Текст книги "Страницы из летной книжки"

Автор книги: Ольга Голубева-Терес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Дневная бомбежка

«10 июля 1944 года. 2 полета днем! – 1 час 15 минут. Бомбили группировку противника в районе Гнесичи. Сбросили 10 бомб. Высота бомбометания – 300 метров».

День был ярким, веселым. В небе, высоком и чистом, сияло горячее солнце. Леса застыли по берегам реки зеленою лавой. В одну улицу растянулась деревня. В каждой избе – на постое летчицы и техники. За околицей села, на берегу реки на небольшом лугу, разместилось летное поле. Самолеты прилепились к самой околице тесным рядом.

После дневного отдыха я пошла побродить по саду, который раскинулся на десяток гектаров за нашей столовой, и увидела группу немцев, сидящих под навесом.

– Кто пленил?

– Сами пришли, – отозвалась дежурная.

В белорусских лесах оставалось много окруженных крупных вражеских групп. Одни нападали на наши тыловые части, обозы, совершали набеги на аэродромы, а другие, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления, сдавались в плен. Я с гневом, удивленно вглядывалась в этих жалких «завоевателей» – большинство сидело угрюмо, не глядя по сторонам, словно боясь, что люди, которые обступили, бросятся и растерзают их. Жители села стояли в суровом молчании. «Господи, – думала я, – неужели вот эти пришибленные, обросшие щетиной, жалкие и грязные люди, униженно бормочущие „Гитлер капут!“, еще недавно убивали детей, казнили их родителей, сбивали наши самолеты и травили собаками население?»

Подошла Нина Данилова и бойко заговорила с ними по-немецки. Они обрадованно закивали головами.

– Ишь, – Нина усмехнулась, – говорят, что наши По-2 наводили на них такой страх, что они боялись курить в ночное время и гасили кругом свет при одном лишь отдаленном звуке мотора.

Один немец опять заговорил о чем-то, многие согласно кивали. Данилова досадливо махнула рукой:

– Видите ли, Гитлер их обманул.

Кто-то принес им в котелках обед, и они жадно и неопрятно стали есть.

– Наголодались в лесах, – жалостливо сказала официантка.

– Пожалей-пожалей, – с болью и ненавистью произнесла Зинаида Горман, у которой немцы уничтожили в Белоруссии и сына, и родителей, и вообще всех родственников.

Мне было невыносимо противно смотреть на грязных и оборванных немцев, которые заискивали перед нами, и я отправилась в сад. Сняв гимнастерку и сапоги, улеглась на землю. Подставила голые ноги солнцу. Кажется, я задремала, и мне привиделся сон. Как будто мы с мамой собираем клубнику в лесу. Ее было так много, что алели поляны и опушки колков. Я увлеклась сбором и незаметно оторвалась от мамы. Огляделась: ее нет. Я повернула назад. Хотела побежать, но ноги словно намертво приклеились к земле. А вокруг никого. И тут я услышала, как мама зовет меня, аукает. Хочу крикнуть ей в ответ, а голос пропал. Но вот мама вышла из рощицы, увидела меня и побежала навстречу. Почему-то она звала меня по фамилии. И здесь я проснулась. Кто-то наяву звал меня, выкрикивая фамилию.

– Ау-у... – потянулась я сладко. – Сю-да-а... Ау-у... Тут я...

Подбежала связная из штаба:

– Наконец-то. Ищу, ищу. Подъем! Пошли!

– Куда-а? – Мне не хотелось просыпаться.

– В полной летной амуниции на аэродром.

– Подожди минуточку. Дай мне полюбоваться. Когда это я лежала вот так? Чтоб надо мной шелестели листья. И небо было вот такое... Голубое, бездонное. И тучки белые. И тишина. Боже мой, какая тишина! Не верится, что где-то гремят пушки!

– Они за рекой стреляют.

– А травами как пахнет, – не слушала я посыльную. – Вдохни. Какой запах!

– Скорее. Вызывают.

– Да о чем ты? – Я еще не пришла в себя от дремы.

– Говорю же, лететь надо.

Я с трудом оторвалась от теплой земли, обулась, и тут наконец дошло до меня, что предстоит вылет.

– В штаб, что ли? – спросила я связную, поспешно на ходу одеваясь, и, не дожидаясь ответа, побежала за планшетом. А потом – бегом на аэродром, предвкушая полет по связи.

Одно удовольствие парить в воздухе в такую ясную погоду, когда на земле жарко, а в воздухе ветерок ласково обдувает. И до чего же хорош мир, когда глядишь на него с высоты полета! Все уложено по местам – дома, реки, дороги, леса, поля, сады...

Запыхавшись, я примчалась на аэродром.

На летном поле стоял чужой По-2. Около него – командир полка Бершанская и незнакомый летчик. Среднего роста, стройный, черноволосый, он напоминал индейца из увлекательных романов Купера, которыми мы зачитывались в школе. С любопытством скосив на него глаза, я доложила:

– Товарищ командир, по вашему приказанию прибыла...

– Знакомься: летчик Мусин. Полетишь с ним на бомбежку.

Я невольно поглядела на небо: голубое-голубое, ни облачка. Разгар летнего дня. «Веселенькое дельце», – подумала я.

– Их обстреляли из того леса. – Командир показала рукой на противоположный берег реки. – Штурмана тяжело ранило.

И тут я увидела за самолетом на траве носилки. Зеленые кустики травы и полевые цветы обрамляли лицо штурмана, подчеркивая его смертельную бледность. Послышался слабый стон.

Подошли еще два экипажа, и майор Бершанская поставила нам задачу: набрать над аэродромом высоту пятьсот метров и лететь за реку, где в лесу сосредоточился противник. Накрыть врагов бомбами.

Я не удивилась, что именно меня посылают в полет с парнем: моя летчица повезла в штаб фронта связного офицера, я была свободна. Но тем не менее этот полет смущал. При всей своей видимой бойкости я была застенчивой, стеснялась незнакомых парней. Тревожила особая ответственность, которая легла на мои плечи: ведь если я сделаю какой-нибудь промах, то летчик по моим ошибкам будет судить о всех девушках-штурманах. Я плелась за ним к самолету, не зная, о чем с ним говорить. Мусин приостановился, подождал меня.

– Чего насупилась? Лететь не хочется?

– Хочется... только, – я замялась, – только я с тобой боюсь.

Он рассмеялся:

– Не бойся...

Мусин вырулил на старт. В ожидании разрешения на взлет обернулся ко мне и ободряюще улыбнулся.

«Странно, – подумала я, – первый раз вижу человека – и лечу с ним неведомо на что. Вверяю ему свою жизнь. Как окончится наш полет, никто не знает. Кто он, этот парень? Откуда? Как его звать?»

– Полетим на бреющем, – прервал мои невеселые мысли Мусин. – Фрицы не дураки сидеть на том же месте. Наверное, переместились.

По-2 легко поднялся и тут же пересек реку. Со стремительной скоростью на нас надвигалась громада леса. Я смотрела вниз, боясь не найти, не разглядеть в чаще гитлеровцев.

– Вот отсюда нас обстреляли, – сказал Мусин. – А тут их нет.

Мы изменили курс. И через пять минут увидели в лесной просеке пушки, обозы, людей. Сначала мы прошли над ними, чтобы выявить их намерения, не думают ли они сдаваться в плен. Но фашисты встретили нас огнем. Мусин рванул машину вправо, в укрытие широкой просеки. Вот-вот колеса царапнут верхушки высоких сосен. У меня все завертелось перед глазами – и небо, и лес, и река. Но это длилось мгновение. Ушли. Летчик выровнял самолет, набрал триста метров и пошел на гитлеровцев. Я прицеливалась. Вокруг самолета ухало, бухало, гремело... Ох, и тряхнуло нас взрывной волной от своих бомб! Привязные ремни прямо впились в тело, удерживая меня в кабине.

Мусин спокойно вел машину на посадку. Докладывать отправилась я. Бершанская холодно выслушала и потребовала повторить приказ. Я повторила.

– Почему пошли бреющим?

– Надо было лучше рассмотреть, куда переместились немцы.

– Один посмотрел... – Она указала на раненого штурмана, который в ожидании санитарного самолета все еще лежал на носилках.

Мне нечего было сказать.

И опять мы полетели с Мусиным.

– Пойдем так же? Бреющим? – спросил он, будто не замечая моего расстроенного лица. – Не боишься?

– Как надо, так и пойдем.

Все началось сначала. Самолет вздрагивал, трещал, дрожал. На земле и в воздухе бушевал бой.

Мы вырвались из огненной круговерти, прошли низко-низко над рекой и сразу сели на свой аэродром, без традиционной «коробочки».

Мотор смолк. Спустившись на неправдоподобно спокойную землю, мы впервые посмотрели внимательно друг на друга. Каждый из нас нес в себе чувство общности и родства. Так роднит только хорошо сделанная работа, где за усилиями каждого – судьба всех. Так роднит общая опасность, разметая непонимание, отчужденность, неумение ценить лучшее в себе самом и друг в друге. Такова счастливая зависимость людей.

– Как самочувствие? – Мусин улыбнулся мне.

– Нормально.

– В экипаж ко мне пойдешь?

– А ты? К нам в полк?

– У вас командир больно грозная. За что она тебя отчитала?

– А... так просто. Идем обедать.

– Спасибо. Полечу домой. Потом к Сашке в госпиталь.

Я протянула ему руку!

– До победы?

– Доживем! Пока... – И улетел. Навсегда.

Склад взорван

«26 июля 1944 года – 2 полета – 4 часа. Переправа у п. Фасты. Сильный пожар, взрывы. Подтверждают Смирнова, Пасько и наземники. Подорван склад с горючим».

Мы сидим на чехлах командирской машины с развернутыми полетными картами, уточняя линию боевого соприкосновения. Штурман эскадрильи Пасько быстро и четко ориентирует летчиков и штурманов:

– Исключительно пункт... Включительно пункт... Соедините их красным карандашом – пошли дальше...

Она зорко следит за всеми и видит того, кто почему-то замешкался, не может найти тот или иной из пунктов. Помогает заботливо и, глядя на свою полетную карту, диктует пункты маршрута, контрольные ориентиры, расчетные данные по шаропилотному ветру. Строго напоминает:

– Поправку внесете в воздухе, исходя из направления и скорости ветра. Чтобы достичь внезапности выхода на цель – бомбометание с ходу. Высота сбрасывания бомб – восемьсот метров.

Подошел синоптик, рослый блондин, лейтенант в портупее:

– «Мессер» вряд ли в эту ночь полетит. Облачность...

– А мы?

– А вы полетите! – уверенно ответил лейтенант.

Я иду на задание с Зоей Парфеновой, заместителем командира эскадрильи. Теперь она моя летчица. Я еще не привыкла к ней. Она старше и относится ко мне снисходительно. Это задевает. Зоя немногословна, и я не набиваюсь к ней со всякими разговорами, не касающимися данного полета. Говорю только то, что положено. Мы подошли к ее «двойке».

– Ну как, штурман? Разобьем?

– Я постараюсь, но сама понимаешь, я не бог, законы рассеивания не в моей власти.

– Сама не рассеивайся, тогда и законы тебе подчинятся.

Я пожала плечами, не ответив.

Взлетаем и тут же берем курс на запад. Ночь темная-темная, хоть глаз коли. Вокруг тихо, если не считать стрекотания мотора. Слышу в наушниках, как Зоя что-то мурлычет себе под нос, и это мне нравится. Значит, она спокойна, а я волнуюсь. Нам приказано отыскать переправу. Мы – осветители. Это слово хоть и мирное, напоминающее о театре, в авиации означает нечто иное. Самолет-осветитель вылетает первым, находит цель и, убедившись, что это именно нужная цель, сбрасывает САБы. Эти долгого горения бомбы медленно опускаются на парашютах и ослепляют расчеты зенитной артиллерии, лишая возможности вести прицельный огонь. Вслед за экипажем-осветителем появляются другие экипажи и бомбят найденную цель. Самолеты идут с интервалом в 2—3 минуты до самого утра и парализуют противника.

Первый вылет – наиболее сложный и опасный. Потом, когда подходы к цели нащупаны, а оборона врага вскрыта и выявлена, риска уже значительно меньше. Поэтому всякий раз, когда ставилась новая задача, на цель посылали разведчика или самолет-осветитель. В каждой эскадрилье было выделено из наиболее опытных по два экипажа-разведчика.

Я уже считаюсь опытным штурманом. Все чаще и чаще посылают меня на разведку, и тем не менее я волнуюсь. Вдруг не найду! Не оправдаю доверия. Лихорадочно работает мысль: что делать? Как отыскать переправу?

Мы идем с Зоей на небольшой высоте. Внизу ни одного огонька. Кажется, что все вокруг спит. И немцы спят. Под крылом медленно проплывает едва различимое полотно железной дороги. Мелькают искорки, наверное, из труб паровоза. Впереди просматривается огромными темными прямоугольниками Белосток. Всматриваюсь в реку Супрасль. Где она, переправа? Тут нужны терпение и зоркость. Все равно хоть на миг, да мелькнет огонек фары. Решили набрать высоту и, планируя, «прогуляться» вдоль реки. Бесшумно пройтись, притупить бдительность врага. И вдруг... Ура! Мигнула фара какой-то автомашины. Перегибаюсь через борт кабины, всматриваюсь. Вот она, переправа, – точно струна между берегами. Бросаю сначала один САБ. Потом второй... И, удостоверившись, что это именно переправа, швыряю одну за другой еще четыре светящиеся бомбы. Висят, словно люстры. В конус света попадает и берег, и переправа на берегу, как муравейник – машины, орудия, люди. На переправе – танки. Видно, как они убыстряют движение, спешат проскочить опасное место. С высокого берега поднялись два ярких луча, прожектористы щупают небо, ищут. Зенитные пулеметы бьют в «фонарики», спеша расстрелять САБы.

– Зоя! Доверни влево. Левее... еще...

С этой минуты штурман превращается в хозяина самолета.

– Боевой курс сто сорок пять.

Летчица ведет машину как по ниточке. Теперь уже три белых столба ударяют в небо, мечутся, сталкиваются, разбегаясь в стороны. Вот-вот заденут самолет, и тогда на него прицельно обрушится железный смерч. Но летчица словно закаменела. Она держит курс 145. И будет держать, пока я не сброшу бомбы.

– Еще чуть левее.

И Парфенова доворачивает машину прямо на огненный столб, вставший перед носом самолета. Вот-вот схватит. Вот-вот выпустят в тебя снаряд и разнесут в щепки, в пыль. Хочется отвернуть. Встряхнуться хочется, ужас как! Но не то чтобы встряхнуться, чихнуть нельзя: вся штурманская работа пойдет насмарку. Кто-то размахивает лучами, как палками. Они налетают друг на друга и с треском отскакивают в стороны. Это справа рвутся снаряды. Я бросаю одну за другой две зажигательные бомбы, одну фугасную, за ними – светящуюся. Будто в лобовую атаку тянется еще прожектор. Начали бить «эрликоны».

– Зоя! С разворотом вправо, к воде! Пикируй!

Летчица пикирует, ускользает от ударов несущихся навстречу снарядов. Я смотрю назад и вижу взрывы своих бомб и разгорающийся пожар. Одна попала в переправу. Мы идем вдоль реки на небольшой высоте. Снаряды рвутся над нами. Я радуюсь: цель найдена, освещена САБами. На самом мосту полыхает пожар.

– Эх, хороша иллюминация! – говорит Зоя, и я слышу теплые, мягкие нотки, Радуюсь похвале.

Проходим у населенного пункта Фасты. Мелькнул огонек. Еще. Снова короткая вспышка. Что это? На фары не похоже. Снова мелькает слабый огонек.

– Зоя, что бы это значило?

– Может, кто привет нам шлет?

– А вдруг склад указывает?

– Жаль, нет бомб.

– Зайдем. Листовки бросим. У меня их три пачки осталось.

Я выбрасываю листовки. Они трепещут и опускаются все ниже и ниже, наши послания, похожие на бесчисленную стаю голубей.

На земле докладываем о странных огнях и просим разрешения там отбомбиться. Не знаю почему, откуда приходит такая уверенность, но я думаю, что в лесу около Фасты как раз тот склад, который столько ночей ищут летчики из соседнего полка.

На этот раз огоньков нет, но я засекла и запомнила место. Даю Зое курс. Минута... Две... Три... Они ползут, эти минуты, так долго! Но это только кажется, что долго.

За несколько секунд до сброса бомб небо вдруг раскалывается в грохоте и огне. Мы были готовы к такой неожиданности. Я сбрасываю бомбы, и через секунду-другую невероятной силы взрыв потряс машину. Вздыбилось небо, на мгновение исчезла ночь, и самолет так тряхнуло, что привязные ремни впились в тело. Нет, это не зенитный снаряд угодил в нас, это на земле, у врага, случилось что-то необыкновенное. Всегда сдержанная, Парфенова ликовала, захлебываясь:

– Ух ты-ы!

Внизу море огня. Оно как-то лениво, словно в раздумье, приподнялось над землей и потом плеснуло в стороны с такой стремительностью, что, казалось, залило всю землю до горизонта. Прожекторные столбы, до того метавшиеся по небу, на мгновение застывают, словно парализованные. Потом начинают качаться с еще большей яростью и настойчивостью. Я перегнулась посмотреть, что там все-таки пылает, и в это время нас поймали четыре луча. Шесть минут в огне! Стреляли четыре пулемета и малокалиберная пушка. И я сама как пулемет выплескивала слова:

– Правее... Так... Левее... Скорость...

Мы возвратились живы и здоровы на невредимом самолете. На другой день нас вызвали в штаб и сообщили:

– Наземное командование подтверждает, что ночной бомбардировщик взорвал склад с горючим.

Командир дивизии, вручая мне орден Славы, сказал:

– На вид стрекоза, а как до драки – львица.

Журналисты подхватили, и я даже плакала, когда, случалось, дразнили меня.

В имении «Тик-так»

«24 августа 1944 г. – 3 полета – 5 ч. Бомбили п. Остроленка. Сбросили 600 кг бомб. Подтверждают экипажи Е. Поповой, Н. Тропаревской».

Полк расквартировали в чьем-то старинном имении. Огромный столетний парк, такой густой и темный, что сквозь листву небо просвечивает слабой голубой сеткой. Пахнет сыростью, мхом, древесиной, старой корой.

Через ручей перекинуты старые мостки, сделанные из сучьев. Круглые беседки с белыми колоннами. Пруд с почти черной, тяжелой, неподвижной водой, покрытой водяными лилиями. В господском, не тронутом войной дома поместились летчицы и механики. Летное поле – позади парка, прямо на пахоте. Такого комфорта нам не приходилось еще никогда видеть. Всю войну устраивались то прямо под самолетами, то в землянках, то в зданиях сельских школ. А тут простор, уют, красота.

– В таких хоромах только балы устраивать, – осматривая хозяйство, сказала штурман Вера Белик. Она была дежурной по части.

– В чем же дело? – отозвалось сразу несколько голосов.

– Зовите Данилову с баяном, – распорядилась Белик. – Пока суть да дело, успеете повеселиться. Тем более обстановку еще выясняют.

– А зачем баян? Тут есть музыка, – сказала Клава Серебрякова и подошла к светлому нарядному роялю, стоящему в углу зала. Она бережно открыла крышку, робко надавила пальцем на одну клавишу, другую, прошлась по всем, как бы проверяя исправность инструмента, и заиграла «Синий платочек», сначала неуверенно, но с каждой ноткой набирая силу и уверенность. Сразу же в зал хлынул народ, на ходу подпевая и пританцовывая.

Ну и молодец Клава! На все руки мастер: прекрасная летчица, искусная рукодельница, в шахматы играет, что тебе Алехин, мандолина поет в ее руках, как соловей, а теперь выясняется, что и на рояле она играет, как заправская пианистка. Клава играла нам довоенные любимые вальсы. Одни напевали, другие кружились, а третьи, кто умел, лихо отплясывали вальс-чечетку. Чечетка была в моде. Клава резко перешла на кавказские мелодии. Работая до войны в Тбилисском аэроклубе, она много выучила грузинских песен. Сыграла «Сулико», ей подпели, а когда заиграла лезгинку, в круг вихрем вылетела Мери Авидзба и такую нам лезгинку выдала, что мы только восхищенно ахали да охали.

Мери очень музыкальна. Она одна из первых девушек Абхазии закончила школу по классу скрипки. Родители надеялись, что она станет скрипачкой, но все обернулось против их желания.

Окончив школу, Мери сказала матери:

– Хочу быть летчицей!

Милека Алиевна испуганно уставилась на нее:

– Этого еще недоставало! А консерватория?.. А что скажет отец, старики?

Ох и нелегко было в те далекие тридцатые годы уехать девушке из родного гнезда в далекую Россию, Отец рассердился не на шутку:

– Не женское это дело – летать в небе. Забудь!

Старики предостерегали:

– Смотри, Хафиз! Держи в руках дочь. Не позорь рода.

Хафиз Ахмедович не хотел отступать от своего. Мери не хотела без боя сдаваться. Двое суток она не ела, не вставала с постели. Плакала. И первой не выдержала мать:

– Отпустим, Хафиз. Новое время пришло. Не отталкивай детей. Пусть идут своей дорогой.

Мери успела до войны закончить летную школу и возвратиться в Сухуми, чтобы стать инструктором в аэроклубе. Старики сначала настороженно (как бы дурно не повлияла на их дочерей) смотрели на Мери, проходившую мимо. Синий китель с голубыми петлицами и «птичками» на них ловко облегал ее стройную фигурку. Двумя черными змеями извивались по спине, покачиваясь в такт шагам, длинные косы. Черные глаза из-под пушистых ресниц смело встречали взгляды стариков и старух. В конце концов все смирились, стали гордиться своей «отступницей». Ну а когда она стала на фронте штурманом звена, то совсем загордились и называли ее «крыльями Абхазии».

Мери летала отчаянно. Совсем недавно переправу вражескую разбила в пух и прах. Сколько ночей мы потратили, пытаясь уничтожить ее, сколько нервов истрепали, сколько осколков впивалось в фанерные тела наших По-2, и наконец-то свершилось. При мысли о переправе мне стало жутко: казалось, нигде еще мы не встречали такого огня. Обычно удается различить, какие и какого калибра стреляют орудия, но там, у моста, все их железные глотки гремели единым хором, и не было ему конца... Экипаж Зои Парфеновой и Мери Авидзба сбросил бомбы с минимальной высоты, пройдя почти над зенитками. Видно было, как языки пламени взлетали внизу, когда рвались боеприпасы и горючее, перевозимое фрицами. Экипаж подбили, но Парфенова тянула, выжимая из мотора и машины, казалось, невозможное. Самолет плюхнулся на нашей стороне, на испаханную, избомбленную землю. Показалось, что ушиблись не очень. «Пройдет», – сказала врач. Однако я все чаще и чаще замечала, как Мери тяжело вылезала из кабины самолета и, морщась, растирала спину.

– Болит? – спрашивали ее.

– Ерунда! Пройдет...

А теперь, как ошалелая носясь в бешеном темпе лезгинки по залу, она нам доказывает, что у нее все в порядке... Никак не могу не забежать вперед, чтобы не рассказать все то, что произошло уже после Победы.

Последние месяцы войны Мери летала буквально на самолюбии, скрывая ото всех нечеловеческую боль. Ах, как хотелось увидеть самой эту прекрасную Победу, долетать до конца! Еще были силы вернуться домой, порадоваться со всеми родными. А через несколько дней после возвращения ее парализует. Семь долгих лет она будет прикована к госпитальной койке! Семь лет борьбы и терпения. А потом – операция, тяжелый корсет, но зато движение! Зато можно приступить к активной жизни. С первых самостоятельных шагов она придет в свою школу и скажет директору: «Мое сердце, мои знания – все детям. Возьмите меня...» И станет неизменным председателем родительского комитета школы и депутатом Верховного Совета Абхазской АССР.

Но об этом мы еще ничего не могли знать, когда любовались, как танцует Мери Авидзба. Только-только отзвучал последний такт лезгинки, как в круг выскочила Ася Пинчук, за руку вытягивая Полину Петкилеву. Притопывая, Ася пропела:

 
Я надену бело платье,
На боку – зеленый бант.
Ах, кому какое дело,
Меня любит лейтенант.
 

В зале засмеялись, потому что знали, кому адресована частушка. Буквально накануне Полинка получила письмо от лейтенанта Аркадия Дено, который разыскивал ее три года. Они познакомились еще до войны в родном Полинином Увеке под Саратовом, где Аркадий проходил воинскую службу. В августе собрались пожениться, а в июне – война. Его тут же отправили на фронт. Он прошел через тяжелые бои, окружение, госпитали. Адрес менялся. Менялся он и у Полины. Когда наконец он нашел ее, то был немало удивлен, что Поля стала штурманом. Маленькую и хрупкую, он не мог представить ее солдатом.

Все с любопытством таращили глаза на Полину. Ее никогда прежде не видели выступающей. Она была на удивление стеснительной.

– Давай, давай, подружка! – приговаривала Ася. – Отчитайся, кто он...

Полина застенчиво улыбнулась и несмело пропела:

 
Ты, зенитчик молодой,
Сказки не рассказывай,
Ты мне «хейнкеля» подбей,
А потом ухаживай.
 

Под шутки и смех она покинула сцену и спряталась за спины подруг. Но тут же выскочили на импровизированную сцену все саратовские девчата, и пошло-поехало...

А я поглядывала на Полину Петкилеву, пытаясь увидеть ее глазами лейтенанта, который в письме проявил недовольство, что она в армии. «Маленькая... Хрупкая...»

Видел бы он, как она бомбы подвешивала. Два года вооруженцем пробыть – не шутка. Хоть жизнью и не рисковала, но физически выматывалась. В жару, холод, дождь, снег, непролазную грязь, когда даже автомобили «сдавались», буксуя, ни стона, ни жалобы не слышали от Полины. И только тощая солдатская подушка да соломенный тюфяк знали, как ломит руки, спину... и, кажется, нет сил, чтобы подняться. Но звучал сигнал подъема, и снова – на аэродром, и снова бесконечная карусель из рулящих самолетов не останавливается до утра.

Когда Полина решила стать штурманом, некоторые потешались: «Эта тихоня? Малышка?.. Утонет в кабине...»

А тихоня Полина оказалась хорошим штурманом, а чтоб «не утонуть в кабине» и все своевременно увидеть, летала всегда стоя.

– Ну дают саратовские! – восклицали вокруг меня девчата.

– Москвичек забили...

В полку было девчат из Саратова не меньше, чем из Москвы. Ведь Герой Советского Союза М. Раскова только начала формировать женскую часть в Москве, а учеба и дальнейшее формирование проходили на берегах Волги. Особенно много девчат пришло из Саратовского авиационного техникума. Бывшие студентки стали ядром технической службы. Они и в самодеятельности умели себя показать.

– Прощальную! – объявила Данилова и растянула мехи баяна, подаренного саратовскими комсомольцами перед отлетом на фронт.

 
Я любила гармониста, —
 

дружно запели девчонки, —

 
Так и думала, что мой.
Он довел до поворота
И скомандовал: «Домой!»
 

После частушек пошли русские и цыганские романсы. Особенно Люба Варакина отличалась. Казалось, концерт подходил к концу. Сплясали барыню и белорусскую «Лявониху», все уже поустали, но тут закричала Вера Маменко:

– Подать Лельку-артистку!

– Действительно, что она сегодня молчит? – поддержали ее другие.

– Иди-иди! – выталкивали меня в круг. – Выдай-ка нам «Липочку».

– А может, «Галочку»? – предложила Вера.

– Нет, «Липочку»! – закричали несколько голосов.

Я встала перед своими слушателями, изготовилась изобразить Липочку из комедии Островского «Свои люди – сочтемся», но тут что-то внутри меня тикнуло: «Тик... Тик...» А потом: «Тик-так... Тик-так...» «Что это со мной?» – растерялась я.

– Ну, давай, – шепнула мне Маменко. – «Какое приятное занятие эти танцы!» – подсказала она мне начало монолога.

Но я молчала.

– «Больше всего не люблю я танцевать с студентами да с приказными», – раздавалась со всех сторон подсказка. – «...Отличиться с военным!..» Ну, давай. «И усы, и эполеты, и мундир, а у иных даже шпоры...» Чего молчишь? Столбняк нашел?

Но я никак не могла настроить себя на игривый лад. Вот уже несколько дней я была под впечатлением рассказа «Тик-так». Там речь идет о совсем молодой женщине с грудным ребенком. Гестаповцы посадили их в подвал и подвели мину с часовым механизмом. Они хотели, чтоб женщина выдала им подпольщиков. Женщина металась по тесной кладовке подвала, укачивала ребенка, напевая ему, а в голове неотступно сверлило: «Неужели это конец? И мой малыш не увидит отца, не узнает жизнь?!» А изо всех углов доносилось: «Тик-так. Тик-так. Тик-так...» «У, проклятая!.. Тикает! – шептала женщина. – Какая пытка!..»

Рассказ был тяжелым. Я сама чуть не плакала. А когда кончила читать, все долго молчали. Глубокая, нерушимая тишина волнами прибоя ударила в барабанные перепонки: тишина нестерпимая. Сколько она продолжалась, не знаю. Каждая, наверное, думала о предстоящих боях и жертвах.

Мы еще не могли знать ни масштабов, ни целей этого жесточайшего сражения, которое начиналось на берегах Вислы, а через двадцать три дня завершилось форсированием Одера в 70 километрах от Берлина.

Война неотвратимо катилась туда, где должна кончиться. Но она еще многих вырвет из наших рядов. Фронт стремительно отодвигался все дальше на запад, и наш полк не отставал. Куда ни поворачивай, а немцам с их техникой, нагнанной из всех стран Западной Европы, не устоять. И Берлин не за горами, не за морями.

Мысль о скорой победе, однажды возникнув, уже не покидала меня и вызывала другие, которые я раньше гнала от себя, чтобы совсем не затосковать. Но теперь здесь, в этом сказочном замке, стоящем словно среди заколдованного тенистого тихого парка, я уже ничего не могла поделать с собой. Я представляла себе светлые аудитории, в которые войду после войны и буду слушать лекции обязательно самых лучших профессоров. А потом – театр. Я очень любила театр...

Я корила себя за эти мечтания – да что поделаешь? В свободное от работы время они приходят невольно, хоть приказывай себе, хоть не приказывай – все одно... Видно, устала от войны.

Чтобы нарушить тишину, разрядить напряжение, Вера Маменко громко продекламировала:

– «Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать советы».

– Эх ты! «Ли-поч-ка»... – тяжко вздохнула Серебрякова. – Тоже мне, артистка... дала концовочку...

– Подсуропила называется, – подытожила Белик и объявила боевую готовность номер два. Это означало, что на аэродром пока не надо идти.

Разошлись все довольно быстро, и в замке стало тихо. Но вдруг я услышала за стеной шум. Он нарастал.

– Галдят что-то, – приподняла голову Петкилева.

– Продолжают прерванное веселье, – сонно пробормотала Мери Авидзба.

С треском раскрылась дверь, и чей-то истошный крик: «Мины!» – поднял нас в мгновение ока.

– Обалдели? – выглянула Петкилева в коридор.

А там, толкая друг друга своими рюкзаками, спотыкаясь и чертыхаясь, спешили к выходу девчонки.

– Что произошло? – послышался голос дежурной, бежавшей навстречу толпе.

– Дом заминирован!

– Тиканье слышно!

– Надо уходить!

– Скорее!

– Спокойно! – прикрикнула Белик. – Прекратить панику! Сейчас доложу командиру. Всем ждать!

Белик отправилась к заместителю командира полка Амосовой, которая замещала Бершанскую, улетевшую на съезд женщин-антифашисток.

А старый замок уже весь гудел, как растревоженный пчелиный улей.

Майор Амосова приказала всему личному составу с вещами спокойно выйти из дома и углубиться в парк в сторону аэродрома. Майор Рачкевич вместе с часовыми выносила полковое Знамя, а начальник штаба Ракобольская звонила в дивизию, прося немедленно прислать минеров.

Мы разместились в аллеях парка, напоминая цыганский табор. Кругом слышались взволнованные голоса:

– Вот тебе и комфорт!

– Сволочь! Ловушку устроил.

Поступила команда всем рабочим экипажам, включенным в боевое расписание, отправиться к своим самолетам и быть готовыми к вылету. Наш самолет стоял ближе других к парку, и мы с Ульяненко расположились на пеньках у хвоста машины. Рядом стоял самолет Олейник, которая летала эти ночи с Яковлевой на фотографирование целей. У них, пожалуй, была самая сложная работа. Привезти ночной фотоснимок – очень трудное задание. Тут нужен точный штурманский расчет, идеальное соблюдение заданного режима полета и необыкновенное мужество. Чуть-чуть отвернешь, изменишь высоту или допустишь малейший крен – нужного снимка не будет. Они уже несколько ночей болтались в сплошном огне, добывая нужные командованию снимки. Ольга сидела в кабине и при свете тусклого огня что-то чертила, разглядывая карту.