Текст книги "Молох морали"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– И что? Хотите поглядеть, как она и из-под венца прибежит к вам? Вы оскорбляете меня.

– Да нет же… – Нальянов поморщился и закусил губу. После минутного молчания добавил. – Простите, я не хотел обидеть вас, дорогой Андрэ. Все пустяки.

Дибич снова скорчился в кресле. Он не обиделся, скорее снова не мог понять чего-то. Главное ускользало, терялось, расползалось. Но одно обстоятельство он уточнил.

– Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для «холодного идола морали» это несколько странно, вы не находите?

Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.

– А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег.

– То же самое было и с Елецкой?

Ответ поразил Дибича безмятежностью.

– Разумеется. Только хуже… В смысле – истеричней.

Дибич неожиданно расхохотался.

– Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, – Дибич глумился, но чувствовал странное удовлетворение, – это почти «право на бесчестье…» Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец…

– Мне порой кажется, что умение мыслить логично позволяет человеку выстраивать лишь цепь закономерных ошибок, Дибич, – презрительно перебил Нальянов. – Впрочем, не люблю морализировать, так что оставим, – все так же безмятежно и продолжал Юлиан. – Что до меня, то я и был честен. Кристально. В первый раз, – он зло, по-мефистофелевски, сощурил глаз. – И честно сказал, что предложенная девицей Софроновой любовь мне не нужна, а воспользоваться её чувствами я считаю бесчестным. Я поступил, как истинный джентльмен.

Дибич смерил его внимательным взглядом. От тона Нальянова, страшного своей мертвенной бесстрастностью, улыбка его исчезла.

– И что?

– Девица написала мне несколько дюжин писем, кои я, не распечатывая, швырял в стол, потом наглоталась сулемы. – Нальянов по-прежнему был хладнокровен и невозмутим. – С тех пор я честно не поступаю. Просто боюсь. Но насчёт порядочности – ну… в блуде я духовнику каюсь, конечно. Притом, я, знаете ли, вовсе не блудлив, – в тоне Нальянова не было усмешки, он был очень серьёзен.

Дибич на миг почувствовал себя дурно. Нальянов же чесал за ухом кота, и был все так же задумчив.

– Господи, Юлиан… как вы с этим живёте? Я не знал…

– Полно. – Голос Нальянова был лёгок как летние облака, – La douleur n'orne le cœur d'une femme[13]13
  Боль украшает только женское сердце (фр.)


[Закрыть]. Я не люблю вспоминать об этом, но если встречаю подобный типаж, резких движений больше не делаю, только и всего. С ничего не значащими словами лучше согласиться.

– Подождите, – Дибич понял, что Нальянов, видимо, подлинно страдает, но научился скрывать боль. – Но… когда… влюбляетесь сами – неужели и тогда…

Лицо Нальянова омертвело в высокомерной холодности.

– Перестаньте, Андрэ. Не хватало мне уподобиться мадемуазель Елецкой. Не смешите.

– То есть… вы никогда не любили?

– Не задавайте глупых вопросов, Андрэ.

Дибич наконец разобрался в сумбуре своих мыслей.

– Постойте… Вы же… только не лгите, я же видел… вы возликовали, поняв, что она мертва!

Нальянов опустил глаза, потом усмехнулся и покачал головой.

– Да нет же, Андрэ. Я обрадовался, что она убита.

Дибич заморгал, закусив губу. У него закололо в висках.

– Что? И вы… признаетесь в этом?

– Почему нет? Я не заметил убийцы, и опасался, что идиотка сама бросилась в истерике с моста, но на берегу сразу заметил следы удушения. Чай, не впервой, я же работал у отца. Стало быть, это не самоубийство, понял я. Ну и хвала Всевышнему – это было дело полиции, я же был озабочен только тем, чтобы не простудиться, – Нальянов гладил кота и смотрел в окно.

Глава 15. Новые недоумения

Заведи дневник —

и не заметишь, куда он тебя заведёт.

Мэй Уэст

Дибич помолчал, потом поднялся. Хотелось остаться одному, подумать. Но мысли снова путались. Андрею Даниловичу казалось, что он, несмотря на прояснившуюся ситуацию, запутался в происходящем ещё больше, а главной причиной путаницы было непонимание Нальянова. Если правда, что из-за любви к нему восторженная и экзальтированная девица когда-то наглоталась сулемы – можно понять, что он не желает повторения подобных инцидентов. Конечно, такое бремя душа вынесет с трудом. Хотя… иному это даже польстило бы, пронеслось у него в голове. Но не Нальянову, это чувствовалось. И в то же время, Юлиан никогда не казался страдающим, и его проступавший временами цинизм был не напускным.

И было что-то ещё, что не позволяло до конца поверить Нальянову. Смерть Анастасии проступила на его лице не облегчением, как пытался уверить его Юлиан, а странным восторгом, торжеством – это Дибич видел. Выходит, Нальянов сказал далеко не всё.

Дибич неожиданно вспомнил, что Бартенев после встречи у Ростоцкого сказал Нальянову, что тот несчастен. Тогда это показалось Андрею нелепостью, но сейчас вдруг вспомнилось и заинтересовало. Вспомнил он, что и Нальянов был покороблен этими словами. Дибич не любил представителей поповского сословия, и то, что Бартенев, безусловно, умнейший и талантливейший человек, выбрал дорогу в никуда, удивляло и даже отталкивало его. Но, выйдя от Нальянова, Андрей торопливо устремился к церкви, надеясь застать там Бартенева.

Ему повезло – он увидел монаха на церковном дворе: тот нёс несколько поленьев в свою каморку.

– Григорий!

Монах обернулся, узнал однокашника и остановился, оглядев Дибича странным, лишённым любопытства, даже несколько скучающим взглядом. Андрей подошёл. Он помнил, что Григорий в годы гимназические был неразговорчив, часто казался задумчивым, если же заговаривал, был скуп на слова, прост и лаконичен. Сейчас Дибич не стал петлять.

– Слушай, я как-то слышал твой разговор с Нальяновым… Ты, кстати, давно его знаешь?

Монах опустил вязанку на траву.

– Лидию Витольдовну, тётку его, много лет знаю, его здесь как-то встречал, тут и познакомились.

– А почему ты назвал его несчастным? Я слышал это.

Агафангел не удивился, но пожал плечами и ничего не ответил.

– Помнишь, ты сказал как-то в гимназии, что любой негодяй несчастен… или уж не умён до крайности…

– Ты запомнил? – в голосе монах промелькнула тень удивления.

– Запомнил, – Дибич с некоторым удивлением разглядывал монаха Агафангела, в коем по-прежнему старался видеть Григория Бартенева. Тот казался выше и стройнее, чем был в гимназические годы, при этом Дибич то и дело натыкался на странный взгляд монаха – смотрящий на него, но, казалось, невидящий. Он вспомнил, что подобным неоднократно удивлял его и Нальянов. – Ты считаешь Нальянова подлецом?

Чернец молчал, потом на переносице его проступила заметная морщина.

– Почему? Он из тех сильных, кто не понимает чужой слабости… и даже своей не понимает. Но подлец… Он мне не исповедник, чего же его судить-то? Кстати, вчера в Сильвии, сказывают, когда все случилось, ты с ним был? К Иртеньеву привели этих девушек и Харитонова, говорят, это убийство. Точно ль так?

Дибич кивнул и коротко рассказал о произошедшем. Бартенев внимательно слушал, изредка вставляя короткие уточняющие вопросы. Он, как выяснилось, не очень запомнил девиц, и не знал точно, как выглядела убитая. Дибич описал Анастасию, отметив, что погибшая была отвергнутой любовницей Юлиана, и что Нальянов отнёсся к убийству с полным безразличием: его молчать об этом не просили, а реакция монаха была ему интересна.

Но Агафангел выслушал его с каменным лицом и промолчал.

* * *

Между тем Вениамин Вельчевский, обнадежённый словами Нальянова, снова внимательно листал дневник Анастасии Шевандиной. Юлиан не ошибся – грязи и сплетен тут было предостаточно. Анастасия подлинно оправдывала слова Нальянова: она ни о ком не говорила доброго, и похоже, подлинно ничего хорошего в людях не видела. Вельчевский пропускал строки о Нальянове, в которого Анастасия вначале вцепилась по жадности, потом влюбилась, как кошка, но потом на нескольких страницах злобно проклинала, и методично отмечал в дневнике факты и упоминания о тех, кто был на пикнике. Деветилевич, Левашов, Харитонов, Гейзенберг, братья Осоргины. О последних почти ничего не было, лишь мелькали злые насмешки над уродством Лизаветы и скользили уничижительные фразы о её женихе. «В сказочке Иван-Царевич целовал жабу – и она становилась принцессой. Но наша жаба-Лизонька нашла Ивана-дурака, и от брачной ночи глупо ждать чудес…» Вельчевский поморщился от этой безжалостной и циничной фразы. Не менее резко Шевандина писала о Гейзенберге и Харитонове Жалкие глупцы и недоноски, готовые всю жизнь повторять чужие мысли, ничтожества. Но помимо ругани, проступали и факты.

Харитонов пытался ухаживать за самой Анастасией, но жалование преподавателя гимназии на полставки было в её глазах смехотворным. Оказывается, молодой человек делал предложение. Анастасия ответила, что не хочет торопиться с замужеством, считая, что стоит оставить этого дурака как запасной вариант, но покуда она считала, что может претендовать на что-то и получше. Записи эти датировались концом февраля. В феврале у Анастасии была связь с Нальяновым.

Саму Анастасию романтика никогда не интересовала. Она с завистью поглядывала на роскошные нальяновские апартаменты. И это – летняя резиденция! Видела она и пятиэтажный особняк Чалокаевой на Шпалерной и дом самого Юлиана на Невском. Анастасия была девицей практичной и умной, себе на уме, наивность утратила рано, и потому внимательно слушала все ходящие вокруг Нальянова сплетни. Картинка вырисовывалась странная: Ростоцкий, старый маразматик, рисовал сынка начальника полиции юным вундеркиндом, Елена описывала галантного кавалера и умницу, рассказы Левашова намекали, что Нальянов не дурак приволокнуться за девицами, при этом – чрезмерно избалован дамским вниманием, и намекнул, что Юлиан Витольдович – мужчина, понимающий толк в женщинах и превосходно разбирающийся в них… Анастасия не была страстно влюблена, но решила, что получит Нальянова в мужья, чего бы ей это ни стоило, и спросила мнения одной из великосветских замужних особ. Та дала ей совет – надо отличаться от толпы девиц, быть равнодушной и холодной, не пытаться привлечь его внимание. Избалованные мужчины привыкли, что женщины сами бегут к ним в объятия. Она же должна заинтриговать его недоступностью. Сначала нужно заговорить, но в разговоре надо быть ни на кого не похожей, потом проявить к нему холодность и не позволять приблизиться. Пусть чувствует, что она – добыча нелёгкая. Так она охладит его пыл и осторожно заставит усомниться в собственной неотразимости. Анастасия была в восторге от этого плана. Но из него, увы, ничего не вышло. Как она не пыталась заинтриговать Нальянова – он не интриговался. В итоге она все же добилась своего – но мерзавец укатил за границу, не оставив для неё даже привета.

Что до Павлуши Левашова, то ему, единственному наследнику состояния дяди, по мнению Анастасии, побираться не придётся, но старик Ивашов крепок, как дуб, и кто знает, когда он сыграет отходную? Пока же тот требовал его брака с Дашкой Шатиловой. Анастасия насмешливо свидетельствовала, что дурочка Анюта, пожалуй, кажется Павлуше куда посмазливей, недаром же крутится рядом да читает глупышке сентиментальные проповеди о народных скорбях. Так, глядишь в постель и затянет… Пока же, по наблюдениям Анастасии, Левашов зарабатывал доносами в полицию на коллег, в марте она видела его со знакомым ей филёром в кафе.

Вельчевский снова подивился цинизму девицы, и продолжил чтение.

Об Аристархе Деветилевиче Шевандина писала зло и насмешливо, особенно о его ухаживаниях за Климентьевой. Впрочем, если Элен узнает о былых похождениях и шалостях Деветилевича, брак ему не светит, придётся ходить в драных носках и потёртых кацавейках.

Через несколько страниц замелькали новые строки, теперь о Климентьевой. Анастасия узнала о знакомстве Елены с Нальяновым. «Рыжая сучка считает себя неотразимой, а сама просто бездарная дура и пустая кукла».

При этом во всем дневнике не было ни строки о Гейзенберге, лишь однажды вскользь упоминалось, что он был на дне рождения Элен Углицкой, той самой светской особы, что делилась с ней умением свести с ума мужчину. Сама Элен Углицкая упоминалась часто, с некоторой долей уважения: «своего не упустит и себе на уме», эти характеристики звучали по сравнению со всем прочим самым лестным комплиментом.

Несколько последних абзацев в дневнике были посвящены новому гостю – Андрею Дибичу. Анастасия от кого-то узнала, что молодой человек, сын высокопоставленного отца, совсем не беден и служит при посольстве в Париже. У неё возникли виды на молодого дипломата, но тут она заметила, что Дибич не сводит глаз с Елены Климентьевой и явно к ней неравнодушен. Затеять интригу кроме того мешало присутствие Нальянова, которого Анастасия теперь ненавидела всем сердцем, однако, предпринять против которого ничего не могла, ибо нрав последнего хорошо знала и боялась переходить ему дорогу.

В дневнике была и записка. Не очень-то сильный во французском, он всё же перевёл её. «Тот, кто не может сказать вам о своей любви при всех, готов сегодня ночью открыть вам тайну своего сердца. Поднимитесь через чёрный ход под ивой на второй этаж после полуночи. Мы будем одни. Ю.Н.» Это было интересно, но не более. Девицу убили не ночью, а среди бела дня.

Вельчевский вышел на порог полицейского участка и закурил. Несмотря на вал грязи, он не находил в дневнике Анастасии ничего, что могло бы указать на причину её смерти, разве что слова о Левашове. Точно ли тот – осведомитель охранки? Это должен знать Нальянов. Но убивать её, чтобы скрыть это? Вельчевский покачал головой. Глупо. Что за резон, разве что девица шантажировала его этими сведениями? Но что могла потребовать? Равно и слова о Деветилевиче. Если Анастасия была осведомлена о каких-то его «былых похождениях и шалостях», а тот знал об этом… Вениамин Осипович полагал, что сведения эти станут опасны для Аристарха Деветилевича только в том случае, если будут переданы Елене Климентьевой, и если Анастасия ревновала теперь Елену к Дибичу… Но из неприязни к Елене – досадить Деветилевичу?

Мозаика рассыпалась. Ничего не складывалось.

* * *

В понедельник расследование шло полным ходом, но ни Нальянова, ни Дибича особо не беспокоили. Правда возле дома Чалокаевой мелькнул монах Агафангел, приветливо поздоровавшийся с Нальяновым, сидевшим в одиночестве на скамье под ивами.

– Я хотел спросить у логика, – чуть застенчиво улыбнулся монах, – про это убийство в Старой Сильвии.

Нальянов покачал головой.

– Чужие грехи.

– Я не о том. Вы знаете, кто убийца?

Юлиан смерил Агафангела долгим взглядом.

– Пусть мёртвые погребают своих мёртвых. Знаю, конечно, но догадка не улика, а понимание – не расписка.

– Но убивают людей, девушка ведь погибла.

По губам Нальянова промелькнула безучастная улыбка. Было понятно, что это ему безразлично.

– Без воли Господней волос с головы не падает, – вяло проронил он, но опомнился и словно встряхнулся. – Чёртово бесчувствие, отче, чего же вы от меня хотите?

Агафангел покачал головой, но ничего не ответил.

* * *

Вениамин Вельчевский педантично собрал все факты о воскресных передвижениях гостей Ростоцкого в Сильвии, но, как назло, с половины шестого начало хмуриться и даже те, то раньше были вместе, разбрелись кто куда. Взаимных алиби почти не было. Никто не мог точно указать время, когда он был на рыбалке или гулял. Гейзенберг мельком видел младшего Осоргина, но не ручался, что это было в шесть – может быть, и раньше. Леонид Осоргин гулял с невестой, но вдвоём их видели около пяти. Деветилевич бродил вдоль реки, не видел никого, кроме Елены, сидевшей в беседке у надгробий Родителей императрицы, но сама она не видела Аристарха, заметила только Нальянова и Дибича. Павел Левашов уверял, что был занят рыбалкой, но Сергей Осоргин, проходивший мимо реки в лавку, его не заметил. От Анны Шевандиной проку было и того меньше – она вообще не могла вспомнить, где и кто был. Девицы же Галчинская и Тузикова рассматривали в парке статуи, но вот беда – Климентьева однажды прошла мимо статуи Актеона, но там сидела только Ванда Галчинская, Марии же нигде не было видно. Харитонов, как говорили, ухаживавший за Анастасией, по неосторожности разбил очки и вообще ничего не мог видеть.

Взаимное и непробиваемое алиби имели только те, кто обнаружил труп. Нальянов и Дибич были вместе, их видели около шести вдвоём с другого берега, и совершить убийство на глазах друг друга они не могли. Но это никуда сыскаря не продвигало. Вельчевский знал братьев Нальяновых не первый год, и подозревать Юлиана не стал бы никогда.

Вечером в понедельник появились Валериан Нальянов и супруги Белецкие, прослышавшие об убийстве и приехавшие за племянницей. С приездом Валериана Нальянова, имевшего в кругах сыскарей негласную кличку «Цугцванг», Вельчевский заметно приободрился. Он знал одарённость этого человека, его ум и благородство, и рассчитывал на помощь, рассказав всё, что знал, включая дневник и записку. Валериан согласился вместе с ним осмотреть место преступления и поляну пикника, при этом Вельчевского не оставляло ощущение, что Валериан, как говорили в Третьем отделении, подлинно «не от мира сего». На берегу Славянки, глядя на Висконтиев мост, Нальянов обронил: «Если архитектура застывшая музыка, то это строение – реквием», а выслушав отчёт о передвижениях гостей Ростоцкого, сказал, что это всё совершенно неважно, после чего вежливо осведомился у полицейского, обедал ли он?

Видя растерянность Вениамина Осиповича, Валериан обмолвился:

– Это дело не из простых, за час всё равно не управимся. Вы пообедайте и отдохните, а мы с братцем пока помозгуем. Завтра утром заходите – даст Бог, что-то прояснится.

Вельчевский, не спавший ночь и впрямь валившийся с ног от усталости, согласился.

Валериан же вернулся в тёткину летнюю резиденцию, где у рояля в гостиной с погашенными лампами застал братца Юлиана, с кем-то беседовавшим впотьмах. Валериан пригляделся. В тёмном углу на стуле сидел Лаврентий Гейзенберг.

– Не видел, клянусь, знал бы, что и где упадёт – на лету поймал бы, а так… – Лаврентий развёл руками. – Валериан Витольдович велели-с эмансипе в компанию доставить, – ну, я и доставил. А за барышнями приглядывать – с чего бы? Когда же вы, как я понял, что надо получили, – я и вовсе расслабился, на жаркое да винцо налегать начал.

– А в воскресение утром, перед пикником, заметил ли что?

Гейзенберг задумался.

– На завтраке в доме Ванда на убитую смотрела как на змею. Я спросил после, чего, мол, она? Так сказала, что некоторые тут строят из себя приличных особ, а на самом-то деле обыкновенные-де шалавы.

– Так и сказала? – поразился Нальянов, и Валериан понял, что мнение брата об эмансипированной девице значительно поднялось.

– Ну да. И Тузикова, хоть и не говорила ничего, взгляды бросала презрительные. А Лизавета эта, сестрица-то убитой, скандал закатила ей!

– Что?

– Утром, ещё до завтрака дело было. Я по малой нужде встал, возвращаюсь, слышу в комнате у Анастасии голоса. Ну, я, натурально, к себе зашёл, стакан к стенке приставил, ухо приложил. Так Лизавета возмущалась, что та с вами ночь провела, мол, Ванда, полька эта эмансипированная, ночью её выследила: окно-то у неё на чёрный ход вашего дома выходит. Она всё видела, теперь, конечно, всем всё растреплет и разнесёт молва всё по ветру.

– А Анастасия что? – Юлиан улыбался и явно наслаждался беседой.

– Сказала ей, чтобы не лезла в чужие дела. Да только Лизавета не унималась и пуще прежнего бранилась.

– Так, как я понимаю, о визите покойницы в мой дом перед пикником знали уже все?

– Думаю, да. Левашов – точно знал, посмеивался в усы, Деветилевич при мне Осоргину-старшому, Лёньке-то, сказал, что знатный у него свояк будет. Разве что сам Ростоцкий не в курсе дела был.

– А что Анна и Елена Климентьева?

– Мрачные были обе, как в воду опущенные. Они же по вас вздыхают, а тут им так дорогу перебежали…

Юлиан тоже вздохнул, только Бог весть о чём, и насмешливо бросил:

– Ну, что же, держи ушки на макушке, Тюфяк, и сам будь осторожен.

После чего комната мгновенно опустела: несмотря на толщину, Гейзенберг двигался как кошка – бесшумно и молниеносно. После его ухода Валериан, не говоря ни слова, развалился на диване и задумался. Старший Нальянов вскоре сел напротив. Некоторое время оба молчали, потом Юлиан спросил:

– Арефьев арестован?

– Да, и от него узнали своего иуду. Не Каримов это, не Зборовский и не Чаянов. Серафим Нифонтов, представь себе. Дрентельн ему как себе верил. В общем, всё не так плохо, Нифонтов – человек Толмачёва, пусть с него и спрашивают. Но ты умница, конечно, я не ожидал, что так быстро разыщем. А тут-то что случилось? Расскажи толком.

– Переусердствовал я, похоже, только не пойму, где, – скривился Юлиан, правда, физиономия его выражала не столько недовольство собой, сколько, напротив, сияла. – Убитая – Анастасия Шевандина, моя бывшая пассия, связь продолжалась неделю. Минувшую ночь она провела в нашем доме: ей написал записку мой дружок-дипломат Андрей Данилович. Справедливости ради скажу, что он охотился вовсе не за ней, а за племянницей Белецкого, но девицу мне жалко стало, и я записку… переадресовал. То, что ночную гостью выследили – это, конечно, неожиданность. Ванда оказалась умнее, чем я полагал. Однако кому понадобилось душить Анастасию и зачем – убей, не понимаю. Не девицы же ревнивые? К подполью Анастасия отношения не имела, это точно. Впрочем, есть у меня некоторые размышления насчёт этого гадюшника. Тебе пригодятся.

– Почему Вельчевскому не рассказал? Он толковый.

– Ему трудно будет отделить зерна от плевел, кроме того, не должно всплыть, что Тюфяк – наш агент. Надо его прикрыть. В общем, разбираться придётся тебе.

– Хорошо, – благодушно согласился Валериан. – А ты не исключаешь, что наш Тюфяк мог сам девицу придушить?

Юлиан хмыкнул.

– Ох, Валье. – Он вздохнул и несколько помрачнел. – Не люблю пустых философствований, но чем дальше я наблюдаю всё это, чем отчётливее вижу, что вся история моей страны – бессмысленная грызня воинствующего тупого невежества, сластолюбивого и алчного до власти, с рядящейся в либеральные лохмотья озлобленной тупой несправедливостью, которой не хватает ума и честности даже на то, чтобы быть тиранией.

Валериан удивился настолько, что у него даже чуть отвисла нижняя челюсть.

– С чего это ты, братец?

Старший Нальянов безразлично пожал плечами.

– За несколько часов до убийства я разглядывал гостей Ростоцкого. Подпольщики-бомбисты, сочувствующие им чиновники муниципалитета, глупейшие эмансипе, светские львы, романтичные дурочки и циничные стервы говорили о революции, а внимали им агенты охранного отделения. Они все хотят изменить мир, не понимая, что обязательно станут палачами или жертвами. Но ведь и я не лучше, Валье, я тоже хочу изменить мир, очистив его от подпольщиков-бомбистов, сочувствующих им чиновников муниципалитета, глупейших эмансипе, светских львов, романтичных дурочек и циничных стерв. Просто я немного умнее и сильнее, и понимаю, что я – палач.

Валериан Нальянов смутился.

– Полно тебе, пугаешь ты меня, Жюль. – Он поторопился вернуться к случившемуся. – Ладно, напортачили, давай думать. Тут политику не пришьёшь, ты прав, банальная уголовщина. Если это изнасилование и убийство для сокрытия следов, то подозреваемый – мужчина. Их на месте было девятеро. Старика Ростоцкого отметаем, вы с Дибичем имеете взаимное алиби, остаются шестеро. Почему ты исключаешь Тюфяка?

Юлиан неторопливо перебил брата.

– Нет-нет, Валье, это мнение Вельчевского, но он повторил сказанное врачом, что убитая не девица. Я осмотрел тело. Следов блудной ночки много – но как отличить их от следов насилия?

– А не мог убийца сначала придушить Шевандину, а потом воспользоваться?

– Мог, ведь она не кричала, – кивнул Юлиан. – Если изнасилование было – это, конечно, облегчит наше положение. Но пока будем основываться только на факте удушения. Из трёх подходов к расследованию – орудие убийства, возможности его совершения и мотивы, – выберем то, что быстрее приведёт к убийце. Итак, первое – орудие преступления. Руки. Подозреваемых четырнадцать человек. Удушить женщину могла даже женщина, так что не исключаем никого, но сразу отсекаем троих. Меня, Дибича и Ростоцкого. Дальше. Тюфяк не убивал Шевандину. Чист и Харитонов. Можно пропустить и Анну Шевандину.

– Аргументы? – удивился Валериан. – Гейзенберг убедил тебя в своей невиновности?

– Нет, но на шее убитой чёткие следы ногтей, они довольно длинные и так впечатаны в кожу, что оставили кровавые лунки, а у Тюфяка ногти врастают в пальцы. Он бренчал на гитаре и сегодня четверть часа размахивал руками перед моим носом. А Харитонов, когда нервничает, грызёт ногти, а так как нервничает часто, они очень коротки. Коротко острижены ногти и у Анны Шевандиной. Впрочем, она и так вне подозрений.

Валериан улыбнулся.

– Браво, братец, отец прав, какой бы сыскарь из тебя вышел! Если мы отмели троих по орудию преступления, и стольких же отметём по возможностям и поводам, мы найдём убийцу к утру.

– Не найдём, – покачал головой Юлиан, – хотя ещё кое-кого оправдаем. Итак, у нас остались восемь человек. Осоргин-старший и его невеста Елизавета, она подошла к Ростоцкому позднее, Сергей Осоргин, Деветилевич с Левашовым, Елена Климентьева, Ванда Галчинская и Мария Тузикова. Можно снять подозрение с Павлуши. Он – левша, а на шее Шевандиной отпечатаны пальцы правой руки. Хотя, – он на мгновение задумался, – женская шея тощая, мужчине можно больших усилий и не прилагать, так что он и правой бы справился…

– А племянницу княгини Белецкой ты не исключаешь?

– С чего бы? – удивился Юлиан. – Ногти у неё аршинные. Я скорее усомнился бы в возможностях Ванды Галчинской. Она слишком субтильна, ручонки совсем слабые. Удушить она, впрочем, могла, а вот перекинуть тело через перила моста… – Юлиан с сомнением покачал головой. – Я ведь, признаться, думал, что укокошат именно её…

– Что? – изумился Валериан.

– Имя Арефьева я узнал от Тузиковой, а полька молчала до последнего. Я и обронил при младшем Осоргине, что на месте наших бомбистов я не держал бы в своих рядах баб-с. С потрохами-де продадут первому жиголо. Надеялся, уберут её, одной шалавой меньше станет. В общем-то, шалаву и убили, только почему эту?

Валериан вздохнул и мрачно покачал головой.

– Какой же ты циник, Жюль.

– Ну что ты, Валье, – Юлиан зевнул. – Однако продолжим. Возможности придушить её были у каждого: все разбрелись по парку, хмарилось, быстро темнело. Деветилевич и Осоргин развели костёр и ушли – один за хворостом, другой в лавку. При этом я думаю, что убийца либо догнал гуляющую Анастасию на мосту, либо пригласил пройтись и на мосту задушил, сбросив тело через перила. Кстати, перила невысокие, пожалуй, и Галчинская могла столкнуть через них жертву. Если же имело место насилие, то убийца придушил её в кустах, позабавился, а потом отволок тело к мосту. Теперь всё упирается в мотивы.

– Ты же знал её. Кому она мешала?

– Судя по моим наблюдениям – она никому не была нужна, но сама едва ли это понимала. Она презирала сестёр – одну за уродство, другую за наивность, презирала плебея-жениха Лизаветы и его братца, презирала Харитонова и ненавидела Деветилевича и Павлушу Левашова. Ненавидела и Климентьеву, ревновала её ко мне.

– Чем ей не угодили Павлуша с Аристархом?

– Аристарх Деветилевич, как я догадываюсь, лет пять назад совратил её, потом она была любовницей Левашова. Но оба предпочли ей Климентьеву. Там и деньги немалые, и родство приличное. В этом смысле замечу, что гораздо проще найти у Анастасии мотив разделаться с каждым в этой компании, чем понять, кому понадобилось сводить счёты с ней самой.

– А то, что думали девицы… что она провела ночь с тобой?

– Ревность? Ну, это совсем дурочкой убийце быть надо.

– Могла ревнивая девица и голову со злости потерять.

– Могла, только преступление не кажется мне импульсивным. Слишком как-то чисто всё. Хоть и проступает какое-то дурное отчаяние…

– А не могли её убить по ошибке? Ты говоришь, темнело, марево…

Юлиан покачал головой.

– Едва ли. Смеркалось, но не разглядеть лица? Да и фигурой она схожа только с Анной и Елизаветой, Климентьева выше, Мари-эмансипе – толще, Галчинская – куда субтильней. Она одна была в светло-жёлтом платье. Не думаю, что убийца не видел, кого душил. Рука легла спереди.

– Ты сказал, что Дибич написал записку. Записка у Вельчевского. Я читал её. Ты считаешь, что он писал не Шевандиной?

Юлиан вздохнул.

– Он тут давеча корил меня, что я без любви воспользовался девицей. Это, по его мнению, – подло. Каково, а? А назваться чужим именем и затащить девицу в постель под видом другого, – это, что, идеал праведности? Человек, пользующийся моим именем и моим домом, чтобы обесчестить влюблённую в меня, не считает себя подлецом. Но тогда почему я, подставляющий ему издёвки ради блудную девку, должен считать себя таковым? Самое смешное, что он в Климентьеву всё же влюблён. – Нальянов горько рассмеялся и пояснил. – Я заметил, что он отлучился в дом, а потом вернулся, наблюдал за ним и видел, как он заложил за ободок шляпки Климентьевой записку. Я её извлёк и прочёл. Хотел засунуть в шляпку Галчинской, да она не снимала её, хотел Тузиковой, да она её в руках тискала. Вот и сунул в шляпку Анастасии. Потом подумал, что так и лучше – нигилисток он бы сразу отличил по субтильности и полноте.

Валериан внимательно посмотрел на брата.

– Зачем ты это сделал? Всё же пожалел племянницу Белецкой?

– Говорю же, не люблю, когда пользуются моим именем и делают мой дом публичным, – отмахнулся Юлиан, – Кроме того, я не сомневался, что уж кто-кто, а Анастасия обязательно придёт.

– Ты хотел завербовать Дибича? – хладнокровно поинтересовался Валериан.

– На чёрта он нам нужен? – удивился Нальянов. – Хотел при случае посмеяться. Но невольно повязал. Однако это всё пустяки. Нужно проверить мотивы Осоргиных. Ребята мерзковаты. Кроме того, она могла шантажировать Аристарха и Павлушу тем, что расскажет о них кое-что Елене. Эмансипированные девицы могли разозлиться на её хамство или пренебрежение. У остальных – мотив – ревность. И наконец, она просто могла случайно что-то увидеть и стать нежелательным свидетелем.

– Работы много, – вздохнул Валериан, – но это, надеюсь, не помешает нам завтра порыбачить.

* * *

Тем временем совсем стемнело. Снова стал накрапывать дождь. На даче Ростоцкого, куда зашёл Андрей Дибич, заметив приезд Белецких, он стал свидетелем двух разговоров. Первый ничуть не заинтересовал его: Белецкий требовал от Вельчевского, чтобы его племяннице позволили утром во вторник уехать, ибо Елена, разумеется, не имеет никакого отношения к гибели подруги. А вот второй разговор был весьма интересен. Княгиня Белецкая тихо выговаривала Елене в саду за то, что та не прислушивалась к её словам. Дибич, осторожно прячась за ствол раскидистого дерева, подошёл ближе и стал за кустами.