Текст книги "Записки на запястье"

Автор книги: Ольга Паволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Ну же. Ну.

Когда у тебя делается новый статус сразу по всем фронтам, это всё равно, что Золушка вдруг просыпается Русалочкой. Все проблемы резко меняют направление. От собственной скорости окружающие начинают двигаться медленно и так плавно, что можно забежать со всех сторон летящей в тебя пули.

Вот двое лежат так обнявшись, что вложены друг в друга, как чайные ложки, спят двумя знаками «больше». Ещё, ещё, дай мне больше, не меньше, мне не всё равно.

Произносимое кем-то «влюбиться» всё чаще чувствуется как «вложиться». Незаметно, как закладка, между множества страниц, или решительно, с расчетом на перспективы, как деньги.

Поняла, сидя у парикмахера, что эмоции и чувства растут так же, как волосы или ногти, если за ними не следить. Безобразно запущенное чувство вины, отросшее – долга лезет в глаза, любви – растёт медленно и никак не собирается в хвост. Эгоизм вообще нужно сбривать каждый день.

В кабинете для разводов на стене календарь с улыбающейся парой и грудничком с подписью «мы – семья», Серёжа лучезарно улыбаясь им:

– А мы – нет.

У всех сейчас младенцы, и новенькие дети всё-таки похожи на слезы. Что-то выходит из человека под воздействием сильных эмоций.

Брат едет на Северный полюс (как приятно обронить это в разговоре). Беседовал с коллегами:

– Чуваки, мне нужен штатив, я буду снимать северное сияние!

– Нет, чувак, не бери штатив, там не будет северного сияния.

– Но, чуваки, это же Северный полюс!

– Но, чувак, там сейчас полярный день.

Если жить на большой скорости, то возникает обратный к несущимся дням и событиям эффект, ты начинаешь видеть происходящее внутри себя слишком медленным, будто бы всё замирает в невесомости. Производя руками и мозгом множество операций вовне, внутри простое желание, эмоция всплывает со дна и двигается наверх, как капля краски в масляных лампах, из них по дороге можно успеть вылепить что угодно.

Иногда звонит папа и замораживает всю мою беготню, подвешивая в воздухе, с хрустальным ледяным блеском, моих собеседников, мои встречи, дела, официантку со счётом.

Посередине оживлённого уличного перекрёстка, под мелькающими ногами, вывесками, бликами солнца – бомж выравнивает носовой платок для сбора мелочи по сторонам квадрата плитки, он хочет, чтобы всё было аккуратно, упорядочивая хаос, надо с чего-то начинать.

Ввиду новых условий самовосприятия не слишком хорошо ориентируюсь в себе, как в новой сумке, куда с вечера по, конечно, железной логике всё разложено, а утром руки ищут привычные карманы и закутки там, где теперь воздух.

Познакомилась с прекрасным Митей, который может сказать:

– А утром мне позвонил архимандрит Дионисий…

Из дневников Евгения Шварца:

«Стою у вагонного окна и смотрю, смотрю, смотрю и потихоньку ем копчёную колбасу. Мне стыдно есть её на людях без хлеба. Снег, снег, чёрные деревушки. Я ошеломлён несчастной, постыдной своей жизнью и думаю, думаю».

От новой жизни чувство как в только что отъехавшем от вокзала поезде – пока ещё тянутся глухие стены, но скоро, скоро проедем. Или вроде того, что ты лежишь зерном на дне горшка и лезешь головой сквозь землю наружу, или как поршень шприца толкаешь пустоту, чтобы её больше никогда не было. Ты в этой игре выучил ещё не все кнопки и пока твой принц Персии мрёт и мрёт, но скоро совсем забудешь про клавиатуру, и он будет жить вечно.

В общем из меня, как из невиданного никем материала, шьют новое платье короля, я вижу себя пунктиром на миллиметровой бумаге выкройки, и думаю, как та актриса, которая жаловалась другой, что её из всех главных сцен повырезал редактор:

– Главное, Нин, найти себя после монтажа.

Чрезмерно остро воспринимаю все кругом сейчас, чем многих раздражаю. Сама себе кажусь похожей на собаку, которая живет носом вперёд, и никуда его не может деть, даже если уже от него устала. Хочется сесть и заговорить с линзой:

– Ну что, тебе тоже говорят «вечно ты все преувеличиваешь»?

Новый собеседник всё время внутренне рифмует фразы, закольцовывает смысл. Рассказывает про Техас, живо описывает родео – быки, мужчины, женщины, сапоги, лошади:

– И вы знаете, они там все поголовно в шляпах.

Жалуется на короткое лето:

– А то ведь бывает – все три месяца дожди, и лета не дождаться.

Митя рассказывает, как мерялся с парнишкой игровыми приставками:

– И я же вижу, что его приставка серьёзно проигрывает моей!

Ну что она ещё могла делать…

В учебнике по макросъемке встретилось: «иногда вам придётся учиться отбрасывать свет».

Все будут – тень, а вы – свет.

Приезжал Серёжа с псом, очень трогательный:

– Стоять, я сказал, стоять! Я тебе говорю: встань, ты всю божью коровку смял!

После груды серьёзных фото-учебников, инструкций и руководств, от которых делаешься Мальвиной и всё требуешь от себя делать по правилам, а потому, понятно, не делаешь ни шага, нашла наконец нужную книгу.

Глава 6. Как снимать младенцев и делать трогательные портреты мамы и папы.

Всё ерунда, главное застаньте их всех неспящими.

Наверное от того, что я мало теперь говорю с людьми, всё кругом сначала держит театральную паузу, потом заламывает руки и само заговаривает со мной. Приклеиваю фотографию на картон, на снимке берег Темзы, пирс, чайка, туман. Клей никак не схватывает, со злости неловко достаю для пресса с полки собрание сочинений. Один том падает мне на голову. Поднимаю обидчика – Чехов, «Чайка». Взялось, понятно, намертво.

Предлагаю гостю взять конфету в шуршащем фантике, протягиваю, берёт, тут же спрашивает:

– А ты? Ты не хочешь, почистить тебе? Родителя всегда легко узнать.

Тащу рюкзак с аппаратурой, в руках штатив, очень тяжело, вяло жалуюсь небесам: «Ну почему, почему, я же девочка, почему я несу этот пудовый штатив». Поднимаю глаза, упираюсь в надпись на чьей-то майке:

«…так как я люблю его?».

На наборе красок читаю очень трагичное:

«краска высыхает необратимо».

Наткнулась в справочнике:

«Большая панда – очень милое создание – одно время считалась медведем. Дальнейшие исследования показали, что она – огромный енот».

Стыдно-то, стыдно. И необратимо.

Недавно по ночам был такой месяц, каким бывает глаз напросвет в профиль.

Новый фотоучебник, оправдывающийся: «Подсолнух был выращен фотографом. Это может показаться странным, но подсолнухи действительно легко вырастить!». И потом, уже раздражаясь: «Если у вас нет сада, посетите сад друга. Если и у него нет, проведите день в парке».

Рифмы:

Полная пожилая женщина на ходу ест сладкую слойку, через шаг смахивает крошки с груди.

В руках пакет с надписью «Кроха».

Пекло, на площади мужчина, поедающий хотдог, держит за пазухой одуревшего от жары терьера.

По радио сказали «птичий грипп уносит жизни». Видится падший аист.

Конечно же меня подло обманули, сказав, что мне можно будет теперь жить одной. Вместо этого я живу сама с собой, а это большая разница и, в целом, удручающее положение дел. Да, я делаю всё, что хочу, но оказалось, что без препятствий совершенно невозможно понять, чего именно хочется.

Ни к чему вдруг обострилось обоняние, бывшее и без того довольно чувствительным. Ощущаю запах любого прохожего, находящегося ближе метра, раскладывая его (не прохожего) на составные: шампунь, порошок, сигареты, духи, жвачка, пот, пена для бритья, ароматизатор в машине, и чувствую себя той собакой, у которой лицо начинается с носа. Хочется выследить кого-нибудь. В городе к вечеру всё притупляется, но в лесу, после двухчасовой беготни с псом, столбенеешь от того, что незнакомый велосипедист оставляет тебе шлейф, в котором всё выложено как в исповедальне.

Прошу Игоря описать подробно мою картинку с лошадью, стоящей на рельсах, которая заперта у него в кабинете, нужны размеры, описание рамы и прочие вещи. Получаю письмо: «Название работы: „Жеребец ждёт поезд“».

В изоляции перестаю чувствовать границы собственного тела и, чтобы совсем не плавать в невесомости, качаю до боли руки и живот, туго заворачиваюсь в одеяло, когда сплю. Ищу, то есть, какие только возможно ограничения, чтобы ударившись о край, понять, где, собственно, я есть, а где меня нет. Пока точно известно, где не искать. В целом же хочется быть как Туве Янссон: «Она скромно жила на улице Ульрика-боргсгатан в центре Хельсингфорса». Чтобы вызывать затруднения ещё на стадии адресной книги.

К тому же теряю границу между реальными и выдуманными картинками, поймала себя на том, что за окном послышался отчаянный лай, и я быстро свернула фотошопное окно с изображением собаки. Вообще же отношения с миром стали напоминать неосторожные порезы ножом, который наточили без твоего ведома – ты привык к тупому и рассчитываешь нажим, который больше не нужен. Всё стараюсь напрячься посильнее, чтобы делать всё самой, а надо расслабиться, чтобы всё делалось само. Разница.

Отдаю у метро диск старшему сыну Оли. Вася большой, очень высокий, похожий на юный, кудрявый и ладный дуб, такой могучий, что от доброты и силы снисходительный.

– Вася, давайте быстро домой, поздно.

– Вот сейчас докурю и пойду.

– Курить очень вредно.

– Что, не вырасту, да?

Разговариваю по телефону с Васей:

– Вася, сможете сегодня подъехать?

– Возможно, но сначала мы с родителями будем отмечать моё поступление в институт.

– А вы будете в сознании после отмечания?

– Ну я же сказал – с родителями.

Люди, которые что-то напутав, встречаются в назначенном месте с опозданием, уходя с него, всегда подробно выясняют, кто, в чём и где из них ошибся, будто расследуют свой домашний маленький нестрашный детектив.

На складе собирают коробки с моими фотографиями, чтобы первый раз отправлять в магазин. Я за них переживаю, у меня и так постоянное чувство, что у всех на виду будут стоять мои старые игрушки, любимые, но для постороннего взгляда какие-то уязвимые. Грузчики спорят, как их расставлять:

– Ну как?

– Давай морда к морде.

Я сжимаюсь, потому что они сказали «морды», это грубо. Подхожу ближе, говорят про два снимка с лошадьми.

Если целый день сосредоточенно работать дома, то вечерний вынос мусора на лестницу ощущается, как выход в недалекий открытый космос. Сквозят твои двери, слышна твоя музыка, пахнет твой кофе, будто чувствуется космонавтская пуповина, и она слегка пружинит за спиной.

Игорь придумал универсальный ответ на любую просьбу. Прошу привезти мне из-за границы лакричных конфет. Что-то мычит, потом сияюще говорит:

– Ну, тебе же всё равно они ненадолго. Работает везде:

– Дай мне поесть.

– Ну, тебе же всё равно ненадолго.

– Отдай мои деньги.

– Ну, тебе же всё равно ненадолго.

– Не убивай меня.

– Ну…

Игорь заявляет, что больше никогда ничего не купит в этом магазине рубашек.

– Что тебе эти рубашки сделали?

– Два года их покупаю, а они мне так ничего и не сделали!

С братом:

– Ты привезла мне подарочек?

– А что за праздник?

– Ты не знаешь, какой сегодня день! Ты все забыла!

– Именины, день свадьбы, мама, папа, день крещения, второй день рождения, что?

– Нет, сегодня день неожиданных подарочков брату!

Жалуюсь Ване, что моя собака порезала себе сразу две лапы и её очень жалко. Ваня, участливо:

– А как она порезала, готовила?

Видела в афише: «Балет „Тщетная предосторожность“». Все такое изящное, стремительно летящее, хрупкое, нежное, осторожное, но тщетное, обидно до слёз, тщетное.

Человеческая память устроена довольно грубо, не филигранно, она вроде ребёнка, высмотревшего один красивый камень, но сгребающего в горсть сразу несколько. Помимо главного события в архив попадает всё поле. И старик будет помнить не только первый поцелуй, но и цвет забора, и модную песню, и ценник на колбасу. После поездки к отцу я запомню синюю папку, на которой выведено как заклинание «А/О Раума Репола Пуутало». Рум за раум заходит, как всё запуутало.

Сейчас много луж, всё во всём отражается, всё удваивается, ходишь постоянной карточной дамой.

И море, когда совсем не волнуется, ближе к берегу перебирает волнами очень похоже на то, как пальцы собирают в гармошку детские колготки, чтобы надеть.

Название одной книги из стопки – «учимся лепить маленькие деревеньки».

Последнее восьмичасовое занятие английским в группе далось на удивление нетрудно. Работающий обогреватель звучал, как закипающий чайник, и все восемь часов казалось, что вот-вот закончим, все станут пить чай, будет отдых.

Перетяжка «Специальные цены на элитные поселки». То есть кто-то всё-таки научился лепить маленькие деревеньки.

Собираясь отменить в хистори фотошопа три десятка последних действий, ужасаюсь, что тогда, значит, мне придётся заново идти ставить чайник, опять обедать, звонить по делам.

В купе вагона ночью темнота такая абсолютная, что красный мигающий огонек телефона в сетке над головой кажется пролетающим высоко самолётом.

Из очереди мне видно только часть дисплея кассы и там мерцает:

Цена

на все

Целую жизнь со мной происходит один и тот же фокус – самое главное, важное может существовать, только если оно где-то на самой границе моего бокового зрения, слегка не в фокусе. А если пытаться рассмотреть, и заговорить о нём прямо и всерьёз – остаётся пустое место. И ты обязан занимать себя всяким мелким пёстрым барахлом, чтобы не обращать внимания, не убивать это главное, висящее над виском, как обозначение степени у числа. А это так же трудно, как не повернуть голову на свист.

Были с Ниной в гостях, хозяин хвалился:

– Я хорошо готовлю, я же химик.

Читаю автобиографическую книгу Стивена Фрая, всё довольно больное, несмотря на постоянную иронию; описывает, как долго не мог научиться плавать. Белые плотики для опоры пловцов сравнивает с небольшими надгробиями, которые наполовину виднеются из воды над каждым плывущим.

Когда вдруг случаются моменты неожиданного осознания – где ты, что ты, зачем это всё, то кажется, что вырастаешь внутри себя, наконец, из крошечного в полноценного, надеваешь свою оболочку как пальто, вдеваясь в свои же руки, как в рукава. Иногда хочется расстегнуть пару пуговиц, жарко.

Напросилась к Саше на радио. Ведущие завели журнал, куда после эфира записываются случившиеся за смену косяки: «Олег Скрипка по биологическим причинам не мог быть автором трека для „Семнадцати мгновений весны^“».

Я давно знаю, что нет какой-то одной собаки. Есть идея собаки вообще. И в каждом конкретном псе она проявляется. Существует собака как форма существования. И уши этой формы обычно пахнут как большая радость.

С нарастанием холодов у меня постепенно формируется сознание полярника, любое действие представляется очень трудным, мысли бильярдным шаром мечутся от «холодно» до «это очень надолго», я жду вестей с большой тёплой земли, делаю пометки в журнале и скоро начну прислушиваться к рокоту вертолета.

В Челябинске в какой-то афише приглашали смотреть на «исполнительницу душевного стриптиза». Надо было поспорить с кем-нибудь, раздевалась бы она или читала бы свои дневники. И то и другое можно делать красиво, под музыку.

Прошу Вовку найти мне в интернете картинки каких-нибудь рисованных смешных вертолётов. Долго не отвечает:

– Вовка, три часа прошло, тебе там некогда что ли?

– Нет, их тут просто столько… Я понял, у нас потому такая жизнь, что люди всё это время создавали смешные вертолёты!

Возраст, собственно, хорош тем, что ты начинаешь потихоньку сам себя объезжать, как норовистую кобылу. Свой дурной характер, эти сопли, слезы, капризы, взвизгивания и сжатые кулачки, когда тебе что-то не дают, в принципе, можно как-то выдерживать, как обрушившийся на корабль шторм. Кругом, то есть, небо цвета баклажана, молнии в небе, как нервы в учебнике анатомии, ветрище завывает, волны хлещут, корабль вот-вот разобьётся о скалы, а ты гордый стоишь насмерть и, стиснув зубы, держишь штурвал. И ведёшь себя делом заниматься, чтоб не растрачивать зря такую мощь и стихию. И на носу красиво поблескивает название корабля, золотом переливается «Сублимация».

С некоторыми людьми встречаться не хочется из жадности. Потому что ты с ними, как недозажжённая газовая конфорка, один лепесток полыхает, а остальной газ – попусту.

Есть всё-таки в устройстве жизни какая-то извилина, которая по красивой кривой сводит на «нет» все усилия человека получать удовольствие и радость. Что бы ты ни делал, тебе бывает хорошо очень недолго. А если ты старше двенадцати лет, то и эти моменты портишь тем, что думаешь, почему тебе хорошо, как скоро это кончится и что тебе за это будет. Жизнь, как персиковый детский шампунь – «Shauma Kids содержит безвредное горькое вещество, которое помешает детям пить шампунь». Но сначала, понятно, сделано всё, чтоб этот шампунь пить хотелось.

Учительница английского к концу восьмого часа занятий тоже иногда устаёт.

Пытается сказать «мало не покажется»:

– И я тебе говорю, что мама тебе не покажется.

Периодически мне хочется чистить фотошопом лишние звуки в чьей-нибудь живой музыкальной записи.

Если смотреть по сторонам, то человеческие отношения сейчас по большей части напоминают мне те самые архивные кадры хроники про первые попытки самолётов полететь. Вот уже и побежал, вот уже и замахал, вот уже и оттолкнулся, а потом бах, клац, твою мать, опять двадцать пять за рыбу деньги.

Как в том диалоге с Бродским:

– Вы должны набраться немножко терпения.

– Да? Я, по-моему, могу его уже выделять.

Стала завидовать псу – он, сонный, умеет радоваться мне одним хвостом, не меняя грустной морды, не шевеля расслабленными лапами, не напрягая тёплого живота. Почему я, со своей сложной нервной организацией, обязана включаться в процесс целиком? Я могу сразу испытывать очень много разных эмоций, а лицо у меня одно и все смотрят именно туда.

Хорошие поэты, как гирлянды – при свете им гореть бессмысленно, они полыхают, когда темень и в целом хреново.

По радио рассказывали, что в Англии растёт спрос на барабаны, уточняя: «теперь там наблюдается барабанный бум».

Утро дня рождения, за окном небо ровного серого цвета, и всё без объёма, как эскиз, черновик. Брат поздравляет, говорит, что сотворил в этот день для меня много солнца с сильным нажимом на цветной карандаш, потом, видимо, выглянув в окно, добавляет:

– И сейчас перед нами предтеча всего этого хозяйства!

На уроках английского нам не объясняли раньше времени часть правил, говоря «пока на веру» и я быстро привыкла. Курсы кончились, правил мне никто не объяснил, в голове часть слов и выражений осталась лежать без всякой основы, паря в воздухе. Их я помню, понятно, лучше всего, потому что они лежат и ждут, что скоро всё объяснят. Ведут себя как всё временное, прорастая насовсем.

Фотолабовский конверт с пометками для печати про размер, бумагу и качество снимков очень успокаивает. Долго потом в голове крутится, что и правда ведь «всё подряд», «все хорошие».

Разговаривать с людьми сейчас получается только как в вагоне метро с машинистом, то есть при предварительно нажатой специальной кнопке, когда что-то случилось, не говорить нельзя и уверен, что слушают очень внимательно. Хорошо бы ещё, чтобы пока ты кнопку держишь, тебе не могли отвечать.

С самой собой говорить не получается тоже. При любой попытке выяснить, что и как уложено у тебя внутри, кто складывал последним этот дурацкий опять несработавший парашют, выясняется, что там что-то твёрдое и неочевидно лежащее, как косточка в манго. Вдоль, с неуловимым смещением.

Подумала, что в принципе общефилософски любое общение женщины с мужчиной аналогично их общению, когда он за рулем, а она рядом. Очень близко, двигаются в одном направлении, видят всё похоже, но только у него есть ещё какое-то, Очень Важное Дело.

В книжном продаются «книжки-присоски». Наверное, у каждого свои, такие, которые после первого прочтения приросли, и ты всё время, всю жизнь, следишь за тем, что там происходит, не устаешь. Малянов всё пишет про М-полости, Марта улыбается, обнажив резцы, Далматов всё работает смотрителем фасадов и ревнует Тасю, а музыка в таблетках никогда не замолчит.

Решено, детский шампунь Shauma будет моим вечным источником знания о жизни. «Удовольствие от мытья без слёз», «Расчёсывание без боли». Научимся получать удовольствие без слёз и расчёсывать, расчёсывать, бередить всё, что нам нужно, без боли.

На фотофоруме один человек спросил, не портит ли занятие фотографией зрение, потому что он хочет сменить работу и думает над выбором новой профессии. Стало быть, прикидывает риски. Его, конечно, не пощадили и засмеяли, а парень, между прочим, стоял и честно читал надпись на камне про коня и голову, выбирая, чего ему меньше жаль.

Иногда кажется, что там наверху кто-то ест печенье над клавиатурой и пара клавиш западает. Под песню Агузаровой про Марину, где это имя повторяется много раз, из почтового ящика, откуда я сто лет достаю только квитанции, мне выпадают в руки телеграмма и открытка, обе от Марин.

В сберкассе видела некрасивую добрую женщину с именем Улизько Ираида.

Приходил мастер настраивать монитор, просил, чтобы я учитывала повышенную яркость монитора и готовую картинку выпускала с поправкой, формулировал так:

– Оля, не темните, а то получится страшное мясо.

За моим окном трубы и, когда ветренно, дым проносится в небе как облака в фильмах National Geographic с ускоренной прокруткой кадров, когда нужно показать как медленно что-нибудь прорастает или распускается, мол за это время успевает смениться день. В такие дни сижу у окна и расту медленно, медленно, как баобаб.

Три недели в дублинской школе языка с людьми, которые не говорят по-русски и знать о тебе не знают, очень хорошо дают понять, как, собственно, ты обычно строишь свое общение, что делаешь, чтобы все любили тебя, как миленькие. Языковой барьер, замедляя коммуникацию в разы, даёт возможность разглядеть всё подробно. Оказывается, я делаю всего две вещи, которых всегда достаточно – смешу и фотографирую людей. Это было бы печально и очень обидно, если бы я не знала наверняка, что от того, кто бы смешил и снимал меня, я не отрывала бы глаз.

Живу в маленьком общежитии при начальной церковной школе для девочек и, чтоб дойти до столовой, нужно пройти через все классы по очень длинному коридору. Идти приходится вечером сквозь тёмные, пустые классы с детскими вещами, запахом красок, клея, с поделками на подоконниках, застывшими в воздухе детскими криками и статуями девы Марии по углам. Мне страшно, воображение включает все художественные фильмы про детские привидения, и я трушу ходить одна. Мальчики, которые берут меня с собой, дурачатся, носятся, играют в бесчисленных дверях и закоулках в Doom, выпрыгивают и орут. Дёргаю одного за рукав, жалуюсь, чтоб перестали меня нервировать. Один останавливается, склоняет голову на бок, как собака, и с сочувствием говорит:

– А младшего братишки-то и не было…

Глупая шутка на английском, которой я впервые рассмешила живого французского человека.

Брели под дождем в школу с Лоран, раскрыли на ходу газету, на которой тут же расплылись крупные капли, и француженка пробормотала:

– Well, what new?

– I think you had better to say «Well, wet news».

Постоянно думаю о том, что всего за три недели, с таким маленьким словарным запасом, все эти бразильцы, испанцы, итальянцы, корейцы и японцы, которые учились со мной, так и уехали, узнав друг друга только едва. Так из-за ветра складывают газету, чтобы в руках держать только передовицу.

На рынке паренек листает большой каталог постеров не прерываясь, как если бы он пил хорошими глотками что-то прохладное, на секунду замирает на странице с голой женщиной, потом продолжает листать дальше, не останавливаясь больше ни на чём.

Урок, всем даётся короткая история, в которой нужно выбрать героя, чьё поведение тебе кажется немыслимым. Все герои названы по первым буквам каких-то понятий, а в итоге всем объясняется, что это понятие в твоей жизни ничего не значит или намеренно игнорируется. Нет, это музыка, просто музыка, услышать на чистом английском в большой аудитории в присутствии нескольких десятков человек:

– И вот, посмотрите, только Ольгу из России совершенно не интересует секс.

Вообще же мой английский мне представляется подростком, ещё нескладным, неуверенным в себе нервным мальчиком, которого пока стыдно брать с собой в город.

Японка носит с собой мягкий футляр для фломастеров и ручек в виде жёлтой уточки, у которой молния приходится ровно на живот, и она всегда вскрывает её двумя пальцами, осторожно, слегка улыбаясь, как будто надеется найти там, наконец, тёплых утят, а не туповатые карандаши и ластик.

В лавке, где я покупаю с десяток ручек, продавцы долго ищут мне что-нибудь, чем я могу расписаться на чеке, пока я не протягиваю кассиру свежекупленные.

С бразильянкой на вступительном тесте пытаемся говорить, она совсем не может выразить то, что хочет, но я понимаю, жалуется, проплакала три дня в комнате и никуда не выходила:

– Почему, Тара?

– Я люблю солнце, без солнца я мёртвая.

Сьюзан учит нас вежливым формулировкам, просит нас придумать объяснение постоянным опозданиям на работу. Кто-то шутит «похороны дедушки», Сьюзан не дрогнув:

– Скольких дедушек мы угробим с вами за месяц?

Разбираю зимние завалы вещей, выбрасываю, всё что могу, выношу огромные мешки. В подъезде сталкиваюсь с потерявшейся женщиной, но не могу ответить ей, где живут Синицыны.

– Ну что же вы, – говорит она, бросая взгляд на мои мешки, – …так давно здесь живёте, и никого не знаете.

Я так давно живу, и никого, совсем никого не знаю.

Сумасшествие обостряется весной, потому что оно выходит из дома вместе с людьми. Всю зиму странности копятся и потом, под действием солнца, в открытые окна выходят вон. Плотность и состав воздуха меняются. В надписях на стенах, на дверях, в лифте и под окнами на асфальте мелькают отголоски безумной жизни и они похожи на самую последнюю чью-то меру, вроде кровопускания.

На соседнем доме во всю стену второй месяц белеет «Люблю Ничутину», как диагноз, на моём – к объявлению о том, что требуется почтальон на хорошую зарплату приписано «это всё неправда, заведующая – ебанашка». Последнее мне не кажется ругательством, потому что похоже на монашку и заведующего Семашко сразу.

В одной из палаток продают «лицензионные кино», в соседней – «салат айзберх» и, если не расписаться на чеке, кричат: «эй, вы вообще-то мне не расчеркнулись», которое звучит как «вы мне не сдались».

Во дворе, вместо собаки или кошки, выгуливают двух хорьков на поводке. Доктор, выискивая нужную дату в календаре, грустно повторяет: «Вы не поверите, и в этом году, и в этом году опять среда, да, среда».

Ничего, скоро все листья с хрустом довырастут, как новенькие кости, всё выветрится, запылится как надо, в меру поскучнеет, покроется, наконец, кожей. А то ходят все наружу своей внутренней тайной жизнью, смотрят, написать что-нибудь на стенке спокойно не дадут.

Весь день готовлю к печати картинки, копаюсь в цветах, вымеряю все эти сочетания, тени, свет, оттенки зелёного, тона рыжего, выхожу из лаборатории и вижу как раз над магазином UNITED COLORS OF BENETTON огромную двойную радугу, в которой можно разглядеть всё то, что мне, конечно, не далось при печати.

Дима Шатров уезжая в свои запредельные Гималаи, рассказывал про камеры, говорил, что вот, мол, заказал второй «никон», один такой точно оттестировал и всё, можно брать пару.

– Зачем, Дима, такой же, – спрашиваю.

– Ну, – отвечает, – однажды в горах моя камера сдохла и я остался без ничего, с тех пор у меня всего по два.

Это же закон живого организма! Всего пара, на случай поломки. И почки две, и глаза два, и родителя два.

В фотолаборатории договариваюсь с печатником, когда лучше приходить.

– Оля, у меня утром печатается один фотограф, мы с вами не успеем.

– Так надолго?

– Он школьный фотограф.

В метро видела объявление, начало какой-то поэмы:

 
старшими кассирами билетными
кассирами билетными
 

Несмотря на то, что фамилию я меняла в своем уме, только сейчас до меня, как затяжные снаряды, долетают разрозненные мысли «дети и их дневник, медкарта и классный журнал», «обложка книги», «надгробие» и соседняя ямка для генеалогического древа, на котором меня повесят на отдельной ветке. Мне кажется, что я выбежала на мороз в рубашке, поссорившись с родителями, несмотря на то, что фамилия, которую носят они, случайна и им не принадлежит, а сменила я вообще Серёжину. Всё равно ощущение, что я теперь сама с собой и мне тут быть очень долго.

То есть пора искать темы для разговора.

Серёже, конечно, прикрутили розовые очки в детстве и резьба сорвана так, что их не снять. Вернулся из Италии и использует теперь обороты «великолепное убранство», «по свидетельству очевидцев» и «я, прости, позабыл».

Серёжа рассказывает об Италии:

– Та известная традиция в старом городе, это всё настоящее, жители её соблюдают сами для себя, такая красивая, и не для каких ни для туристов!

– А кто тебе рассказал?

– Гид…

– И иду я, значит, по Ватикану, как вдруг замечаю, что на камере счётчик кадров показывает 666!

А вообще выяснилось, что пятна на коровах совсем как тени от облаков на земле, если смотреть свысока.

Кажется, душа в теле специально помещена так, чтобы между ними оставался зазор, миллиметров, думаю, пять. И когда наступает критический момент, например чувствуешь запах беспомощности на входе в двери детского сада, видишь цифру на экзаменационном билете, оступаешься на высокой лестнице – то есть испытываешь едва уловимый ужас – в этот момент душа прилипает на секунды к телу, как мокрая рубашка или занавеска в ванной, и этого холодка бесконечности никогда ни с чем не спутать.

Известная под несколькими псевдонимами – тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошённость, уныние и т. д., скука – сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от неё должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике – как раз повторение.

/из лекции Бродского/

У меня смутные ощущения, что сейчас, как в Стругацкой зоне, всё меняется каждую минуту – обратно по своим следам пройти нельзя, ни у чего нет своего места, всё постоянно сносится ветром, летит в потоке. Вечером можно ложиться в уверенности, что наутро все завоёванные принцессы тебя не узнают, дневники с оценками будут чисты и пока тебя не смело к нулю, надо, подобрав все свои корни, как кринолины, куда-то бежать.

В какой-то день всё группировалось как варианты названий книги: в объявлении требовались «газовщик, обувщик и контролёр билетов», в ценнике «патрик, спанчбоб и сонник», а в списке издательств «манн, Иванов и фербер». Мне всегда в таких названиях нравились те персонажи, которые после «и».