Текст книги "Страницы из летной книжки"

Автор книги: Ольга Голубева-Терес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Контроль полета

«12 марта 1944 года – 8 полетов – 9 часов 45 минут. Сбросили 16 бомб. Один полет на разведку. Контроль пути и детальная ориентировка – отлично. Общая ориентировка – отлично. Выход на цель – отлично. Бомбометание – отлично. Осмотрительность – отлично. Документация – отлично.

Командир 3-й аэ гв. ст. лейтенант Смирнова».

Я не могу похвастаться, будто ремеслом штурмана овладела без всяких трудностей и неудач. Были и тайные слезы, и досадные промахи, и обиды, и огорчения. Но в одном мне везло: я ни разу не теряла ориентировки. А случалось летать в туман, в дождь, снегопад, в облачности. Но в расчетное время махал нам лучом или призывно мигал аэродромный маяк и боязливо – как бы враг не увидел – подмигивали посадочные тусклые огоньки. Так было всегда, и я твердо уверовала в свои штурманские способности. На штурманов, которые, случалось, теряли ориентировку, садились на вынужденную, выясняя методом опроса местных жителей, где они находятся, я посматривала снисходительно: «Бедненькие, не наградил вас господь бог штурманским чутьем». Само собой разумеется, столь нескромные мысли я держала при себе, скрывала от всех. И однажды была справедливо наказана за высокое самомнение.

Вечером на постановке задачи командир эскадрильи Смирнова сказала, что она полетит со мной. Контрольный полет. Всякие проверки мне приходилось выдерживать уже не раз, поэтому я бодро козырнула:

– Есть! – и послушно направилась к командирской машине, хотя куда с большим удовольствием полетела бы с любой из летчиц нашей эскадрильи.

Командир была строга и немногословна. Невысокого роста, с ярким во всю щеку румянцем на неулыбчивом круглом лице, на котором ярко выделялись серые глаза, она смотрела на каждого из своих подчиненных спокойно и требовательно. Ни лихачества, ни промаха она не прощала. Смирнова не только умела требовать от экипажа, звена, эскадрильи безукоризненного выполнения своего долга, но и от себя прежде всего. Она довольно часто повторяла, что в авиации нет мелочей. Если летчица, считала она, подходит к самолету в грязных сапогах, в неопрятном комбинезоне и в несвежем подшлемнике, она не готова к полету. Сама Смирнова всегда была одета безукоризненно и даже щеголевато. Не то что пальца – лезвия ножа не просунешь за пояс, так она затягивала свою тонкую талию. Сапоги сверкали как черные зеркала, а подворотничок сиял первозданной белизной. Строго спрашивая с подчиненного, она никогда не повышала голоса, не срывалась на крик, умела смотреть на данную ей власть как на свою обязанность, как на необходимую сторону своей работы.

– Профессия летчика и штурмана, – говорила она на разборах полетов, – требует постоянного самоотверженного труда и учебы. Для того чтобы ум, воля, здравый смысл, нервы, мышцы были готовы принять единственно правильное решение, летчик и штурман должны чувствовать себя в кабине так, словно там они родились и выросли.

При всех положительных качествах Марии Смирновой мне с ней леталось трудно, из-за того что не могла себе позволить просто поболтать в полете, на каком-то отрезке расслабиться, передохнуть.

Провести в воздухе девять-десять часов и говорить только о деле, только по уставу – это было для меня тяжелейшим трудом. Но и с этим надо было мириться. «Проверяй, – думала я, – увидишь, как проведу».

Едва мы поднялись в воздух, я поспешила уточнить скорость ветра, его направление, снос машины. Как правило, данные, полученные на земле, всегда отставали от событий, происходящих в воздухе. А при бомбометании ветер особенно нужен штурману. Определив на высоте 600 метров небольшой снос, я внесла поправку:

– Командир, курс двести пятьдесят.

Я не могла не восхищаться искусством пилотирования Смирновой. Она набрала высоту семьсот метров и со скоростью сто километров в час устремилась на запад. Сначала шли вдоль шоссе, потом подошли к косе Чушка, затем покатился назад Керченский пролив. Я прикинула в уме: «Минута полета – два километра пути» – и стала вглядываться в крымский берег. Слева появилась Жуковка – это на нашем плацдарме. Линия боевого соприкосновения впереди, вот-вот пересечем ее. О времени и об ориентирах я обязана сообщать каждые пять минут. А пять минут я могу любоваться звездами, вспоминать школьный курс астрономии, выискивая над головой знакомые планеты, даже вздремнуть могу. Только это очень рискованно, можно спросонья сбиться с пути. Однако при большом напряжении, когда летаешь от заката до рассвета, проводишь в воздухе по 8-10 часов, трудно сохранить бодрость. В борьбу с сонливостью включалась медицина. Выдавали нам какие-то горькие белые порошки, таблетки, которые летчики зачастую выплевывали. А вот тонизирующий шоколад «Кола» пришелся всем по вкусу, но на меня он действовал усыпляюще, вводил в легкое полузабытье. Бороться со сном приходилось по-разному: пели, выдумывали что-нибудь смешное, а то и усложняли полет.

На этот раз я стараюсь занять работой свой мозг до предела. Снова и снова проверяю все расчеты в уме. Все у меня получается отлично. Самолет идет точно по заданной линии, будто привязан к ней. «Как по ниточке!» – говорят у нас.

В расчетное время мы подошли к линии фронта. Темная земля перечеркивалась огненными тире и пунктирами. Внизу шла перестрелка, взвивались ракеты, в районе Мамы-Русской полыхал пожар. «Точнехонько идем», – довольно подумала я. Давая летчице курс на НБП – начало боевого пути, я уточнила ветер и сообщила Смирновой. Все шло пока прекрасно! Если бы и дальше так... Но в этом районе в радиусе десятка километров – зона противовоздушной обороны: сотни стволов пушек и пулеметов глядят вверх днем и ночью. Барражируют истребители. Я обдумываю, как поразить цель. Зенитки встретят минуты за три до подхода и столько же минут будут сопровождать после удара. Шесть минут под огнем – это очень много и непросто.

– Командир, зайдем с попутным ветром.

Смирнова в ответ кивает согласно головой.

До НБП – характерного изгиба небольшого лесочка – дошли без происшествий.

– Разворот! – сказала я и дала курс.

После разворота, убедившись в точности удержания курса, я устанавливаю угол прицеливания. Снова определяю снос самолета. По-2 планирует. Тихо. Выдернув предохранительную чеку, я бросаю за борт светящуюся авиабомбу. Она вспыхнула под самолетом, повисла на своем парашюте, и яркий бело-голубой конус света залил землю. Я заметила артиллерийские позиции противника, ходы сообщения. Момент удачный для бомбометания.

– Командир, правее, еще... Так!

Сбросив бомбы, я увидела внизу вспышку.

– Влево!

Пока самолет накренен, я смотрю на все еще освещенную землю, ищу другие орудия, запоминаю их места и стреляю из пулемета – по орудиям, окопам, ходам сообщения. Летчица выводит машину из крена и идет по прямой. Орудие перестало стрелять, значит, огонь его подавлен. К самолету очередями-цепочками потянулись красные огненные шары «эрликонов» – спаренных зенитных установок. Но они нам не страшны, пока САБ ослепляет немцев. Они бьют наугад.

Над позициями появляются другие экипажи. Вижу взрывы бомб. Перестают стрелять и другие орудия, на которые бомбы не падали. В этом и суть задачи: заставить их замолчать, воспретить огонь по нашим войскам.

Летчица берет курс на свою территорию по наикратчайшей. Со снижением, на максимальной скорости. Вот и своя земля. Еле-еле различаем посадочный знак. Он из трех тускло горящих плошек, которые прикрываются металлическими щитками-стенками. По таким огонькам машину сажать сложно.

Механики, подсвечивая фонариками, осматривают самолет снизу и сверху: крылья, фюзеляж, хвостовое оперение – нет ли пробоин. Через три-четыре минуты машина осмотрена, заправлена и мы снова летим... И так один за другим семь боевых полетов, а восьмой – на разведку войск противника. Выбор цели бомбежки свободный.

Маршруты разведки знакомы. Память надежно хранит конфигурацию леса, перелесков, линии дороги, излучины. Малейшее изменение в знакомых картинах должно обратить на себя внимание, насторожить, заставить понять, разгадать. По любым кажущимся мелочам мы должны определить главное – передвижение и дислокацию войск противника. Однако задание очень опасное, трудное. Какова погода на маршруте, какой силы и направления ветер на разных высотах, а в связи с этим – какова будет продолжительность полета, расход горючего, где застанет нас рассвет, ведь ночи уже короткие, а на наших «фанерках» лететь за 80-100 километров от линии фронта очень даже опасно. Короче, какой избрать профиль полета? На этот вопрос можно ответить только в полете. А противовоздушная оборона противника... В общем, многое нас волновало, но идти-то все равно надо.

– Какую высоту изберем, командир?

Смирнова задумалась. Это совсем не просто предугадать, что выбрать. В боевой обстановке, отправляясь в дальний полет, каждый летчик, чтобы обезопасить себя, старается забраться повыше. Высота может спасти, когда потребуется спланировать. Но с другой стороны, когда летишь низко, тебе нестрашны зенитные орудия, которых немало на территории, занятой врагом. Снаряды летят вверх на одну-две тысячи метров, а ты можешь проскочить невредимой на высоте триста метров. Правда, тогда могут сбить из малокалиберной пушки, из пулемета и даже из винтовки, но это уже дело случая. Нас прикрывает ночь.

– По обстоятельствам, – отвечает комэск.

Кряхтит и стонет наш фанерный По-2, карабкаясь в небо. Пересекли пролив на высоте семьсот метров. Справа остается Керчь. Слева – Эльтиген. С грустью вспоминаю о десантниках, как летали на помощь к ним. Немцы пока удерживают берег. С Ак-Бурну ударила зенитка, Смирнова убрала газ. Прошмыгнули на высоте пятьсот метров и через высоты, что западнее Эльтигена, выскочили на шоссе. Я сбросила САБ, ничего особенного не увидела. Дала курс на станцию Семь Колодезей. Смирнова повела машину с набором высоты.

Погода сегодня, как говорят авиаторы, звенит. Ясная звездная ночь и луна. Но ни луна, ни яркие звезды нам сегодня ни к чему. Хотя бы слабенькая облачность появилась. Хоть самая маленькая, чтоб при надобности можно было бы спрятаться. Но, как назло, кажется, до звезд можно дотянуться рукой.

– Следи за воздухом. – Голос у Смирновой будничный, ровный.

Я завидую ее невозмутимости. Черт возьми, неужели она никогда не мечтает об уютном доме, тишине и комфорте! А я мечтала, может быть, чаще, чем следовало. Но это не значило, что я могла предпочесть тыл и уехать. Конечно, я подозревала, что комэск просто здорово научилась владеть собой. Ну подумайте, кто станет с энтузиазмом надевать летное снаряжение и лететь ночью к черту в пасть, в огонь и в непогоду? Об этом сама Смирнова как-то сказала: «Совсем неважно, что ты думаешь о полетах максимум. И главное тут не энтузиазм. Важно сохранить самообладание ради цели, ради победы». Ради победы она не щадила ни себя, ни других. Когда Смирновой предлагали в чем-то помощь, она скупо роняла: «Сама. Авторитет – дело такое, его завоевывать надо». И в этом был резон. В эскадрилье царил порядок, экипажи выполняли задания в сложнейших метеоусловиях. Однажды вернулся экипаж с бомбами. «Почему?» – «Облачность низкая». Комэск доверяла девчатам. Если они докладывают так, то, значит, действительно низкая. Экипажу просто не хватало опыта при полетах в сложных метеорологических условиях. Раз так, то надо потренировать. И послала своего штурмана Героя Советского Союза Дусю Пасько в полет с неопытной летчицей. Она ценила исключительную профессиональность и редкую теплоту души своего штурмана, а главное – верила ей.

Подлетаем к узловой станции. Там пересечение дорог, железной и шоссейной. Один за другим я сбрасываю два САБ-5 и в свете «люстр» вижу на железнодорожных путях много составов. Докладываю комэску.

– Вот и ударим по станции, – решает она. – Попадешь?

– Постараюсь.

Все вокруг спокойно, тихо, мирно. Мерцают звезды. Но я знаю: внизу наготове прожекторные установки, которые в любую секунду могут ударить по машине слепящим молочно-белым светом. А вслед за светом вспорют небо «эрликоны». «Только бы попасть в состав, – думала я, – только бы попасть и уничтожить. Все остальное не существует...»

– Сколько высоты у меня в запасе?

– Достаточно... Внимание...

Будто услыхали меня внизу. Замельтешили лучи. Впереди, по сторонам, сзади. Вот-вот заденут самолет, и тогда обрушится на нас железный смерч. От напряжения ноет спина, с трудом сдерживаю желание отвалить в сторону, свернуть, уйти от гремящего огня, спрятаться.

– Так держать!

Только бы не попали в бензобак или в мотор. Пусть уж лучше в крылья.

– Чуть лево. Так держать!

Сбрасываю бомбы.

– С попутным, к морю!

На станции полыхает, разгорается пожар. Летчица за счет пологого планирования и попутного ветра развивает скорость, о которой немцы, наверное, и не подозревали. Выскакиваем из огня, но домой нам еще рано.

– Командир, курс двести двадцать. Идем к Владиславовке.

Это конечный пункт нашей разведки. По дороге видно интенсивное движение. В основном к фронту. Запоминаю координаты. От Владиславовки берем курс на восток. Я с трудом борюсь со сном, с усталостью. Ведь это уже восьмой полет. В общей сложности уже девять часов в воздухе, не считая трех-, пятиминутных перерывов на земле между вылетами. Девять часов в тесной, продуваемой насквозь кабине. Это очень много, восемь-девять вылетов за ночь. А меньше нельзя: надо скорей подавить сопротивление гитлеровцев и освободить Крым. И мы летаем, хотя измотаны вконец. Хочется встать, потянуться, пройтись... Но нельзя! Мы вынуждены действовать без пауз и остановок, в том именно темпе, который задан внешними обстоятельствами. От шума, вибрации, а главное, от безотрывного длительного и напряженного внимания голова тяжелеет и отказывается думать. Где же взять силы? Я пытаюсь разогнать сон упражнениями: резко поворачиваю голову в стороны, вверх, вниз, вращаю ею, рискуя сломать шею, подпрыгиваю на сиденье... Но тут проявляет недовольство Смирнова:

– Самолет развалишь...

Она резко скользит вниз, снижается до предельно малой высоты. Одно неверное движение ручки – и самолет с грохотом врежется в землю. Однако в целях безопасности это необходимо: уже светает, и немецкий истребитель легко засечет По-2 на высоте, а над самой землей нас надежно прикроет темно-голубая утренняя дымка.

Такой полет очень сложен для штурмана. Поле зрения сужается, трудно ориентироваться. Однако ориентиры набегают именно те, которые я ждала, выучила на память и опознавала с первого взгляда.

Однообразно, вгоняя в сон, гудит мотор. Холодно, Слабо светятся шкалы и стрелки приборов. От этого кажется еще холодней. Я буквально засыпаю и ничего не могу поделать с собой: глаза слипаются, голова падает на грудь. Болит все тело. Я то и дело меняю положение в кресле. Глотаю шоколад «Кола», который должен бы рассеять сон. Не помогает. Усталость, усталость, усталость... Я пребываю в каком-то полубессознательном состоянии. Все это принимается безропотно, как должное. На то и война! Усилием воли заставляю себя очнуться, оглядеться. Где мы? Пролетели косу Тузла. Идем к Тамани. Здесь все так просто, понятно, что заблудиться негде.

– Через пятнадцать минут пролетим Тамань, – докладываю командиру.

В расчетное время проплыла под самолетом Тамань. Тут поворотный пункт маршрута. Я сообщаю новый курс, скорость, высоту на новом этапе.

– Через десять минут Сенная.

Как здорово все получилось у меня! Эх, кто бы только видел! И похвалиться некому. Под это хвастливое настроение я незаметно опять засыпаю. На минуту, две, пять?..

– Штурман, время истекло, где Сенная?

Я встряхиваю головой, прогоняя сон, тру глаза, которые почему-то ничего не видят, и хрипло отвечаю:

– Курс прежний. Сейчас будет...

Но Сенная почему-то не показывается. Я жду еще минуту. Нет, не открылась. «Ну и черт с ней, – думаю, – долетим до Фанталовской, там определюсь и подверну». Это решение я принимаю бодро, понимая, что сама себя обманываю. Проходят минуты, а я не вижу ожидаемого. Чувствую, пламенем охватывает лицо. «Что же это такое? Заблудилась? Не может быть! Стыд-то какой!.. А еще хотела показать класс полета...»

Впереди замечаю населенный пункт. «Сенная? Все вокруг как на карте. Вот только время не совпало. Выходит, скорость неточно определила. А если это не Сенная?»

Лицо жгуче горит. А как все шло прекрасно! Почему? Стоп! Работать! Я напряженно смотрю вперед, но населенного пункта нет, провалился... «Еще пять минут лету, – успокаиваю себя, – можно еще увидеть».

Слышу:

– Где летим?

Вот оно, началось! Невольно голова втягивается в плечи, а тело сжимается в комок. Время вышло. Внизу незнакомая местность. Я ни жива ни мертва, не чувствую своего тела, убита горем и стыдом. «Потеряла ориентировку! Потеряла ориентировку! Поте...»

– Где летим? – откуда-то издалека доносится голос командира, выводя из оцепенения.

Если бы я знала... Что делать? Признаться, что лечу наобум? Попросить подняться выше? Ведь все мелькает внизу, все сливается... Попросить помощи? Нет, ни за что! Не может быть, чтоб не восстановила... Район-то знаю...

Всматриваюсь в местность – не узнаю. Не успеваю схватить ни одного ориентира. Будто сроду тут не летала! Все мое существо протестует против такой нелепости. Только бы вконец не растеряться. Когда штурман теряет ориентировку, земля соскакивает с оси: где север, где юг, где право, где лево – ничего понять невозможно. Раньше я слышала об этом, но не верила, смеялась. Теперь... Неужели я все это должна испытать на себе? Нет-нет! Только бы комэск не сорвалась, только бы не крикнула на меня. Когда на меня кричат, совсем не соображаю. Но командир спокойно ведет самолет и молчит. «Проснись же наконец! – твержу себе. – Где бы ни была, море-то должна увидеть, а прежде дорогу... Прикинь общее направление... Ветер прикинь... Подумай! Ну!..»

На востоке угадывалось солнце, уже чуть-чуть виднелась его огненная горбушка. Таяли густые сумеречные тени. На земле было видно движение.

Внезапно мы выскочили на шоссе. Какое? Я не успела его распознать. Комэск не шевелилась. Молчала. Не спешила объявить о моем позоре. Или доверилась мне? На душе скребли кошки. Эх, если бы высота! Я бы сразу все восстановила. Но что скажет Смирнова? Как легко говорить: «Признание ошибки – не вина!» Но как тяжело признаться!

Внезапно мы выскочили на аэродром. Чей? Да это же истребители стоят! А вот и Фонталовская.

– Разворот вправо! Курс... – командую я и беззвучно радостно смеюсь. Усталость отступает.

После посадки я медленно вылезла из кабины. Нехотя подошла к командиру:

– Разрешите получить замечания.

– Все полеты вполне, вполне на уровне. Бомбометание, разведка, маршрут... – в общем, все хорошо. – Тут она запнулась. – Только вот последний отрезок маршрута ты мало работала. Понимаю: устала... Но вышли к аэродрому хорошо. Молодец! Ставлю «отлично».

Я опустила глаза. Сама-то я знала истинную оценку на последнем этапе: в трех соснах заблудилась.

На другой день я сказала Смирновой:

– Я не заслужила «отлично».

– Проанализировала и вскрыла ошибки самостоятельно?

– Да.

– Объясни.

Я объяснила честно, не щадя себя.

– Считаешь это случайностью?

– Нет. Я должна была хорошо выспаться перед этой ночью, а главное – чрезмерная самонадеянность меня подвела.

– Этого я и ждала от тебя – честной, объективной оценки самой себя, – оживилась Смирнова. – Каждый может хотя бы раз в жизни потерять ориентировку. Важно, какой вывод сделает на будущее. Тут важен главный ориентир человека – честность!

Путеводные звезды

«8 апреля 1944 г. – в полетов – 8.40 часов. Бомбили Булганак, Керчь. 1 полет на разведку войск противника. Сбросили 19 бомб. Наблюдали сильные взрывы, пожар. Подтверждают экипажи Олейник и Пискаревой».

Около полуночи нам с Ульяненко дали новую боевую задачу: произвести разведку тыла вражеских войск – выяснить движение по дорогам от Керчи на запад и места скопления живой силы и техники. До этого мы летали на Булганак, неподалеку от линии фронта. А теперь надо пройти в глубину до ста километров. Задача очень сложная, связанная с большим риском. Полет в Булганак кажется прогулкой в сравнении с предстоящим.

– Идем в самое пекло, штурман.

Я молчу. Думаю о том, что ходить на бомбежку почетней. И результат налицо. А длительный полет на разведку выматывает все силы, вызывает досаду, особенно когда идешь без бомб. Видит око, да зуб неймет. Ну а если взглянуть не со своей колокольни, то неизвестно еще, что результативней. Все данные разведки, полученные из разных источников, суммируют в вышестоящем штабе и представляют цельную и развернутую картину дислокации вражеских войск и характеристику их огневой мощи. И это поможет командованию раскрыть замыслы противника и его возможности. От разведки зависит успех бомбоударов. Экипажи воздушной разведки должны быть надежны, внимательны, их действия – слажены.

– Что примолкла? – не отстает Ульяненко. – Не хочется?

– Я готова.

Летчица выруливает на старт. Ждем разрешения на взлет. И тут на крыло прыгает штурман полка Руднева.

– Покажи документацию, – требует она.

Я подаю ей планшет с картой, план полета, бортжурнал. Руднева внимательно их изучает, задает мне вопросы, проверяет мое знание района цели, маршрута, ветра...

– Порядок. Знаешь. – И снова предупреждает об ответственности и трудности задания.

Я хотела сказать Рудневой, что все будет в порядке, но слова застряли в глотке, когда я взглянула ей в лицо, и на душе стало тревожно. Хотя лицо как лицо. Но почему-то появилось предчувствие чего-то недоброго.

На высоте тысяча метров мы пересекли линию боевого соприкосновения. Ночь лунная, видимость хорошая. Я внимательно смотрю вниз. Пока ничего особенного: отдельные автомашины, идущие к линии фронта и обратно. Подошли к юго-западной окраине Керчи. Здесь темнее – с юга натекает облачность, прикрыла луну. Бросаю САБ. На дороге видны машины. Осветили участок дороги, идущей к Феодосии, увидели колонны автомашин и танков, идущих от Керчи. У Феодосии попали будто в огненный ад. Шары «эрликонов» мелькают мимо машины, взрывные волны зенитных снарядов швыряют ее с крыла на крыло. Нам ответить нечем. Ульяненко маневрирует, резко меняет курс и высоту. Идем дальше, и всюду вижу по дороге движение от Керчи. Последние дни мы отмечаем усиленное движение автотранспорта противника даже на проселочных дорогах. Но есть в этом движении что-то для нас непонятное: машины в основном направляются в тыл.

– Неужели драпают? – высказываю свои соображения.

– Да-а, странно.

Неожиданно впереди по курсу в небо упираются голубые лучи прожекторов.

– Пора менять курс.

Идем к железной дороге.

– Ой, паровоз! Эшелоны...

Я записываю условные значки на карте, призванные рассказать о виденном, указать точное время и высоту, с которой производилось наблюдение.

– Эшелоны! Точно!

– Эх, бомбочек бы...

Облачность все ниже. Высота 600 метров. Жутко: вдруг подобьют. Далеко не спланируешь, тут и упадешь – прямо в лапы к фашистам. Разворачиваемся, идем назад. Опять наткнулись на «эрликоны». В ярком, слепящем свете засверкали плоскости, расчалки, межкрыльевые стойки. Нина пошла со снижением, давая мотору полную мощность. Выйдя из зоны огня, шли с набором высоты в сторону нашего плацдарма. Обошли стороной багеровский аэродром противника. Ни одно орудие не выстрелило. Я уже предвкушала горячий ужин, встречу с землей, друзьями: до линии фронта рукой подать. Но вдруг небо над Митридатом засветилось разноцветным «фейерверком» из «эрликонов». Включились прожекторы. Один луч поймал следовавший за нами наш самолет. Он засветился ярким крестиком, и тут же я увидела тоненькую предательскую струйку темноватого дыма, непохожего на обыкновенный выхлоп, но еще не предвещавшего опасности. Струйка не рассеивалась. Машина взмывала то вверх, то устремлялась вниз или в сторону, однако дымила все сильнее, и пламя все больше распространялось по самолету, разгораясь, словно угли в железной печке, раздуваемые чьим-то сильным дыханием. Но вот самолет стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящую машину до земли. Ближайшие дома озарились вспышкой взрыва.

– Взорвался... – прошептала я, потрясенная.

Он взорвался! Взорвался прямо под нами. Этот дым... пламя, похожее сначала на обыкновенный выхлоп. Две или три разноцветные вспышки – взорвавшиеся ракеты, словно прощальный привет... Еще минуту назад я болтала с летчицей об ужине, и она отвечала, смеясь. А теперь мы умолкли, потрясенные увиденным. Молчали. Ни слова. Ни единого звука. Казалось, что и мотор приумолк. Мучительно угнетало сознание своего бессилия: я не могу им помочь!

– Докладывай без перерыва все, что видишь вокруг, – пришла мне на помощь летчица.

– Это Женя! – вырвалось у меня неожиданно.

Нина молчала.

– Это Руднева и Прокопьева! – крикнула я отчаянно.

– Помолчи! – обозлилась Ульяненко. Ей не хотелось верить в мои предположения.

– Это были они! – упрямо повторяла я. – Это бы...

И вдруг споткнулась, на слове «были». Оно обожгло меня! «Были...» Какой беспощадностью веет от этого слова. Были среди нас. Шутили и мечтали, смеялись и грустили. «Были». Все в этом слове – жизнь, кровь, пролитая для жизни других, слезы матерей и невысказанная боль. И эта боль – выражение, естественной правды человеческой души, нерушимая связь живых и мертвых.

На аэродром мы возвратились измученные. Расстегнув привязные ремни, я долго сидела в кабине, усталая, опустошенная. Ровно тикали часы, вмонтированные в приборную доску. Остывал разгоряченный мотор, и в мареве, поднимавшемся от него, чудился падающий факел. Подошла механик сбитого самолета.

– А мои? Не видели?

Тишина. Что ей ответить? Поняла – нет ни экипажа, ни самолета. Заплакала и поплелась на самолетную стоянку, которая теперь выглядела пустой глазницей.

Тяжело потерять в бою даже неизвестного, незнакомого тебе человека. Еще горше расставаться с тем, кто уже ходил не раз с тобою в бой. И очень больно бывает, так больно, что хочется припасть к земле, чтоб никто не видел, вдоволь нарыдаться, когда теряешь друга, командира, учителя, с кем прошел рядом большой и трудный путь.

Невольно вспоминаю, как я сдавала экстерном экзамен по штурманской. Восемь дней экзаменовала меня Руднева. По три часа каждый день. Это был придирчивый, справедливый и внимательный экзамен-занятие. Что я не знала, она объясняла и опять спрашивала. Сотни задач по аэронавигации перерешала я с ней за восемь дней. А потом, поставив «хорошо», она разрешила допустить меня до полетов.

«Штурман – сложная профессия, – говорила Руднева. – Надо уметь найти самый верный, самый удобный, самый кратчайший и безопасный путь между двумя точками».

«А я умею», – самоуверенно говорила я и брала линейку, готовясь проложить данный маршрут.

«Ты думаешь, это просто? Взять линейку, проложить на карте прямую линию – вот точка „А“, вот – „Б“, садись и лети? Как искать кратчайшую линию среди туч, в темном ночном небе, среди зенитного огня противника? Когда, кажется, облака виснут на крыльях, прилипают к козырьку кабины, ложатся на плечи, цепляются за шасси. А как искать эту кратчайшую линию в туманном дождливом небе? А ты летишь. И должна выполнить задание. И вернуться должна».

«Мы изучим по карте район. Видим землю, узнаём...»

«А если совсем не видно земли?»

«Ну тогда нелетная погода».

«На войне должна быть всегда летная. Для этого нужно хорошо знать математику. Расчет. Тригонометрия. Астрономия. Таблицы. Для поражения цели – тоже математика».

Руднева пришла в армию с четвертого курса механико-математического факультета МГУ и, не в пример мне, вчерашней школьнице, прекрасно знала математику. А больше всего она любила звезды, мечтала астрономом стать, но война заставила ее сделаться штурманом.

Женя давала мне данные о ветре, его направлении, силе, а я рассчитывала курс, время. Сидя перед развернутой картой, я снова чувствовала себя школьницей. А учительница Руднева открывала мне живую тайну каждого клочка земли. Раньше я не задумывалась о значении тонких черных линий – меридианов, не обращала внимания на хитрое переплетение железнодорожных путей, не углублялась в голубые завитушки рек и речушек, в неправильные очертания озер. Но тут мне сразу понадобилось вспомнить уроки географии, топографии, чтобы карта заговорила. Она рассказала мне не только о населенных пунктах, об их расположении, но и о том, на какой высоте от уровня моря расположен наш аэродром. Это очень важно знать, чтобы хорошо рассчитать посадку и не побить самолет. Неведомые районы уже не были мертвыми цифрами – это были луга, поля, поселки, где надо опасаться неведомых холмов, зенитных батарей, прожекторов.

Женя Руднева терпеливо объясняла мне, как лучше бомбить железнодорожный эшелон, танковую колонну, мост или переправу и почему на такие узкие вытянутые цели надо заходить под небольшим углом. И опять говорила о скорости и направлении ветра на промежуточных высотах с учетом точности бомбометания.

Но пожалуй, больше всего я любила слушать, как она читает стихи. Они очаровывали, завораживали. Они то возносили куда-то высоко, где царили тишина и покой, то бросали в бездну, сжимая сердце глубокой печалью. Те стихи приносили радость и одновременно тревогу и страх. Я не видела, как слушали остальные, я забывала обо всем. Слушала и была там, где «море клевера... окруженное сказками пчел...». Это как дивный сон. Стихи порождали столько мыслей, воспоминаний. И хорошую, светлую мечту, от которой приходит грусть и хочется жить, очень хочется жить.

С Женей было интересно решать труднейшие задачи. И просто разговаривать интересно. Она много знала. Я любила те часы, когда в ожидании разведчика погоды или задания экипажи собирались у командного пункта послушать Женины сказки. Она придумывала их с ходу. Рассказывала дивные легенды о звездах и говорила, что человек после войны полетит в космос. Она часами могла бы рассказывать о созвездии Тельца, о загадочной Андромеде. Она нам говорила: «Смотрите на звезды! Они зовут и учат. Они помогают нам находить путь, и они заставляют думать о самом важном – о Вселенной и о месте в ней человека...»

...Откуда-то издалека донесся до меня голос механика:

– Уснула, что ли? Зовут тебя.

Я очнулась и услышала, как от КП кличет меня Ульяненко. Понуро побрела на голос, вспомнив, что не доложила результаты разведки.

На старте не плакали. Только командир, до крови закусив губу, судорожно подергивала плечами да кто-то из техников лежал на земле, обхватив голову руками. Остальные, застыв, смотрели в черное южное небо. Его наотмашь секли холодные голубоватые лучи прожекторов.