Текст книги "Страницы из летной книжки"

Автор книги: Ольга Голубева-Терес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Я не отрываю глаз от земли. Основное внимание на По-2 уделяется визуальной ориентировке. Надо уметь не только поразить цель, которая, кстати сказать, обнаруживается визуально, но и обследовать местность, разведать, обнаружить, прощупать. Одновременно слежу и за воздухом, чтобы своевременно заметить немецкий истребитель и постараться уйти от него. Начинаю осознавать ответственность своей работы. Ведь штурман рассчитывает курс, путевую скорость, точное время выхода на цель и прибытие на свой аэродром. В общем, от штурмана во многом зависит успех выполнения задания.

А сколько еще впереди заданий, когда нужно будет поразить точечную цель, зачастую не имеющую никаких характерных ориентиров! И я понимаю, что если быть штурманом, то только настоящим. Научиться в каждом полете что-то обнаружить новое, извлечь лучшее, сличить, проанализировать, сложить опыт в копилку памяти и снова познать.

На аэродроме, выпрыгнув из кабины, я огляделась. Из-за горизонта, освещая станицу и поле, поднялось солнце. Яркое такое, звонкое, горластое, как петух. Вдруг из-за забора, у которого стоял наш уже зачехленный самолет, выскочил настоящий петух. Жаркий, огненный, как солнце. Уставились они друг на друга – петух и солнце: кто кого переглядит? И неизвестно, что бы дальше было, если б я не рассмеялась громко. Петух убежал. Никогда еще, как мне показалось, не было утром такого горячего солнца. И поле мне показалось зеленее, и облака ярче, и воздух слаще...

Мы шли в столовую молча. Нина чуть впереди меня. В такт шагам на ее плече покачивался планшет. В его уголке, захватив на карте кусок моря в добрый десяток километров, – фотокарточка курносой девочки с веселыми глазами, а рядом – фотография мужчины в летной форме. Так уж завелось у летчиц – носить в планшете фотографии своих мужей или женихов, дочерей или сыновей. У Нины карточки мужа и дочери. Я вдруг ощутила острую жалость к этой девочке, которая улыбается мне с Нининого планшета. Ведь она сегодня могла лишиться матери.

– Нина, в полете ты думала о Нонне?

Летчица отрицательно покачала головой:

– Нет. Может, это странно, но я думала только об одном: выполнить задание и возвратиться. А в обстреле – только приборы, только самолет.

За завтраком, как водится, все говорили о прошедшей ночи возбужденно, на понятном только летчикам языке. Заспорили о нашем полете: правильное ли было наше решение уходить из зоны огня с попутным ветром, в тыл врага?

– Иначе погибли бы, – подытожила спор Худякова. – Но какой черт вас занес на те высоты?

– Мы шли по курсу, который получили на земле.

– «По ку-у-рсу», – передразнила она. – А голова у тебя для чего? Для шлема? Или чтоб думала? Прорываться сквозь огонь нужно в одном случае – если противник мешает выполнить задачу. А вам следовало бы обогнуть те высоты.

– Мы шли по наикратчайшей.

– Хороший штурман, – услышала я голос штурмана эскадрильи Дуси Пасько, – от плохого отличается еще тем, что он знает, когда надо рисковать.

«А черт его знает, – с досадой подумала я, – когда надо, а когда не надо. На войне вечный риск...»

– В критических обстоятельствах, – продолжала Пасько, – пусть не покажется тебе это жестоким, стать жертвой куда легче, чем выйти невредимой, победив. При этом жертва всегда выглядит привлекательнее и мертвый герой всегда выше живого. Это слишком горькая истина...

– Ну, а Гастелло, Матросов?

Пасько перебила меня:

– Тоже... сравнила. Там обстановка требовала абсолютно необходимого самопожертвования. То высшее проявление героизма, оно не имеет отношения к гибели неоправданной, ухарской. Прекрасна всегда человеческая победа, а не гибель, торжество разума и воли, а не бессильная жертвенность...

Мое радужное настроение улетучилось. Оказывается, я могла погибнуть сама и угробить Нину.

– Не вешай нос, – ласково сказала Катя Тимченко. – Ошибаются все. Во втором полете ты ведь исправила свою ошибку.

Я с благодарностью посмотрела на Катю.

– Страшно? – шепнула она мне в ухо.

Я смутилась, а Тимченко сказала:

– Ты не стыдись страха, а учись бороться с ним. Каждому человеку страшно, если он, конечно, нормальный, не идиот. Ты думаешь, Ульяненко не страшно? Еще как! А посмотри на нее... – В это время Нина Ульяненко проходила мимо нас. Шла не спеша, легко и уверенно. Улыбаясь, разговаривала о чем-то с Алцыбеевой. – Посмотри, как она держится, и о ней говорят: смелая.

– А ты?

– Чудачка. Кто о себе осмелится так сказать? Я думаю, что заслуга человека – в преодолении. Надо преодолеть природу. Боишься, а иди. Держи в узде свой страх, тревоги, боль, отчаяние... Тот, кто теряет самообладание, сыграет в ящик. К примеру, опять Ульяненко возьми...

Последние дни об Ульяненко много говорили в полку. Накануне она потеряла над целью пространственную ориентировку. Растеряйся Нина хоть на мгновение, и гибель экипажа была бы неминуемой. Долгое время Ульяненко летала штурманом эскадрильи, и, натренировавшись в технике пилотирования в боевых полетах, она попросила командование перевести ее в пилоты.

В том полете Ульяненко по штурманской привычке взглянула, откуда тянутся прожекторы, и потеряла горизонт, ослепла от яркого света. Поставить машину в горизонтальный полет она сумела на высоте 50 метров. Катя неспроста говорила мне о выдержке, спокойствии, смелости Ульяненко. Я уже знала, что меня назначили в ее экипаж.

– Разве по ее виду ты можешь узнать, – продолжала Тимченко, – как бешено стучит у нее, да и у каждой из нас, сердце, пересыхает в горле, дрожат колени? Нет! Вот так надо закалить волю, чтобы страх скрыть за лукавой улыбкой, за уверенным тоном. И ты так сможешь. Тренируйся!

Я поняла: надо повышать мастерство, лучше готовиться к полету на земле. Небо над полем боя – не место для тренировок. То, что сегодня отделались пробоинами, – счастливая случайность. Что же касается страха, то лучший способ его преодолеть – предвидеть худшее и готовиться к нему. Наверное, когда живешь рядом со смертью, которая может тебя сразить в любой момент, становишься сильнее, если внутренне спокойно готов к самому трагическому исходу. Позже я не раз наблюдала, что люди, способные взять себя в руки, способные превозмочь страх, обладают лучшей и более быстрой реакцией при защите, чем люди, подавленные страхом; те как бы парализованы, когда надо действовать, чтобы лицом к лицу встретиться с опасностью или же постараться устранить ее.

День рождения

«19/IХ – 43 г. – 4 полета – 6.15 ч. Бомбили отступающие войска противника по дороге Гостагаевская – Джиганское...»

В полку было суматошно, настроение приподнятое: Голубая линия наконец-то прорвана. Немцы отступают.

– А знаете ли вы, – послышался веселый голос, – что Новороссийск освобожден в день моего рождения? Шестнадцатого!

– Считай, в твою честь, – отозвалась я и, спохватившись, спросила, какое сегодня число.

– Девятнадцатое! – закричали девчонки.

Вот это было здорово: забыть о своем собственном дне рождения. Вспыхнувшая было радость мгновенно погасла. Ну вот пройдет и третий мой праздник незамеченным. Вспомнилось, как в этот день собирались в наш дом гости. Мама с раннего утра пекла пироги. Я особенно любила мясо-капустно-картофельный курник, запеченный в русской печи. У него была такая румяная, хрустящая корочка. У нас не было обычая делать имениннику дорогие подарки. Родственники и друзья дарили сделанное своими руками. Шили ситцевое платье или кофточку, несли свой хлеб-соль или дарили книги, наборы карандашей. И всегда чай с пирогами, музыка, веселые игры, танцы.

Я закрыла глаза и явственно услышала дребезжащий звук патефона. И себя увидела как бы со стороны в кругу танцующих в любимом сиреневом маркизетовом платье с воланами. Оно очень шло мне.

Но это было в другом мире, в другой жизни. Где мостки туда? Какие переходы надо выдержать? Война затянулась, а я – солдат этой войны.

Вечер пах травами. Тишину изредка вспарывали пулеметы, проверяемые вооруженцами. Я прилегла на землю, прислонилась щекой к деревцу. Теплая шершавость коры напоминала мне ладонь мамы. На небе появились первые звездочки. Они мерцали, помаргивая, и казалось, что тысячеглазый мир с удивлением разглядывает происходящее на этой маленькой планете. Я вдруг почувствовала себя беспомощной частичкой в этом необъятном просторе Вселенной.

– О чем задумалась, девица? – бесшумно вынырнула из сумерек Нина Данилова, штурман из нашей эскадрильи, а по совместительству – артистка. Она неплохо играет на баяне, поет, хороший мим и лихо отбивает чечетку.

– Нинка? – обрадовалась я. И тут же жалобно: – Мне сегодня девятнадцать.

– Да ты что-о?.. День рождения – и такая постная физиономия! Золотой возраст – и печаль на лице! Так дело не пойдет. – И, стукнув меня по спине, побежала что-то организовывать, на ходу крикнув, что обязательно в мою честь сыграет.

Я попыталась отогнать мысль о доме, о маме, но не тут-то было. У меня и раньше, в первые дни службы, бывали минуты тоски по дому, уюту, теплу, но вряд ли кто это замечал. Мне было стыдно показывать свою слабость. Я исправно работала, маршировала, изучала оружие, материальную часть, посещала политинформации, ходила в наряды, шутила, смеялась, участвовала в самодеятельности, но то, казалось, была не я. Со временем все вошло в свою колею. Я полюбила наш такой беззащитный и неказистый на вид, но зато выносливый самолет. Даже привыкла летать на нем и делать в ночь по 8 и даже по 12 вылетов, чтобы сбросить бомбы на дороги, по которым идут колонны гитлеровцев, на дома, где размещаются штабы, на железнодорожные станции, где скопились войска, на склады с горючим и боеприпасами, на переправы.

И даже к огню зениток начала привыкать, научилась маневрировать. Фрицы пристреливаются к высоте в тысячу метров, а мы, планируя, подкрадываемся на восемьсот.

Война стала для меня трудом, делом тяжелым, опасным и необходимым. Опасность везде. Ее настолько много, что она теряла свою остроту и казалась обычной. Это было защитным панцирем, выработанным самим характером, независимо от разума и воли. Чувство опасности притупилось, но не исчезло. Я считала, что ничего со мной не случится. И это упрямство помогало сохранять силы, принимать мгновенные решения в сложной обстановке и находить единственно правильный выход. К упрямству можно прибавить и долю везения. Однако в этот вечер я не могла успокоиться. Нинкины слова «сыграю в твою честь» совсем вывели меня из равновесия. Я вспомнила школу, сквер возле нее и школьного товарища Васю Карасева, который говорил: «Послушай, спою для тебя». Мне даже почудился его голос: «Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя». Стало не по себе: Вася погиб еще в сорок первом. Я потерла виски, тряхнула головой, отгоняя воспоминания.

Прибежала посыльная, передала приказ явиться для получения задачи.

...Я склонилась над планшетом и смотрела на карту, заставляя себя сосредоточиться. Кружочки, стрелки, крестики... Как только над ними раздастся рокот мотора, дни превращаются в косые прожекторные лучи, лес зенитных стволов, аэродромы истребителей. Кружочки и крестики нанесены на карте вдоль линии фронта. Но она сейчас в движении. Немцы, боясь, что их отрежут от переправ в Крым, устремились на Темрюк и Джигинское. Они спешат выйти к портам Чайкино, Кучугуры, Кордон и Тамань. А мы должны создать своими бомбовыми ударами пробки на дорогах, разрушать переправы, уничтожать живую силу и технику. Словом, работы хватает – только поспевай. Родной дом, о котором я только что вспоминала, все больше становится далеким, нереальным и наконец совсем выпал из сознания. Теперь я думаю о противовоздушной обороне, маршруте, ветре, облаках. Вынув из планшета карту, я тщательно уточнила, выверила последние данные о линии фронта, расцветила красно-синими линиями каждый уступ и каждую вмятину на карте и начертила, рассчитала маршрут.

До вылета еще оставалось время, и я, устроившись у хвоста своего самолета, решила вздремнуть. Прошедший день плохо спала. Не могла избавиться от всяческих мыслей: о маме, отце, братьях. Война раскидала нас всех в разные стороны. Чтобы уснуть, нужно еще избавиться от мыслей о зенитках, полетах и обо всем, что связано с боевым заданием. Нужна и тишина. А по деревенской улице радостно носились, повизгивая и лая, собаки, орали вороны и галки, играли ребятишки. Шла обычная деревенская жизнь.

Закрыв глаза, я приказала себе: «Спать!» Но не тут-то было. Опять стали наплывать воспоминания. Раньше моя жизнь была простой и ясной, в ней не было никаких сомнений. Я жила в Сибири, отец был судья, и его часто переводили из города в город. «Так велит партия», – неизменно говорил он строго маме, когда та начинала ворчать и сетовать на кочевую жизнь. Мама не работала. Профессию отца я считала трудной и хлопотной, требующей много сил, честности, принципиальности и справедливости. Мне нравилось, когда он не поддавался на мамины просьбы достать то или иное, позвонив нужным людям, а посылал меня в очередь. Мама была заботливой, хорошей хозяйкой, умела хорошо сводить концы с концами, и при этом она пристально следила за успехами детей в школе. Когда началась война, мне, только что окончившей школу, естественно, захотелось на фронт.

Мама совсем потеряла голову, когда узнала, что я подала заявление в военкомат.

– Ну что, ну что ты там будешь делать? Ты ничего не умеешь. Разве что горшки таскать. – Это она на мою брезгливость напирала.

– Все буду делать, что надо.

– Почему ты-то молчишь? – крикнула она отцу. – Совсем распустил девчонку. Своевольничает...

Однако дело тут было не в своеволии. С раннего детства я привыкла слушать рассказы деда, старого партизана, отца и его друзей о том, как они все сражалась в гражданскую. В такие часы я видела себя разведчицей, достающей ценные сведения, и сердце готово было выскочить из груди от волнения. Мама, видно, недооценивала это обстоятельство. Она боялась за своего ребенка, и это было вполне естественно. Но вмешательство отца приняло для нее нежелательный оборот.

– Ты должна серьезно подумать, где большую пользу принесешь. Я немало пережил и в империалистическую, и в революцию, и в гражданскую, чтобы мои дети счастливыми были. Я кровь свою пролил за это.

– Я не против счастья. Однако ты учил меня, что личное счастье неотделимо от судьбы Родины.

– Да. – Он нахмурил свои косматые брови, затрудняясь возразить мне.

А я шла напролом:

– Ты говорил, что надо помнить о тех, кому мы обязаны Советской властью. Кстати, сколько твоих братьев погибло за нее, за власть-то Советскую?

– Четыре...

– Так вот, папочка, настало время активной памяти. Я пойду защищать Родину.

– Хорошо, – согласился отец. – Поступай по совести.

Мама плакала. Потом успокоилась, узнав, что мне в военкомате отказали, и стала уговаривать поехать в институт. И я отправилась в Москву.

Я ушла от родителей и не оглянулась, хотя знала, что они стоят на пристани, от которой отплывал старенький пароход. Дома я упросила маму не плакать. Она обещала. Но когда пароход отчалил, мама охнула, будто выдохнула из себя все терпение, и, уже не скрывая слез, бежала по берегу до самого края набережной. Мне было стыдно за ее слабость. Я не знала, что война будет столь продолжительной, такой яростной, кровопролитной. Я даже не могла подозревать, что война расшвыряет всю нашу семью на долгих четыре года. И не все вернутся. Я была по-детски беспечной...

– Твои мысли блуждают сейчас далеко-далеко. – Ульяненко подошла ко мне и прилегла рядом. – Ты, как отвергнутая влюбленная, где-то бродишь в дальней стороне. Скажи мне, кто он?

– Он? – Я не поняла.

– Ну да, тот, кто заморочил тебе голову.

– Его нет.

– Нет? – Нина искренно изумилась. – Ты томишься, страдаешь... И тут не замешан парень?

– Нет.

– Так о чем же ты мечтаешь?

– О праздничных пирогах.

– Господи! – Нина уставилась на меня, как на больную: – Какой тебе день рождения, какие пироги, когда война?

– Я ничего не могу с собой поделать. Даже... Вот... – Я потянула носом. – Слышишь? Нюхай!

– Что?

– Запах пирогов.

– Тю, ты что, чокнулась?

Я поднялась с земли и молча стала взбираться в кабину.

Взлетев, мы взяли курс на станицу Гостагаевскую. Впереди яркой трассой, пронизывая мрак, взметнулись ракеты. Зависают, гаснут... Это немецкие. Вон еще одна и еще...

На низко повисшем облаке – отблеск пожара. Как раз по курсу. Колышутся черные космы дыма. Немцам приходится отходить в огне, в дыму, по развороченным дорогам, через разоренные станицы. Нам надо определить, где больше техники, по какому участку дороги лучше ударить. Где-то сбоку сверкнули и тут же исчезли огоньки. Летишь и не знаешь, как обойдется этот полет. Летчица убирает обороты. Стрелка высотомера раскручивается в обратную сторону. Перебралась за цифру «1000», а внизу тишина, пустота, безмолвие. Ощущение такое, что во всей Вселенной нет ни одной души, кроме нас с Ниной. Но это ощущение мимолетно. Включаются два прожектора. Ухают крупнокалиберные – шпарят без перерыва. Густые трассы «эрликонов» распарывают небо. «Эрликоны» особенно нам страшны. Спаренные и счетверенные, смонтированные на турельных установках, приводимые в движение небольшим, но сильным мотором, они легко вращаются на триста шестьдесят градусов и бьют очень кучно и точно. Снаряды взрываются на высоте, даже не встретившись с целью. Разорвавшись невдалеке, они поражают ее своими осколками, имеющими большую убойную силу. Прожекторные лучи тянутся к нам, а по лучу направляется трасса ярко-оранжевых шариков «эрликона», угрожая нас уничтожить.

– Вот гады! – запальчиво говорю я летчице. – Огрызаются еще...

Мы очень молоды и потому, наверное, охотно, чуточку бравируя, играем со смертью. Ведь молодым не верится, что смерть может коснуться их... даже сейчас, когда она уже начала заглядывать в глаза.

Нина маневрирует, бросает самолет по высоте и курсу. Трассы остаются позади. Наша задача бомбить отступающие войска, танки, машины. Но на указанном шоссе мы ничего не видим. Их надо разыскать. Мы становимся похожи на гончую, принюхивающуюся к следу убежавшего и притаившегося где-то неподалеку матерого зверя. Ведь только час назад это шоссе кишело техникой, вот по этой самой дороге шли войска. Об этом докладывали разведчики.

Прошли над дорогой в ту и другую сторону. Нет колонны! Обшарили все лесочки, перелески и населенные пункты в радиусе 30 километров. Вот-вот подойдут другие экипажи полка, а мы, посланные найти противника и осветить его, не можем навести их на цель. Хоть плачь с досады или выпрыгивай и ищи колонну, опрашивая местных жителей.

Я продолжаю вглядываться в темноту.

– Ну что, штурман? Где танки? – раздается в наушниках недовольный голос Ульяненко.

– Где-то здесь, внизу.

– Это и я знаю, что внизу. А ты покажи где.

– Искусно замаскировались...

– Думай! Ищи, штурман!

Я искала, думала, швыряла светящиеся бомбы. И вдруг увидела в стороне от полевой дороги в поле много черных пятен.

– Может, копны? – спрашиваю у Нины.

– А вчера они тут были?

– Нет, – говорю, – не были. А что, если пострелять? Загорится, хорошо вокруг видно будет.

Я удобнее поворачиваюсь к ШКАСу и пускаю трассу зажигательными. Копна загорелась, и вдруг...

– Что это? Она поползла!

– Ага! Вот вы где, гады!

Срочно меняю все расчеты. Направление дороги иное, в направление ветра относительно этой дороги тоже не то. Значит, заход на бомбометание иной. Ох, как тут надо быстро соображать! Даю боевой курс... Внизу взрываются наши бомбы, и разгорается пожар, а мы спешим домой за очередным грузом.

К цели подходят другие экипажи. С интервалом в две минуты сыплются на врага бомбы с хрупких По-2. Двести килограммов, через две минуты – снова двести... И так вылет за вылетом до утра.

Механик уже проворачивал винт, провожая нас в очередной полет, когда подошла заместитель командира полка Амосова и сказала:

– Поздравляю тебя с днем рождения!

– Спасибо.

– Чем же порадовать нашу именинницу?

– О пирогах она мечтает, – сказала Ульяненко.

– Детсад... – засмеялась Амосова. – Не о пирогах надо думать. Разбей-ка вот эту переправу, – сказала она, ткнув пальцем в карту. – Вот тогда настоящий праздник получится, с фейерверком. Ну, действуйте!

Разбить с ходу переправу – это все равно что из пистолета в нитку попасть. Вероятность попадания ничтожнейшая. Бывало, несколько ночей подряд гвоздим бомбами какой-нибудь мостик, а он хоть бы что, стоит, и все тут. Правда, если целились не в середину моста, а в стык его с берегом, то хоть бомбы даром не пропадали. Они разрушали подступы, создавали на дороге пробки, сжигали, разбивали вражескую технику, убивали фашистов. Но главная-то задача – взорвать переправу. Я понимаю трудность задания, но тем не менее бодро отвечаю:

– Будет сделано, товарищ командир! Разрешите только пристреляться. Дважды зайти.

– Нет, – отрубила Амосова.

«Ничего себе день рождения, – подумала я. – Вместо цветов, платья или торта – громи, круши фашистскую переправу».

– Ничего, Лелька, не огорчайся, – утешила Нина, – разобьем...

Но переправу мы не взорвали. Ее удалось взорвать экипажу комэска Смирновой, шедшему за нами. Получилось так, что я сбросила бомбы с недолетом. Штурман эскадрильи Дуся Пасько учла недолет и положила бомбы точнехонько. Она прекрасный штурман. Мне с ней тягаться трудно: у нее за плечами три курса мехмата МГУ, штурманские шестимесячные курсы и летает она с начала сорок второго года. А у меня десятилетка да заочный курс по штурманской подготовке. К тому же скороспелый.

Возвращаемся домой. Ночь лунная, небо звездное, чистое. Я до рези в глазах всматриваюсь в колючий свет звезд. Именно среди них могут появиться движущиеся точки выхлопных огней самолета противника. Ночь беззвучная, будто завороженная прозрачным, угасающим светом луны. Меня одолевает сонливость, а надо быть начеку. «Хоть бы все обошлось. Хоть бы...» Мысль обрывается на полуслове. Я отчетливо вижу силуэт самолета. Он догоняет нас.

– Фриц! – кричу Нине.

Летчица убирает газ, меняет курс: нам несподручно с ним драться: ни скорости, ни брони, ни пушек. Неужели заметит? Нет, немец, обогнав нас, уходит на юг. Сердце грохочет так, что удивительно, как его ударов не услышал немецкий летчик.

С четвертого вылета возвращаемся на рассвете. Дымка становится все гуще. Видимость ухудшается. Страсть как хочется спать. А мотор гудит так ровно и убаюкивающе, словно поет колыбельную песню. Так и тянет положить голову на борт кабины и вздремнуть.

На самолетной стоянке нас музыкой встречает Данилова. Сидит на чехлах и играет что-то залихватское. Все вместе отправляемся в столовую.

– Имениннице дорогу! – подталкивает меня вперед Ульяненко.

– Не-ет, – протестую, – кончился мой праздник, над целью встретила я свой день рождения.

– Вот мы и отметим все сразу: и твой праздник, и удачную боевую ночь, – не унимается Нина.

Она легонько вталкивает меня в помещение, и я раскрываю рот от удивления: на столах настоящие пирожные! Я забыла их вкус, запах, их вид. А тут... такое великолепие!

– Спасибо дяде Толе, повару, скажешь, – смеется командир. – Это он придумал, лишив нас масла.

Девчата смеются при словах «дядя... повар»: нашему шеф-повару всего 24 года.

Я смотрю на подруг, и мне не верится, что они всю ночь летали на бомбежку, в огонь. Они мне кажутся очень бодрыми, как будто и не было напряженной работы. Поют...

Нинка заиграла танго «Брызги шампанского». Закрываю глаза и ясно вижу ребят из нашего 10-го «Б» класса. Это танго мы танцевали на выпускном вечере, за несколько дней до начала войны. А теперь... Сколько их в живых осталось?

– Станцуем, именинница? – позвала Алцыбеева.

– С ума сошли!.. – С этими словами в столовую вошла адъютант эскадрильи Ася Шарова. – Над целью не натанцевались?

– Действительно... – протянула Худякова. – По-ра спа-ать. – И сладко потянулась.

Еле волоча ноги от усталости, я бреду в общежитие. Уже совсем светло. День, а мы должны спать. Забравшись в спальный мешок, я мгновенно куда-то погружаюсь, меня швыряет в тот, другой, мир. А потом подходит время – пора вставать. Встаем. Одеваемся. Обедаем. Идем в штаб. Получаем задание. Едем к самолетам. Взлетаем в ночь. Взлетаем в ад... И снова, и снова...