Текст книги "Князь С Н Трубецкой (Воспоминания сестры)"

Автор книги: Ольга Трубецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

В Москве гуляет инфлуэнца... и самодержавие (sic). Сижу дома и готовлю речь в память Иванцова-Платонова, которую буду читать в воскресенье.

Студенты притихли. Сконфужены поведением петербургских товарищей. В день открытия Поспеловской клиники собирались было устроить скандал Капнисту, но благоразумие взяло верх, – они предпочли вовсе не явиться на открытие. Пришло только 5 студентов, и те демонстративно вышли при начале речей. Студенты говорят, что петербургские скандалы дело не "организации", которая в это время где-то имела сходку, а "золотой молодежи". Верно ли это? – не знаю, во всяком случае вся эта история – просто пьяное безобразие и больше ничего. В этом все согласны".

Приложение 5.

Осенью 1898 г. С. Н. ездил в Петербург по личным делам и пробыл там два дня. Петербургская атмосфера всегда удручающим образом на него действовала. По возвращении в Москву он писал брату Евгению:

"В эти два дня я наслышался столько мерзости решительно по всем ведомствам, что до сих пор ощущаю нравственную изжогу. Это какой-то вертеп лжи, казнокрадства, холопства и всяческой мерзости. От души радуешься, что не участвуешь в этой кухне и не служишь, хотя ужас берет при мысли о том, что делается, кем и для чего"... {185}

Приложение 6.

Письмо С. Н. брату Евгению, март 1897 г.:

"Много сволочи есть на свете, и чем ближе к Страшному Суду, тем больше сволочи... Пишу это тебе по поводу твоего сообщения о ваших ревизорах. Не смущайся! Сему подобает быть. Главное не то, что сволочь есть, а то что хамов так много, не было бы хамов – не было бы и сволочи!

Скорее бы подохли наши чортовы куклы, кащеи бессмертные (Делянов и Победоносцев). Вот сволочи-то наплодили. Минутами даже самого себя спрашиваешь: сволочь я или нет? – Это чума нравственная какая-то! Как тут не разразиться трусу, гладу, потопу, губительству и мечу? Как видишь, я настроен эсхатологически... Мало, мало людей, которые не носили бы на себе печати звериной.

Все скоро писаться начнут 666... Я прежде думал, что за антихристом пойдут одни обольщенные и противники Господа, а теперь вижу, что первые хамы пойдут. Адресы ему писать начнут, хвост у сатаны из хамства лизать будут от чистого сердца; вопить будут: "Антихрист наш, батюшка!" Ты скажешь, что нехорошо так писать в крестопоклонную неделю. Сам знаю, что нехорошо. Но уж написал! Я не шучу: дни лукавы, и конец приближается... а мы, грешные, и усом себе не ведем, будто всегда так жить будем, как сейчас живем. Право, с годами (без шуток) во мне усиливается идеалистическое сознание суетности и призрачности той сутолоки, в которой мы участвуем – всей жизни нашей в мире. Жаль людей, самих хамов жаль! Зачем они себя срамят совсем понапрасну?

И ведь свет есть на земле, и никакая тьма его объять не может, а ждем мы, чтоб гром ударил. И не может он не ударить. Так не может ложь всей нашей жизни продолжаться... Взгляни на тот курятник, в котором ты живешь, взгляни в себя и вокруг себя. Взгляни на то, что делается во всем мире, благо теперь русло {186} всемирной истории объединилось недалеко, вероятно, от вечного моря. Ведь везде одно и то же, та же ненастоящая, призрачная, безумная жизнь и жалкое страдание, самоунижение людей, бедных, немощных, за которых Христос умер. Он суд миру сему, суд внутренний, и Он же суд абсолютный, грядущий со славою. Пусть Он судит нас, пусть Он торжествует, хотя бы мне погибнуть пришлось по делам моим. Он один нас спасет и помилует грешных... Конец неожиданный для тебя? и для меня... Но что же! Пишу, как пишется, брату родному сочинять нечего".

Приложение 7.

Отрывок из диссертации "О Церкви и Св. Софии".

"Если вселенская Церковь есть действительно живой и абсолютный идеал, образующий Русь, если мудрость народная погружена в мудрость вселенскую, то самый тайник народного творчества вытекает из-под Церкви и Ею чудотворно освещается. – Идеал творчества (София вселенская) есть всеединая совокупность творческих первообразов или идей и всякое истинное творчество из него вытекает и к нему возвращается. Вся история наша, все испытания, бедствия, которые мы пережили и переживаем, указывают нам на необходимость умудриться...

Без школы нет образования, без науки нет школы, а без философии нет науки. Для философии же прежде всего необходимо самое раскрытие вселенского идеала Церкви, т. е. ее вечной Софии, необходимо философское исповедание православной веры. Если она вселенски истинна, то этим она победит все другие философские исповедания, манящие и смущающие умы православных суетной глубиной "лжеименных знаний". Россия должна сознать свою мудрость в мудрости вселенской, ее ум (интеллигенция) должен в эту мудрость проникнуть и только исполненный ею он может образоваться и творить. Тогда он будет и {187} все познавать в этой мудрости, все постигать и связывать ею и создаст вселенскую науку, которая не будет, однако, безнародной абстракцией, но будет общенародной и русской, ибо вселенский идеал не исключает ничего кроме ложного самоутверждения ложных начал и стихий. И наконец, тогда только явится истинная и народная школа, которая будет образовывать и воспитывать ум народа, русскую интеллигенцию сообразно вселенскому идеалу. А до сих пор задача всякого патриота – будить сознание этого идеала в обществе, и всякого ученого и мыслящего человека – способствовать развитию русской философии. Не все могут быть философами умозрительными, но все должны любить мудрость всей волей, умом и делом: в этом смысле все должны философствовать, и кто не философ, тот не христианин, по выражению Св. Мученика Юстина".

Отсутствие понимания вселенского идеала Церкви повело к разрыву между правящим классом и интеллигенцией.

"Мы все чувствуем тяжко, мучительно этот разрыв и жаждем полноты народной жизни, без которой личная жизнь не полна, тревожна и несчастна: ибо каждым из нас, сознательно или бессознательно чувствуется вселенский идеал цельности и полноты, переданный нам не только Церковью, но и органически, исторически всей жизнью народа и земли Русской, собирающим и образующим началом которой был именно этот вселенский церковный идеал. Конечно, многие его отрицают, другие его не сознают, но именно его отсутствие в жизни и ее несоответствие его идеальным требованиям резко ощущается всеми. Великое место оставлено пустым, и целый мир кажется пустым, потому что он сам ничто перед этим местом, и все идеалы кроме вселенского призрачны. Оттого Русь в своей необъятной широте тревожится в отсутствии глубины, ищет ее, потому что {188} перестала ее в себе чувствовать. Все члены огромного организма смещены колоссальным разрывом, ни один не занимает нормального места, и потому ни одна деятельность не нормальна и не здорова при всем богатстве здоровья и сил народных. Все в тревожном искании, все в брожении, смута легко овладевает умами при всеобщем недовольстве. – Мы недовольны всем: жизнь наша ложная, не настоящая, идеалы призрачны и пусты, искусство ложно и не дает истинного удовлетворения. Науки и школы также у нас, нет. Правительство слабо, и всякое действие его есть полумера и паллиатив, поддерживающий, но не реформирующий действительность да и нет у него в руках средства на такую радикальную реформу. В самоуправлении неурядица, в хозяйстве государственном и частном разорение. Всюду хищение и разврат, семейные и общественные отношения расшатаны".

Приложение 8.

Письмо С. Н. к брату Евгению, март 1899 г.:

"Лекции после стачки возобновляются. Я читал в понедельник, пропустил только субботу перед масленицей (пришло четверо), в понедельник на масленице. Правление исключило несколько человек и уволило массу, более 130, – точной цифры не припомню. Полиция, само собой, независимо от правления забрала и выслала человек полтораста, а охранное отделение несколько сот. Студенты говорят до 1.000, но это, очевидно, вздор. За сим после сходки, которая заявила, что не возобновит слушанье лекций, правление вывесило объявление, что вернут всех, даже исключенных, а попечитель вывесил другое объявление, что полиция вернет всех высланных ею студентов. Перед таким успехом радикалы опешили и произошел раскол: на сходке, разрешенной начальством, радикалы высказались за продолжение стачки, пока все товарищи, действительно, не вернутся. Теперь, однако, решили предоставить курсам {189} высказаться за или против забастовки, и в курсах большинство, по-видимому, за лекции. Увидим, что будет.

Полиция безобразничала, как никогда, т. е. высылала безусловно невинных. Был даже один трагический случай самоубийства одного бедного студента, совершенно невинного, кормившего уроками свою семью: он застрелился, когда полиция, явившись ночью, объявила ему, что его увезут. Правление безобразничало не меньше полиции: одного студента Ласточкина исключили за дерзость, якобы сказанную Виноградову, причем не допросили ни обвиняемого, ни потерпевшего, ни свидетелей, удовольствовавшись показаниями педеля. По счастью, Виноградов узнал об этом и заявил в Совете о неправильном действии правления, отрицая какое бы то ни было столкновение с помянутым студентом. Других увольняли также только по показанию педелей – часто прямо навыворот: например, несколько чересчур рьяных противников сходок, громко выражавших свои протесты. Все это кончится, несомненно, и я вовсе не сочувствую твоему настроению и в студенты поступать не намерен... В нашей Азии должны быть университеты, и мы, несмотря ни на что, должны до последней возможности оставаться на своем посту. Если существует антиномия между университетом и его средой, то мы должны сделать все возможное, чтобы антиномия разрешилась в пользу университета. "Ты должен, следовательно ты можешь".

Я даже отправил весьма лукавую статью в С. Петербургские Ведомости, где требую пересмотра устава 1884 г. и взваливаю все на полицейский строй теперешних университетов, в которых хозяевами являются полицейские педеля и учебная администрация вместо профессорской корпорации. Ты пишешь, что автономия университета не искоренит смуты и брожения. Согласен, я ведь не ребенок. Но подумай, какой бы это был шаг вперед, и какая победа университета. По-моему, отстаивать {190} университетскую автономию следует прежде всего в интересах университета, но полагаю, что это требование может иметь и общий интерес и принципиальное значение. А минута такова, что ею следует воспользоваться. В Петербурге свыше 70 профессоров подали петицию об изменении некоторых основных пунктов устава. Что бы и вам, киевлянам, подать записку о причинах дезорганизации университетов. Это было бы достойным делом, а не ребяческой затеей, если бы записка была составлена умно, трезво и в строго академическом духе".

Приложение 9.

Письмо С. Н. к брату Евгению, апрель 1899 г.:

"Хорошо, что вы работаете над запиской, но только с планом курсовых наставников я совершенно не согласен. Если их будет назначать Совет, то как бы не было недоразумений между студентами и Советом, а если их будут выбирать студенты, то это будет организованная милюковщина, т. е. агитация и демагогия в весьма несимпатичном виде. Что студенческие корпорации могут приглашать профессора, или обращаться к отдельным из них – это несомненно: университетское заведование делами корпораций всего лучше передать в руки преобразованного правления, т. е. правления выборного и в состав которого помимо ректора, его помощников и деканов могло бы войти, смотря по надобности, еще несколько членов правления для заведования различными административными, хозяйственными и судебными делами университета. В сношениях студентов с профессорской корпорацией полезно различать часть официальную от неофициальной, а с твоими курсовыми начальниками ты создал бы только крайне нежелательное смешение того и другого и обратил бы профессоров в старшин студенческого клуба. Тут либо будут столкновения между наставниками и студентами, либо студенты окончательно оседлают своих {191} наставников в университете. Нужно не разделять, но и не сливать. У нас (В Московском университете.) ничего сделать нельзя. Профессора деморализованы и глубоко не верят в успех дела. Оправдывается изречение кардинала Ретца, что страх усыпляет и парализует все общественные организации (les corpa), пробуждая исключительно личные интересы. Я послал статью, которая ходит в Петербурге по рукам, но напечатана не могла быть в силу циркуляров по делам печати. Послал вторую громовую статью, вероятно, тоже ничего сделано не будет. (Моя мать писала мне в Ялту, 19 марта 1899 г.:

"Студенты не унимаются. Теперь все поголовно исключены и ведено всем подавать прошение для поступления вновь и будет сортировка. Приведет ли это к порядку? Сомнительно. Сережа сам остановил печатанье своей статьи, находя ее несвоевременной "теперь".

2 апреля 1899 г. моя мать писала вновь:

"Студенческая история наводит уныние и даже больше того. Сережа похудел и постарел за это время и подумывает о том, чтобы уйти, так как не предвидится ничего хорошего в будущем. Общее недовольство возрастает в страшных размерах, и все это очень тяжело для всех. А с другой стороны, другая часть общества поглощена базаром"...

Одновременно были беспорядки и в Киеве, откуда моя мать писала мне 20 апреля:

"Здесь ежедневные аресты, вчера накрыли типографию и 80 человек сразу. Очень много ходит слухов о 26-ом. Женя начнет экзамен первый вместе с Ренненкампфом. М. А. Кочубей обещала мне прислать срочную телеграмму, но такую, "чтобы ее не поняли телеграфисты, и вы не осведомляйтесь по телеграфу.). Полицейская вакханалия достигла апогея. Мы все подавлены. Остается только кончать диссертацию, что я и делаю.

Жалуясь, что он не встречает подчас поддержки и среди близких ему друзей и товарищей по университету, он продолжает: {192} "Левушка (Лопатин (Л. М. Лопатин – профессор Московского Университета и друг С. Н.)) кричит: "Автономия – абсурд!" Это нам-то всю ответственность на себя принимать! Вот благодеяние выдумал! С полицией мы все равно ничего не поделаем и с революционерами студентами тоже. Нет, пущай начальство расхлебывает, а мы в это впутываться не намерены, разве насильно заставят. Если это еще года два, три продлится, придется задуматься, не переменить ли службу. – Согласись, это типично! – А другие хуже говорят. С твоим шутом гороховым С. и говорить нечего. Он мне объяснил однажды: (до беспорядков), что "жизнь делает Боголепов, а все остальное – разговор". Положим, это отчасти справедливо, но не знаю, находит ли теперь С., что это нормально. Суб-инспектор сообщал нам, что студенты заплевали его мундир. Мне не верится; он бы, я думаю, умертвил бы кого-нибудь при сем случае. В Совете, в начале беспорядков, С. кричал, что при теперешней перестройке университетских зданий надо главное выстроить громадное помещение для карцеров. Карцеров, однако, не строят.

У нас на факультете ведут себя хорошо П. Г. (Виноградов), В. О. (Ключевский), В. И. (Герье) – прочие – полный пас! Эти трое, по крайней мере, готовы были сделать все возможное. Н. Я. – "в инфлуэнции", т. е. пьян без просыпу. Павел Гаврилович и Василий Осипович отказались от деканства.

Дай вам Бог в Киеве успеха! Под величайшим секретом могу тебе сообщить, что у П. Г. Виноградова собирается человек 10 составлять записку.

В начале мая 1899 г., получив от брата Евгения записку по университетскому вопросу, он писал ему:

"Вполне одобряю твою записку и весьма ее {193} утилизирую. Прилагаю письмо ректора Зернова (Письмо Зернова: "Многоуважаемый С. Н., не нахожу слов, чтобы благодарить Вас за подаренную Вами брошюру и данную на прочтение рукопись Вашего брата. Я прочел с особенным удовольствием, потому что она мотивирует и разрабатывает мысль, которую я давно лелею и пытаюсь высказывать, где нужно. Весьма было бы желательно, чтобы эта докладная записка была действительно представлена, куда следует. Рукопись при этом возвращаю. Примите уверение и проч.". 29 мая 1899 г.) по сему предмету. Давал читать записку Герье и иным лицам... Посылаю записку в Тверь к А. Лопухину (Алексей Александрович Лопухин – прокурор суда, впоследствии директор департамента полиции.), который вел дознание 1894 г. и изучил вопрос. Он сообщит тебе свои замечания и дополнения, так как говорит, что материал его полнее капнистовского. Выводы его сходны с твоими, и он еще настаивал в 1894 г. перед Горемыкиным на необходимости разрешить землячества.

Готовь записку, не смущаясь тем, много ли будет подписей, и представь по начальству, разослав копии по другим министерствам, хотя бы за твоей личной подписью. Важны не подписи, а содержание. "Историческую" записку можно, по-моему, подать и отдельно.

За лето вопрос о студенчестве будет обсуждаться в министерстве, и потому надо не откладывать дела.

Если б ты захотел выработать нормальный проект устава землячеств, то это необходимо сделать так, чтобы как можно ближе подойти к действительным уставам (жаль, что ты не приводишь ни одного устава). Иначе, как мне говорил бывший председатель С. С. (Союзного совета.), за 1894 г. немедленно наряду с легальной организацией, или даже в ней самой, разовьется организация нелегальная.

Менее моего удачно у тебя разработана та часть, {194} где ты говоришь о профессорской корпорации. Ты слишком налегаешь на одно выборное начало, едва ли не еще более важно восстановление Совета. Автономия университета зависит не столько от способа пополнения коллегии, сколько от участия этой коллегии в управлении университетской жизнью. Этим я не хочу, разумеется, отрицать необходимость самопополнения проф. коллегии и, в особенности, выбирать правление. Но нельзя говорить только об этом: сие приложится само собой при автономии, а автономии, как мы видим, еще не приложится, если кафедры будут замещаться по выбору... необходимо указать на невозможность создавать студенческие корпорации, не восстанавливая той корпорации профессорской, которая одна может ими управлять и стоять над ними".

Приложение 10.

Письмо С. Н. к Б. Н. Чичерину:

"Многоуважаемый Борис Николаевич! Благодарю Вас за Ваше доброе письмо, которое очень тронуло меня и мою жену. Я счастлив, что заслужил Ваше одобрение. С тем, что Вы говорите о свободе печати, я, разумеется, согласен вполне, но увы! "корректива", о котором Вы говорите, еще долго придется дожидаться. Я написал свою статью по весьма конкретному поводу: Ухтомский сослался на двойной циркуляр Главного Управления по делам печати, запрещающий говорить об университетских делах: в силу этого циркуляра нельзя было напечатать моей статьи об университетских беспорядках, между тем как Грингмут сквернословил ежедневно и беспрепятственно, и в Главном Управлении была воспрещена самая полемика с ним и с Сувориным. Это обстоятельство, а равно и прочтение Вашей превосходной статьи о земстве, которую тогда Ухтомский тоже не решился напечатать, повергли меня в великий гнев за себя и за тех, "чей голос я считал много более веским, чем мой {195} голос", как я написал в своей статье. Разумеется, никогда свободной печати у нас не будет при теперешнем порядке: если б можно было говорить о нашей внутренней политике, напр. о преступной деятельности департамента полиции, то сей департамент значительно изменился бы и в личном своем составе и в характере, и в самом масштабе своей деятельности. Поэтому, каждый шаг в направлении к гласности имеет для меня великое значение, хотя я, лично, презираю газетную прессу не менее Цертелева.

То, что Вы говорите об утратившем свое значение "устое", я разделяю от всей души, только в отчаянии не вижу средств освободиться от этого трупа, который к нам прикован и который заражает нас своим гниением. Ничего более позорного я не знаю, минутами вспоминаешь царства древнего Востока, которые погибли, как истуканы на глиняных ногах, и спрашиваешь себя: не ждет ли и нас та же участь? Минутами видишь другой образ: старой, гнилой, никуда негодной старой плотины, из которой сочится вода. Воды приливают медленно, но постоянно, и чем больше они приливают, тем более валят навоза и мусора в плотину, чтобы удержать воду, валят так много, что кругом вся вода гниет, и рыба дохнет. Я понимаю, что всего рациональнее было бы устроить в плотине хорошие шлюзы и открыть их. Но хозяева плотины не хотят и только затыкают дыры в надежде, что навозу у них много, а вода стоячая.

Что же делать? Ждать, чтобы плотину прорвало или даже самим отыскивать locus minoris resistentiae, и отколупывать щели и дыры, сквозь которые могла бы идти вода? Приходится, хотя бы потому, что все делаемое нами в конце концов сводится лишь к отколупыванию дыр. Не станем же мы навоз валить в воду! Мы хотим шлюз, а выйдут только дыры, и это мало утешительно. Приходится заранее подчиниться тому, что старую плотину сломают, и придется строить новые шлюзы. А как {196} переделать старое, я этого не вижу к моему великому горю и смущению. В конце концов какая-нибудь буря с Запада сделает разрушительное дело. Теперь нужна созидательная проповедь, нужно подготовление общества к тем великим задачам, которые его ждут, а оно так бессознательно, так испорчено, так пропитано застоявшимся навозом! Дай Вам Бог сил и здоровья, бодрости в Вас так много. Вы на своем веку много потрудились над величайшими задачами науки и философии и дали столько ценных трудов, что Вам на старости лет можно без греха и без опасности быть и публицистом. А теперь задачи для публициста громадные. Всякая статья Ваша зачтется Вам, все равно напечатаете ли Вы ее здесь или заграницей".

Приложение 11.

Письмо С. Н. Чичерину, осень 1899 г.:

"А я к Вам с просьбой написать что-нибудь в Петербургские Ведомости по поводу предполагаемой руссификации Финляндии. Дело это, по-видимому, совсем на чеку, и с Нового года последуют "реформы", начиная с реформы воинской повинности. Витте, который так прислушивается к Вашему слову, стоит горой за эту руссификацию. (В своих воспоминаниях С. Ю. Витте уверяет, что всегда был против этой пагубной политики.) По-моему, это верх абсурда и безумия, по поводу которого надо в набат забить. Много безобразий в этом смысле мы видели, но по размерам и по значению ничего подобного мы не видали и при Александре III. Кому нужно создавать очаг революции под Петербургом и вносить смуту в самую мирную и культурную страну всей Империи! Правда, перед этой перспективой бледнеет разгром остзейских провинций. Там хоть предлог какой-нибудь был в разноплеменности населения, в феодализме баронов и т. п., но здесь. Это выдумка голодных ташкентцев или просто нигилистов, мечтающих создать вторую Польшу под Петербургом. – {197} Борис Николаевич, напишите что-нибудь об этом, только так, чтобы напечатали... Ваше слово имеет вес и может принести пользу. После разрешения вопроса о греко-униатах надо ко всему быть готовым, а пока еще не поздно, надо говорить. Я сам написал бы, но так поглощен диссертацией, что дал зарок не отрываться. И потом мое слово разве будет иметь то значение, которое должно иметь Ваше слово? Самый вопрос Вам известнее. Сделайте доброе дело, каков бы ни был результат. – Придраться можно к систематической травле Финляндии и к тревожным слухам по этому поводу".

Приложение 12.

Письмо С. Н. Ф. Д. Самарину от 30 марта 1900 г.

"Диспут мой сошел весьма гладко и даже с успехом. С Левушкой был длинный и весьма скучный для публики спор, а затем был и не менее скучный для нее спор между мной и Никольским. Он возражал, впрочем, основательнее Левона (Левушка, Левон – уменьшительные имена Льва Мих. Лопатина.) на первые две главы о мессианстве и об идее Бога, указывая, что изображение слишком схематично, и что желателен был бы исторический очерк вместо отвлеченной характеристики, с чем я отчасти согласен и переделаю обе главы, так как издание, по-видимому, быстро разойдется. Я выпустил всего 300 экземпляров, и уже теперь пришлось отказать Суворину на его требование о присылке 10 экземпляров. Затем Никольский стал нападать на закон, доказывая, что он понизил религиозное сознание Иудеев после пленения, с чем я согласиться не мог, доказывая, что почти все то в ветхозаветной литературе, что доступно нашему пониманию без исторической подготовки, как то псалмы, Иов, Второ-Исаия, и т. д. относится к эпохе пленения, что самый закон был подготовлен пророками, реформа Ездры – Иезекиилем, и что после великого кризиса 1 века и {198} второго разрушения храма, Иудейство ожидовело окончательно, между тем как его духовная жизнь после первого разрушения делается более глубокой и разнообразной, чем прежде. Cheyne считает отрицательное отношение к подзаконному иудейству и к влиянию закона остатком прежних традиционных взглядов, что, по-моему, справедливо. (Посылаю тебе отчет о моем диспуте в Северном Курьере, самый подробный). После сего в 6 часов диспут кончился, и меня качали в актовом зале.

К удивлению духовные академики, бывшие на диспуте, были чрезвычайно им довольны, а равно и некоторые священники, присутствовавшие на диспуте. За сим был обед и симпозион до 3-х часов ночи.

Очень рад, что ты моих гностиков одобрил – за них меня хвалили и мои оппоненты и в факультетском отзыве. Ободренный сей похвалой, посылаю тебе статью, помещенную мною 10 марта в Петербургских Ведомостях. (См. статью "К современному политическому положению". С. Н. проводил здесь мысль, что только сближение между Россией, Германией и Францией может облегчить бремя современного европейского милитаризма и вместе обеспечить мирное политическое успеяние трех названных держав, освободив их от страшного и непроизводительного напряжения всех их сил, направленных исключительно на оборону друг от друга. См. Собр. соч. т. I, стр. 41.)

И хотя я столь же уверен в справедливости, высказываемых там положений, как в еврейском происхождении гностицизма, тем не менее опасаюсь, что ты найдешь менее правильными те выводы, которые я там делаю".

Письмо матери С. Н. кн. С. А. Трубецкой к ее дочери кн. М. Н. Гагариной.

"Хороший день был вчера! Диспут прошел спокойно без инцидентов и очень хорошо. Сережа сказал очень хорошую речь и закончил ее блестяще, так что продолжительный гром рукоплесканий был ответом {199} на нее. Было полным полнехонько, и масса студентов громоздилась всюду. Вообще аудитория казалась вся сочувственной в высокой степени. Пока говорили оппоненты, многие ходили подышать, другие подсмеивались и вообще протестовали своим видом; как только заговаривал Сережа, восстанавливалось полное молчание, и все жадно слушали. И говорил он мастерски, вполне спокойно, и речь лилась рекой. Очень было интересно, что он говорил и как возражал. Длилось это бесконечно, – началось в 21/2 , а кончилось в 61/2 .

Жаль, что не Никольский начал, хотя он говорил невыносимо скучно, искал слов, запинался, заикался, но вопросы были самые интересные о мессианизме, и ответы Сережины очень интересны, но он уже старался сокращать их, а Левушка до 5 часов оппонировал и неинтересно. Они так заморили всех профессоров, что один из них, собиравшийся возражать, уступил просьбе других и воздержался... И так уж в душной аудитории просидели все 41/2 часа.

Когда прочли отзыв факультета и провозгласили Сережу доктором философии, то поднялся такой гвалт, так стучали все стульями, скамьями, и такие восторженные лица были у студентов, что мы все со слезами на глазах были. Кончилось тем, что Сережу окружили студенты и тут же в аудитории стали качать, несмотря на его мольбы; это было нечто стихийное, и говорят, никогда этого не бывало. Многие из профессоров подходили к Паше и говорили: "Радуйтесь вдвойне. Мы радуемся, что за такие идеи его качают". В этот момент я была испугана, боялась, что эта сумасшедшая толпа повредит ему, но на эти восторженные лица волнительно было смотреть!

Все эти дни можно было предчувствовать успех: номерованные билеты давно были все разобраны, а к Сереже присылали более сотни записок и в университет также... В одном магазине вышли все книги, потребовали еще 50, и через два часа не осталось ни одной. Скоро все издание кончится и придется {200} издавать вторично, но уже не от университета, и оно должно будет пройти через Цензуру. Все что мы перечувствовали, это вы сами поймете!.. Я еще и еще благодарю Бога, что он дал мне дожить до этой книги и до этого дня. (Замечательно, что кн. С. А. Трубецкая скончалась ровно через год спустя день в день: 23 марта 1901 г., между 6-7 час. вечера.)

Сережу хотели нести по лестнице, и там еще ждала его толпа, но он этого уже не допустил, и его мольбе вняли."

К ГЛАВЕ 2-й

Приложение 13.

В своей характеристике общего философского миросозерцания С. Н. Л. М. Лопатин указывает на то, что, хотя С. Н. значительно эмансипировался от первоначального влияния славянофилов, тем не менее основное понятие его гносеологии, – понятие веры, – общее у него с ними. У него, как и у славянофилов, вера является как бы третьим источником познания рядом с чувственностью и разумом. (Вопросы философии и психологии, 1906 г.).

"Verachte nur Vernunft und Wissenschaft!" ("презирай только благоразумие и науку" нем.; ldn-knigi) – писал С. Н. одному приятелю. – Вот что славянофилы слишком мало поняли, точно так же как их учители, европейские романтики. Вся реакция позитивизма оправдывается этим недостатком уважения к науке и непониманием научного духа, ненаучностью романтической метафизики с ее гениальными интуициями... В конце концов, вся философия, вся общая теория нашего славянофильства свелась лишь к какому-то многообещающему предисловию: самая книга не была написана, да едва ли могла быть написана. Это, во всяком случае, урок всем нам, русским людям вообще, и идеалистам в частности: книга еще не написана, а мы уже на нее ссылаемся и ею гордимся. {201} Что касается мещанства, то я не знаю более мещанской интеллигенции, нежели именно наша, разница только в том, что европейская интеллигенция обеспеченнее. Мещанство везде есть, было и будет, и если восторжествуют идеалы социализма, то все человечество станет мещанством. Это не значит, разумеется, чтобы в области духа ему принадлежало грядущее царство: оно будет, как и теперь, группироваться вокруг вождей.

У нас есть мещане марксизма, мещане позитивизма, мещане идеализма, аристократов духа у нас не больше, чем на Западе. Утверждать, что на Западе господствует мещанство духа, и что там нет жажды духовной и жизни духовной значит не знать духовной жизни Запада, нам современной. Я убежден, что если б Вы ознакомились с религиозной жизнью современной Германии (говорю о том, что мне ближе знакомо), Вы нашли бы ее более богатой, нежели Вы предполагаете и изменили бы Ваше суждение. Укажу еще на скандинавскую литературу, с великим Кьергегором во главе, наконец, на социальные движения, в которых сказывается не менее, чем у нас, религиозно-эстетическое творчество... Можно было бы указать на слишком многое... между прочим и на самую науку, которая двигается вперед не мещанами духа, и у которой Вы не отнимете печати ее священства".