Текст книги "Молох морали"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава 10. Ночные разговоры

Найти истину при помощи логики

можно лишь при условии,

что она уже найдена без помощи логики.

Гилберт Честертон

За плотно закрытым окном шуршал дождь. Тут в соседней зале раздались звуки музыки – заиграл приглашённый генералом оркестр. Дибич был уверен, что Нальянов не будет танцевать, но ошибся. Тот встал и неожиданно любезно поклонился Ванде Галчинской, галантно протягивая её руку и улыбаясь. Она подняла на него глаза, вспыхнула и явно смутилась, но Нальянов, смеясь и что-то бормоча её на ухо по-французски, уже увлёк её в соседнюю залу. Глаза его искрились томным светом, казались ласковыми и нежными.

Это приглашение подлинно удивило всех. Поражены были, и весьма неприятно, девицы. Елена Климентьева казалась просто шокированной, Анна Шевандина растерянно смотрела вслед паре, Анастасия казалась подавленной, Мария Тузикова – откровенно завидовала подруге, провожая её взглядом мутным и потемневшим. Деветилевич и Левашов выглядели одураченными. Леонид Осоргин, поджав губы, пригласил на танец невесту, Дибич, несколько секунд заворожённо следя за танцующими, вдруг опомнился и поспешно пригласил девицу Климентьеву. Растерянная и явно униженная предпочтением, которое Нальянов выказал эмансипированной нигилистке, она протянула руку Дибичу, и он тут же увлёк Елену в зал.

Деветилевич и Левашов, переглянувшись, пригласили сестёр Шевандиных – Аристарх – Анастасию, Павлуша – Анну. Младший Осоргин посмотрел на Лаврентия Гейзенберга, к этому времени основательно набравшегося, и пригласил Марию Тузикову. Харитонов сидел в углу в одиночестве и нервно грыз ногти.

Танцы продолжались почти до полуночи, и всё это время, беся девиц, Нальянов не отходил от Ванды Галчинской. Он то и дело увлекал её к столу, поднимал за её здоровье бокал, шептал что-то на ухо, вёл себя как истинный влюблённый. Они то появлялись в столовой, то исчезали в танцзале, то мелькали в парке под фонарями. Девица что-то оживлённо рассказывала, Юлиан Витольдович слушал, несколько раз оттуда доносились взрывы смеха.

Елена Климентьева была оскорблена, не понимая, что мог находить Нальянов в этой испорченной особе, Анна Шевандина тоже недоумевала, Анастасия высокомерно пожимала плечами и ломала веер, зато Елизавета насмешливо кривила губы, глядя на сестёр. Что до Марии Тузиковой, она, уже не танцуя, странно бледная, сидела в углу с какой-то французской книгой, которую, впрочем, час за часом читала на одной и той же странице.

Дибич мельком заметил, что Сергей Осоргин с явным неодобрением наблюдает за парочкой, но сам был слишком занят, чтобы следить за гостями. Елена, нервная и рассерженная, всё же кокетничала с ним, явно, чтобы заставить ревновать Нальянова. Но тот упорно не отходил от Галчинской, рассказывал ей о французских коньяках, потом стал учить, как понять выдержку напитка и определить, не подделка ли это.

Андрей Данилович, который в течение всего вечера ненавязчиво ухаживал за Климентьевой, на её вопрос, давно ли Юлиан Витольдович проявляет столь низкие вкусы, тихо пояснил, что Нальянов, насколько он понимает, не ищет в женщине высоких достоинств и не умеет их оценить. Елена побледнела и ничего не ответила. Дибич видел, что Климентьева не сводила с Нальянова глаз, Аннушка Шевандина тоже пожирала его глазами, Тузикова и Галчинская были, казалось, готовы забыть свои эмансипированные взгляды, если бы это было угодно Нальянову. Таковы бабы, пронеслось у него в голове, эмансипе-то эмансипе, а всё равно – рабыни и попугаи мужчин. Даст им мужик прокламации – будут прокламации цитировать, а дал бы Писание – повторять будут за ним Писание.

Около полуночи Климентьева и Шевандины уехали: за ними прислали экипаж. Лаврентий Гейзенберг начал настаивать на отъезде «кузин», и Нальянов галантно проводил свою сильно пошатывающуюся пассию к экипажу. Сам он, несмотря на то, что пил много, казался абсолютно трезвым, при этом, как снова обратил внимание Дибич, глаза его, окружённые бурой тенью, светились, точно болотные гнилушки.

Дождь давно перестал. Нальянов, проводив девиц и Гейзенберга, вернулся в залу и уединился у окна, а на вопрос старика Ростоцкого, поедет ли он в Павловск, теперь с готовностью кивнул и ответил, что хорошо знает Павловск, у сестры его отца там дача, он обязательно приедет, хоть, может быть и чуть задержится. Потом он кивнул Дибичу и Ростоцкому, и, ни с кем не прощаясь, пошёл к двери, но вдруг остановился, увидев монаха, который всё торжество скромно просидел в углу обеденной залы.

– Ба, отец Агафангел…Вы тут зачем?

– Я, Юлиан Витольдович, записку господину Ростоцкому от протоиерея нашего привёз, пожертвования собираем на новое паникадило, да вот его превосходительство за стол меня усадили, – глаза их встретились, и тон монаха стал мягче, – отец Василий велел мне поблагодарить вас за милосердие и сострадание. Такое щедрое пожертвование, спаси вас Бог. Я к вам заходить не стал, боялся, коль снова приду, прогоните.

– Что за вздор? Приходите, – Нальянов окинул собеседника взглядом, показавшимся Дибичу больным, – всегда рад вам, – после чего вышел.

Дибич, на миг удивившись знакомству Юлиана с монахом Агафангелом, догнал Нальянова уже у ворот.

– Постойте, Юлиан Витольдович, – после чего, не получив ответа, насмешливо поздравил «холодного идола морали» с большим успехом у женщин. – У ваших ног было три влюблённых девицы, Нальянов, – с чуть заметной льстивостью проронил он.

Нальянов обернулся к нему, и взгляд его казался полусонным и вялым.

– Категории общности у вас хромают, дорогой Андрей Данилович, – лениво уточнил он. – Если быть точным, то влюблённых там было – шесть без четверти. Впрочем, этой погрешностью и впрямь можно пренебречь. Что до девиц, то там и трёх не наберётся, хоть я и не считал, конечно. Если и были времена, когда я думал, что юные девушки питаются незабудками, лунным светом и утренней росой, то они давно прошли, Дибич.

Нальянов растаял в ночи, оставив растерянного Дибича у ворот дома Ростоцкого.

* * *

Дибич чувствовал себя усталым, но не в том была беда, – Андрей Данилович чувствовал себя ещё и одураченным. Он не хотел признаваться себе, что запутался в ситуации, а снисходительно-циничные слова Нальянова, усугублённые его грубой безапелляционностью, и высказанные к тому же как-то походя, неожиданно смутили его.

Впрочем, прохлада весенней ночи скоро остудила его разгорячённую голову и успокоила нервы. Дибич вернулся к дому и сел под окном на скамью. Уход Нальянова породил среди молодых людей яростную дискуссию о революции, отголоски которой доносились до него из окна, раскрытого кем-то.

– Вся тяжесть жизни происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас воцарятся и здоровье, и бодрость! – голос Харитонова звучал надтреснуто и резко.

– Счастье обеспечивается материальными благами, это есть проблема распределения. Надо отнять эти блага у несправедливо владеющего ими меньшинства и тем обеспечить человеческое благополучие. А все эти сказки о простой помощи человека человеку, о простом облегчении горестей текущего дня – вредная растрата сил на мелкие и бесполезные заботы! – вмешался Сергей Осоргин.

– Хуже! Это измена ради немногих людей всему человечеству! Плоская и дешёвая благотворительность! – поддержал его Леонид.

– Неправда! Простой, реальный смысл работы среди народа принижать нельзя! Она полезна для общего дела всемирного устроения человечества! – Харитонов старался перекричать всех.

Сам Дибич задумался. Впечатления этого вечера медленно всплывали и отливались в странные и тягостные вопросы. Почему Деветилевич, который, как прекрасно было известно Дибичу, не лез за словом в карман, в присутствии Нальянова буквально немел и осмелился только на один выпад? Почему Павлуша Левашов поздоровался с Нальяновым нынче и на отпевании Вергольда у собора с вежливым подобострастьем, хоть за спиной последнего распространяет мерзейшие слухи? Насколько эти слухи лживы? Дибич вновь вспомнил о девице, приходившей к Нальянову в ночи, явно бывшей любовнице, которой Нальянов «пытался объяснить всю неосмотрительность её опрометчивого шага…» Нальянов же насмешливо подчеркнул, что не удивится, если далеко не все из оных девиц подлинно окажутся девицами…

Хлопнула дверь, и на пороге, прервав его мысли, показался Аристарх Деветилевич. Заметив Дибича, он скорчил мутную рожу, плюхнулся рядом на скамью и спросил портсигар. Тяжело затянулся, и Дибич заметил, что папироса дрожит в руке Аристарха.

– А ты давно его знаешь? – Дибич без уточнений понял, что тот спрашивает о его знакомстве с Нальяновым, ибо в гостиной Нальянов обращался преимущественно к нему.

Дипломат должен уметь видеть человека, не глядя на него, и смотреть на человека, не видя его, всегда знать, что спросить, когда не знаешь что ответить. Дибич пожал плечами и, ничего не уточняя, дипломатично перевёл разговор.

– Тебя, я вижу, он бесит?

– А тебя нет? Гадина… Понять не могу, как он это делает? Собой, конечно, приметный, но чтобы так… И ничего ведь, заметь, не делает, – Деветилевич искренне недоумевал, – а все бабы с ума сходят…

Дибич это заметил. В присутствии женщин вокруг Нальянова, казалось, точно танцевали мелкие бесенята, взгляд его завораживал, голос покорял и увлекал в неведомую бездну. Но сам Нальянов в коловращении этого любовного приворота казался подлинно бесстрастным. Он ничего не делал… или… Дибичу вспомнилось насмешливо-проникновенное: «Ревнуете?» Или все же делал?

Но с Деветилевичем Дибич откровенен не был никогда, и сейчас просто притворился, что не понял его, безразличным тоном проронив:

– Да, полно. Обычный бонвиван. Однако, неглуп, этого не отнять.

Деветилевич зло поджал губы.

– Гадина он. Бес-искуситель. Она же голову потеряла, глаз с него не сводит.

Дибич давно знал о финансовых проблемах Деветилевича, а от Левашова неоднократно слышал злобную ругань о домогательствах Аристарха к Климентьевой, его кузине. Деветилевичу, по его словам, светила долговая яма. Павлуша обмолвился тогда, что Елене по достижении двадцати одного года предстоит унаследовать состояние отца. Познакомившись с Климентьевой в Варшаве и наблюдая за ней последние пару дней в Павловске, Дибич понял, что Аристарх подлинно рискует потерей двухсот тысяч: девица не замечала кузена. Но сейчас, несмотря на гадкие намёки Левашова, Дибичу показалось, что Аристарх подлинно неравнодушен к Елене: он не просто бесился, но въявь ревновал – но не к нему, а к Нальянову.

Дибич снова предпочёл сделать вид, что не понял Аристарха.

– Голову потеряла… Ты о ком?

Деветилевич опомнился.

– Неважно. Все они одинаковы. Пялятся на него…

– Ну, не все. И Елизавета не особо от него, по-моему, в восторге, и средняя Шевандина тоже. А младшую, Анну, он вообще, кажется, бесит.

– Как бы ни так, – зло огрызнулся Аристарх. – Бабское притворство. Все они к нему неровно дышат. Ну, может осоргинская Лизавета дурью не больна, и то, потому что понимает, что никому, включая Лёнечку, не нужна.

– Ну, шутишь, – провоцируя Деветилевича, усмехнулся Дибич, – он разве что Климентьевой нравится.

На скулах Деветилевича заходили желваки.

– Гадина… – словарный запас Аристарха в моменты озлобления богатством не отличался, Дибич давно заметил это, и сейчас ничуть не удивился.

Дверь скрипнула в петлях, на крыльце в ночи возник Павлик Левашов, в криво падающем оконном свете больше чем когда-либо похожий на перевёрнутую пентаграмму, лицо его уподоблялось козлиной морде, но он вступил в тень и всё пропало. Левашов плюхнулся на скамью.

– Как же они осточертели, эти реформаторы, – тихо и зло бросил он, – Лариоша поминутно теряет очки и забывает застегнуть пуговицы на ширинке, Лаврушка жрёт, едва дорывается до стола, как Пантагрюэль, Лёнечка ради десяти тысяч на лягушке жениться согласился, Серёженька два и два с трудом после университета складывает, а все туда же – строить новый мир!

Деветилевич кивнул.

– Да уж, всемирные устроители человечества…

Дибич решил, что делать ему тут уже нечего. Он поднялся, дружески распрощался с приятелями, и направился к себе на Троицкую. Проходя мимо чалокаевского дома, остановился. Его удивило, что в окнах не было света: спальня Нальянова с тяжёлыми тёмно-зелёными портьерами – не была освещена. Однако загадка разрешилась быстро. Из темной аллеи у дома показались две тени. Нальянова Дибич узнал сразу. Напрягся, рассматривая высокую женщину в чёрном платье, и тут чертыхнулся про себя.

С Нальяновым шёл монах Агафангел.

Видимо, Нальянов нагнал его дорогой. Дибич удивился ещё и тому, что оба явно никуда не торопились, шли не таясь, то и дело останавливаясь, оживлённо жестикулируя. Их силуэты отбрасывали в свете фонарей длинные тени на цветочные клумбы.

Дибич прислушался. Говорил Нальянов.

– На первый взгляд, Бог превосходит все бесконечное, а наш разум может познать Бога, следовательно, он может познавать и бесконечное. Но это – иллюзия, Григорий. Бог бесконечен как форма, не ограниченная материей, а в вещах материальных бесконечным называется то, что не имеет ограничения. Форма познаётся, а материя без формы не познаётся, стало быть, материальное бесконечное не познаётся. Формальное бесконечное, Бог, сам по себе познаваем, но для нас, вследствие ущербности нашего разума, приспособленного к познанию материального, непознаваем. И потому мы можем познавать Бога только через Его проявления, но не можем лицезреть Бога в Его сущности.

В ночи послышался голос Агафангела.

– Но мы способны к познанию различий и количества, количество же, например, чисел, бесконечно. Вот вам и возможность познавать бесконечное.

– Нет. Бесконечное не может познаваться, если не перечислены все его части, а это невозможно. После восприятия максимального количества бесконечного можно всегда принять и нечто сверх него. И если даже признать новомодную придурь, что разум есть бесконечная способность к познанию, то надо возразить, что способность пропорциональна своему объекту, и разум должен так соотносился с бесконечным, как соотносится с ним его объект. Но среди материальных вещей не обнаруживается бесконечного, и поэтому разум никогда не может помыслить столь многое, чтобы он не мог помыслить затем ещё большее. Таким образом, наш разум может познавать бесконечное только потенциально.

Бартенев засмеялся и поднял ладони вверх.

– Сдаюсь. Если такой схоласт начнёт рассуждать…

Нальянов усмехнулся, авторитетно поднял палец вверх и сказал:

– В давние времена папа Бонифаций Восьмой объявил войну могущественному роду Колонна, жившему в Пенестрино. Бонифацию не удалось взять его силой, и тогда он призвал Гвидо да Монтефельтро, францисканского монаха, пообещал открыть ему двери рая и отпустить грехи, если тот даст ему совет, как победить Колонну. Тот дал лукавую рекомендацию обещать Колонне полное прощение, если они уступят Пенестрино, потом сровнять замок с землёй, а после – изгнать род из Рима. Папа так и поступил. У Данте лукавый францисканец попадает в ад. Чёрный херувим счёл, что, несмотря на обещанный папой рай, он должен получить, по совету своему, ад, и говорит ему: «Forse tu non pensavi, ch'io loico fossi? А ты не думал, что я тоже логик?» – Нальянов усмехнулся, – вот и я тоже всегда боюсь услышать это от чёрта.

– С чего бы? – усмехнулся монах. – Вы же ничего не проповедуете, не интересуетесь преступлениями, не волочитесь за женщинами и не верите в народное счастье. Лукавых советов тоже не даёте. С чего бы вам беспокоится?

– Из-за недостатка логики, отец Агафангел.

Бартенев повернулся к нему, долго смотрел в лицо, потом странно смущаясь и отворотив глаза от собеседника, точно про себя пробормотал: «Мне померещилось, что у вас совсем не логики недостаток».

– Конечно, грехи мои явны, – Нальянов рассмеялся. – Окромя гордыни бесовской, грешен всем набором барским – от безделья и лени до уныния.

Бартенев, раз подняв глаза на Нальянова, тут же и опустил их.

– Я вам не духовник. Но, хоть и умны вы пугающе, кажется, несчастны очень, – он умолк, заметив, что Нальянов отшатнулся.

Монах стал торопливо прощаться. Нальянов, как заметил Дибич, на прощание кивнул и, не глядя на него, медленно пошёл к дому.

Дибичу не понравился услышанный разговор – и какой-то схоластической дидактичностью, и своей неотмирностью, и тем, что Нальянов был столь красноречив с нищим монахом. Он поймал себя на том, что едва ли не ревнует. И бунтовало не самолюбие – снова заныло сердце. Он вышел из тени, шаги его зашуршали по гравию, и Нальянов, уже севший на скамью у входа, обернулся.

– А, Андрей Данилович! – он поднялся навстречу Дибичу.

– Не знал, что вы с монахом-то знакомы.

Нальянов вдруг подался вперёд.

– Агафангел? Вы его знаете?

Дибич кивнул.

– Конечно. Учились вместе. Безумец. Загубленная жизнь. Сын Гордея Бартенева, богача-промышленника. Способности к математике, физике. Ему прочили блестящее будущее – и вот, всё насмарку. Богоискатель… Он служит в Павловске.

– Григорий Бартенев…вспомнил, – пробормотал Нальянов, кивнув, и продолжил, – ну, и объясните теперь, Бога ради, смысл вашего красноречивого взгляда. Зачем вам пикник Ростоцкого, точнее, зачем вам на оном увеселении я?

Дибич сел на скамью.

– Честно? Я заинтересовался иррациональными вещами, а именно – вашим колдовским обаянием, и хочу попытаться разложить его на составляющие. Проанализировать.

Нальянов расхохотался, хоть и негромко и не очень-то весело.

– Объектом разума может быть только рациональное, дорогой Андрей Данилович. Иррациональное же непознаваемо по определению. Его можно ощутить, но это, мне казалось, не про вас.

– Господи, вы отказываете мне в способности чувствовать?

– Боже упаси. Но вы собираетесь познавать фантомы.

– Ну, нет. Вы – просто колдун. И я докопаюсь до разгадки…

– Колдовство – в женской глупости, дорогой Андрей Данилович. Только женщина может быть одновременно верить комплиментам и быть уверенной, что мужчинам верить нельзя. – Нальянов невесело усмехнулся. Он снова, казалось, зримо удалялся в свои мысли, был рядом и в то же время бесконечно далеко.

* * *

Дибич попрощался с посмеивающимся Нальяновым, однако, направился вовсе не домой. Ему решительно нечего было делать дома, и он решил сходить к Малеру: его портсигар опустел. Франц Малер жил на втором этаже над своим магазином и покупателям был рад в любое время. После Дибич медленно побрёл по тёмной улице, освещённой только у почты. Дипломат никогда не выйдет из себя непреднамеренно. «Нестерпимое положение» на дипломатическом языке означает положение, с которым неизвестно, что делать, и которое поэтому приходится терпеть. И сейчас он попал именно в такое положение.

Мысли его были далеко, а воображение услужливо нарисовало перед глазами картину: кареглазая красавица, чьи темно-рыжие волосы отливали радужными бликами в отблесках каминного пламени. Он возжелал эту красотку, и теперь, морщась, вспомнил высокомерные слова Нальянова, столь унизившие его. «Зря…»

Однако, этот наглый барич та ещё штучка. Лжёт, похоже, и не краснеет. Неужто равнодушен? Неужели он способен предпочесть красотке Климентьевой – эмансипированное чучело? Но Дибич знал и Елизавету Елецкую. Ценил не высоко, девица казалась взбалмошной и недалёкой, но красавицей была редкой. Точно ли Нальянов совратил её, как сказал Маковский, или… как намекнул сам Нальянов, он пренебрёг ею? Павлуше да Бориске верить – себя не уважать.

Дибич пошёл к почте. Окно ещё горело, и он торопливо взбежал по ступеням. Телеграмму отправил в Париж Максу Лисовскому, которого в дипломатическом мире звали Ренаром. С кем только не связанный, он знал столь многое, что больше него не знали председатели обеих палат парламента Лубэ и Бриссон, Леон Буржуа и Шарль Дюпюи – вместе взятые. В телеграмме Дибич попросил Ренара поделиться с ним сведениями: имела ли место связь Нальянова и Елецкой? В точности данных Ренара сомневаться не придётся.

…Елена Климентьева всю ночь не смыкала глаз. Она ничего не понимала. Чтобы ей предпочли какое-то пугало в мужском пенсне – это не укладывалось в её голове. Но предпочтение его было даже демонстративным. Ей вспомнились странные слова тётки о том, что Нальянов – не человек, а нежить, и надо держаться от него подальше. Тогда Надежда Андреевна отказалась ей что-либо объяснять, да и разозлилась не на шутку. Но почему? В поведении Нальянова пока сквозило праздное волокитство за явно доступной и вульгарной девицей, и дипломат сказал, что Нальянов не ищет в женщине высоких достоинств и не умеет их оценить. Но во всём этом сквозило что-то нарочитое, точно напоказ сделанное. Почему?

Анна Шевандина тоже была расстроена, но по другому поводу. Нальянов одним брезгливым движением брови и презрительным взглядом странно обесценил всё, о чём она мечтала. Высокие идеалы сразу показались ничтожными и жалкими, цели – неважными и даже смешными, а сами её учителя, Осоргин и Харитонов, в присутствии Нальянова не могли вымолвить ни слова, жалко блеяли что-то невразумительное. Но сам Нальянов отказался сказать, что исповедует. Почему? Ей смутно подумалось вдруг, что он считал собравшихся не достойными откровенности и не хотел «метать бисер…»

Анна вдруг испугалась этих странных новых мыслей, они нервировали. Ей и самой иногда казалось, что Харитонов не особо-то верит в то, что декларирует, и, хоть и говорит о самопожертвовании для народа, сам никогда и ничем не пожертвует, что братья Осоргины вовсе не революционеры, а просто недалёкие и неприятные обыватели, а Гейзенберг, несмотря на провозглашаемую веру в идеалы, идеалом считает заливное из поросёнка и ножки телячьи под французским соусом. Теперь эти опасения почему-то стали для неё очевидным фактом. Но что проповедует Нальянов? Почему он скрывает свои взгляды?

…Анастасия засветила ночник и села на кровать. В дверь постучали. На пороге показалась Елизавета Шевандина.

– А Анюта-то не солгала, – проронила она, опускаясь в кресло, – он завораживает, глаз отвести невозможно.

– Он тебе понравился? – отстранённо поинтересовалась Настя.

– Не знаю… Но странно, что в одном человеке столько слилось: лицо, фигура, манеры, голос, ум… Он удивительный, конечно, – Лиза была грустна и вяла. В голосе проступила тоска.

Настя бросила внимательный взгляд на Елизавету. Некрасивая девица, лезущая из кожи вон, чтобы приглянуться красавцу, уподобляется нищенке на паперти, но Лиза не пыталась понравиться Нальянову. Настя подумала, что красота Нальянова просто заставила её присмотреться к Осоргину, и невольно возникшее сравнение не могло не расстроить её. Но ей не было жаль Лизу.

– Твоя крёстная говорит, на красивых мужчин нужно любоваться, как на картины в Эрмитаже.

– Правильно говорит, – вздохнула Елизавета, но голос её был совсем не уверенным.