих, естественно, речи и вовсе нет), и чувство собственной значимости на фоне незначительности других было единственным живым бликом на отрешенном лице секретарши: Людмила Степановна дорожила своей работой и научилась сохранять видимую отдаленность и отрешенность от всех закулисных фабричных дел. Одевалась Людмила Степановна безвкусно, но с такой откровенной претензией на исключительность, что производила впечатление деликатесного блюда, из которого от небрежного приготовления исчезли все соки. Впрочем, так думали управленческие дамы, а всегда надо иметь в виду, что их мнением движет в первую очередь зависть. Иванюта же исключительно ценил в Шитяновой полное отсутствие каких-либо эмоций, считал, что коли она ничем не интересуется, значит ничего не помнит, то есть совершенно – для него – безвредна; но Григорий Федорович, считающий себя знатоком женской психологии, ошибался: попивая чаек в плановом, где, надо сказать, директора не любили и даже не уважали, и даже были дружны с его противниками из управления, Людмила Степановна своим бесстрастным тоном передавала экономистам услышанное ею сквозь дверь и невыключенный селектор, и ее слова, произнесенные бесстрастным тоном и, возможно, без умысла, исключительно разговора ради (как другие цивилизации непременно говорят о погоде), падая на слух других, словно контуры далекого ночного леса озарялись светом солнца, наполнялись красками жизни, прозрачным воздухом, пением птиц жизнью, плотью, грехом.
Галина Ивановна Дьякова нетерпеливо постукивала пальцем по столу Шитяновой. Ей не терпелось поделиться новостью о Римшиной, но говорить в присутствии всех специалистов она не хотела, хотя наедине могла бы поговорить со всеми. К тому же в кабинете было несколько мужчин. Конечно, к концу дня, новость, перелетая от одного к другому, проникнет в самые укромные уголки фабрики и пойдет гулять по деревне. Но одно дело обсмаковать, обнюхать и мягко проглотить ее вполголоса в узком кругу, и совсем иное дело произнести те же слова громко при многолюдье – это все равно, что после ванной, небрежно накинув на плечи халат, пойти в спальню, где безразлично посапывает муж, и войти в залу, полную одетых и застегнутых мужиков. Даже если те мужики тебе и не вовсе незнакомы:
– Что ты барабанишь так, словно за тобой гонятся? – спросила Дьякова у Людмила Степановны, удивляясь, что та откладывает свой еженедельный большой перерыв.
– Да надо перепечатать вот эти рекомендации до конца планерки для всех бригадиров.
– А где та японская машина, о которой было столько шума?
– Не работает. Краска кончилась. Запасных баллонов нет, – не переставая печатать, отвечала Людмила Степановна.
– Так ее недавно купили.
– Два месяца назад.
– И сколько она стоит?
– Сорок четыре тысячи.
– А когда покупали, не знали, что краска кончится? А запасных баллонов к ней в продаже нет?
– Предложили Фридману что-нибудь для него лично в придачу, да за полцены, вот он ее и купил. Деньги не свои. У него все к рукам липнет.
– Как у юристки, – Дьякова перевела разговор на Римшину.
– Сравнила. Фридман не мелочится. Он у тебя из сумки помаду не вытащит. Людмила Степановна, словно компьютер, выдавала бесстрастно текст и трещала на машинке, машинистка она была, конечно, классная.
Шум в приемной усилился. Это директор открыл дверь, и к нему в кабинет, шумно, с разговорами стали заходить и те, кто ютился в приемной, и те, что стояли вдоль стен коридора.
Ожидая, пока, наконец-то, все зайдут в кабинет и приемная опустеет, Дьякова подошла к окну.
Тянулось до горизонта серое поле, покрытое чахлой растительностью. Даже из окна было видно, как за полтора месяца сухой жары просохла земля, и циклон, что пронесся ночью по краю, лишь на миг прибил полевую пыль. Бедная земля, вздохнула Галина. И еще что-то растет. На огороде поливаешь каждый вечер, и то вся зелень пожухла.
По шоссе тряско подошел и остановился грязно-желтый рейсовый автобус. Постоял. Дернулся. И – словно фокусник приподнял стакан – на фоне блеклого транспаранта, который, с тех пор как на фабрику перестали ездить райкомовские бабы, никто не обновлял, стояла Нина Петровна Охраменко, главный экономист фабрики.
Нину Петровну Галина видела хорошо, а вот, что написано на транспаранте, прочитать не могла. Сколько уже времени натянут против въезда на фабрику тот кумач, а она все никак не запомнит, сколько и чего обещает он сделать в районе.
– Охраменко на рейсовом, надо же, – сказала Дьякова, и Шитянова хмыкнула неопределенно, не переставая печатать.
Нина Петровна, поворачиваясь всем корпусом, посмотрела в одну сторону, в другую – и решительно направилась к фабрике. По тому, как смотрела она себе под ноги, которые тяжело и прочно опускала на асфальт, было видно, что настроение у нее отвратительное. И вот уже видно ее лицо: тяжелый взгляд и неподкрашенные губы плотно сжаты, словно Нина Петровна стремится удержать дурное настроение глубоко внутри.
А настроение у Охраменко, действительно, было отвратительное. Первой ложкой дрожжей, отчего забродила раздражительность, был Валентин Тихонов, водитель директорской "Волги". Нина Петровна уехала с фабрики в управление на "Волге", доехала на ней до конторы, которая находилась почти что в самом центре города, быстро согласовала свой вопрос по новым расценкам специалистам, вышла на крыльцо -"Волги" нет. Решив, что Тихонов, привыкнув к особой роли директорского личного шофера-денщика, решил часок крутануться по городу, подрабатывая к зарплате, и не сочтя нужным предупредить ее, Охраменко терпеливо прождала, стоя на крыльце и глядя прямо перед собой, минут двадцать. Двухэтажный особнячок, в котором какие только организации за его долгую жизнь не квартировали, все так же стрекотал машинками, звенел телефонами, гудел голосами. Здесь добросовестно подсчитывали и пересчитывали все то, что уже было подсчитано на предприятиях края, перепроверяли то, что уже было проверено, скрывая то, что уже было сокрыто, и передавали по инстанции в крайисполком, где снова все подсчитывалось, прежде чем передаться дальше, в центр. Армия целая со стреляющими машинками была задействована, чтобы окончательно запутать и скрыть реальность. Государство содержало мощный штат, что позволял ему, государству, получать предельно искаженную информацию о том, что на самом деле происходит в государстве.
Охраменко была специалистом высшего класса. Когда фабрике грозило невыполнение плана, а значит – лишение годовой премии, что составляло большую часть зарплаты специалистов, она просиживала над отчетами бригадиров несколько суток, колдовала с цифрами, и результат всегда был должный. Вот и сейчас она своего добилась, и управленческие дамы ее отчет приняли с должным почтением. А этот...– подумала она с возникающим в ее недрах раздражением о директорском водителе, она ему – ему-то за что? – премию сумела устроить, а теперь стоит здесь, на приступочке!
"Волги" не было, и, помимо воли и желания Нины Петровны, в ней уже как опара легкими пузырями поднималось недовольство, и, стараясь не замечать его, Нина Петровна позвонила на фабрику диспетчеру, попросила ту связаться с Тихоновым по рации, и ласково отозвалась Головачева – вот у кого выдержка! Вот кто, кажется, не знает, что такое раздражение. А работа диспетчера – не дай Бог, – объективно подумала Охраменко, хотя и не жаловала хитренькую, как она считала, Татьяну, – чего только не случается на фабрике, и все рвут на части диспетчера.
– А Тихонов здесь, – ласковым голосом сказала Головачева и все тем же, спокойно-успокаивающим тоном, добавила. – Подожди, Нина Петровна, сейчас узнаю. – И снова послышался ее, теперь уже неразборчивый, говор, а потом снова отчетливо:
– Директор сказал ему: отвези, и сразу назад. Не ждать.
И Нина Петровна швырнула на рычаг трубку, и, глядя на телефон, злым шепотом обругала директора: "Урод. Вор. Ничтожество". И со стороны можно было подумать, что Охраменко ругает телефонный аппарат.
Потом Нина Петровна постояла, сжав губы, над телефоном. Она стояла и думала, что работы много и скоро планерка, но если директору не надо, чтобы она успела на планерку, то ей не нужна его пустопорожняя, зацикленная на одних и тех же словах, болтовня. И раз уж так все складывается, она останется в городе, пройдет по магазинам, и это будет и приятнее и полезнее, чем лицезрение иванютовской морды и слушание иванютовского вранья.
Нина Петровна прошла с квартал и, повернув за угол к "Универсаму", увидела длинную очередь: прямо возле магазина из коробок чем-то торговали. Она встала за женщиной в ярко-розовом блузоне и тут увидела сквозь стекло, что в гастрономическом отделе магазина густая толпа. Предупредив женщин, и ту, что стояла впереди нее в ярко-розовом блузоне, и ту, что в маечке пристроилась за ней сзади, Нина Петровна прошла в магазин. Давали давно уже исчезнувшую из продажи печеночную колбасу. Конечно, Нина Петровна не голодала, и деньги были, и возможность купить продукты в фабричной столовой, но много ли там купишь? Выдают на фабрику крохи, а дармоедов...
Опытная продавщица быстро швыряла на весы кольца колбасы, мельком взглядывая на циферблат, называла цену и тут же поворачивалась к следующему покупателю, но очередь едва двигалась: впереди очереди к прилавку подходили старики, трясущимися руками показывали удостоверения участников войны, инвалидов, трясущимися губами добавляли "имею право". С правом Нина Петровна никогда не спорила, во всяком случае, в голос. И сейчас она молча смотрела в сторону, на витрину, где разнообразными узорами были выложены одни и те же баночки с минтаем. Молчали и остальные женщины. Но вот продавщица вскинула голову от весов в центр зала:
– Товарищи, не стойте. Этот лоток последний.
Суетливо засеменили к прилавку старички, но очередь больше не молчала:
– Для вас специальные магазины отведены.
– Вам и так пайки выдают.
– А детей кормить не надо?
– Нам и не дожить до ваших лет.
– Довели страну до ручки, еще и лезут без очереди.
Но, закаленные невзгодами жизни, старички упрямо тянули к продавщице свои высохшие пальцы.
Охраменко стояла в очереди третьей, когда колбаса закончилась. А выходя из магазина, Нина Петровна столкнулась с женщиной в ярко-розовом блузоне, та запихивала на ходу в сумку тюбики с кремом. Второй раз занимать очередь за кремом Нина Петровна не стала и пошла к остановке автобуса.
На тротуаре, где была остановка экспресса, то тут, то там, как деревья при беспорядочной посадке, группками и поодиночке стояли люди. Занимать очередь на остановках было не принято, все решали удачно выбранное место ожидания и крепкие плечи.
Простояв на остановке с полчаса, Нина Петровна вспомнила, что большинство городских автобусов сняты с маршрутов и вывозят на совхозные поля горожан. Конечно, автобусы там были заняты в общей сложности не больше четырех часов, остальное время они стояли, и шоферы томились в ожидании, но в путевке у них был указан полный день работы, и никто не был заинтересован, чтобы, вывезя людей в поле, тут же вернутся на свои маршруты. Конечно, те, кто томился в очереди, заинтересованы в автобусах были, но они не решали ничего, а те, кто решал, автобусами не пользовались. Мнением народа интересовались периодически, особенно активно им интересовались последнее время в ходе предвыборных кампаний, но... и только.
Когда автобус, наконец-то, подошел, люди на остановке представляли собой уже не единичные посадки, а глухую, еще не погубленную человечеством тайгу. Они стояли длинным широким прямоугольником. Пассажиров хватило бы на хороший железнодорожный состав.
Нине Петровне повезло: задняя дверь автобуса раскрылась прямо перед ней, а она была зажата с одной стороны потрепанным, но еще крепким мужиком с тошнотворным запахом чеснока, с другой – крепким спортивного типа парнем. Поскольку отпихнуть ее прочь в сплошном людском пространстве было невозможно, мужики внесли Нину Петровну в автобус вместе с собой. Руки Нины Петровны были отведены назад, как у пловчихи перед прыжком, где-то сзади торчала сумка, и так, плотно сжатая со всех сторон, в неудобной позе, Охраменко проехала сорок минут до остановки пригородного автобуса. Зажатые руки, запах чеснока и визгливый голос кондуктора вызывали у нее тошноту и тупую боль в затылке. Больней всего били по голове голоса:
– Не все передали за проезд. Совесть продаете за шесть копеек. А вы, гражданин, брали? Ну-ка, покажите ваш билет. А вы там, парни, небось, один и тот же проездной показываете, давайте, покажите вместе. А вы, гражданка в белой кофте...
А сзади:
– Поднимитесь, дышать нечем! Не могла я ждать следующий. Я уже три часа домой уехать не могу. Да приподнимитесь, вы меня давите. На фронте не убили, так вы здесь добьете.
На остановке люди вытряхивались из автобуса, спотыкались друг о друга, отряхивались, пытаясь очистить испачканную при посадке в автобус одежду, стремясь поправить измятые в автобусе платья. Кто поправлял волосы, кто разминал отдавленную ногу, кто с досадой смотрел на дырку от вырванной с "мясом" пуговицы.
На пригородный автобус народу было относительно немного, и Нина Петровна даже села на свободное место, привычно протянула кондуктору пятнадцатикопеечную монету:
– До птицефабрики.
– До птицефабрики теперь двадцать. Мы вчера решили так на собрании, – и кондуктор протянула к лицу Нины Петровны отпечатанный на ротаторе тариф.
Собрание явно поторопилось, сердито думала Нина Петровна. Можно было б повысить цены гораздо основательней, ведь другого маршрута мимо фабрики нет. Выбирать не из чего. Заплатят и по рублю, пешком на работу не пойдут.
В управление фабрики Нина Петровна вошла, уже твердо решив для себя, что ни по каким вопросам в город она больше никогда не поедет, если у директора не найдется для нее машины.
В вестибюле Нина Петровна едва не споткнулась о ведро с грязной водой. Бессменная тетя Нюра, благополучно пережившая пять директоров, елозила тряпкой стену.
– Что, гостей ждем? – поздоровавшись, спросила Нина Петровна.
– Ну да, миленькая. Какая-то делегация к нам едет. Да шут ее знает, какая. Звонили утром, ну, директор за мной и Марфой и послал. Мыть вот надо, а чем мыть-то? Геннадий Васильевич, покойничек, не тем будь помянут, все порошок стиральный нам давать жалел. Так у этого не то что порошка, у него и тряпки-то не допросишься. Свою вот из дома притащила.
В приемной Нина Петровна, хмыкнув, глянула на стопу отпечатанных Людмилой бумаг, но про копировальную машину спрашивать не стала, не останавливаясь, прошла в кабинет директора.
Просторный кабинет директора казался маленьким и тесным, так много было в нем народу. И кренился, как судно в шторм, потому что в той половине, где был стол директора, стулья стояли свободно и народу сидело немного, и та часть кабинета казалась светлой и легкой. Чем дальше от директорского стола, тем теснее сидели люди, а потом и впритык, и эта часть кабинета была тяжелой.
Ну, чисто дети, все хотят усесться на "камчатке", подальше от глаз учителя. Нина Петровна поискала глазами свободный стул и, пригибаясь, словно так она становилась незаметнее, протиснулась в свободный угол между директорским столом и окном.
Солнце, просвечиваясь сквозь оранжевые портьеры, становилось более жгучим, словно портьеры добавляли ему и света и жара. Солнечные блики цвели на полировке мебели: столе, баре, огромном книжном шкафе. Шкаф, когда мебель исчезла из продажи, достал Фридман, и директор шкафом очень гордился.
Шкаф был пуст, лишь несколько книг-буклетов о крае, что дарят делегациям, скособочились на верхней полке. За шкафом – бархатное Знамя ЦК. Если б не ее искусство, не видала бы фабрика ни переходящих знамен, ни премий.
В своем кругу, то есть без иностранцев, в этом кабинете не собирались с восемьдесят пятого года, когда в стране был объявлен очередной крестовый поход, как всегда, благой и непродуманный, на сей раз против пьянства. Кто ж спорит, что пьянство – бич народа, леденят душу сводки о рождении инвалидов и уродов, но... Гениально простое решение – не продавать спиртное, принесло, как всегда, гениальный вред. Ну, кто и когда приносил стране столько горя и вреда, как ее доблестные руководители? Если раньше пили многие, то теперь, практически, все. Если раньше самогоноварение было специальностью, то теперь в редком доме не гнали самогонку или бражку. И в тех семьях, где раньше спиртное ставили на стол лишь по праздникам, теперь держали всегда и при любом случае выставляли на стол – иметь на столе спиртное стало престижно. Теперь пили и те, кто раньше спиртным не увлекался.
Фридман, в ту бытность парторг, объявил фабрику зоной трезвости, он, как всегда, бежал впереди паровоза. Для снятия стрессов и укрепления взаимопонимания главных специалистов стали вывозить на природу, в ближайший лесок. Там, сразу за трубами фабричного водозабора, летом присев на худосочную травку, зимой стоя под промерзшей веткой и зябко подергивая ногами, специалисты поспешно выпивали положенную мерку водки, закусывая приобретенными для такого случая Фридманом деликатесами. Иногда Фридман, который всегда специализировался на снабжении, в основном, конечно, себя и Иванюты, оказывался занят фабричными делами, и вместо деликатесов завхоз брал в лес обед из столовой. Наутро, найдя у труб кастрюли, слесаря водозабора, с матерком, возвращали их Гуловой.
...Шумели кондиционер и большой японский вентилятор, и гул кабинета казался бесплодным и тяжелым, как и весь гул, что висел над страной.
Справа от директора, как и положено его правой руке, сидел, закинув ногу на ногу, парторг. Патрин держал в руках карандаш и раскрытый блокнот, и время от времени карандаш его глубокомысленно нырял в блокнот, но вместо тезисов гениальной директорской речи в блокноте появлялись хаотичные черточки и кружочки. Под мерное иванютовское завывание мысль парторга металась и искала единственно верный выход. Ему перед самым началом планерки звонил Фридман, и теперь Патрин, как гурман глоток коньяку, взад и вперед перекатывал тот краткий разговор, чтобы прочувствовать весь букет его запахов-интонаций. А суть фридмановских слов была проста: секретариат райкома просачивается в советские органы, и прежде недоступные места становятся вакантными, и видеть на этих местах Усов предпочитает людей предсказуемых, но было бы хорошо и демократично, чтобы его, Патрина, кандидатуру предложил не Усов, а Гнатюк, как представитель трудового коллектива. И так явно и плавно бежала серая "Волга" с личным шофером. А в будущем этот пьедестал мог рухнуть, а мог укрепиться все, абсолютно все стало в этой стране непредсказуемо. И в любом случае это дарованная ему отсрочка, дающая вход в определенные круги. Связи. Конечно, Фридман действует в одной связке с Иванютой. Что это? Желание избавиться от него, неугодного, и при благих обстоятельствах взять на свободное место кого-то своего? Или возможность устроить его, тоже как своего, в штат районного правления? Иванюте тоже не нужна в секретариате новая фигура с неожиданными ходами. Иванюта любит крапленые карты. Но он, Патрин – найдет или потеряет? А если вернутся к власти райкомы? А он – бежал...
Патрин аккуратно промокнул платком испарину.
Рядом с Патриным сидит Фридман. Вытянутая спина, вскинутая голова, руки скреплены замком на коленях. Труженик, удерживающий себя в вынужденном простое. В глазах прикрытая ресницами злость. Кажется, он ловит каждое слово Иванюты, но уши его, как локаторы, хорошие, мощные, улавливают все, и откровенные, и едва слышные, всплески протеста на слова директора, и мозг его, как компьютер, фиксирует их, укладывает в блок памяти, сортирует, классифицирует.
По левую руку от директора сидит Шмольц. На губах Шмольца обычная ироническая полуулыбка. Как и Фридман, на планерках Шмольц старается отмалчиваться и на все нападки специалистов широко разводит руками, словно кот Леопольд: "Ребята, давайте жить дружно". Разговаривая, Шмольц всегда отводит глаза в сторону, но если суметь в них заглянуть, увидишь, что вместо глаз у кота две маленьких пакостных мыши.
Рядом со Шмольцем сидит Сачкова, заглядывает Шмольцу в лицо и хихикает и, как всегда, что-то ему нашептывает. И тут же игриво поглядывает на Иванюту. Она не заигрывает с Иванютой, просто ей приятно чувствовать себя причастной к избранному, крайне узкому кругу фабрики. Сачкова всегда и везде чувствует себя уютно: и на планерке в кабинете директора, и на сабантуйчике за трубами.
В своей обычной позе, широко расставив полные ноги, так что все в кабинете видят ее белые панталоны, с сытой улыбкой на презрительно изогнутых губах дремлет Котова.
Дальше, нахохлившись, как куры на насесте, в ожидании тумака и готовые кинуться в драку, сидят кучками бригадиры, механики, инженеры.
Хмурый Марков молча слушает свистящий шепот инженера-сантехника Парри.
– Кругом дыры, все течет, а мы месяц проторчали на сборах. И знаешь, чем там занимались? В карты резались, вот что. Думаешь, вру? Капитан ткнул нас в танк поломанный. "Вот, ребята, кто придет – копайтесь. А так – отдыхайте. Но только тихо". И ты знаешь, что он нам сказал? Он говорит: "Вы что, не понимаете, зачем мы торчим в центре города? Ну, вы сами подумайте, зачем – не только у нас, но и в той же Москве – танковая дивизия. От кого она Москву охраняет? От какого врага? Да пока она до границы дойдет, война закончится пара ракет, и все. А у нас, куда ни пойди, везде звезды на воротах." Говорит, у нас армия, чтобы власть от народа защищать. Вы еще, говорит, поговорите КГБ работает. Время придет – враз всю оппозицию шлепнут. Представляешь? Вякнешь – и твой Алексей будет в тебя стрелять. А что? Прикажут. Не станет так его. Как дезертира. Лучше тебе, что ли? А кого теперь этим удивишь? В Баку стреляли. А в Новочеркасске? А-а-а, везде мафия. Да что там армия, у нас на фабрике своя мафия. Вон в убойном второй день все не контачит. А на яйцескладе? А на водозаборе? А-а-а... А я как со сборов пришел, так меня Иванюта на яйцевозку посадил, водитель, видишь, заболел, а у меня права есть. Фридман нашептал, чтобы всех, у кого права есть, привлекал. Поскольку, мол, на фабрике такие дела, что нужно чрезвычайное положение. А что? У нас это запросто, где что – и чрезвычайное. А ты ж знаешь, у Фридмана использование транспорта меньше половины. А он теперь хочет, чтобы мы еще арендовали машины в автохозяйстве. Ему там отвалили в лапу. И ведь этот пойдет на это, пойдет. Это он для меня ни черта ни сделает. А Фридман свое выкачает. Он хочет, чтобы мы все на него работали. Нет, ну ты же посмотри, сколько мы в этом году яйца загубили, а везде кричим: безотходное производство. Да Фридмана судить надо, а он годичку все сто процентов получил, всех остальных специалистов Иванюта на двадцать процентов лишил. А сколько мы из-за этого Фридмана прибыли не получили, кто посчитает? Никто и связываться не станет. А он ради этого козла Кузьмина выжил. И все из-за чего? Потому что этот у него стукачом. Ну, не только у него. Но, главное, и у него. Везде все вынюхивает и нашептывает.
Рядом с Парри, положив ладошки на колени, с напряженно-восторженным выражением на лице, сидит Римшина. Глядя на Иванюту, всем видом своим как бы говорит свою излюбленную фразу: "Мы с Григорием Федоровичем соратники".
