Текст книги "Бесовские времена (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

– А потом? – поинтересовался дон Франческо Мария, насмешливо направляя на шута глаза, обрамленные выпуклыми веками.

…Потом он закусил орехами и яблоками, кои накрошил во взбитые с сахаром яйца, поставил муку на полку, допил вино, наплевал на пирог и пошёл спать, лишний раз убедившись в старой истине: чтобы правильно приготовить яичницу, мало быть одаренным кулинаром и стоять у хорошо нагретой плиты с умной поваренной книгой. Нужны ещё – Божья помощь и возвышенный склад ума… да и яйца лишними не будут.

Инноченцо Бонелло, главный повар, приятель шута, озабоченно поинтересовался, удался ли каплун?

– Не могу сказать, что каплун был очень вкусный, дорогой Инноченцо, – жуя, ответил шут, – эта фраза слишком напоминает некролог, а кто же верит всей той ерунде, что говорится над покойниками? Поговорим о живых. Можно научиться стихосложению, можно выучить дюжину языков и постичь тайны земли и неба, тут, ясное дело, большого ума не требуется, но хорошо жарить каплуна – это искусство! Не будь таких гениев кулинарии, как ты, жестокость жизни в эти бесовские времена была бы просто невыносима. – Шут артистично обглодал косточку и поднял бокал. – Твоё здоровье, Бонелло!

Альдобрандо заметил, что за общий стол сели без малого сорок человек. Появились новые люди, которых он раньше в зале не видел. С левой стороны стола против них сидел бледный и странно томный человек с большим носом, но нерешительным, вялым подбородком, с глазами цвета льда. Антонио Фаттинанти на вопрос Даноли ответил, что это ключник Джузеппе Бранки. Рядом ел молодой человек лет тридцати, щуплый и пучеглазый, с толстыми рыбьими губами, из которых нижняя несколько отвисала. Он оказался кастеляном замка Эмилиано Фурни. Слева от них сидел ловчий Паоло Кастарелла, худой человек с лицом рыхлым и потным, под его серыми глазами набрякли тяжелые мешки, бывшие следствием не то перепоя, не то какого-то лимфатического недуга. При взгляде на этих людей Альдобрандо невесть почему подумал, что это жертвы ада, потом опомнился и долго не мог понять, откуда в его голову пришла столь дикая мысль.

В стороне от них сидел Джулиано Пальтрони, полный человек с маленькими темными глазами, напоминающими маслины, и тугим лицом, лучащимся румянцем. Он был герцогским банщиком и ведал цирюльней. Джулиано поминутно что-то говорил соседу – конюшему Руджеро Назоли, блондину со скуластым лицом и тяжелым подбородком, придававшим лицу выражение силы и воли.

С правой стороны стола поместились донна Черубина Верджилези, особа, наделенная от природы круглыми тёмными глазами и губками-вишенками, но, к несчастью, сильно обделённая мозгами, и потому весьма любвеобильная. Она, как уже упоминалось, выбирала себе в любовники только утонченных мужчин, знатоков изысканной поэзии и галантных кавалеров. Тут же сидела её подруга Франческа Бартолини, белокурая полнотелая особа с округлым лицом, тоже романтичная и весьма похотливая. Синьорина Джулиана Тибо, по признанию многих придворных, неутомимая в постели и малоразборчивая, не брезговавшая даже конюхами, тихо беседовала с Дианой Манзоли, полной и дородной особой в желтой накидке, которая никогда не обращала внимания на куртуазную любезность кавалеров, предпочитая им мужчин платежеспособных. Её муж, главный шталмейстер Руфино Манзоли, не возражал.

За столом снова обсуждали ненавистного фаворита. Критике подвергалось дерзкое поведение шута, и тут выяснилось, что у него есть при дворе и поклонники.

– Вы не можете не согласиться, Дианора, что его неучтивость – следствие пустого тщеславия, пошлости и высокомерия! Он нагл и бездарен! – высказалась Иоланда Тассони.

Дианора ди Бертацци спокойно возразила.

– При дворе много пошляков, сплетников и насмешников, но людей действительно остроумных мало. Изящно шутить и занимательно говорить о пустяках умеет лишь тот, кто сочетает изысканность и непринужденность с богатым воображением: сыпать веселыми остротами – значит создавать нечто из ничего, творить… Мессир Грандони – одарённый человек.

Её поддержала Гаэтана Фаттинанти.

– Мессир Грандони всегда учтив, церемонен и благопристоен без всякой фамильярности.

– Не могу этого отрицать! – язвительно заметила синьорина Тассони. – Он всегда владеет лицом и жестами, скрытен и непроницаем, умеет улыбаться врагам. Но в этом – утонченное притворство, мерзейшее двуличие и глубочайшее презрение ко всем.

– Фаворит, наделенный высотой духа, часто испытывает смущение и замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением и насмешкой, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? – Гаэтана улыбнулась, видя, что ей удалось заставить Иоланду умолкнуть.

Чума меж тем рассказывал герцогу, инквизитору и главному лесничему, как однажды, охотясь на уток, напоролся на волчью стаю. «Кинулся я к дереву, влез на сук, а волки подо мной так и прыгают, так и прыгают. Целая дюжина. Серые, глаза горят… И вдруг сук подо мной – трррах! – подломился… Падаю я прямо на волков…»

– И что же? – с нескрываемым скепсисом полюбопытствовал Ладзаро. Он знал, чем чревата встреча с волчьей стаей. Песте с непередаваемой грустью развёл руками, словно изумляясь его недоумению.

– Ну, конечно же, разорвали в клочья, Ладзарино. А ты чего ждал?

Отхохотав, дон Франческо Мария рассказал, как, будучи в Мантуе, был приглашен на охоту на зайцев и по окончании травли единогласно провозглашен королем стрелков. Он один меткими выстрелами из арбалета застрелил тридцать зайцев.

– До сих пор не понимаю, как я это сделал, – скромно заметил он, – ведь в моем колчане было только десять стрел…

Главный лесничий заметил про шута, что тот безжалостный охотник. В прошлый раз, когда на герцогской охоте были фрейлины, все мужчины забыли про выстрелы, красуясь перед дамами, и только шут настрелял дюжину уток. «Это было в тот день, когда заблудился наш медик, заплутал в трех соснах… Его супруга тоже беспокоилась…»

– Да, не заплутился ли он и не заблудал ли… – растолковал шут.

– Ну, да, а Песте нашёл его, собирая своих уток. Дамы же, когда мессир Грандони едва донёс свою добычу, сказали, что у него нет сердца, – наябедничал лесничий.

– Сердце у него есть, – вступился за дружка инквизитор, – ведь подбирая убитых уток, он едва не рыдал. По крайней мере, на его глазах были слезы…

– Слезы на его глазах выступили позже, когда он смолил утку над костром, и дым попал ему в глаза… – уточнил герцог.

– Нет, ваша светлость, я оплакивал их… – с неописуемым выражением на глумливой физиономии заверил герцога Песте.

Даноли пригубил вино, оно оказалось превосходным и он, думая о своём, не заметил, как неприметно охмелел. Пиршественный зал медленно поплыл у него пред глазами, лица искажались и перекашивались. В ушах снова призраки снова прошипели мерзкие слова о дурной крови, но продолжалось это недолго – усилием воли ему удалось справиться с собой.

Трапеза завершалась, Даноли оглядывал стол, слушая краем уха рецепт, которым Песте за герцогским столом делился с инквизитором. «Чтобы приготовить рагу из зайца, Аурелиано, оживленно повествовал наглый гаер, надо взять масло, шпик, морковь, лавровый лист, чёрный перец горошком, три дольки чеснока, соль, десяток трюфелей и фунт кошатины…» Выслушал он и приговор главы урбинского Священного трибунала: «Ты совершенно не умеешь готовить, Чума…» и дерзкую апелляцию нахала: «Вздор! Никто вкуснее меня не режет ветчину!!..»

Заметил Альдобрандо и Флавио Соларентани, тот был сумрачен и неразговорчив. Причём сумрачность его усугублялась, когда он ненароком ловил на себе взгляд Портофино – ядовито-насмешливый и высокомерно-презрительный. Песте же поглядывал на Соларентани безмятежно и элегично, даже умилённо, словно доктор философии – на глупого котёнка. Самого Чуму пожирала плотоядным и хищным взором Бьянка Белончини, Черубина же Верджилези бросала на него взгляды, исполненные ненависти, мужчины вяло пережевывали десерт, искоса поглядывали на женщин. Тристано д'Альвеллавнимательно смотрел на самого Альдобрандо Даноли, и заметив, что граф поймал его взгляд, не отвёл глаза, а по-прежнему смотрел на него пристально и сосредоточенно.

В ушах Альдобрандо снова и снова змеиные голоса нечисти шипели непонятные слова о зараженной, гнилой крови, но где было в этом путаном круговороте, в калейдоскопическом мелькании почти неразличимых лиц понять, о чём идет речь?

Шут, давно наевшийся, теперь препирался с герцогом и своим дружком Портофино. Первый утверждал, что шут часто нарушает основы веры и, вообще, недоверчив и скептичен, а Аурелиано считал, что Чума, наоборот, часто верит досужим вымыслам. Песте заявил, что он, действительно, существо на редкость сложное, противоречивое и многогранное и, взяв висящую на стуле гитару, ударил по струнам, заявив, что споёт старинную испанскую песню, которая пояснит присутствующим степень его веры и еретических сомнений…

Пел шут, глумливо кривляясь, как ярмарочный арлекин.

 
  Что женился бездельник на красотке без денег, —
  я, пожалуй, поверю…
  что не пустит он смело красоту ее в дело, —
  а вот это уж ересь…
  Что обнов у красотки тьма и муж ее кроткий, —
  Почему бы и нет?
  Что не знает он, скаред, кто жену его дарит, —
  Ну, так это же бред…
  Что к красавице ночью залетел ангелочек, —
  Это дивное чудо.
  Что девица, надута, не брюхата от блуда, —
  верить в это не буду.
 

Омерзительный гаер завел глаза пол потолок, потом опустил их на синьора Фаверо.

 
  И что куплена степень профессором неким, —
  в этом не усомнюсь,
  что диплом золоченный производит учёных, —
  вот над этим – смеюсь.
 

Мерзкий кривляка оглядел дальний стол, где сидели Тиберио Комини, Эмилиано Фурни и Джузеппе Бранки, и допел, изгаляясь, последний куплет.

 
  Что юнец пять дукатов не считает за трату, —
  Ну, пожалуй, что да…
  Что на зад его гладкий ганимеды не падки, —
  Ну, так то ерунда…
 

В зале повисло неприятное молчание, и шут извинился – он сегодня не в голосе, герцог расхохотался, а мессир Портофино признал, что взгляды шута хоть и циничны донельзя, но ничего еретического в них нет.

– Ну, а почему ты не воспел верность моих слуг, Песте? – тихо спросил вдруг дон Франческо Мария, – или я не настолько богат, чтобы купить чью-то верность? Ведь об уме правителя судят по тому, каких людей он приближает, если это люди преданные и способные, сие проявление его мудрости. Если же они не таковы, то заключат, что первую оплошность государь совершил, выбрав плохих помощников. Но так редки способные… так нечасты преданные… а уж соединить в одном лице преданность и способности… – трудно было понять, шутит его светлость или серьёзен. – Ты-то хоть мне предан?

Шут грустно поглядел на своего владыку.

– Язык искажен, мой повелитель, и трудно сразу постичь разницу между «быть преданным друзьям» и «быть преданным друзьями», разница-то только в одной букве, и только стрезва распознаешь отличие «способности на многое» от «способности на все», и поймешь, как порой убийственны универсалии. Наш мессир Альмереджи верен женщинам – каждой и всю ночь напролет. Кто станет упрекать компас за преданность северу, а флюгер за верность ветру? Но истинная верность – верность земле, повелитель, ибо кто уже предан земле, не сможет предать. Я же надеюсь, что буду верен. А вот быть преданным… я могу. Это с каждым случиться может…

Герцог был бледен и казался подавленным. Словесные выверты шута были неутешительны, но Чума не сказал ничего, чего не знал бы сам Франческо Мария.

– Счастлив правитель, за которым с равной радостью идут на пир и на смерть… – уныло пробормотал герцог.

Песте поднялся и, подойдя к Франческо Марии, тихо опустился на колени рядом с троном. Шуту было жаль своего несчастного властелина.

– Мы пировали с тобой, повелитель. Почему ты думаешь, что я не пойду за тебя на смерть?

Франческо Мария судорожно вздохнул. Шуту он верил. Но все остальные? Песте продолжил:

– Ты всегда был верен друзьям, господин мой. Зеркало возмездия, обращенное к тебе, не будет жестоко…

– Разве мало верных, оказавшихся преданными, Грациано?

Шут поморщился и тихо поговорил.

– Их ничуть не больше, чем тех, кто остался верен до смерти. Но сейчас ты готов утратить нечто более важное – верность себе. И что проку будет от моей верности предавшему самого себя? Ты слабеешь…

Франческо Мария был умён и никогда не считал шутов опасными – ибо знал подлинные опасности, он всегда смеялся над шутовскими проделками Песте, подлинно веселившего его сердце, хохотал и над насмешками Чумы над ним самим – и оттого казался только умнее. Неограниченная свобода шутовства при дворе непомерно усиливала владыку – смеющийся над собой непобедим. Чума прекрасно понимал герцога и время от времени сотрясал герцогские приемы колкими пассажами в адрес его светлости – шута после этого считали безумно дерзким, но Франческо Марию, снисходительно улыбающегося, приравнивали к Октавиану Августу. Однако сейчас герцог не смеялся, но, горько улыбнувшись и кивнув Тристано д'Альвелле, покинул зал.

Чума вдруг услышал за спиной шипение Джезуальдо Белончини.

– Лизоблюд, легко ему лицемерить да падать на колени, демонстрируя преданность…

Грациано поднялся, лениво пробормотав, что тяжело упасть на колени только тем, кто стоит на четвереньках, и нашел глазами Лелио Портофино. Тот видел лицо удалившегося с трапезы герцога и тоже был невесел.

После ужина слуги внесли светильники, придворные разбрелись, кто куда, дамы с кавалерами, всеми силами избегая треклятого шута, затеяли игру в триктрак, а плотно закусивший поэт Витино читал девицам стихи, но при этом – подыскивал глазами любвеобильную особу, способную приютить любимца муз на ночь.

К шуту снова подошёл его нынешний сотрапезник, дружок Тристано д'Альвеллы, мессир Ладзаро Альмереджи и с любопытством поинтересовался: Грациано пошутил насчёт парика, или это правда? Чума, уже забывший свой взбесивший фрейлину экспромт об искусственной природе её белокурых волос, не сразу понял, о чём его спрашивает главный лесничий, а, уразумев, почесал левую бровь и выразил недоумение – ведь мессир Альмереджи, как было всем известно, не проводил ночи, охраняя леса, но охотился по ночам в покоях фрейлин – кому же знать об этом, как не ему? Мессир Ладзаро почесал в затылке. Его дело загнать дичь, пояснил он, а ощипывать её – он не пробовал.

Песте дал ему хамский совет – попробовать…

Между тем к Чуме, который хищно оглядывал дам, надеясь найти новый повод для своих ядовитых инвектив, подошёл Флавио Соларентани. С того часа, как они расстались на городской площади, они только перекинулись взглядами за столом. Соларентани был бледен и выглядел невыспавшимся.

– Я ещё не поблагодарил тебя за советы и уроки фехтования, Песте.

Шут усмехнулся.

– Лучшей благодарностью мне будет отсутствие подобных случаев в будущем, Флавио. Надеюсь, произошедшее тебя вразумило?

Соларентани вздохнул.

– Ты – странный. Из тебя вышел бы хороший монах. А вот мне не надо было давать обеты. Формы женского тела томят и мучают своим необъяснимым очарованием, и если душа не готова отринуть все соблазны мира, искушаешься поминутно…

Взгляд Чумы отяжелел.

– Ты – глупец. Чудом соскользнул с плахи и снова лезешь под топор?

– Я понимаю. – Флавио поморщился. – д'Альвеллазря устроил меня сюда. Но как ты может не видеть этой красоты? Женственная утончённость так пленительна! Как они изысканны, как грациозны…

Шут зло усмехнулся.

– «Не пожелай красоты женщины в сердце твоём, да не увлечет она тебя ресницами своими, ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём…» – шут ломался, но взгляд его был ядовит и презрителен. – При ходьбе опускай очи долу да усердно повторяй молитву Иисусову, коя оградит от искушений, ибо с призываемым Пресвятым Именем в сердце поселится Спаситель и обережет тебя от непотребного…

Священник перебил его.

– Грациано… А… что Портофино? – было заметно, что это волнует Соларентани. – Он сердится? Сильно? – Песте пожал плечами, давая понять, что степень гнева мессира Портофино ему неведома. Соларентани был бледен и отвернувшись от шута, спросил, – но почему отец Аурелиано… Он же постоянно то в замке, то в храме, везде женщины, он, я видел, и вина пьет, и с женщинами беседует… Почему он не искушается?

– Глупец… За плечами Аурелиано двадцать пять лет таких постов и подвигов, что тебе и не снились. Он может и ночь в спальне женщины провести – и девственником остаться.

– …Ну, за подобное я бы не поручился, – раздался сзади насмешливый бас Портофино, – глупо искушать Господа такими опытами. Жди меня в храме, Флавио, – и инквизитор отошёл от побледневшего Соларентани, который на негнущихся ногах побрёл в домовую церковь.

Наступивший вечер был тяжёл для Соларентани. Прошлую ночь, он, утомлённый и измученный поединком, спал как убитый, но теперь усталость прошла. Он со страхом ждал прихода своего духовника отца Аурелиано, весь трепеща от сковывавшего душу ужаса, и появившийся на пороге храма Портофино окинул его взглядом, от которого его бросило в дрожь. Теперь Портофино был страшен, глаза его отяжелели гневом и метали молнии. Он зло прорычал:

– Подонок… – Флавио опустил глаза и рухнул на колени. Он был виноват и знал это. Он лгал Портофино, лгал на исповеди всё последнее время, утаивая от него свои греховные искушения, кои были тем мерзостнее, что касались замужней женщины. – Лжец… Блудник… Ты, что, не знаешь, что тело твое суть храм живущего в тебе Святого Духа? Так мало того, что сам искусился, таинство исповеди осквернив ложью, так ещё и непорочную женщину блудницей чуть не сделал и ложе честного мужа едва не подверг поношению? – На спину несчастного опустился тяжелый бич, и Флавио содрогнулся, застонав от боли. – Монашеский чин для тебя ничто? – новый удар рассёк воздух. – Обеты, Христу данные – для тебя звук пустой? – последовал новый удар, – честь ордена для тебя грязь подошвенная? – Соларентани больше не мог сдержать вопль боли, – Память отца и честь семьи для тебя значат меньше твоей похоти? – На пятом ударе Флавио рухнул наземь. Портофино брезгливо оглядел монаха, – аще не знаешь, что ни блудники, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божия не наследуют? – Теперь губы инквизитора кривила усмешка. Лицо его обрело прежнее спокойствие и гармоничность. Он отбросил кнут и менторски продолжил, – каждый грех черпает силы свои в нечистых мыслях, появившееся в них вожделение перерождается в желание, и грешник ищет пути совершения греха. Далее же, как железо рождает ржавчину, так и растленное естество тела рождает движения похоти, и делает тебя, дивное творение Божье, просто животным…

Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.

– Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но мысли, смущающие тебя, нужно исповедовать мне, духовному отцу твоему, открыв всё, что смущает ум твой в сем искушении, ничего не утаивая и не позволяя стыду связать язык твой. Поступи ты так – спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе… Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь…

– Простите, отец Аурелиано…

Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте. Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани – человек нестойкой души и греховных помыслов, но Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, Портофино же считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.

Глава 6. В которой повествуется, чем при дворе день отличается от ночи

На замок спустилась ночь. Песте, зная, что он не нужен герцогу, решил отправиться спать и тихо, привычно держась ближе к стене, скользил вдоль коридора, миновал этаж и лестничный пролёт, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино, но отмахивалась лишь веером.

– Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть ученым – но рассуждать должен умнее всех учёных.

– Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, синьора, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов….

– Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного и красноречивого придворного, как вы, синьор Витино, – несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила синьора. – Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна.

Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню синьоры Верджилези, а Песте, устремив очи горе, пробормотал что-то непотребное о глупых курицах, которых любой сластолюбец затащит в кровать, обронив два-три дежурных комплимента…

Шут, как и многие во дворце, знал, что синьора Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Руджеро Назоли и дворецкого Густаво Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Григорио Джиральди, и Бартоломео Риччи, и Беноццо Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала Жану Матье и Франческо Альберти, да и любому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, врач герцогини Пьетро Анджело, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо, иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если ему удавалось оттеснить прочих. И конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звезд астролог Пьетро Дальбено и одареннейший поэт Энцо Витино…

 
  Ладзаро Альмереджи сочинил мерзейший стишок.
  Кто хочет поиметь синьору Черубину,
  тот должен выглядеть ученым эрудитом,
  об Ариосто должен речь вести тот,
  не вздумав ляпнуть ей про Аретино.
  И если выдрать захотел ты Черубину,
  я путь тут лабиринту уподоблю,
  ты о Петрарке повествуя чинно,
  задвинь в её лоханку всю оглоблю…
 

Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, кою ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом – и весьма существенном, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.

Его опасения были напрасны: синьора, хоть грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.

Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, кои, к тому же, деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, хоть иногда, когда удавалось основательно напоить красотку, лакомились вместе. Но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок. И сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплета, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорбленные в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней синьоры, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро замок порадовала новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен не одному Витино.

 
  Имея штык размером с волчий клык
  Тебе ль, Витино, радовать вдовиц?
  Парнас – приют поэтов-горемык,
  Что им искать в постелях кобылиц?
  Ведь ты едва не сгинул с головой
  В той щели, где застрял бы и клистир,
  Тот, у кого стручок размером с твой,
  Пусть лишь стихами покоряет мир…
 

…Ипполито Монтальдо молча разделся и лег, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Не лучше ли винить себя? Она просто не любит его – стало быть, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что может заставить себя полюбить. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла хуже расплавленного свинца. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к теплой груди и ласкам. Теперь он терял все это.

Должен был потерять…

– Что мне теперь делать? – надрывная в безнадежной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаенный вздох.

– Ты влюбилась в сына Гавино?

– Нет, – ответила она еле слышно, но твердо.

– Почему открыла ему дверь?

Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешенно, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.

– Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Это был… дурной искус. Я не любила его, но мне казалось… что-то нашептывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться и искус проходил, исчезал. Я понимала, что люблю тебя и этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом все повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было все равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не все равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я – дура, я же все понимала. Как я могла?

Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.

– Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.

– Перестань, – она сглотнула комок в горле, – меня часто искушает и на других мужчин, порой – некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как было бы интересно провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? – она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.

Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.

– Давно это началось?

– Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…

– И что? – Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.

– Он сказал, что подобные искусы – от дьявола, весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…

Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели две тому просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.

– После Троицы съездим в Скит.

Жалость и любовь, тоска и надсада – он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание – не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним было ослепительным.

Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали – не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием – отравлением борзой. Методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица.

Что хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?

Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Перетто, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот предупредил его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани – за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора – за Катарину Баланти. Умри герцог – Альбани не поздоровится: Гвидобальдо вышвырнет его из дворца.

Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, – будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.