Текст книги "Плесень"
Автор книги: Ольга Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Давно ли он в одних и тех же брючках парусиновых бегал, а теперь тройки меняет не реже Фридмана. И фифа его в поселковых магазинах за любым импортом норовит без очереди прошмыгнуть, фабричных расталкивает, мутит народ, будоражит. Не может договориться по-тихому. Тоже премию получила – сад-то фабричный. Кто бы ее взял воспитателем без образования, если бы не он? А этот... кречет так и не понял за два года, как надо вести себя, чтобы ходить в белой рубашечке...
Ладно, – успокоил себя Иванюта. – Надо будет – всех поменяем.
Так они смотрели друг на друга.
Усталая озабоченность украшала лицо директора. Тренированные мышцы не пропускали наружу ни одной эмоции. А щенок только думает, что научился владеть собой. За ту паузу, что выдержал директор, на лице Патрина сменилась палитра красок. А ведь, небось, и в кабинете, прежде чем выйти, перед зеркалом маску на себя примерил, и в приемной перед зеркалом задержался, но все замечал директор: и игру лица, и длинные холеные пальцы, ничего, кроме ручки и ложки в руках не державшие, и быстрый взгляд на его брюки, чуть видные под столом, и усмешку, что предательски выскочила на мгновение из-под маски. Дурак! Завтра директор обмолвится в гараже, а лучше в кормоцехе: "Всех бездельников нам не прокормить", да Геннадий "проговорится", что ты из фабричной прибыли четыре тысячи себе в карман положил в виде премии за ни за что, и вылетишь ты с фабрики на волне пролетарского гнева, только опилки на птичниках взовьются.
Однако время не терпит.
– Слушай, комиссар, – заговорил Иванюта, по-простецки округляя глаза и растягивая гласные. – Я только сейчас узнал, что у нас партвзносы не платят? Что ж ты молчишь? Я помогу. Давай, собирай комиссию у меня в кабинете. Позови Маркову, из райкома кого хочешь. С Фридманом посоветуйся. И давай действовать! Что ты! Пусть один-два подадут заявление, ничего страшного, зато остальные поймут, что хватит разводить демагогию, дело делать пора. Надо тебе на профсоюзном собрании выступить. По-деловому, по-партийному. Покритиковать, невзирая на лица. И мне указать. А как же? Почему же нет? Я такой же коммунист, как и все. Я в субботу был на яйцескладе, слушай, это же безобразие: мухи, подъездная дорога разбита, слесарь, ну этот, кореец, как его там? Ким, что ли – пьян был! Да ты что! Надо же меры принимать. Народ нас не поймет. Конечно, с себя я вины не снимаю, не успеваю за всем уследить. Вот ты мне и укажи на планерке, что директор по субботам по птичникам ездит, а яйцесклад упустил, и там творится безобразие. Пора там выборы провести, мы от жизни отстали. Не справляется Юдина – предложи свою кандидатуру от парткома. С Фридманом посоветуйся. И ставь вопрос на совете трудового коллектива. И готовься к партсобранию. Объявляй на планерке, я поддержу. За неявку лишить пятидесяти процентов годовой премии – все явятся, как миленькие.
И не слушая, что отвечает Патрин, Иванюта уже протягивал руку навстречу заглянувшему в дверь Танаеву, главному энергетику:
– Заходи, заходи.
И, не глядя на парторга, завершил беседу:
– Давай, действуй. Будут трудности – заходи.
Круглое, покрытое плоской волосней лицо Олега Антоновича Танаева должным образом выражало усталость и озабоченность. То работяги могут влетать в кабинет директора со злостью, со слезами, с бранью. Итээровцы, а уж тем более главные специалисты, заходят с единым выражением на лице, словно им в приемной выдают одну и ту же маску, как мантию в приличном суде.
Танаев пришел на фабрику почти день в день с Патриным. Были они одногодки. Оба на другой же месяц получили квартиры в новом доме, и даже в одном подъезде, и в одном детском саду стали работать их жены. И по статусу друг другу подходили. Все складывалось удачно. Обменялись визитами. Стали дружить семьями.
Через месяц Танаев подал заявление о приеме в КПСС. Последнее время все стало проще: не надо ждать, пока уговорят двух рабочих подать заявление о приеме в партию, прежде чем принять одного специалиста, оказалось, что можно и не ждать, пока претендент проработает год на предприятии, а "в порядке исключения" позволительно и директору и парторгу дать Танаеву рекомендацию, хотя они были знакомы с ним два месяца. Случай удобный, и Танаев не преминул им воспользоваться: на фоне митинговой демократии, пока райкомы партии ждали решений ХХУШ съезда и дальнейших указаний центра, пока все они попритихли, затаились. Давно ли чуть ли не каждый день подъезжали к управлению фабрики серые и черные "Волги", выходили из них женщины с суровыми настороженными лицами, и, ни на кого не глядя, проходили в партком или кабинет директора, проверяли документацию, раздраженно указывали на упущения. Директор, отключив селектор с проблемами фабрики, обстоятельно отвечал на вопрос, типа "А как у вас прошли ленинские чтения". И специалисты, вооружившись брошюрками, бежали по птичникам проводить политзанятия. А на птичниках птичницы плачут: куры гибнут, третий день не кормлены. Кормовозчики матерятся. Яйцесклад стоит без работы. Директор боится выйти на территорию фабрики, боится попасть рабочим на глаза, специалисты боятся попасть на глаза директору. Фабрика в предынфарктном состоянии: комбикормовый завод сорвал поставки корма. А суровая дама из черной "Волги": "Учтите, будем заслушивать вас на бюро, вы сорвали сегодня единый политдень "Успехи края от выборов до выборов".
– Когда какое ЧП, японцы идут работать, а мы – митинговать, – говорит Иванюта. Но это он сегодня так говорит. Да и то не при всех.
Но на фабрике вдруг наступила тишина. С проверками "Волги" не приезжают. На все звонки парторга и в райкоме и в крайкоме один ответ: "Решайте на месте". Легко сказать: решайте. Да как же решать? Как медведя в цирке на велосипеде учат кататься, так человека столько лет дрессировали: претворяйте в жизнь решения и ни-ка-кой! отсебятины, и вдруг выпустили на арену: давай-ка, мишка, вместо прогулок на велосипеде продекламируй нам Пушкина Александра Сергеевича:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство нам из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Танаев рассудил: среди межвластья в партию вступить нетрудно и выгодно. Когда волна демократии откатит прочь, и все встанет на свои места, вспомнят и тех, кто бежал в эти трудные для партии дни, как крысы с тонущего корабля, вспомнят и тех, кто в это смутное время поддержал партию, пополнив ее ряды. Так ценили тех, кто вступал в партию на фронте, особенно в сорок первом, сорок втором.
Беспорядок, однако, затягивался, и патринский кнут, мало того, что хлестал вхолостую, вместо того, чтобы быть надежным помощником Танаеву, он еще и вызывал насмешки рабочих.
Патрины по-прежнему заходили к ним по-свойски, словно не замечали, что Танаевы свои визиты к ним прекратили и стараются от них отойти.
Вчера, когда зашел Патрин, у Танаевых в гостях была сестра Олега Антоновича Марина с мужем Михаилом, слесарем. До недавнего времени Михаил, хороший работник и мужик, практически, непьющий, что, согласитесь, ценная редкость, был членом парткома фабрики, но сейчас он рассуждал по-новому:
– И зачем ты вступил в партию, когда все из нее выходят? Я тоже перестал ходить на партком и подал заявление о выходе.
– Конечно, ты же работяга. Тебе-то зачем? – ответила за мужа Екатерина Танаева, поворачивая к Михаилу хорошенькую головку.
Патрин высоко поднял брови, застыл, так и не донеся чашку ко рту.
– Ну, что ты говоришь? – оборвал жену Олег Антонович.
– А что? – растерялась Катя. Она всегда говорила то же, что говорил ей муж. Но Танаев, не отвечая жене, начал пересказывать последнюю статью про НЛО, опубликованную в краевой газетке.
Провожая Патрина к дверям, Танаев, однако, сказал:
– Я вступал в руководящую партию. Зачем мне платить деньги партии, которая не может ничего решать?
И Патрин, соглашаясь, обескуражено пожал плечами. Он сам был в обиде на партию.
А Катя жаловалась Марине:
– С годички больше сотни на партвзносы Валерию отдал. – Вздохнула. – Разве справедливо? Получается, что у тех, кто не член партии, годичка больше.
– Если б не взносы, чем бы Патрин занимался, – усмехнулся Михаил. – Мы его на фабрике не видим. На собрании садоводов хотели выбрать его замом председателя, так он: "Я не могу. Вы же знаете, меня часто нет на фабрике. Я то в райкоме, то в крайкоме". Мы его не для Крайкома выбирали. Он наши деньги получает.
– Да, – ответил Танаев деверю. Что тут возразишь. И признал ошибку, – я уже понял, что не на того поставил.
Танаев хотел прекратить дружбу с Патриным, она была не только не полезная, но, он чувствовал, начинала мешать, возможно, даже дискредитировала его, Танаева, в глазах рабочих. Но отойти не удавалось, а порвать с Патриным Танаев не решался. По краю, как и по всей стране, одни за другими шли выборы депутатов в Советы, и постоянно одним из доверенных лиц какого-нибудь районного кандидата оказывался Патрин. Вот и сейчас он был доверенным лицом Петра Семеновича Усова, первого секретаря райкома партии, который отказывался от партийной должности и начал борьбу за должность председателя районного Совета. В том, что Усов сумеет забаллотировать соперников, пожалуй, ни у кого из специалистов района сомнений не было.
Усов пробыл в районе Первым около двадцати лет, и знал в нем всех и вся. И хотя сейчас он старался сдерживать себя: не кричал, широко улыбался, пожимал всем руки, район помнил его разносы на бюро, грозные окрики, угрозы, стук кулаком по столу. Он был как бы миниатюрным слепком с тогдашнего Хозяина края. Теперь Усов походил на нового Хозяина. Был эдаким демократом в духе времени. Но рабочие, чьи голоса будут решающими из-за их многочисленности, на бюро инфаркты не получали и очень любили, когда "ставили на место" специалистов. И вступать в открытую конфронтацию с Патриным, которого Усов назначил своим поверенным, Танаев не решался. Это было бы неосторожно. К тому же, Патрин прав, в этой стране, действительно, все стало непредсказуемым. Вон генсек заявил на весь мир: нам навязывают президента, для нас это неприемлемо, а месяца не прошло, и он уже президент страны. Диалектика. Умение менять мнения и решения в зависимости от обстановки. Кто может знать, как сильные мира сего оценят завтрашнее положение дел в стране и мире и какое примут в связи с этим решение? Даже народная мудрость говорит: "Не плюй в колодец, пригодится воды испить". И все-таки, оставляя Патрина в резерве, Танаев решил основную ставку делать теперь на директора.
– Григорий Федорович, – озабоченно сказал Танаев. – На убойном прорыв, необходимо менять трубы. А на яйцескладе нужно заменять контейнера.
Контейнерами и трубами должен был заниматься, конечно, не главный энергетик, а главный инженер, но Шмольц, как и Фридман, занимался только вопросами снабжения. Регулярно раза два-три в год Шмольц летал в Москву. За годы работы у него сложились прочные связи с работниками столичных министерств, управлений и ведомств. Шмольц, как перекупщик, возил с собой из одного конца страны в другой баулы с красной рыбой, икрой, крабами. Когда в стране проблемой стала покупка алкоголя, к его баулам добавился ящик коньяку. Назад Шмольц привозил запчасти, договоры на поставку оборудования и различные обещания. В Москве Шмольц целыми днями наносил визиты, дарил презенты, устраивал ежевечерние застолья. Возвращался в город усталый, измученный головными болями и изжогой. Денег подобная работа требовала немало. Чтобы не возникало трений в бухгалтерии при сдаче копий чеков на неприобретенные товары, которые за определенную мзду Шмольц уже долгие годы получал в одном из краевых универмагов, Шмольц с Иванютой решили, что и проще всего и надежнее всего будет вступить Шмольцу в интимную связь с главным бухгалтером.
Тамара Васильевна с такой готовностью откликнулась на намек Шмольца, что ему вначале даже стало и досадно, и скучно, но дело было выше личных ощущений. Впрочем, связь их длится уже четвертый год, и Шмольц привык к Тамаре и даже отчасти привязался.
Как от инженера от Шмольца толку было немного, рабочие его не уважали, не уважали его и специалисты, все ждали от директора "репрессий" за полную профнепригодность главного инженера, но Иванюта цену Шмольцу знал.
Предшественник Танаева Строев был чистоплюем, его не интересовало, как и откуда поступает на фабрику оборудование, он хотел заниматься исключительно своим делом – энергетическим обеспечением. Но мало того, что он не желал заниматься снабжением, он еще и отказывался выполнять работу главного инженера, каждый раз устраивая взрыв недовольства и доказывая, что обязанности каждого работника фабрики четко закреплены должностными инструкциями.
В своем деле Строев был, бесспорно, специалист, и специалист классный, и был одержим всяческими новшествами. Последнее время он проталкивал компьютеризацию фабрики, причем добился разрешения на установку компьютеров не только в кабинетах главных специалистов, но и на всех службах. Глядя исподлобья, чуть выставив вперед голову, словно он собирался бодаться с оппонентом, Строев капля за каплей точил жизненную позицию Иванюты: не гоняться по полям за журавлем, а хватать за хвост первую попавшую синицу. Денег, как всегда, не хватало, и до сервиса ли, когда и корм надо закупать за тридевять земель, и запчасти добывать обходными путями, и... Да что тут говорить, если не крутиться и не платить, фабрика встанет, а сводку о падеже ему и по телефону передадут, без компьютера.
Строев был холерик. Доказывая свою правоту, молниеносно вспыхивал. Так он однажды положил директору на стол заявление об увольнении. Иванюта тут же его подписал и передал в кадры.
Но Строев сумел добиться своего, запустил маховик, и теперь, когда Строева на фабрике не было, медленно, со срывами и перерывами, компьютеры устанавливались по всем службам фабрики и готовился к сдаче информационный зал. О новшестве заговорили на собраниях, все стали ощущать и его удобство, и пользу, и как-то само собой оно оказалось заслугой директора и главного инженера.
А контейнеры на яйцескладе, действительно, менять необходимо. И трубы надо менять и на убойном, и на водозаборе, да и по всей фабрике. Все ржавело, протекало. Завод-поставитель прислал трубы большего диаметра, но скандалить и подавать протесты в арбитраж было безрассудно – в другой раз не получишь ничего. Не завод ищет покупателей, а покупатели умоляют завод об услуге. Всю прошлую неделю главный энергетик тем и занимался, что искал, у кого есть в наличии трубы нужного диаметра, и что необходимо достать, чтобы взамен получить нужные трубы. Танаев объездил десятки фабрик и заводов, намотал на колеса пикапа сотни километров, и все вхолостую – человек в крае новый. Надо подключать Фридмана. Или Шмольца.
– Ладно, – устало махнул рукой Иванюта. – Разберемся. – День только начался, а уже из всех фабричных щелей ползли на него нерешенные проблемы, догоняли друг друга, громоздились, наслаивались, путали все его планы. Но он умел выхватывать главное и отсекать второстепенное. А главное для него сегодня – торговля с Китаем.
Китай был лучшим покупателем. Яйца летом молниеносно портились, а холодильников на фабрике не было и не было денег на их закупку, постоянно возникали непредвиденные расходы и все время надо что-то строить: новые дома, детсад, сауны, а Китай покупал яйца подпорченные, попросту говоря, протухшие, что шли на свалку. И хотя платил Китай не валютой, а товарами, при полнейшем дефиците в стране товары были не менее, а может быть и более выгодны, чем деньги: магнитофонные кассеты, тушенку, кожаные куртки можно было и продавать по кооперативной цене и менять на необходимые фабрике товары, в том числе на те же трубы. Ладно, трубами он займется сам. Но сначала ему надо в Крайисполком, те решили запретить торговлю с Китаем, и это было очередной петлей, наброшенной на его шею. На весь мир прокричали, что отныне можно все, что не запрещено, и по-тихому запрещали все, по-семейному, но письмо-протест было уже готово, и, отпустив главного энергетика, Иванюта рявкнул в селектор:
– Юриста ко мне.
Марианна Викторовна была в бухгалтерии. Она недавно вошла и стояла у дверей, вслушивалась в разговор бухгалтеров в ожидании фразы, которая даст ей возможность в разговор встрять, и заранее улыбалась с восторгом и пониманием.
Никто не ответил на ее энергично-радостное "здрасте", никто не поинтересовался, что ей нужно, но Марианна Викторовна давно уже привыкла, что смех и оживленные разговоры во всех отделах управления стихают, едва она переступает порог комнаты. Сколько раз она всплакнула, выходя из чужого кабинета. Она – такая возвышенная, такая достойная, ее должны любить, ею должны восхищаться, но – как несправедлива жизнь, как грубы, как черствы люди.
Большая комната бухгалтерии залита солнцем. Как гирлянды, свисают с потолка и вьются по стенам ампельные растения. Но зелень не создает иллюзию прохлады, и кондиционеры не справляются с жаром июльского солнца.
Марианна Викторовна семенящей походкой, как заштатная манекенщица, прошла к окну, подхватила горшок с бегонией и радостно воскликнула:
– Зацвела! Ах, какая красота. Какое великолепие! Нет, это очаровательно!
– Марианна Викторовна! – от крайнего стола резко обернулась Патина, сказала, не скрывая раздражения. – Не трогайте цветы!
Марианна Викторовна деланно рассмеялась, словно услышала нечто забавное, жеманным жестом водрузила цветок на место, покрутила горшок, видимо, решая, какой стороной цветок лучше смотрится из комнаты, и обернулась, и на лице ее была все та же готовность поддержать беседу.
Из маленькой каморки, что служила кладовкой для хранения всевозможных бухгалтерских бланков, несся приятный гул, там закипал электрический чайник. Впрочем, гул в бухгалтерии был постоянен, он висел над комнатой, как заграничный смог. Гудело все: кондиционеры, счетные машинки, новенький компьютер и голоса. Непосвященный никогда не мог понять, как в постоянном разговоре можно считать. Сидя за столом среди папок, учетных книг, ведомостей семь женщин-бухгалтеров весь день говорили – о фильме, что показывали вчера в видеосалоне, о том, кого и с кем встретили вечером в деревне, о новом рецепте салата и о ценах на барахолке. Ни одна новая вещь, надетая фабричной женщиной, не проходила мимо внимания бухгалтерии. Обсудив со всех сторон чужое новоприобретение, приходили к единодушному мнению, что наряд либо старомоден и безвкусен, либо совершенно не идет данной особе, поскольку она слишком толста или тонка и вообще уродлива, и как это несправедливо, что кто-то может купить все, а им достается так мало.
После девяти утра, а рабочий день начинался в восемь, начинали предугадывать, что привезут сегодня в столовую.
Но вот, наконец-то, проехал за окном синий "пирожок", остановился у дверей столовой. И, выждав десять минут, Валентина Эмильевна Леонидова, заместитель главного бухгалтера, позвонила в столовую, и Римма Михайловна Гулова, заведующая столовой, подробно доложила, что привез сегодня из рыбкопа Иванов.
Валентина Эмильевна еще молода, ей зимой исполнится тридцать, но болезненная сверхполнота делает внешность ее безобразной, возраст неопределенным. Валентина Эмильевна страдает из-за своей фигуры, хотя остальные привыкли. Лишь когда в кинотеатре Валентина Эмильевна не может подняться после сеанса, застряв между поручнями кресла, и у нее появляются очередные слезы, у знакомых – легкий смех и тема для недолгого разговора.
Валентина Эмильевна тяжело выбирается из-за стола и закрывает собой весь дверной проем в смежную комнату, где склонилась над бумагами Тамара Васильевна. В маленьких голубеньких глазах Леонидовой напряжение: Валентина Эмильевна всегда ждет несправедливости и всевозможных нарушений и с удивительной для ее комплекции прытью постоянно бросается в бой, не ожидая первого хода оппонента. Сейчас Валентина Эмильевна встревожена тем, что десять килограммов сыру и ящик персиков, что только что привезли в столовую, опередив бухгалтерию, может забрать плановый отдел.
Перед общим противником Валентина Эмильевна примиряется со своим главным врагом – Сачковой. Каждый раз в десять утра, когда к столовой подъезжает синий "пирожок", как в добрый мусульманский праздник, между ними наступает кратковременное перемирие с полным взаимопониманием.
– Не волнуйся, Валя, – успокаивая голосом своего зама, говорит Тамара Васильевна и звонит Гуловой. В отличие от Леонидовой, Сачкова говорит мягко, спокойно, но категорично.
В бухгалтерии затихают голоса, женщины напряженно глядят в дверной проем.
В привычной стойке напряженного ожидания застыла Марианна Викторовна, готовая и защебетать от восторга и расплакаться от обиды. Как ни старалась Тамара Васильевна говорить бессловесно, произнося лишь: "Ну, что?.. И сколько?.. И... А... О...", ясно, что что-то дефицитное столовая привезла. Ей в столовой не дадут, либо не сознаются в наличии продукта, либо подсунут что-то завалящее, а если она и пронюхает, что именно у них есть, скажут, что все забрал директор да его замы.
Нет, ничто не заставит ее уйти из бухгалтерии прежде, чем ей выдадут ее долю. Она тоже не последний человек на фабрике, она тоже не уборщица, она...
Едва Тамара Васильевна заговорила с Гуловой, Римшина уже стояла, нависнув тощей грудью над ее столом, молитвенно сжав руки и привычно поблескивая всегда готовой слезой. Она вспоминала поименно всех: своих детей и внуков, престарелых родителей и дальних родственников, перечисляла все случившиеся в их жизни болезни и все постигшие ее клан несчастья, и получалось, что если сегодня ей не дадут – что же, кстати, привезла столовая? сыр? – ну, конечно, именно сыр она и ищет уже месяц по всему городу, как лекарство для всей своей родни.
Над бухгалтерией нависло злобное напряженное молчание: бухгалтерия не любила делиться, и дело даже не в том, что им могло самим оказаться мало продуктов, продуктов было достаточно, ведь столовая, кроме воскресенья, работала каждый день и каждый день что-то завозила, но делиться! и с кем? с юристкой? Но Тамара Васильевна никогда не отказывала тем, кто случайно или, как Римшина, преднамеренно, оказывался в бухгалтерии при распределении дефицита.
– Конечно, конечно, – сказала Тамара Васильевна Римшиной и вышла в зал официально сообщить девочкам, что именно, по сколько и за сколько можно сегодня купить.
Римшина повертелась у туалетного столика, полюбовалась на себя в зеркало. На столике лежали расческа, массажная щетка, раскрытая косметичка. Из косметички торчала головка флакончика духов. Римшина взяла флакончик – духи французские, надо же, и где достают? Подушилась, глянула в комнату, блеснув слезами благодарности, и вышла из бухгалтерии.
Несколько секунд в сонном воздухе висела тишина, но тут же заговорили все разом:
– Вечно она...
– Целыми сумками каждый день прет...
– Всем без мыла в жопу лезет...
– Она в новом доме квартиру получит, вот увидите.
– Каждый день спит у себя на стульях в кабинете или на дачу на полдня уедет.
– А тут головы поднять некогда.
– Почему ей все можно? За особые заслуги?
– А что? Его тоже можно понять. У него жена старуха и не скрывает, что вся больная.
– А лучше найти не мог?
– А кому он нужен?
Дверь открылась, и в бухгалтерии тут же зависла тяжелая тишина.
Вошел Сидорчук, пожилой слесарь из третьей бригады. Не зная, к кому обратиться, он переминался с ноги на ногу у дверей под недобрыми женскими взглядами. Оттуда и спросил:
– Мне бы пару кур выписать?
Все бухгалтеры тут же молча уткнулись в бумаги.
– Мне бы... – повторил мужчина.
Бухгалтерия молчала.
Сидорчук, решившись, подошел к крайнему столу:
– Мне бы пару кур выписать. Нужно очень. Жена в больнице.
С продуктами в крае было трудно, магазинные полки пусты, и директор издал разрешение небольшую часть продукции фабрики продавать рабочим.
– А что это вы ко мне? – возмущенно откинулась на спинку стула маленькая и толстенькая Зоя Петровна. – Я, наверное, горючим занимаюсь, а не вашими курами.
Мужчина вздохнул и приблизился в Валентине Эмильевне.
Та, демонстративно отвернувшись, сердито стучала по клавишам счетной машинки.
– Мне бы...– начал Сидорчук.
– Вы что, не видите, что я занята, – Леонидова обернулась к мужику с такой ненавистью, словно имела на него давнюю личную обиду. – Вы меня сбили. Я из-за вас должна снова все пересчитывать. Я к вам на бригаду не прихожу мешать вам работать, – и Валентина Эмильевна вновь повернулась к машинке.
Теперь уже никто в комнате не смотрел в бумаги, все смотрели на Сидорчука. Сидорчук покорно ждал. Наконец, Леонидова вскинула на него свои кругленькие глазки:
– Ну, что вам нужно?!
– Мне бы... кур пару... выписать.
– Вы что не знаете, что не положено. У нас есть лимиты на продажу своим работникам. Вашу норму вам бригадир раз в месяц привозит.
– Но у меня жена. У нее операция.
– Но если не положено, – и голос Валентины Эмильевны звучал уже на высоких частотах – Я из-за вас нарушения делать не буду. Идите к директору. Если он разрешит, тогда Лариса выпишет вам накладную. Но ее сейчас нет, она будет после обеда. Потом подпишите накладную у главного зоотехника или у Фридмана. Потом зарегистрируете накладную у Тани Филипповой на складе. Потом принесете накладную. Мне. Потом...
– Правильно мне мужики сказали, – взорвался Сидорчук. – Бери, и все тут. Чего к ним ходить? Потому у вас все и воруют. Блатным каждый день ящиками возите сами, никуда не гоняете. Сидите тут, гниды!
– Вы, пожалуйста, не оскорбляйте, – завизжала Леонидова. – Я сейчас в милицию позвоню. Я не хочу из-за вас на таблетки работать.
– Звони. У самой живот вон уже по коленкам болтается.
Тут раздался спокойный голос Сачковой:
– А что вы хотели? Кур? Девочки, выпишите товарищу накладную. Я подпишу. А ты, Валя, подготовь пока акт на списание яиц. Григорий Федорович сказал, чтоб сегодня все было готово.
Леонидова открыла было рот и даже воздух набрала в легкие с запасом, но, словно вспомнив о чем-то, быстро выдохнула воздух обратно, закрыла рот и достала из сумки толстую тетрадь. В эту тетрадь уже третий год, с тех пор, как вместо ушедшей на пенсию Нонны Валентиновны Лосевой, Иванюта не ее, Леонидову, назначил главным бухгалтером, а взял "с улицы" приятельницу своей любовницы аптекарши Сачкову, Леонидова аккуратно записывала все незаконные сделки. Только вчера они списали пропавшее яйцо первой категории как испорченный меланж, а меланж почти вдовое дешевле. Теперь они закапывают невывезенное вовремя и протухшее яйцо – на фабрике нет холодильников (и куда деньги тратят? На все есть, только на холодильники никак не найдут), на фабрике нет толкового заместителя по сбыту, настоящего работника Иванюта уволил, чтобы этого... пригреть. Он только себе да директору деньги делает, а ячейки для яиц вовремя не завезли, и паковать их было не во что, яйца протухли, а они их списывают, как разбитые при перевозке... Если Иванюта и Сачкова заговорят с ней о сокращении ее должности, она покажет им свою тетрадку.
Испуганная волной сокращений Валентина Эмильевна была необъективна. Каждый раз после ежемесячных отчетов в бухгалтерии к директору в истерике влетали бригадиры и отказывались работать с Леонидовой, и каждый раз Иванюта хотел выгнать Леонидову к чертовой матери, и каждый раз Сачкова отстаивала перед директором своего зама. Она ценила ее, но отнюдь не за профессиональные качества. Всякий раз, когда надо было что-то запретить, Тамара Васильевна просто не вмешивалась, не мешала Леонидовой. Если отказать надо было кому-нибудь из тех, с кем Тамаре Васильевне не хотелось омрачать отношений, она непременно уезжала в тот день в банк либо брала отгул. Ну, а когда просьбу можно было исполнить, Тамара Васильевна спокойно ждала, пока бухгалтерию не сотрясут крики Леонидовой и просителя, а потом, как бы услышав, наконец-то, разговор, разрешала то, что можно было разрешить. И вся фабрика знала, что Леонидова – стерва, а с Тамарой Васильевной работать можно.
– Почему пахнет моими духами, – растерянно спросила Тамара Васильевна с порога своего кабинета.
– Так юристка же была, – не поднимая головы от машинки, ответила Патина.
Геннадий Эрихович без предупреждения вошел в директорский кабинет и, не обращая внимания на Римшину, начал сразу от порога:
– Ну, ты когда ей выговор объявишь? Тянуть долго будешь?
– Кому? – успокаивая его, махнул рукой Иванюта.
– Таньке Головачевой. Совсем язык распустила.
– Разве я против? – успокаивая Шмольца теперь уже интонацией, тихо ответил Иванюта. – Но надо подумать: за что?
– Диспетчеру не найдешь за что?
– Я сейчас во-от так, – и Иванюта провел ребром ладони по горлу. – Ты подготовь приказ.
– Она подготовит ,– махнул Шмольц в сторону Римшиной. Марианна Викторовна закивала головой готовно и уже собиралась заговорить, но Шмольц продолжал, по-прежнему не обращая на нее внимания:
– Фридман звонил?
– Звонил. Только что. Все в порядке. Все оформил. В пятницу едем все трое. – И, отвечая на взгляд Шмольца, добавил, – ну, ты же в Москву летишь. Вернешься, съездишь, какой разговор.
Геннадий Эрихович вернулся к себе в кабинет недовольным. И то, что Фридман и Иванюта ездят в Китай чаще, чем он, а значит имеют больше, было ему неприятно. И не нравилось Шмольцу, что Тамара едет вместе с ними. Конечно, он сам просил устроить Тамаре эту поездку. Елена, жена, вытрясала из него все, да и не нужны Тамаре деньги, она сама и зарабатывает много, и деньги делать умеет, и муж у нее целыми днями откармливает на продажу бычков, их у него целый свинарник, а деньги все идут, естественно, на Тамару, куда тратить-то? Чего у нее нет? Но побаловать ее чем-то нужно, тем более сейчас, когда уже пятый раз за один только этот год из-за разгильдяйства Фридмана приходится закапывать в землю яйцо, оформляя эти "похороны" под невинные убытки. Яйца в продаже в этом году даже в городе не было, что уж говорить о поселках да леспромхозах, и Тамара, конечно, всякий раз рисковала. А неделю назад было принято решение запретить бартерные сделки, и ехать Тамаре нужно сейчас, пока на фабрике никто не знал о запрете, словно едет она добывать товары и продукты для коллектива. Благо, о законах-разрешениях говорили громко, а запреты спускались по-тихому.
Самым неприятным было то, что Тамара поедет в одном купе с Иванютой и Фридманом, и будет жить с ними в одной гостинице. Хорошо, если среди попутчиц да соседок по этажу окажутся подходящие девки, а если нет? Фридман, пересекая границу, чувствует себя бизнесменом и суперменом и Казановой одновременно, а патрон из кожи лезет, чтобы походить на Фридмана и, если уж не другим, так хоть себе казаться чем-то вроде сердцееда. Однако, все к лучшему, – рассудил Шмольц, – при необходимости у него будет прекрасный повод для разрыва. И он позвонил Сачковой:
