Текст книги "Молох морали"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Любопытно…

…Дибича измотал и измучил состоявшийся разговор. «Холодный идол морали» чем-то даже испугал его. Вспоминая ночную встречу Юлиана с неизвестной девицей, его бесовскую песенку, ледяные глаза во время беседы, явное нежелание открывать душу, Андрей понял, что почти заворожён этим странным человеком.

Если Нальянов считал себя «холодным идолом морали», то его представления о морали были запредельно странным, если же лгал и актёрствовал, – всё становилось ещё интереснее. Одно было бесспорно. Нальянов не мог заблуждаться на свой счёт: слишком уж умён был мерзавец.

Но стоя в темной аллее чалокаевского дома, Дибич задумался о другом. Слова цыганки звенящим аккордом всплыли в мозгу… «Не к добру ты влюбился…» Андрей полагал, что от этой белокожей куклы с волосами цвета темной меди ему нужно лишь обычное мужское удовольствие. Волна холодного бешенства, затопившая его при взгляде Климентьевой на Нальянова, была вызвана, по его мнению, просто уязвлённым самолюбием. Но нет… Слова Нальянова о ревности. Да, он ревновал. Ревновал. Он не хотел отдавать эту рыжеволосую красотку сопернику, и самолюбие тут было ни при чём.

Ведь заныло сердце.

* * *

Леонид Осоргин по пути домой с кладбища зашёл к брату: тот снимал квартиру в Дегтярном переулке. Оказалось, Сергей, уйдя ещё с заупокойной службы, встретил старых приятелей по университету, Василия Арефьева и Виктора Галичева, и пригласил их к себе – помянуть Вергольда. Леонид, едва войдя, понял, что встреча с сокурсниками плавно перетекла в попойку: на столе громоздились несколько бутылок, нехитрая закуска из гастронома Галунова и гора грязной посуды. Леониду не хотелось ссоры, и он молча принял из рук Сергея протянутый ему стакан. Арефьев залихватски тяпнул стопку, закусил стерлядью, прожевал и низким басом вывел: «Смело, друзья, не теряйте бодрость в нера-а-авном бою…» Остальные вразнобой подхватили: «…Пусть нас по тюрьмам сажа-а-ают, пусть нас пытают огнём, пусть в рудники посыла-а-ают, пусть мы все казни пройдём!»

Тут Галичев предложил пойти к девкам. Осоргин знал, что в квартале от квартиры брата было дешёвое заведение купчихи Аглуевой, но идти туда не хотел: в бардаке ошивалась солдатня, мастеровые и бродяги, шлюха шла в тридцать копеек, стоял вечный смрад мочи, плесени, селитры и спермы. Были места и почище, но сорить деньгами Осоргину не хотелось, тем более, пришлось бы платить и за дружков брата. Однако развеяться тоже хотелось, он устал от разъездов, до свадьбы было ещё два месяца. В итоге все решили направить стопы в довольно чистенький притон вдовы Печерниковой, где толклись чиновники, студенты и младшие офицеры, а стоимость услуг колебалась от одного до трёх рублей за «время» и до семи за ночь.

Туда и двинулись.

Девки были второсортны, но выбирать не приходилось. Да Осоргину, в общем-то, было всё равно. От девки ничем не воняло – и то ладно. Почти до полуночи он слышал за ширмами пьяные визги, грубый мат Галичева, и хмельное полусонное пение Арефьева: «Замучен тяжёлой нево-о-олей, ты славною смертью почил… В борьбе за рабочее де-е-ело ты голову честно сложил… сложил…..» В темноте упал стакан и со звоном раскололся, раздался стон девицы под Галичевым, кого-то основательно стошнило. «Служил ты недолго, но че-е-е-стно для блага родимой земли, и мы, твои братья по де-е-е-елу, тебя на кладбище снесли… снесли…» Неожиданно где-то за окном мутно и зло мяукнул кот, раздалось шипение, в проём драной шторы вплыла жирная, как шмат сала, луна. Галичев снова рыгнул за перегородкой, под полом зашуршали мыши. От матраса тянуло мокрой псиной, в освещённых луной углах притона струились ночные тени, тягучие и неопределённые. Осоргин злился. Злился на бессонницу и на брата, злился на вязкий туман за окном и мерзейший кошачий визг. Под утро неожиданно заснул, и в сонном потном мареве видел что-то несуразное: бурую тину смрадного болота, потом – зелёные глаза Нальянова и его руки, согревавшие коньячный бокал.

Пробудился он от толчка брата – тот успел одеться и торопил его уйти. За окном рассеивался утренний туман, на набережной Монастырки глухо ударил колокол. Голова Леонида болела, от запаха нечистых простынь и мышиного помета подташнивало, он тоже поспешно натянул штаны и рубаху, чертыхнулся, заметив, что жилет и пиджак упали со стула и основательно помялись. Братья вышли на порог и с наслаждением вдохнули свежий весенний воздух.

Тут в глазах Осоргина потемнело: из тихого переулка на набережную вышли братья Нальяновы.

Оба были в длинных кашемировых пальто от Чарльза Редферна, горло обоих было замотано на французский манер шёлковыми шарфами, на головах красовались дорогие шляпы моднейшего фасона. Осоргин растерялся и его ошарашенный вид невольно остановил взгляд Нальяновых. Осоргин понял, что его узнал не только Юлиан, но и младший Валериан, мельком видевший его на вокзале. Однако братья, смерив их странно серьёзными взглядами, даже не переглянулись, молча продолжая свой путь. Не помня себя и не совсем понимая, что делает, Леонид потянул брата следом и остановился только в начале набережной, где Нальяновы вошли в резные ворота храма, ни разу не обернувшись и не заметив провожавшего их Осоргина.

Теперь Леонид остановился, опомнившись. Чего его понесло за ними? В витраже витрины он оглядел силуэты – свой и брата – и снова поморщился: вид был непрезентабельный, особенно сравнительно с Нальяновыми. При одной мысли, что братцы могли понять, откуда они вышли, у Осоргина свело зубы, хотя, если бы его попросили объяснить, с чего – не сумел бы ответить.

Почти в это же время с другой стороны Шпалерной, не заметив Осоргиных, вышел Андрей Дибич. Он пошёл мимо храма иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Освещённые изнутри свечным пламенем окна храма в утреннем сумраке на миг показались ему островками уюта. Служба только началась, и Дибич решил зайти. В полупустом храме неожиданно напрягся и вздрогнул. У правого притвора в нише, опустив голову в пол, но временами поднимая чело и размашисто крестясь, на коленях стоял Юлиан Нальянов. Рядом стоял и Валериан, неподвижно глядя остановившимся взглядом в глубины алтаря. «Холодный идол морали» не выглядел ни страстным монахом Мурильо, ни святым Эль Греко, скорее, в его лице проступило что-то расхристанно-русское, чего Дибич раньше в Нальянове не замечал. Было заметно, что службу Юлиан знал, как афонский монах, но лицо его было пугающе-неживым, скорбным и словно мраморным.

Дибич поторопился выйти из храма.

Глава 8. Дела Третьего Отделения

Чтобы стать циником, нужно быть умным.

Чтобы не стать им, нужно быть мудрым.

Ф. Хорст

Нальяновы после службы оба зашли в тётушкин особняк на Шпалерной. На церковной службе они никогда не говорили о делах, но сразу по возвращении Юлиан знаком пригласил брата разделить с ним трапезу, сжевал гренок и деловито осведомился:

– Ты Осоргиных по дороге видел?

– В печерниковском притоне? Конечно. Заведение – хуже нужника.

– Мм-м-да. Ты навёл справки?

– Пока узнал немного. – Валериан, который сегодня отоспался и выглядел намного бодрее, не отказался от кофе и намазал гренок мёдом. – Леонид Осоргин, тридцати шести лет, коллежский секретарь из канцелярии Управления градоначальника, помолвлен с Елизаветой Шевандиной, девицей двадцати восьми лет. Его брат Сергей, двадцати шести лет, служит в департаменте железных дорог, не на хорошем счету, но и увольнение ему не грозит. Тут, отметь – устроен по протекции Даниила Дибича.

– Что об остальных?

– Ванда Галчинская и Мария Тузикова – студентки Женских курсов, обучаются стенографии, Деветилевич и Левашов – просто светские хлыщи, их и Харитонова ты и сам знаешь, Елена Климентьева, племянница князя Белецкого… – Валериан улыбнулся, заметив, что брат с любопытством подался вперёд, – девица неглупая и привлекательная, поведения, судя по всему, безупречного. По крайней мере, ничего дурного про неё вызнать не удалось, – он усмехнулся, заметив на лице брата разочарованное выражение, – а что Дибич? Вы встречались?

– Да, и насколько я понял, никакой родственной близости и взаимной симпатии между Осоргиными и Дибичем нет. Дибич презирает братьев, они, судя по всему, считают его «кутилой-белоподкладочником», однако, это не мешает им пользоваться протекцией своих богатых родственников. А по гнили в Датском королевстве – ты что-нибудь узнал?

– Дрентельну сообщил, и фальшивые даты мы расписали. Все агенты предупреждены. Твоё же дело – вся эта компания – Сергей Осоргин и Ванда Галчинская. Кто такой Француз – вот что тебе вызнать надо.

Юлиан покачал головой.

– В кругах, где вращаются Осоргины, такие как я – изгои. Тем более старший Осоргин видел меня в поезде в купе первого класса, а на похоронах – с отцом. Не настолько же он дурак, чтобы два и два не сложить. А что до Галчинской… извини. Отец хотел воспитать из нас верных слуг империи, готовых защищать её до смерти. До смерти я защищать её готов. Но не до сифилиса, Валье. Проваленный нос – это мерзость. Кроме того, будет очень трудно уверить отца, что я подхватил люэс на службе империи.

– Неужели всё так ужасно? – Брат Юлиана спокойно глотнул из чашки пахнущий имбирём и аравийским ветром кофе, сладостный и возвышающий, как право первой ночи. – Девица мне тоже показалась экзотичной, но неужто настолько?

– Рискнуть проверить? – ехидно спросил Юлиан, на что Валериан просто вздохнул и развёл руками.

Допив кофе, Валериан откинулся на стуле.

– Тут есть одна возможность, – минуту спустя заметил он. – Георгий Ростоцкий, ему семьдесят стукнуло, он юбилей отмечает сначала дома в пятницу, а на субботу и воскресение его гости поедут в Павловск, на дачу генеральскую. Сказал, что там будут «очаровательные сестры Шевандины», Осоргины, Харитонов, Деветилевич и Левашов, а также подружка одной из сестёр – Елена Климентьева.

– Пёстрая компания подберётся.

– Да. Я извинился, сказал, дел невпроворот, но обронил – как бы случайно, что ты, может, придёшь.

– Мне нравится, как свободно ты распоряжаешься с моим временем, Валье, – с едва уловимой ноткой язвительности заметил Юлиан. – Но всё это, увы, невозможно. Я, в общем-то, довольно артистичен, но у каждого артиста – своё амплуа. Я могу прикинуться парижским пшютом, английским коммивояжёром или русским барином, но притвориться бомбистом, говорю же, не получится.

– А никем и не надо прикидываться, – веско бросил Валериан. – Твоя задача – даже не столько выведать что-либо, а спровоцировать хоть что-то. Надо свести там как можно больше народу и столкнуть. В этом умении тебе – равных нет.

– Так не ты ли, братец, эту идейку Ростоцкому и подбросил-то, а? – чуть прищурив глаз, наклонился к брату Юлиан.

– А вот и не угадал, – заметил тот, вытирая губы салфеткой и бросая её на стол. – Я тут совершенно ни при чём. Идеальное стечение обстоятельств. Единственно, чего недостаёт, это как туда Ванду с подружкой отправить?

Валериан Нальянов слукавил, точнее, чего уж там, – бессовестно солгал брату Юлиану. Старик Ростоцкий, бывший подчинённым его отца, питал к обоим братьям Нальяновым уважение глубочайшее, и потому откликнулся на просьбу Валериана устроить празднование юбилея с той же готовностью, с какой всегда выполнял поручения Витольда Витольдовича, нисколько не сомневаясь, что эта просьба исходит от самого тайного советника.

Ещё на отпевании старик известил Шевандиных, Иллариона Харитонова, Аристарха Деветилевича и Павлушу Левашова, что приглашает их всех к себе в пятницу – в дом, а потом на выходные в Павловск – отметить его семидесятилетие.

– Как же, идеальное, – не похоже было, чтобы Юлиан поверил брату. – Ты или темнишь, или недоговариваешь. За каким чёртом ты всё это затеваешь? Выйди на своего иуду и разговори. Что тебе в этом Французе?

Валериан минуту сидел молча, глядя в пол, потом всё же проговорил.

– Ладно, не шуми, Жюль. В конце января людьми Дрентельна была взята типография «Чёрного Передела». Наборщик Жарков был на следующий день освобождён и через знакомых рабочих предлагал свои услуги для устройства новой типографии. По сведениям Тюфяка, который их и сдал, они сочли, что именно Жарков предал типографию и приговорили его. Он был убит на льду Невы агентами Исполнительного Комитета. Судя по всему, один отвлёк Жаркова, второй сзади ударил его гирей по затылку, а тот, что шёл рядом, вонзил ему в сердце нож, потом оба положили на убитом приготовленную прокламацию и пошли дальше. Тюфяк слышал разговор, что это дело рук некоего Француза. А тут Якимова твоя это имя и проронила. Но напрямую вопрос не задашь. Никаких французов там нет, но это может быть прозвище кого-то, бывавшего во Франции. Тюфяк не знает такого, он, сам понимаешь, тоже по тонкому льду ходит. Лучший путь – Галчинская. Кроме того, младший Осоргин ничего про записку Якимовой не знает, он настороже не будет.

– А… вот что ты стойку-то сделал. Так прямо к Ростоцкому и обратись, – усмехнулся Юлиан, – пусть он Галчинскую и пригласит.

– Да откуда Ростоцкому девиц эмансипированных знать-то?

– Ну, тогда Деветилевич.

– Не выйдет. Недавно умершая мамочка Аристарха, ни в чём себе не отказывавшая, точнее, ни в чем не отказывавшая своему тайному любовнику лейтенанту Амосову, оставила сынка с носом. Именьице оказалось заложенным и перезаложенным, и полученная им сумма в итоге не покрыла и третью часть его долгов. Но Аристарх на многое и не рассчитывал, всегда отличаясь здравомыслием. Сейчас здравомыслие подсказывает ему верный выход – женитьбу на Елене Климентьевой, его кузине, которой предстоит унаследовать свыше двухсот тысяч. Это решает все его проблемы, и Аристарх уже полгода преданно влюблён в свою двоюродную сестру, неизменно дарит цветы и милые знаки внимания, сумел даже заручиться поддержкой Белецких. У Ванды он бывал – эмансипированные девицы, в отличие от проституток, дают бесплатно, по идейным соображениям свободной любви, но для него публично признаться в знакомстве с Тузиковой и Галчинской… невозможно-с.

– Что ж, любовь… не нуждается ни в каких оправданиях, – саркастично согласился Юлиан. – Ну а Павлуша Левашов?

– Павлуша? – задумчиво переспросил Валериан. – Он единственный наследник состояния дядюшки и не привык беспокоиться о деньгах. Но старик Уваров крепок, как дуб, и кто знает, когда он сыграет отходную? Пока же тот требует брака Павлуши со своей внебрачной дочкой Дарьей Шатиловой, ибо не хочет вписывать её в завещание, опасаясь скандала. Левашов же, весьма неглупый молодой человек, предпочитает не спорить с богатым родственником, но женитьба на Дарье, некрасивой толстой девке, от которой вечно воняет, как он болтал спьяну, прогорклым маслом и дегтярным мылом, отнюдь не его мечта. Он согласен спать с жабой, но не упустит своего, когда рядом есть кое-что получше. И он весьма внимателен к Климентьевой – если удастся очаровать богатую наследницу, он может дядюшку с его побочной дочкой послать к черту. И потому – он тоже будет скрывать это знакомство.

– Харитонов?

– Не пойдёт, – покачал головой Валериан, – он несколько побаивается эмансипированных девиц. И, по слухам, безнадёжно влюблён в среднюю Шевандину, вот и вертится там. В том-то и беда. Их знают все, но ни Деветилевич, ни Левашов, ни Харитонов такое знакомство афишировать не будут. Тем паче – младший Осоргин, если мозги есть, он вообще прикинется, что первый раз в жизни их видит.

– Понимаю. И что же делать?

– Есть одна мысль. Эти нигилистки там нужны – и они там будут.

– Кстати! – откинулся Юлиан в кресле. – Постарайся, чтобы там был и Дибич.

– Зачем? – подлинно изумился Валериан.

– Дипломат выдаст вам всё, что угодно, кроме своих чувств. Если же они проступают…Он влюблён в Климентьеву. Влюблённый – это дурак, а если пяток дураков столкнуть лбами – толк будет.

– Циник ты, Жюль. Но он там будет.

* * *

Между тем за вторником, как водится, наступила среда, а вместе с ней – время чаепития у Белецких. Дибич вовсе не собирался пропускать его. С Нальяновым Дибич после их ночного разговора не виделся и видеться не хотел: слишком уязвлено было самолюбие, но Елена… Несмотря на мутный совет Юлиана Витольдовича «забыть о ней», девица не забывалась, он не намерен был отказываться от желанного ему, и советы Нальянова только подливали масла в огонь. Кто смеет указывать ему?

Но он никогда не впадал в более беспокойное, неопределённое и смутное состояние духа, и никогда не испытывал такой неприятной неудовлетворённости, томительный, как назойливый недуг, как в эти дни. Его тяготили ожесточённые приливы отвращения к себе. Иногда он чувствовал, как из глубины его существа, точно тошнота, поднималась горечь, и он только и делал, что смаковал её, вяло, со своего рода сумрачной покорностью, как больной, утративший всякую веру в исцеление и решивший замкнуться в своем страдании. Ему казалось, что сердце его опустело непоправимо, как продырявленные мехи. Чувство этой пустоты, несомненность этой непоправимости возбуждали в нем порою своего рода отчаянное озлобление, а за ним и безумное омерзение к самому себе, к своим последним мечтам. Он достиг ужасного мгновения, когда великие сердца обнаруживают всю их силу, а малые – все их ничтожество. Он, хоть и не хотел себе в этом признаться, не имел сил бороться.

Ему казалось, что именно Елена могла бы стать его истинной Музой, и тогда он создаст шедевр, неосуществимый сон многих поэтов: лирику, облечённую во все изящество старины, но глубокую, страстную, чистую и сложную.

Как Дибич и предвидел, на чаепитии девица нашла случай побеседовать с ним, причём выбрала для этого именно тот момент, когда князь Белецкий с похвалой отозвался о внимании Нальяновых к несчастному Вергольду, потерявшему сына. Елена, слегка наклонясь к Андрею Даниловичу, спросила, давно ли он знаком с Юлианом Витольдовичем и что тот за человек? Она говорила негромко, и Дибич чувствовал, что от неё исходило странное обольщение, очарование расплывчатых призраков, неизъяснимое, невыразимое, точно от неё исходил след древних благоуханий, точно она в смутном, побледневшем, неясном виде воплощала в себе все волшебство века Медичи. Дибич отозвался с живой искренностью и полной откровенностью, снова, впрочем, дипломатично не ответив на поставленный вопрос.

– Недавно мы с господином Нальяновым обсудили наши вкусы и нашли, что они не очень-то схожи. Тем не менее, вражды меж нами нет, – снисходительно улыбнулся и пояснил Дибич, разглядывая Елену. – Я нахожу Юлиана Витольдовича весьма интересным человеком.

Девица была хороша. Женщины редко нравились ему при дневном свете, но волосы Елены золотились в вечерних солнечных лучах, чистая кожа отдавала опаловыми переливами, грудь волновалась, как речные перекаты. Он закусил губу и снова опустил глаза.

– Он так странно себя ведёт. Он в кого-то влюблён? – с осторожным, но жадным любопытством проронила Климентьева, и Дибич окончательно понял, что дело зашло далеко.

– Мне показалось, что сердце Юлиана Витольдовича свободно. Но я, конечно, могу и ошибаться… – Дибич заметил, что Елена пожирает его глазами. Никакая другая тема не могла бы так заинтересовать её. – Я видел влюблённых, дорогая Елена. Он на них совсем не похож. Нальянов, мне кажется, не верит в любовь.

Елена была удивлена и озадачена.

– Как это? – она искренне недоумевала. Не верить в любовь, по её мнению, было всё равно, что сомневаться в том, что в небе есть солнце.

Дибич задумчиво пояснил девице, что многие мужчины, увы, разуверились в любви.

– Кто они? – его карие глаза блеснули. – Бессердечные циники или несчастные люди, пережившие драму страсти? Когда мужчина, утверждает, что не верит в любовь, он никого не хочет подпускать к сердцу. И причина – как раз несчастная любовь. Он прячет боль под маской бесстрастия. Неразделённая любовь унизила его, но признать этого он не хочет. Любить такого мужчину трудно. Насильно от горьких чувств не избавить… – Елена заворожённо слушала. Дибич с горькой и загадочной улыбкой продолжал, – другая причина, – обман. Если в жизни была измена, то вера в светлые чувства сменяется цинизмом, мужчина не верит ни одному слову из женских уст, убедив себя, что любовь лжива, и будет мстить всем за причинённую ему боль.

– Так его обманули? – Елена просто не могла поверить, чтобы такого мужчину можно было обмануть, но Нальянов действительно избегал женщин, она видела это, и слова Дибича звучали правдиво.

Сидя с ним рядом, она теперь рассмотрела этого атташе поближе. Ничего неприятного в нём не было: любезен, неглуп, недурён собой. Домогательства Дибича в Варшаве она отвергла потому, что он, по её мнению, в подмётки не годился Юлиану Нальянову, да и не мог ведь он сам не понимать, что ему нелепо даже сравнивать себя с Нальяновым?

Елена была не глупа, а всего лишь, вследствие юности и неискушённости в делах житейских, несколько наивна. Жизнь ещё не научила её пониманию, что никогда и никто не считает себя ниже другого… пока, опять же, жизнь не вразумит.

* * *

В этот же день Андрей Дибич получил от генерала Ростоцкого приглашение на юбилей, который старик явно решил отметить с размахом, а вечером столкнулся с его превосходительством у почты, где старик внимательно проглядывал газеты, правда, читая только уголовную хронику и изучая дело Мейснер.

Генерал, шелестя газетной страницей, недоуменно и восторженно покачал головой.

– Удивительно, судя по всему, ни одного лишнего жеста. Он шёл по следу как борзая, ей-богу, точно нюхом.

Дибич знал, что дело вёл брат Нальянова, и с живым любопытством спросил:

– А Валериан Витольдович душевно похож на своего брата?

Старик улыбнулся.

– Не знаю, это вам, Андрей Данилович, самому лучше приметить. Молодёжь сегодня не особо любит душу-то раскрывать. Валериан Витольдович очень умны-с, Юлиан Витольдович тем же с юности отличались, а вот душевные нюансы – это не про меня-с.

– Нальяновы ведь, я слышал, рано осиротели? – осторожно и мягко спросил дипломат.

Ростоцкий кивнул.

– Да, и пятнадцати старшему не было, а Валериан – на два годка, почитай, моложе. Такое несчастье.

Тон дипломата стал ещё мягче.

– А что произошло?

– Она по ошибке не ту микстуру выпила. Спасти не смогли.

Приглашение на ужин и пикник, узнав, что там будет и Юлиан Нальянов, Дибич принял.

* * *

– Великий принцип «реабилитации плоти» – это попираемое обществом понятие мы оправдываем как выражение закона любви и гармонии мира. Гармония эта – в равенстве всех вопреки предрассудкам, порождённым их собственным невежеством и разъединяющим людей на сословия и классы! – Мария Тузикова села под аплодисменты публики.

В конце сходки к ней подошёл Лаврентий Гейзенберг, похожий на толстого серого кота, всем своим кошачьим видом показывая, что рассчитывает остаться на ужин. И, невзирая на то, что его не было во время выступлений, он нагло просочился в гостиную снимаемой девицами квартирки и угнездился за столом между Марией и Вандой, начав уплетать за обе щеки. Лаврушку никто не принимал всерьёз и подобное поведение не вызвало возмущения.

Однако, к удивлению девиц, Лаврентий, дождавшись, пока народ разойдётся, неожиданно огорошил их новостью. Его дальний родственник, сообщил он, отставной генерал Георгий Ростоцкий, вчера пригласил его на свой юбилей и пикник в Павловске и предложил взять с собой пару друзей.

Ванда и Мари переглянулись. Попасть на генеральский банкет и в Павловск с его дороговизной и немыслимыми ценами? Лаврентий явно не шутил, да и, если оставить в стороне его вечное стремление щипать их за задницы и любовь к застольям, был довольно надёжен, по крайней мере, долги всегда отдавал и доверенное ему ни разу не выболтал. Гейзенберг ещё раз повторил, что ничуть не шутит, и, чуть покраснев и опустив глаза, добавил, что во избежание слухов и пересудов представит их своими кузинами.

Девицы не возражали и принялись за обсуждение, в какой сак лучше сложить вещи для пикника.