Текст книги "Бесовские времена (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
– Мессир Ипполито! Что вы здесь делаете?
Перед ним стояла Вивиана, их служанка.
– А? Что? Я… – он поднялся. – Что делаю? Ничего. Что ты хочешь?
– Госпожа велела разыскать вас.
– Меня?
– Ну конечно…Она уже полчаса ждет вас.
Ипполито потер ладонью лицо и направился к себе. Стало быть, Джованна решила навестить Соларентани вечером, попозже? Что ж… разумно. Он распахнул дверь и замер. Принаряженная Джованна в изумрудном платье сидела в комнате вместе с Маттео, своим пасынком, и при его виде вскочила.
– Ну, наконец-то! Где ты был?…
Стол был празднично накрыт, жена и сын, переглянувшись, дали знак двум скрипачам и виолисту. Зазвучала музыка, и тут Ипполито были вручены подарки – дорогое издание книги «О граде Божьем» блаженного Августина, его любимого автора, и великолепный набор для стола с золотой чернильницей, перьями и стилами. Монтальдо сжал зубы. Идиот… Сегодня ему пробило сорок семь лет.
Он оставался идиотом еще три дня, не спуская глаз с жены, но Джованна Монтальдо так и не удосужилась навестить Флавио Соларентани.
В череде скорбных событий последних дней мессир Альдобрандо Даноли был рад только тому, что новому убийству не предшествовали изнуряющие его видения. Он спокойно спал всю прошлую неделю. На турнир не поехал – хоть Грандони и приглашал его. Что ему до ратных забав? Когда Тристано д'Альвелласообщил им о гибели Тиберио Комини, был растерян и взволнован, но не столько гибелью этого едва знакомого ему и не очень приятного человека, сколько тем, что жуткий убийца продолжал множить свои жертвы.
Даноли часами, когда Флавио засыпал, проводил в церкви. Пытался молиться о болящем, но молитва замирала на устах. Когда в храм заходил Портофино, они обменивались несколькими словами о состоянии калеки, но чаще просто сидели молча. Даноли не мог утешить Аурелиано, да тот уже и не нуждался в словах утешения, мощь этого духа вновь была неуязвима. Иногда заходил и Чума, однако, под алтарными сводами не добавлялось голосов, но царило бессловесное понимание. Впрочем, порой они всё же перебрасывались короткими репликами.
– Это ужасно. Я же чувствовал, что несчастного ждет беда. Но я подлинно не видел, откуда она придет. Дурное сатанинское искушение…
– А что вы чувствуете или видите, когда смотрите на меня или на Грациано? – неожиданно спросил Портофино.
Даноли поднял на него удивленные глаза.
– Вы… вы спрашиваете, что вижу? – Аурелиано кивнул. Альдобрандо бросил взгляд на Чуму и прикрыл глаза и напрягся. – Мессир Грандони… он… окружен детьми. Двое идут ему навстречу. Он обнимает их. О… я вижу, это вы и этот… шпион подеста… Еще дети. Много детей… Вы, мессир Портофино, берете на руки мальчика и называете его Лелио…
Портофино и Грандони изумленно переглянулись.
– А что видите, когда думаете об убийствах? Возникала ли при взгляде на какого-нибудь придворного мысль о том, что он убийца?
Даноли горестно покачал головой.
– Нет. Тут много… мертвецов. Некоторые очень страшные люди. Но убийца мне не открыт…
– Сатана, стало быть, не выдает своих?
Даноли горестно покачал головой.
…Между тем тягостные мысли Тристано д'Альвеллы изнурили его и, наконец, одолели. Он механически занимался допросами, вел следствие, кажется, что-то ел. Но вопрос – черный, страшный, – маячил перед ним поминутно. Он – подлец, всю жизнь шедший не теми путями, одураченный собственной алчностью, суетностью и гордыней. Они манили его на высоты – и он шел, не выбирая средств и не жалея сил. Зачем? Ему пятьдесят. Он проживёт ещё десяток лет. Если пойдёт в деда – дотянет до восьмидесяти. Зачем? У него около сорока тысяч дукатов, палаццо в центре Урбино, ему принадлежат два цеха и несколько мануфактур. Зачем? д'Альвелла тяжело поднялся и направился на второй этаж. Постучал в двери и услышал в комнате шаги. Альдобрандо Даноли распахнул дверь и странно кивнул, словно говоря себе, что это тот, кого он ждал. Даноли не удивился визиту, но отсутствие его удивления удивило подеста.
– Вы ждали меня, граф?
– Да, уже неделю.
– Неделю? – подеста подлинно изумился, – почему неделю?
Даноли пожал плечами.
– Не знаю, но я знал, что вы придёте, Тристано. Все это время вы думали… но вы сделали неправильные выводы.
Д'Альвелла изумился.
– Вы об убийце? Это вздор – никаких выводов я не сделал. Я просто хотел спросить, что, убийство Комини – тоже подлость? Вы же знаете, кто он…
Альдобрандо утомлённо присел на стул и покачал головой.
– Это тоже подлость, Тристано, но я – совсем о другом. Вы все это время думали о себе и назвали себя подлецом. Но это неверно. – Тристано д'Альвелла молча смотрел на Альдобрандо Даноли. – Вы – не подлец, Тристано, вы просто запутались, заблудились. И Господь послал вам вразумление.
Теперь подеста опустил глаза. Он странно ослабел и не хотел делать вид, что удивлен. Он пришел к Даноли поговорить о себе – и тот понял его верно. Чего же лгать-то?
– Нет. Это не вразумление – это кара. А карается не заблуждение, карается подлость. Бог наказал меня за мерзость мою, за жестокость и гордыню. Я никогда не выбирал средств достижения цели, и Господь не пощадил меня, отнял сына. А кого щадил я? – д'Альвелла махнул рукой. – Поделом мне.
– Не отчаивайтесь, Тристано. Господь благ и милостлив. Он принимает покаяние грешника…
Тристано д'Альвелла усмехнулся, но усмешка была вымученной.
– Помолитесь обо мне, граф. Я не хочу брать грех на душу, и без того довольно… Но я боюсь носить оружие.
– Нет-нет, Тристано, Бога ради! – Даноли слабой рукой погладил плечо подеста. – Семь дней… еще семь дней… будет легче. Я еще буду здесь.
Подеста смерил Даноли недоверчивым взглядом, словно пытаясь понять, насколько тот здоров. Основание тому было – глаза Даноли расширились, лик странно просветлел. У д'Альвеллы мелькнула мысль, что у графа падучая болезнь, но он не высказал ее вслух.
Альдобрандо напрасно радовался отсутствию сатанинских искушений. Новый приступ не замедлил себя ждать и был страшен. Через три дня после несчастного случая с Соларентани Даноли неожиданно затрясло на пути из библиотеки, откуда он вынес «Утешение философией» Боэция, «Гора созерцания» Жерсона, «Странствия по человеческой жизни» Гийома де Дегийвиля для бедного Флавио и том «Естественной истории» Плиния Старшего для себя. Мерзкие твари неожиданно выскочили из трех темных коридоров, сходившихся у библиотеки. Глаза их светились диким кошачьим блеском в мрачных провалах полуночных порталов, голоса их, казалось, стелились по полу, ползли клубами смрадного дыма: «…concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae...»
В глазах Альдобрандо помутилось, стены закружились и свет померк…
На сей раз он очнулся в комнате Амедео Росси, куда тот затащил его, стонущего и трясущегося, вместе с Тристано д'Альвеллой, случайно оказавшимся рядом. Начальник тайной службы обморок графа уже несомненно воспринял как эпилептический припадок, и вечером в присутствии Тронти и Чумы у герцога уронил замечание о том, что Даноли нужно показать медику Бертацци – у него явно комициальная болезнь. Эти слова подвигли Грациано Грандони навестить Даноли и сообщить Портофино о новом видении Альдобрандо.
– Странное откровение, – пробормотал инквизитор. – Это из первого послания Иоанна. «Nolite diligere mundum, neque ea quae in mundo sunt. Si quis diligit mundum,non est caritas Patris in eo: quoniam omne quod est in mundo, concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae: quae non est ex Patre, sed ex mundo est…»[10]10
«Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего…» (лат.)
[Закрыть] Но что чертовы твари имели в виду? Может, д'Альвелла прав, и у графа подлинно болезнь Цезаря?
– Не сказал бы. Он не бьется в припадках, и не спит после. Быстро в себя приходит и только на слабость жалуется…
– Ты считаешь, что Даноли здоров? Всю семью перехоронить и никогда не вспоминать об этом ни словом… мне иногда кажется, что он спит на ходу и словно грезит.
Песте пожал плечами.
– Он – чистый человек.
– Даноли свят, – согласился Портофино, – и видения не бессмысленны. Но что толку от дьявольских фантомов? Все бесовские пророчества или ложны, или непонятны, или, воля твоя, истинны и ясны, да непредотвратимы…
– Ему это и предречено было. Но интересно, что перед турниром, я нарочно спросил, говорит, никаких видений не было. Почему же бесовщина не предостерегла его? Или тут предопределенности не было?
Лелио откинулся на касапанке.
– Любая доктрина о предопределении, дорогуша Чума, является не теоретической концепцией богословия, но спекулятивной мирской теорией, оправдывающей людскую глупость. Кальвин дурак.
Чума на мгновение задумался.
– Проще говоря, каждый сам устраивает себе свою собачью жизнь?
– Да, ты весьма точно излагаешь суть сказанного мною. Просто – «коемуждо поделом его».
– И ганимед, по-твоему, получил то, что заслужил, как и наш дорогой Флавио – и только. Это я понял. Но кто-то все же травит людей, Лелио. Кто убил Комини?
Портофино тем временем, сбросив с запястья круг четок, методично вращал их в тонких длинных пальцах. Было очевидно, что этот вопрос волнует его крайне мало, если не сказать, что не волнует вообще. Песте же, не дождавшись ответа дружка, сам этим вопросом тоже больше не задавался.
У него были дела поважнее. Всё время, свободное от его прямых обязанностей – дураковаляния и развлечения дона Франческо Марии, Грациано Грандони проводил, прогуливаясь в непосредственной близости от покоев фрейлин, часто встречая там синьорину Монтеорфано. Девица теперь была с ним приветлива, и не теряйся он по непонятной причине, проводил бы время приятно. Но нелепая робость сковывала его, Грациано становился косноязычен и если бы не гитара, выглядел бы полным дураком. При этом злился, ибо в глазах девицы выглядеть дураком совсем не хотел.
Сколь не свойственна была инквизитору отрешенность от всего мирского, даже он в конце концов заметил необычное волнение мессира Грандони и заботливо поинтересовался, не болен ли тот? Чума прошипел в ответ что-то неразборчивое. При этом мессир Портофино, как уже было сказано, ничуть не интересовался гибелью содомита, нисколько не утратил аппетита и благой безмятежности. Он молился, мурлыкал псалмы и делился с Чумой обширными богословскими познаниями. Впрочем, стоило ему взять в руки Лютера или Кальвина, – от безмятежности не оставалось и следа.
И вот через неделю после гибели Комини, шут, вернувшись с вечернего туалета герцога, с которого, по правде говоря, удрал, застал у себя Портофино.
– Нет, ты только послушай! Я не знаю другого текста, дающего лучшую, нежели этот, апологию мертвой веры, трагического извращения ересью самых высоких истин… «Peccandum est, quandiu sic sumus; vita haec non est habitatio justitiae, sed expectamus, ait Petrus, coelos novos, et terrain novam, in quibus justitia habitat. Sufficit quod agnovimus per divitias gloriae Dei agnum, qui tollit peccatum mundi; ab hoc non avellet nos peccatum, etiam si millies, millies uno die fornicemur aut occidamus…»[11]11
«Должно нам грешить, поскольку мы таковы; эта жизнь – не юдоль праведности, но узрим, как вещал Петр, новое небо и новую землю, в них же правда живет. Довольно нам признать богатством славы Божией Агнца, понесшего грех мира; тогда он не отринет нас во грехе, хотя бы тысячи и тысячи раз на дню мы блудили и убивали…»
[Закрыть] Мерзавец. Но как тонко, бесовски тонко совершается подмена, как паутинно, с какой утонченной изощренностью, тоньше пылинки, не сразу и разглядишь… Сотни, тысячи ничего и не заметят! – Лелио вдруг поднялся, порывистостью жестов напомнив Чуме Альдобрандо Даноли. – Знаешь, я недавно понял… Ночь потом не спал. Шел по виа Коперта, вижу – две старухи. Дворянки обе. Одна внука за руку держит, мальца лет пяти. Толкуют о былых временах. «При Борджа-то порядок был! Как люди жили. А сейчас что?» Я и подумал: вот вырастет малец-то, ведь будет потом рубашку на себе рвать, свидетельствовать: «Мне бабушка рассказывала, что при Александре и Чезаре порядок был!» Как ему понять, что для бабки его, прости Господи, старой ведьмы и лживой бестии, те времена просто тем хороши, что у неё тогда морда гладкая была, да мужики её обхаживали? Вот почему времена повторяются, вот почему мы ни от каких былых глупостей не застрахованы. Вот почему новое поколение всегда рискует провалиться в те же ямы, что и предыдущее. Не память мы оставляем потомкам, но откровенную ложь. Ведь не может же эта бестия, думаю, не понимать, кем был Борджа на самом-то деле? А потом снова задумался – а что если и впрямь дура и ничего не понимает? Но нынешние времена – подлинно бесовские. Раньше-то принцип «Homo est causa peccati. Defectus gratiae prima causa est ex nobis» – «Человек есть причина греха; первопричина недостатка благодати находится в нас самих» был незыблем, но теперь… Теперь мы – «не можем быть праведными» Завтра никто и не поймёт, что есть праведность, святость… Господи, сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?
– Ты полагаешь, что лютеране принимают эту веру по склонности к греху и по глупости? Неужели во всей Германии только глупцы и грешники?
– Говорю же тебе! Одурачить нужно только одно поколение! Первое. Я понял. Надо удержать власть над умами четверть века, лучше тридцать лет… Чем угодно – обманом, силой, обаянием. За это время вырастет новое поколение, которому можно вложить в головы любую нужную тебе доктрину, ибо оно ничего не будет знать о вчерашнем дне. Потом эти одураченные, став родителями, научат дурости детей, а дети, кои сами ничего не придумывали – будут считать усвоенное заветами отцов! И всё… – Лелио помрачнел. – Конечно, всегда будут находиться те, кто зададутся вопросами. Ведь в мире что-то подлинно значат, увы, немногие. Они мучительно будут искать Истину, и Истина откроется им, ибо ищущий с чистым сердцем – обретает. Но ведь сотни, тысячи остальных будут рвать на себе рубашки и говорить: «так верили наши деды, так и мы будем верить». И ведь не самые худшие это скажут, Чума, не самые худшие. Самые худшие просто выговорят затаённое: Если «vita haec non est habitatio justitiae – сarpamus dulcia: nostrum est, quod vivis: cinis et manes et fabula fies…»[12]12
«Должно нам грешить, поскольку мы таковы; эта жизнь – не юдоль праведности, но узрим, как вещал Петр, новое небо и новую землю, в них же правда живет. Довольно нам признать богатством славы Божией Агнца, понесшего грех мира; тогда он не отринет нас во грехе, хотя бы тысячи и тысячи раз на дню мы блудили и убивали…»
[Закрыть] И всё. Снова звонко захрюкают свиньи Эпикурова стада. И приходил ли на землю Сын Человеческий? И зачем приходил?
Вопрос «зачем приходил на землю Сын Человеческий?» остался без ответа, зато тяжёлые шаги в коридоре ознаменовали чей-то иной приход. Пришедший не затруднил себя стуком и появился на пороге. Портофино поднялся навстречу Тристано д'Альвелле, глаза которого метали молнии.
– Гадина…
Грациано Грандони в удивлении тоже встал. Он знал, что начальник тайной службы зло погрызся с инквизитором, ставя ему на вид халатность в деле со старым мужеложцем, но едва ли эти сказанные на пороге слова относились всё же к его милости мессиру Портофино.
Так и оказалось. Подеста сделал несколько шагов и тяжело плюхнулся на стул.
– Убита Франческа Бартолини.
Его слушатели потрясенно переглянулись.
– Господи… Как?
– Альмереджи утверждает, что видел её в десять вечера… Она не отравлена, – пояснил д'Альвелла, – в спине слева – след клинка. Сама найдена не в комнате, а в коридоре. Между своей комнатой и комнатой Дианоры ди Бертацци. Ближе к выходу – комната Гаэтаны Фаттинанти, а дальше по коридору – комната Глории Валерани, чулан, комната покойной Черубины, дальше – комнаты Иоланды Тассони и Бенедетты Лукки. Черт знает что! Если не сам Ладзаро её прикончил…
В комнату протиснулся мессир Ладзаро Альмереджи. Чума впервые видел жуира и пройдоху таким откровенно разозлённым. Лесничий бесился. Руки его судорожно сжимались в кулаки, по шее расползлись пятна. Начальник тайной службы смерил дружка тяжёлым взглядом.
– Какого бы лешего я её приканчивал? – трясясь от злости, завизжал Альмереджи, естественно, подслушивавший под дверью.
– Ты сказал ей, что зайдёшь после вечернего туалета у герцога, и зашел…
– Она сама меня просила зайти!!! – глаза Альмереджи метали молнии, – хотела о чем-то поговорить!!! Я не собирался к ней!! – Ладзаро плюхнулся на соседний стул.
Грациано Грандони и Портофино снова переглянулись. С чего это Ладзаро уточнять, что именно Франческа звала его?
– А след кинжала, Ладзаро, – поинтересовался Портофино, – похож на тот, что был в спине Белончини?
Он не подозревал Альмереджи. Лесничего инквизитор считал сукиным сыном, но знал, насколько тот циничен и умён, насколько хорошо владеет приемами охоты, насколько меток и опытен. Ладзаро никогда не стал бы так себя подставлять, тем более кому, как не ему было знать, что замок буквально наводнен соглядатаями.
Лесничий несколько секунд сидел молча, казалось, не слыша, но потом озлобленно проронил.
– Трудно сказать. Там его водой стянуло, и крови не было, а тут… Но след небольшой. Должно быть, длиной с полфута, типа квилона или левантийской даги. Мог быть и рондел. Лезвие четырехгранное. Но… удар, кстати, странный, в левый бок правой рукой, ударили снизу вверх, – Альмереджи чуть прикрыл глаза, пытаясь понять ситуацию, – убийца, стало быть, стоял к ней лицом и чуть зашёл сбоку… Чего дура в комнате не сидела? Чего по коридорам шлялась? – его снова затрясло.
– Но могла это сделать женщина?
– Не знаю… – Альмереджи нервно почесал ухо, руки его по-прежнему чуть тряслись. – Пожалуй. Большой силы тут не надо. Платье в крови, стало быть, и дага… на полу кровь… когда убийца вынимал кинжал, кровь выступила, но похоже, острие обтерли о платье убитой. Но руки убийца перепачкал – на подоле юбки Франчески – тоже кровавый след, растертые пятна. Он руки вытер, и нож с собой унёс.
– Получается, убийца не торопился?
Альмереджи пожал плечами.
– Не знаю. Дело-то минутное. – Он неожиданно напрягся, – о, я и забыл! Донна Элеонора-то в скиту! Они же не были на вечернем туалете у герцогини!.. – Ладзаро растерянно заморгал, – но тогда он рисковал… и смертельно… из любой двери ведь могли выйти…
Д'Альвелла кивнул.
– На шум, поднятый тобой, вышли все, кроме Иоланды Тассони, Бенедетты Лукки и Глории Валерани. Комнаты их заперты. Если даже допустить, что одна из них убийца…
Альмереджи и сам это знал. Вышли все, но он видел только одно лицо. С того проклятого дня, когда, рассчитывая проведать об убийце, Ладзаро узнал тайну Гаэтаны Фаттинанти, он потерял всё – покой, здравомыслие, сон и аппетит. Перестал появляться в портале у фрейлин, пропадал на охоте, но и она не приносила ни радости, ни былого азарта. Опротивели и карты, Ладзаро пытался было заглушить тоску вином, но какое там! Пьянея, он вспоминал сотни эпизодов, которые считал похороненными в памяти и ни один из них не мог оспорить те мерзкие слова, что невесть откуда донеслись до него на тёмной веранде. «Она знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…»
Сегодня он перебирал бумаги, пытаясь понять, сколько прокутил в нынешнем году, и случайно нарвался на распутные сонеты Аретино. Удивительно. Десятки раз читая эти строки, он возбуждался. Почему же теперь его едва не стошнило? Господи, что он мог находить в этой мерзости? Ладзаро швырнул сонеты в огонь камина, и тут услышал голос Салингера-Торелли, объявлявшего начало вечернего туалета у герцога. Альмереджи вышел в коридор – и именно здесь его поймала Франческа Бартолини, странно возбужденная, с горящими глазами. Она хотела поговорить с ним. Он молча озирал потаскуху, чувствуя, как внутри разливается желчь, но всё же обронил, что после вечернего туалета дона Франческо Марии заглянет к ней: его удивило явное волнение синьоры. Но зайдя в портал – наткнулся на труп.
Волновало его почему-то только одно – чтобы Гаэтана не подумала, что он сам пришёл к Франческе. Он не приходил! Это она, она просила его зайти – хотела о чем-то поговорить!..
– Бенедетта после ужина около конюшен гуляла с мессиром Леричи, – наябедничал шут, если и выставляя девицу гулящей, то обеляя её от обвинения в убийстве, – а Глория, наверное, с внуком и сыном…
– Убийце, если это статс-дама или фрейлина, вовсе не обязательно было уходить – достаточно просто зайти в свою комнату, – задумчиво проронил инквизитор.
– Да не может это быть фрейлина, – поморщился начальник тайной службы. – Тиберио Комини никакую фрейлину на порог бы не пустил. Это мужчина.
– А почему вы уверены, что убивший Франческу – и есть отравитель? – инквизитор метнул синий взгляд в начальника тайной службы.
Тот вздохнул.
– Ну, уж… Верджилези и Бартолини – подруги… Но вот почему потребовалось убивать Франческу в коридоре? Разве не проще было бы покончить с ней у неё же в покоях? Ладзарино прав – риск огромен. Могли заметить, а закричи она… Ты уже мертвой её нашел? Она не шевелилась? – обратился д'Альвеллак Альмереджи.
Тот зло усмехнулся.
– Удар в сердце… Она лежала почти посередине коридора, ногами к чулану, руки чуть раскинуты… Ты же видел. Я не трогал, только пульс… Но она остыть не успела. В десять я у герцога был, перед тем минут за пять, ей сказал, что приду. Через полчаса в коридоре был. Она была уже мертва. – Теперь руки Альмереджи перестали трястись. Его лицо вдруг искривилось в растерянную и пакостную гримасу, – а ты был прав, оказывается, Чума.
– Прав?
– Насчет парика. Он съехал…
– Тьфу… – это Чуму ничуть не занимало.
Грациано Грандони видел Ладзаро Альмереджи на вечернем туалете герцога. Сам он ушёл одним из первых, где-то в четверть одиннадцатого. В это время либо фрейлина, либо кто-то из тех, кто не был на вечернем туалете у герцога, прокрался в женский коридор и убил Франческу. Кто был у герцога? Около дюжины придворных. Песте закрыл глаза, припоминая. Главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный дворецкий Густаво Бальди, главный шталмейстер Руффо Манзоли, наставник принца Бартоломео Риччи, секретарь Григорио Джиральди, скалько Пьерлуиджи Салингера-Торелли, хранитель печати Наталио Валерани и референдарий Донато ди Сантуччи.
Чума напрягся. Странно. Он заметил, но не придал значения…
– На вечернем туалете у герцога не было Антонио ди Фаттинанти. Его место пустовало.
Лицо Ладзаро Альмереджи напряглось, он отрицательно покачал головой.
– Антонио там поминутно мелькает, у сестры… – пробормотал он, насупил брови и почесал губу, – и он с Франческой не враждовал, она его даже уважала. И Черубина тоже.
– Сейчас посмотрим, – Тристано д'Альвелла тяжело поднялся, – он не мог убить Тиберио Комини, Монтальдо видел его на турнире. Он никуда не отлучался.
Дверь в покои сенешаля были в конце коридора на втором этаже, за поворотом. Альмереджи и д'Альвелла направились туда. Портофино скептически поджал губы.
– Из Антонио какой убийца? Он и кинжала-то в руках держать толком не умеет. Да и раздобрел в последние годы порядочно…
Грациано Грандони не оспорил дружка, он и сам не подозревал Фаттинанти ни минуты, просто недоумевал, куда тот мог исчезнуть.
Недоумение его рассеялось через несколько минут. Начальник тайной службы и его соглядатай вернулись. Вид их был оплеванным. Из глаз Тристано д'Альвеллы ушло напряжение и подозрения в адрес Альмереджи, Ладзаро же был просто убит. Глаза его остановились, губы были белыми. Он не сразу услышал распоряжение начальника привести людей к спальне Фаттинанти, потом все же ушёл.
– Господи Иисусе, помилуй и спаси нас, грешных, – нетвердо проронил Тристано, плюхнувшись на стул, потом вяло пояснил, – Антонио отравлен. Лежит на полу. Посуды, бокалов, бутылок – ничего нет. Бестия. Дьявол. Как он успел? А этот-то, этот-то как выпить согласился? Дурак… идиот… – д'Альвеллавстал, пошатнувшись, как пьяный, и вышел.
– Мне кажется, – задумчиво проронил мессир Аурелиано Портофино, перебирая четки, – на один вопрос мессира д'Альвеллы ответ у меня есть.
Грациано Грандони молча смотрел на него и ждал.
– Убийцу надо искать среди высшей знати. Это человек, которого считают уважаемым. Безупречным. Фаттинанти мог принять бокал только из таких рук…
