355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Трубецкая » Князь С Н Трубецкой (Воспоминания сестры) » Текст книги (страница 8)
Князь С Н Трубецкой (Воспоминания сестры)
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 19:25

Текст книги "Князь С Н Трубецкой (Воспоминания сестры)"


Автор книги: Ольга Трубецкая


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

В самый день 6-го июня С. Н. писал жене в Меньшово:

{145} "Милая, дорогая Паша, я очень устал от жары несусветной и пишу только несколько строк. Я говорил от лица депутации и с большим успехом, довольны и депутация и Государь, который после моей речи сказал нам слова, уже вами прочитанные по телеграммам в газетах. Эти слова, после адреса, о котором он прочитал в "Le Matin" : "Ce n'est pas une adresse, c'est une sommation", политическое событие первостепенной важности, особенно конец: "Я верю, что с сегодняшнего дня и впредь, вы будете моими помощниками в этом деле". (Слова, как увидим, вычеркнутые Государем на следующий день.)

Я остался, чтобы записать свою речь и передать ее завтра бар. Фредериксу, а, главное, потому что в четверг мне всё равно надо быть в Москве по делам Терского Общества...

Я здоровее, чем был в Москве, например, когда я говорил с Царем, я решительно ничего в сердце не чувствовал. Говорил я ему не речь, а простыми, разговорными словами, так мне посоветовали. Он вышел в крайнем волнении, но успокаивался всё более и более.

Внешний успех очень большой. После официального разговора Государь обратился ко мне, спросив, начнутся ли в сентябре занятия в университете, которым мешает "кучка смутьянов". Я ответил, что университетский вопрос, для меня лично, один из самых больных, что многое можно и должно сделать для успокоения университета, прежде нежели начнутся занятия; тогда Государь попросил меня составить ему об этом записку. Ужас, как по тебе и всем вам соскучился. С четверга засяду дома. Целую. Сережа."

Из Записной книжки 9-го июня:

"Когда депутаты прочли переданный им текст речи государя, они были поражены изменениями, {146} которые он в ней сделал. Он сказал им: "Моя воля – воля Царская привлечь народных представителей к работе государственной непреклонна". И затем в конце: "Отныне я вижу в Вас моих помощников"... В записанной речи стояло: вместо "народных представителей" "выборных людей", а последняя фраза изменена так: "Веря вашему искреннему желанию содействовать Мне в Моей работе"...

Ковалевский, прочтя это, полетел к бар. Фредериксу и просил задержать печатание речи государя, пока она не будет восстановлена в настоящем виде. Было послано запрещение печатать речь впредь до распоряжения, и по представлении бар. Фредерикса, государь сделал поправку, но сказал, что просит не настаивать на выражении "народные представители", так как оно не соответствовало бы выражению, употребленному в "Рескрипте".

Когда Сережа приехал к бар. Фредериксу, чтобы передать ему свою речь, он встретил там Ковалевского, который продолжал скандалить. Сережа начал его уговаривать, Ковалевский накинулся на него: "Вы уходите с завоеванной позиции!", – крикнул он ему. Сережа доказывал, что между словами "выборные от народа" или "народные представители" нет существенной разницы.

Вероятно, все эти переговоры были переданы бар. Фредериксом царю, ибо придворные сплетни передают, что Императрица сказала: "De toute cette deputation il n'y a que Troubetzkoy, qui est un homme distingue et comme il faut, il n'a pas attaque la parole de l'Empereur".

A. Оболенский вскоре после этого представлялся Государю, и он жаловался на последний инцидент, и на то, что его хотели – "изловить на слове".

А. Оболенский нашелся и сказал: "Это по неопытности, Ваше Величество. В сущности, "выборные люди" гораздо более значат, чем "представители". {147} Представители – что?.. Мало ли представителей от разных ведомств сидят во всевозможных комиссиях, а "выборные люди", это другая музыка!

Государь будто смутился от такого возражения. Он был тоже очень удивлен, что брат Сережа – племянник А. Оболенского. Он думал, что Сережа много его старше. А. Оболенский говорил, что вообще Сережа произвел самое хорошее впечатление, и убеждал как можно скорее представить записку об университете, пока впечатление на изгладилось,

Сережа был у Трепова и говорил с ним об университете. Трепов предупреждал его, что, по всей вероятности, его вызовут и даже нащупывал: не примет ли он министерство! Убеждая его в необходимости взять его, чтобы провести реформу... но в теперешние кадры правительства Сережа не вступит, Булыгинский же проект считает неприемлемым.

Вообще, несмотря на огромный общественный успех, громкую всероссийскую славу, приобретенную им за речь к государю, и бесчисленные приветствия, получавшиеся им со всех концов России, С. Н. нисколько не был опьянен этим, крайне трезво смотрел на дело и не делал себе никаких иллюзий. Он считал, что исполнил свой долг перед Царем и перед Россией и чувствовал нравственное удовлетворение от удачного выступления, и только. (См. прилож. 36).

К сожаленью, С. Н. не удалось по возвращении из Петербурга отдохнуть в Меньшове, как ему хотелось. Ему пришлось еще задержаться в Москве и по личным делам и по делам редакции "Московской Недели", которую он решил временно ликвидировать.

15-го июня он писал брату Евгению: "Я совершенно задерган. Всего второй день в Меньшове. Собираешься ли в Москву на съезд и в Меньшово? Мне бы очень хотелось видеть тебя по случаю записки, которую я составляю." {148} Записка эта "О настоящем положении высших учебных заведений и мерах к восстановлению академического порядка" была уже закончена 21-го июня и препровождена при письме бар. Фредериксу, который в отношении от 28 июня известил брата, что она доставлена "по Высокому назначению".

Из Записной книжки 6-го июля:

"Брату Сереже опять пришлось ехать из Меньшова в Москву на Земский съезд, куда его вызывали. Заранее газеты извещали, что съезд запрещен, и губернаторы предупреждали делегатов, чтоб они не утруждали себя напрасной поездкой.

Однако, съезд все-таки состоялся в доме кн. Долгоруких (на Колымажном дворе) и, несмотря на рабочую пору и сильную жару, был очень многолюдный. С первого же дня явилась полиция и переписала всех присутствовавших. Появление ее только всех раздражило, и ораторы говорили речи одну радикальнее другой. Сережа говорит, что ничего нельзя себе представить утомительней подобной болтовни с претензиями на красноречие и повторением избитых мест о произволе бюрократии. Умеренные, в конце концов, не могли помешать резолюции обращения к народу, где разъяснялось значение земских съездов и депутации 6-го июня. Сережа был очень против, утверждая, что, кроме скандала, никакого прока из этого не выйдет, но его не послушали.

Радикалов подогревал Милюков, который не имел права участвовать в съезде, но в качестве знакомого (и товарища по университету старшего кн. П. Д. Долгорукого) проник на съезд и агитировал вовсю...

Решено было, однако, не бойкотировать Булыгинскую Думу, принять всё, что бы ни дали, и стараться, чтоб в Думу попало больше своих.

В конце июля по поводу этого съезда в Москву был прислан сенатор Песковский, который {149} официально вызвал Сережу и многих других членов съезда и бюро для допроса. Он был весьма любезен и объяснил, что приехал по поручению государя для дознания: не имеется ли противоречия между речами земской депутации и задачами съезда?

Брат Сережа, Кокошкин, Головин, Петрункевич и друг. должны были составить записки. Сережа, между проч., описал там настроение общества и съезда после Цусимы... (См. прилож. 37).

Из Записной книжки.

Вскоре после приема депутации 6-го июня в Петербурге состоялся съезд 25 губернских предводителей дворянства, на котором была принята резолюция представить государю настоятельную необходимость не откладывать созыва народных представителей.

В записке, составленной Ю. Н. Милютиным и подписанной губернскими предводителями, в самых ярких красках описывалась смута в стране и упадок доверия общества и народа не только к правительству но и к самому царю. Решили по жребию выбрать двух из своей среды, обязав их под присягой лично прочесть записку царю и, кроме того, в разговоре по возможности высказать без утайки все то, в чем заглазно все осуждали царя... (Избраны были кн. П. Н. Трубецкой и гр. В. В. Гудович).

Припоминая подробности этой аудиенции, брат Петя (кн. Петр Ник. Трубецкой) хватался за голову в изумлении и ужасе от того, какие вещи он говорил Царю: "Вот Вы нас сегодня милостиво принимаете и соглашаетесь с нами, а завтра Вам будет представляться Доррер (Курский предводитель), и Вы и с ним согласитесь!"... Когда он сказал царю, что доверие к нему колеблется, царь, бледнея, произнес: "Я уже это слышал!"...

Взволнованы они были так, что до выхода царя их трясла лихорадка. Государь, войдя в комнату и {150} увидав их, изменился в лице, прошел к окну и там, в амбразуре, посадив одного направо от себя, другого (Гудовича) налево, выслушал всё до конца... Припоминая выражение его лица, брат Петя не может забыть глаз, "каких-то загадочных" и с таким выражением "жертвы обреченной" и "фаталиста-мистика"... Такое же впечатление глаза эти произвели на брата Сережу, и он характеризовал почти в тех же выражениях.

Вскоре после этой аудиенции Петя уехал лечиться в Карлсбад, а в "Русском Листке" появилось "открытое письмо" к Московскому губерн. предводителю за подписью А. Г. Щербатова и Самариных с протестом, как смел их предводитель, не уполномоченный своими дворянами, "всецело присоединиться" (как было сказано в правительственном сообщении) к Земскому съезду. Вскоре затем в "Новом Времени" появилось письмо Клавдия Пасхалова и 15 других лиц, заявивших свое присоединение к протесту против кн. П. Н. Трубецкого.

Это вызвало сильную статью Ю. Милютина "Отповедь 20 дворянам", где он доказывал, что составители записки "ради собственного произвольного представления об отвлеченном самодержавии, готовы пренебречь мыслью и волею действительного самодержца".

По возвращении из заграницы брат Петр Николаевич ответил выступившим против него дворянам, но не в печати, а в форме письма, которое разослал всем своим противникам.

Одновременно с "Открытым письмом", направленным против брата Петра Николаевича, Федор Дмитриевич Самарин рассылал записку, направленную против положений, высказанных в речи брата Сергея Николаевича на аудиенции 6-го июня, где по пунктам разбирал их "несостоятельность" и несправедливость обвинения в медленном проведении возвещенных в {151} рескрипте реформ. Он утверждал, что если б Булыгинская комиссия была построена на иных началах, и многочисленные ходатайства земств и городов о допущении их представителей в эту комиссию были удовлетворены, работа затянулась бы на гораздо более продолжительный срок.

В ответ на эти возражения Сергей Ник. поместил в "Русских Ведомостях" статью "Перед решением", которая является последней его статьей. Он указывал в ней, что самое участие в работе Булыгинской комиссии представителей земств и городов дало бы возможность не так спешить и внесло бы успокоение в стране, ибо являлось бы гарантией, что представительные учреждения и избирательный закон будут действительно соответствовать нуждам страны.

Запрещение съезда последовало по распоряжению Трепова, вопреки мнению Булыгина и представлениям Московского генерал-губернатора Козловского, который заявил, что отказывается принимать административные меры против членов съезда, и вскоре подал в отставку. После убийства гр. Шувалова, он и без того не хотел оставаться генерал-губернатором, считая себя как бы виновником его смерти, ибо он привлек гр. Шувалова в Москву. На долю бедного старика выпала тяжелая обязанность сообщить графине Шуваловой о смерти ее мужа, и он так еще был под впечатлением пережитого, и настолько этим потрясен, что не мог справиться со своими нервами и всё плакал.

Из Записной книжки 28 августа:

"В день обнародования Манифеста о Государственной Думе, 6-го августа, меня не было в Меньшове. На пути в Калугу, в вагоне, я прочла этот Манифест и пожалела, что он без меня будет получен в Меньшове. Хотя уже заранее прошел слух, что вместе с объявлением Думы, Рескрипт 18 февраля будет взят {152} обратно, и этим самым будет положена крышка всяким съездам и собраниям, все надеялись, что это только "слух", и что дана будет возможность так или иначе сговариваться и совещаться по вопросам о Думе. Вместо того, новая московская администрация (Медем и Дурново) заявила, что будут приняты решительные меры против незаконных собраний, так что назначенное на 11 августа совещание бюро Земского съезда пришлось из Москвы перенести в Царицыно. 21 августа совещание бюро состоялось в Москве у Баженова, на краю города, но полиция все-таки туда явилась и требовала, чтобы все разошлись. Головин отказался исполнить это требование. После долгого разговора с Медемом по телефону, полицеймейстер ввел полицию, которая сидела до окончания совещания, составив после протокол, что оно не носило противоправительственного характера.

Одновременно у Новосильцевых был съезд "чистых конституционалистов", где был и брат Женя. Туда тоже явилась полиция и, составив протокол, отобрала имевшиеся там бумаги. (20 августа в Меньшово приезжал сын Н. О. Ключевского с известием, что Милюков арестован, и с просьбой к Сереже похлопотать за него а также выручить бумаги В. О. Ключевского, которые случайно находились у Милюкова и забраны вместе с ним.

На этом обрывается запись в моей записной книжке. Все последующее изложено мною по личным воспоминаниям, написанным позднее, а также по письмам и другим источникам.)

Вернулись братья в Меньшово вне себя от всех этих нелепых действий администрации, и тут Сережа решил написать письмо Трепову, умоляя его очнуться и не вводить полицию на профессорский съезд, который должен был собраться 25 августа. В проливной дождь и бурю он послал нарочного из Меньшова в Москву с тем, чтоб он обязал начальника станции Николаевского вокзала доставить нужное письмо {153} Трепову в Петербург. Это было 23 августа, а 25-го брат Женя по приезде в Москву узнал, что съезд разрешен, и на этом съезде торжественно приветствовали возвращение Максима Ковалевского. Проф. Вернадский телефонировал княг. Прасковье Владимировне, которая была у своей сестры в Узком, что подъем духа большой, так как из достоверного источника проник слух, что Университету будет дана автономия.

На другой день княг. П. В. вернулась в Меньшово с депешей от Трепова к брату Сергею: "Потерпите несколько дней, надеюсь, будете удовлетворены сделанным".

Вчера, 27 августа получили газеты с правительственным сообщением о даровании Университету автономии!.. Это первая реформа, полная, без полумер; дано всё, о чем просили, и дано совершенно неожиданно!

Еще на прошлой неделе печаталось о проекте Тихомирова, придававшего еще более полицейскую окраску университетскому режиму. В самом министерстве были предположения о полном разгроме университетов, увольнении всех учащихся и профессоров. Чем вызван такой поворот?

Сережа отправил свою Записку Государю еще в конце июня, и с тех пор не имел ни малейшего представления о впечатлении, которое она произвела. Копию с этой записки он препроводил Трепову и Манухину. Теперь, неожиданно, все исполняется по его желанию и по мыслям, высказанным в этой Записке...

Немедленно вслед за появлением правительственного сообщения о введении в Университете временных правил, все заговорили о кандидатуре С. Н. на должность ректора университета.

А. А. Лопухин (от 2 сентября 1905 г.) писал по этому поводу С. Н.

"Дорогой Сережа! Через два дня по получении твоего письма, в котором ты пишешь, что не знаешь, {154} как сложится твоя жизнь, я прочел в газетах известие о возможности выбора тебя на должность ректора. Очень желал бы этого для тебя. Не столько с точки зрения устройства жизни, сколько необходимости для тебя пройти через службу в целях административного опыта. Нельзя тебе, по теперешним временам, отдаваться только кафедре и партийной деятельности. Скоро нужна станет твоя служба более широкая, чем ректорство, а она без предыдущего опыта на меньшем поприще – очень трудна.

Возможно ли тебе ректорство по состоянию твоего здоровья? В дополнение того, что ты пишешь об отношении Трепова и других властей к вашей организации, мне много рассказывал Львов (кн. Георгий Евг.), которого я видел в Петербурге 26 августа. Кое-что слышал и от бывших сослуживцев... Между прочим, от них узнал, что оставление вас без судебного расследования за ваше "обращение к населению" отстоял Манухин, который поставил этот вопрос, как вопрос оставления в его руках министерского портфеля. С точки зрения принципа, конечно, такое разрешение дела в вашем "преступном сообществе" – хорошо, но для вас, пожалуй, лучше было бы, если б вас попробовали привлечь. В результате, заступничество за вас, кажется, будет стоить Манухину портфеля, так как появились толки об его уходе и заступлении его бар. Нольде. Впрочем, вопрос об отдельных переменах министров вопрос теперь праздный, так как вопрос об учреждении кабинета солидарного, составляемого одним министром, решен окончательно, и потому на все вопросы, что будет правительство делать, и кто будет это правительство, все люди осведомленные отвечают: что все зависит от того, какое положение займет Витте после возвращения, так как все уверены, что премьером будет он. По-видимому, в Петербурге не сознают, что Гос. Дума не может не начать своей деятельности с {155} запроса об исключительных административных полномочиях и, главное, о порядке их применения, т. е. с запроса о Трепове. Никто ни его полномочий, ни его политики менять не собирается, и борьба не с революционерами, а с теми, на кого правительство должно было бы теперь опереться, будет не только продолжаться до самой Думы, но, думается мне, будет всего сильнее в период выборов в Думу.

Правительство бессознательно открыло двери людям для него самого наиболее опасным и закрыло их перед людьми порядка. Оно своим поведением во время выборов сделает из Думы революционный комитет. Результаты Булыгинского творчества у нас сказываются: творчество это сопровождалось таким невежеством, что при составлении положения о выборах была забыта всесословность нашей волости, и потому даже крестьяне у нас не выберут крестьянина, а выберут одного из начавших приписываться к волости политических хулиганов, те же результаты могут дать и другие съезды. Если повсеместно так, то нельзя рассчитывать, чтобы Дума не была очень скоро распущена".

{156}

ГЛАВА ПЯТАЯ

1-го сентября, к вечеру, брат Сергей Николаевич выехал из Меньшова в Москву и прямо с поезда проехал к Николаю Васильевичу Давыдову, у которого в это время собралось несколько человек профессоров: В. И. Вернадский, П. И. Новгородцев, А. А. Мануйлов, Б. К. Млодзеевский, М. К. Спижарный, А. Б. Фохт и В. М. Хвостов.

Н. В. Давыдов рассказывает, ("Голос Минувшего" 1916 г.) что С. Н. долго не приезжал, так как поезд почему-то опоздал.

"Раздался звонок у входной двери: было ясно, что это – Трубецкой; все мы примолкли и в великом волнении ждали его появления, а когда он вошел, то все, не сговариваясь, по какому-то общему неудержимому побуждению, встретили его аплодисментами".

На следующий день состоялись выборы: в результате оказалось, что С. Н. получил 56 избирательных и 20 неизбирательных шаров. В ответ на шумные, долго не смолкавшие аплодисменты и приветствия С. Н. сказал:

"Вы оказали, господа, мне великую честь и возложили на меня великую обязанность, избрав меня ректором в такой тяжелый и трудный момент. Я высоко ценю эту честь и понимаю всю возлагаемую на меня ответственность и сознаю все трудности, выпадающие на мою долю. Положение в высшей степени трудное, но не безнадежное. Мы должны верить делу, которому служим. Мы – отстоим университет, если мы {157} сплотимся. Чего бояться нам? Университет одержал великую нравственную победу. Мы получили разом то, чего ждали: мы победили силы реакции. Неужели бояться нам общества, нашей молодежи. Ведь не останутся же они слепыми к торжеству светлого начала в Университете. Правда, все бушует вокруг... волны захлестывают: мы ждем, чтоб они успокоились. Мы можем пожелать, чтобы разумные требования русского общества получили желательное удовлетворение. Будем верить в наше дело и нашу молодежь. Та преграда, которая нам раньше мешала дать молодежи свободно организоваться и войти с ней в правильные сношения, теперь пала. Тот порядок, который нельзя было ранее осуществить, получил возможность осуществления. Мы должны осуществить его совокупными нашими усилиями. Нам надо быть солидарными и верить в себя, в молодежь, и в святое дело, которому мы служим!

Я прошу, я требую от вас деятельной мне помощи. Совет ныне есть хозяин Университета!"

Гром несмолкаемых рукоплесканий, совершенно необычных в деловых светских заседаниях, был ему ответом.

"Все были потрясены до глубины души, вспоминает П. Новгородцев, (Вопросы Философ. и Психолог. 1905 г. № 1.) и подходили к нему, чтобы поблагодарить, пожать руку и сказать, что верят, как и он, в светлые дни университета, в силу товарищеской солидарности и любви молодежи. Но то, что говорил он об университете, не говорил ли он обо всей России?.. И разве он не имел основания так говорить?..

Ни для кого не тайна, что требования университетов были удовлетворены только благодаря его нравственному влиянию. Как же мог он не верить в силу светлого начала по отношению ко всей России? {158} И тут он верил, что общее примирение возможно, и другие верили вслед за ним. Верили в то, что он найдет и скажет такие слова, которые всех убедят, перед которыми смирится и всемогущая власть и бушующая народная стихия".

О том, что Сережа выбран ректором, я узнала в Туле, перед отъездом в Ялту, из газеты. Помню, я вскрикнула невольно, прочтя это известие, и сказала, что смотрю на это назначение, как на смертный приговор, что не по силам это Сереже, что он серьезно болен..., и все-таки, конечно, я далека была от мысли, что конец так близок.

Всё лето он страдал приливами к голове и какой-то особенной тошнотой. Лицо у него постоянно было красное и глаза красные с каким-то особенно "склерозным" блеском.

Помимо напряженной работы по университетским и общественным делам, весь последний год его сильно удручало положение его собственных дел: он не знал, как свести концы с концами. А, главное, он ясно сознавал, в какую бездну мы летели...

Помню, как однажды, вернувшись из Москвы, утомленный и измученный, он в какой-то тоске метался по комнате, кидаясь то на диван, то на кресло, с какими-то стонами. На мой вопрос: "Что с тобой?" он, с ужасной тоской во взгляде, ответил: "Я не могу отделаться от кровавого кошмара, который на нас надвигается".

Я с испугом всматривалась в его лицо, выражавшее ужас, отвращение и глубокое страдание.

Кошмары преследовали его по ночам. Помню один сон, о котором он не раз рассказывал при мне всегда с одинаковым мистическим ужасом... Он видел себя ночью на вокзале, с чемоданом, у столба платформы в ожидании поезда. Горели фонари, и при свете их он видел огромную толпу, которая спешила мимо него. Все знакомые, родные лица, и все непрерывно {159} двигались в одном направлении к огромной, темной бездне, которая – он знал – там, в этой зале, куда все спешат и стремятся, и он не в силах им этого сказать, их остановить...

Из Ялты я выехала 15 сентября и 17 вечером вернулась в Москву и остановилась на Поварской, в квартире Ф. Д. Самарина, так как у нас в доме шел ремонт. Сережа заехал ко мне повидаться и расспросить о моей поездке.

Боже мой! Как он был жалок, как утомлен, утомлен почти до прострации!.. Лежа и прерываясь, он рассказывал мне о всех событиях, без меня бывших, и все повторял: "До чего я устал, до чего я устал!..."

Около 1 час. ночи он встал, чтобы ехать на Знаменку, где остановился у брата Пети, и мы распростились... Состояние его произвело на меня удручающее впечатление, но могла ли я предположить, что больше его не увижу в живых, что мы навеки простились?

На другой день я уехала в Меньшово. События в университете шли таким темпом, что было ясно, что дело клонится к его закрытию. Дарование автономии не отразилось на настроении студенчества в смысле успокоения. Вопросы академического характера совершенно уже не интересовали его. Революция бушевала на улице, и университет отражал в себе настроение масс.

По газетам, доходившим еще до Меньшова, ход событий в университете представлялся в следующем виде:

19 сентября с 10 час. утра юридическая аудитория стала наполняться студентами, среди которых в значительном числе находилась и посторонняя публика, преимущественно женщины. Через час не только аудитория, но и почти весь коридор были переполнены. В аудиторию, часам к 11, явился помощник ректора А. А. Мануйлов, встреченный громкими рукоплесканиями. Когда восстановилась тишина, Мануйлов {160} обратился к присутствовавшим с речью, в которой указал на недопустимость устройства сходок в аудиториях в те часы, когда в них должны происходить лекции; участие же в сходках посторонних лиц превращает их в митинги, разрешение которых выходит из компетенции университетских властей. Считая такие действия "насилием над университетом и студенчеством", А. А. Мануйлов протестует против этого и апеллирует к чувству порядочности студенчества и к общественному мнению страны.

Речь эта вызвала шумные рукоплескания одних и резкие свистки других. Сходка, однако, продолжалась весь день до позднего вечера.

21 сентября, в 8-м часу вечера, в юридическую аудиторию снова начался наплыв массы посторонней публики. Собралось около 3-х тысяч человек, занявших несколько аудиторий и столпившихся тесной массой в коридорах, на лестнице и в швейцарской. Когда занятых помещений оказалось недостаточно, собравшиеся проникли в некоторые запертые аудитории... Тогда, в виду опасности, с которой были сопряжены такие собрания, как для университета, так и для самих участников, Совет Московского университета, под председательством С. К. признал необходимым временно закрыть университет.

На следующий день на Моховой у университетских ворот стали собираться студенты, и когда С. Н. подъехал к университету, их собралось уже несколько сот человек.

На просьбу студентов разрешить им собраться в одной из аудиторий для обсуждения создавшегося положения, С. Н. ответил согласием, но под непременным условием недопущения в университет посторонней публики. В юридическую аудиторию собралось 700-800 чел. студентов, к которым около 2-х час. дня вышли С. Н. и Мануйлов. Появление их было {161} встречено дружными рукоплесканиями. С. Н. вошел на кафедру и обратился к студентам с речью.

Повторив сказанное раньше А. А. Мануйловым о недопустимости сходок в аудиториях в часы лекций и с участием посторонних лиц, С. Н. сообщил, что во время вчерашнего митинга в аудиториях Московские власти вызвали в манеж войска, которые должны были прибегнуть к действию оружием, если бы участниками был нарушен внешний порядок. При таких условиях, исключающих возможность правильных занятий и представляющих угрозу для безопасности самых участников сходок, Совет признал необходимым временно закрыть университет. Если же явления, подобные вчерашнему, будут продолжаться, это приведет к разгрому университета, и ответственно за это будет студенчество... Заканчивая свою речь, С. Н. сказал:

"Помните, что отныне Совет автономен. В прежнее время от нас требовалось иногда, чтобы мы читали вам лекции при всяких условиях, и вы первые протестовали против таких требований. Помните, что если вы нарушением постановлений Совета можете привести к закрытию университета, вы не можете заставить автономный Совет открыть его и читать вам лекции при таких условиях, которые он считает несовместимыми с достоинством университета, и при которых не существует никакого обеспечения внутреннего порядка и самой внешней безопасности университета.

Как общественный деятель, я подвергался многим нареканиям, и при том с противоположных сторон, но одно вы знаете, что за безусловную свободу общественных политических собраний я стоял всегда и везде: в печати, в постановлениях той партии, к которой я имею честь принадлежать, и перед лицом самого Государя, и тем не менее я скажу вам здесь, не только как ректор и профессор, но как общественный деятель, {162} что университет не может и не должен быть народной площадью, как народная площадь не может быть университетом, и всякая попытка превратить университет в такую площадь или превратить его в место народных митингов, неизбежно, уничтожит университет, как таковой. Помните, что он принадлежит русскому обществу, и вы дадите ответ за него."

Речь эта, сказанная с необычайным душевным подъемом, вызвала гром долго несмолкавших рукоплесканий. Вместо скандала, которого многие опасались, студенты устроили своему ректору овацию... То была большая моральная победа, которую Совет Московского университета оценил по достоинству и вечером того же дня в свою очередь сделал ему овацию...

Можно себе представить, каково было С. Н. идти на закрытие университета, но другого выхода не было. Беспорядки в Москве усиливались. С. Н. решил ехать в Петербург хлопотать о разрешении студентам собираться где-нибудь вне стен университета: он надеялся, что, открывши отдушину в другом месте, он оттянет от университета постороннюю публику.

Вдобавок к своему болезненному состоянию и крайнему переутомлению С. Н. еще простудился. В таком состоянии ему приходилось посещать студенческие сходки и бывать в Совете университета. Он уставал до изнеможения и, возвращаясь домой, кидался на диван, хватая книжку А. Дюма, "Joseph Balsamo", которую взял у меня и зачитывался ею, говоря, что это лучший отдых для головы, иначе мысли и думы еще пуще одолевают.

Последнее время им овладело особенное нервное возбуждение и в университете замечали, что он не мог говорить спокойно, без глубокого внутреннего волнения. Наконец, уступая просьбам Прасковьи Владимировны, он перед отъездом в Петербург решил объявить о своем нездоровьи. {163} Тотчас в одной из Московских газет появилась язвительная заметка, что "ректор кстати заболел". С. Н. вознегодовал на этот несправедливый и столь недоброжелательный укор и, так как в газетах то и дело появлялись всякие непроверенные и вредные для дела слухи, он решил положить этому конец, поместив в газете "Слово" "Письмо в редакцию", которое является последним его печатным словом. В нем он обращался к органам печати с просьбой "относиться с особенной осторожностью к сообщаемым слухам о том, что происходит в стенах высших учебных заведений, которые переживают столь трудное и тревожное время".

Сережа уехал в Петербург 28, а Паша, проводив его, 29-го к обеду приехала в Меньшово.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю