Текст книги "Бесовские времена (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном желтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом стояла с Глорией…
– О чём она говорила с тобой на веранде? – тяжело вздохнула Дианора.
Глория Валерани пожала плечами.
– Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась – они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я ей продать его?
– А ты что?
– Да я бы и продала, да подарок сына… – Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. – Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.
– Да, смерти она явно не ждала…
Глория молча кивнула.
Такой же вывод сделал и Тристано д'Альвелла, когда наутро выслушал донесения своих людей. Его внимание остановило свидетельство двух «перипатетиков» – Наталио Валерани и Григорио Джиральди. Оба возвращались с торжественного приема мантуанцев, и Наталио сказал Григорио, что на минутку заглянет к матери, и тут ему показалось, что он видел, как из комнаты Черубины вышел придворный. Он не разглядел лица, но это было сразу после трех пополудни. Джиральди не заметил его. Потом они с Григорио пошли на террасу, там уже был Сантуччи. Вот и всё.
Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твердо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.
Надо сказать, что мессир Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребенок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя. Юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.
Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью – обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре, и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что когда братья однажды случайно обнаружили их, то испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.
Перед его преосвященством предстал человек твердый и умный, истово убежденный в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда – и тем и другим одновременно. Избавление мира Божьего от глупцов и негодяев – в этом Аурелиано Портофино видел своё предназначение. При этом, удивляя собратьев в монастыре аскетизмом, при вступлении на инквизиционное поприще Аурелиано ощутил, что греховные движения тела, кои бесили его, почти исчезли, а сам он вдруг обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати. Аурелиано любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, казалось бы, забытых, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.
Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, все ниже погружался в праздное безмыслие и порочность. Аурелиано Портофино понимал свое бессилие. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника – становилось чудом. Из всего клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком. При урбинском же дворе среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповрежденную душу – твердость понимания истины неожиданно на исповеди проступила под шутовским колпаком мессира Грандони. А чему удивляться? – спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники – Истине приходится натягивать колпак с бубенцами. Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа – всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…
Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал синьору Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены и удручены произошедшим накануне, и не скрывали дурного расположения духа.
– Надеюсь, мессир Портофино, вы будете сегодня на отпевании невинно убиенной? – в тоне синьоры Бартолини слышался вызов.
Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.
– В церкви буду. Но я редко видел истинно невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.
Синьора была возмущена.
– Ничего подобного! Разве мало женщин погибло из-за любви? Например, знаменитая Паризина из Феррары? Разве её кровь не вопиет к небу?
Аурелиано Портофино оторопело уставился на свою собеседницу. Он знал о Паризине, хоть это была очень старая история. Сто тридцать лет назад обнаруженная связь Уго Альдобрандино, старшего сына маркиза Феррары Никколо д'Эсте, и Паризины Малатеста, молодой жены маркиза, его мачехи, привела к их казни в казематах замка д'Эсте.
Мессир Портофино пожал плечами.
– Паризина из Дурноголовых? Кого же им винить? Она, что, не знала, что прелюбодеяние – смертный грех? Щенок не ведал, что грешно сквернить отцовское ложе? Если не знали – то о подобных дураках, очевидного не знающих, и говорить не стоит. Если знали – зачем грешили? Распутная глупость – вот что это такое. Малатеста!! Что и взять-то с этого рода, в котором идиотки то влюбляются в братцев собственного мужа, то блудят с пасынками в супружеской спальне? Это даже не распутная глупость, это дурноголовое распутство… Но сути дела это не меняет.
В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.
– Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… – поморщилась она. – Вы и о несчастном Рафаэле злословили…
– Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?
Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.
– Боже, но он же величайший живописец…
– Господь, Творец наш – вот величайший живописец, а не эти, малюющие на сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… «Величайший живописец»! Господь может «и из камней сих Аврааму детей воздвигнути…» Токмо ли паче – этих маляров да новоявленных философов! – Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой антипатией, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. – Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством, предохраняли силы человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!!
– Но разве это ужасное убийство – не поругание Бога? – мрачно осведомилась Дианора Бертацци. – Она имела право жить…
Инквизитор не оспорил это суждение, но веско проговорил, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда – никто не вправе. Совершивший это проклят перед Богом.
Все насупились и помрачнели – Ну да, словно мы очумели…, но никто ничего не сказал.
На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить – на лице проступили багрово-синие пятна. Все молчали. д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.
– «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.
Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьезно и смешно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной Верджилези. Однако, призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулезно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным – во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва на алтаре не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.
Шут мрачно оглядывал толпу, и заметил, что глаза Камиллы Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора Бертацци угрюма, девица Иоланда Тассони почему-то раздражена. Гаэтана Фаттинанти стояла с братом Антонио и временами бросала на него недовольные взгляды. В молчании стояли и герцогини – Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев уехать на богомолье и придворные, после отпевания окружив повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.
Портофино же молчал, и на его лице проступила жестокость палача.
После церемонии шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй – на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarse.
Песте дождался барышника и уже в конюшне, после того как конюший, скуластый кареглазый блондин Руджеро Назоли потрясённо вытаращился на приведённого коня, окончательно решил, что покупает. Вокруг Люциано столпился весь мелкий люд, и на всех лицах читался восторг. Назоли тщательно осмотрел жеребца и кивнул, и Песте выложил барышнику его стоимость в золотой монете, сделал круг по конюшенному двору, с удовольствием ловя восхищенные взгляды конюхов, и велел своему управляющему Луиджи увести Люциано домой: Грациано собирался появиться на этом коне на турнире через две недели и не хотел, чтобы какая-то нечисть из зависти испортила коня.
После этого мысли Чумы снова вернулись к вчерашнему происшествию. Он обдумал слова Альдобрандо Даноли, переданные Тристано д'Альвеллой, и согласился с ними, но усомнился в словах Аурелиано Портофино. Чутьё – вещь великая, но опираться надо на улики. Чума не подозревал в убийстве только Камиллу Монтеорфано, полагая, что у девицы не хватило бы сил на подобное, да Дианору Бертацци, зная её десятилетие. Вот с ними и надо потолковать.
Шут проскользнул в коридор и тут услышал вдали:
– Сифилис духа, вот что это такое. Как несчастный Франческо Гонзага за семилетие истлел от французской заразы, так за минувшее семилетие эти безумцы истлели духом в еретических похотях. Это неизлечимо. Дурачьё… они хвалятся, что избавились от Папы! И что? Теперь лютеранское поповство, состоящее из многих сотен мизерных пап, с нетерпимостью, какая папам и не снилась, начало по-собачьи пресмыкаться перед князьями и облаивать всё, чуждое их доктрине! Себастьян Франк обронил: «Прежде при папстве можно было осуждать пороки государей и господ, а теперь я обязан восхвалять их, а иначе прослыву бунтовщиком». – Приехавший с герцогом Гонзага феррарец, кардинал Лодовико Калькаманьини, в алой мантии шёл в сопровождении Портофино по галерее второго этажа в покои герцога.
– Да, всем этим адептам реформ стоит повнимательнее прочесть труды этих Лютеров об ограниченности разума: «Если начальство говорит, что два и пять составляют восемь, ты должен этому верить, хотя это и противоречит твоему знанию и твоим чувствам». Как же после такого лизоблюдства Лютеру не понравиться курфюрстам! При этом Лютер не выносит тех, кто отказывается считать его самого безусловным авторитетом в вопросах веры. Таких он называет «сумасбродами» и «нездоровыми умами»…
Шута сегодня интересовали не еретики в германских землях, но убийца в замке, и он продолжил свой путь, предоставив клирикам возможность продолжить обмен мнениями. Дианору Чума нашёл на балконе внутреннего двора. Она была бледна, казалось утомленной, но обрадовалась Грандони.
– Боже мой, до чего же ты хорош собой, чертёнок, – улыбнулась синьора. – Просто красавец! Я почти понимаю Бьянку, была бы помоложе – тоже голову бы потеряла, – Дианора годилась ему в матери, и Песте усмехнулся. – Когда же ты женишься-то?
Мессир Грандони возвёл очи горе, выражая этим красноречивым жестом, что на всё воля Божья.
– Что говорят в женских кругах насчёт убийства? – деловито осведомился он.
Дианора вздохнула и лицо её сразу постарело.
– Разговоров-то хоть отбавляй, да разумного мало. Вспомнили многое – от прошлогодних склок до вчерашних передряг, а толку-то? Но, поверь, если бы какая из них на такое пошла бы – ни одна бы так чинно все не проделала. Сам подумай, весила-то Черубина немало, а кровать не сбита. Если бы она лежала на кровати – она сбила бы покрывало, а оно только чуть сдвинуто. Это мужчина. Правда… есть странность. Черубина чистюлей не была, вечно у неё всё где попало валялось, а тут…
– Я тоже заметил – там все убрано. Уточни у служанки – она убиралась, когда Верджилези была у герцогини?
– Я уже говорила с ней, – спокойно обронила Дианора ди Бертацци, поймав быстрый взгляд шута. – Меня тоже это удивило. Сандрина сказала, что госпожа велела ей убраться накануне – причём, заставила сделать генеральную уборку, а после запретила приходить два дня. При этом Сандрина не смогла убрать в ящиках и шкафу – синьора Черубина ключей ей не дала.
– А она их просила?
– Спрашивала, но синьора Верджилези сказала, что там убираться не нужно.
– А ты туда не заглядывала?
Дианора пожала плечами.
– Люди д'Альвеллы человека у двери поставили.
– Узнаю Тристано.
– Глория говорит, днём она торговала у неё камни, но не купила – не успела.
– Когда они виделись?
– После полудня. Черубина заходила к Глории, взяла камни на вечер – ведь сегодня приём гостей у герцогини…
Что до Камиллы Монтеорфано, то её мысли по этому поводу были исполнены сострадания к несчастной, но ответить на вопрос мессира Грандони, не замечала ли она чего подозрительного в день убийства, не могла. По её мнению, всё было как обычно. Впрочем, справедливости ради надо было заметить, что Камилла появилась в замке недавно и близка с синьорой Черубиной Верджилези никогда не была.
Мессир же Аурелиано Портофино тем временем, после глубокой и содержательной беседы с кардиналом, выявившей полное совпадение их мнений, направился к Амедео Росси в библиотеку, где закопался в страницы толстых фолиантов. Они изобиловали мрачными картинами отравлений, и обширен был список королей и епископов, либо погибших от ядов, либо применявших их. Квинтиллиан полагал, что перед любым другим оружием яд имеет преимущества: без шума, без крови, втихомолку и на расстоянии. Великие отравители не раз перекраивали историю, а во дворцах, где установленный порядок отмерялся смертями государей, риск оказывался предельным.
Яды готовились тщательно. Это были порошки, в состав их входили ртуть, сернистый мышьяк, животные и человеческие останки, вытяжка из волчьего корня – аконита и черной чемерицы – морозника, которую отравители собирали в горах. Многие ведьмы выращивали белену, морозник, аконит и цикуту на подворьях…
Читал мессир Портофино вдумчиво. За этим занятием инквизитора застал дружок Песте.
– И что ты, Лелио, там вычитал? – шут развалился рядом на скамье, задрав ноги на полку с книгами.
– Феррето Феррети пишет, что яд применяют против того, кого невозможно победить ни в каком бою. Таким образом, смерть через отравление делала героем. «De fer ne pot morir, maus venin l». Но вот что интересно… Вдумайся-ка. Иордан в книге «О происхождении и деяниях гетов» пишет о множестве отравлений, дурные травы фигурируют в Салической правде, составленной в 511 году по приказу Хлодвига. Около десятка историй, связанных с ядами, рассыпаны по тексту «Истории франков» Григория Турского. А вот поближе. Приближенный миланского герцога кардинал Вителлески в 1433 году внезапно скончался в тюрьме, успев произнести лишь одно слово: veleno, отравление. Кардинал Сен-Сикст умер в 1474 году – снова veleno. Епископ Мелфи – veleno. В 1494 году неожиданно умер двадцатилетний наследник миланского герцога. Veleno. В 1503 году окончил свои дни Джованни Мичиели, а кардинал Сент-Анджело, епископ Падуи, Вероны и Виченцы, скончался после двух дней мучительной болезни, сопровождавшейся сильной рвотой. Неожиданно умерли кардинал Джованни Лопез, епископ Капуй и кардинал Джованни Батиста Феррари, епископ Модены. Вновь и вновь звучит: veleno, veleno, veleno. В 1522 г. Папой избрали Адриана VI, человека сурового нрава. Он умер в 1523 г. после двух недель подозрительной болезни. Кончину приписывали яду… С преемником Адриана произошла похожая история. Климент VII, заслужив всеобщую ненависть, умер три года назад. Хотя все подозревали, что врач отравил его, расследования не последовало, и не было человека, который не благодарил бы его в сердце своем за ценную услугу христианскому миру. Три года назад умер в Риме и епископ Лоретти. Говорили, что он отравлен…
– И что?
– А то что ни один прелат, получается, не умирает своей смертью. Но смерть якобы отравленного епископа Лоретти полностью совпала по признакам со смертью моего монастырского собрата Массимо из Перуджи. Оба высохли за считанные месяцы и ничего не ели перед смертью. Но Массимо никто не травил, а ухаживал за ним до смерти только я. В монастыре все знали, что он болен, но никому и в голову не пришло, что его околдовали или отравили. Зачем? Но о Лоретти это сказали. И вот, почитай-ка, – инквизитор подтянул к себе фолиант, – король лангобардов Гримоальд повредил себе вену, стреляя из лука, ему назначили мазь venenata madicamina, которая, по свидетельству Павла Диакона, ускорила его уход в мир иной. Если снадобье не вылечивало, а больной имел отношение к власти – мгновенно начинали говорить, что «лекарство было ядом». Хронисты писали, что страх перед ядом до такой степени одолевал Карла VII, что он предпочитал ничего не есть, что и привело к его смерти. На самом деле король страдал от опухоли во рту. В 1398 г. юрист из Прованса Оноре Бове отмечал, что государь не может ни умереть, ни заболеть, чтобы немедленно не заговорили о «колдовстве или яде». Преемник Карла Люксембургского Венцеслас, низложенный в 1400 году, страдал от запойного пьянства, которое приписывалось неутолимой жажде, спровоцированной отравлением…
Физиономия шута приобрела выражение скептическое и язвительное.
– Всё это весьма интересно. Ты намекаешь, Лелио, что герцога никто не хочет отравить, а эта потаскушка всё ещё жива?
– Нет… Но смерть борзой могла быть попыткой не отравить дона Франческо Марию, но проверить на собаке яд, который потом использовали уже по назначению. Кто-то прекрасно понимал, что поднятая суета отвлечёт внимание д'Альвеллы в сторону герцога и позволит всё совершить спокойно и безнаказанно.
Чума внимательно посмотрел на Аурелиано Портофино.
– А вот это неглупо. Но стал бы некто тратить столько усилий, чтобы убить эту пустоголовую Черубину?
– Вспомни слова Даноли… «Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана… Не кара, это подлость» Пытаясь сгруппировать причины, побуждавшие прибегать к ядам, натыкаешься на властолюбие, алчность, злобу, зависть и мстительность… и любое из них может спровоцировать на подлость. И это притом, что подлость так легко не кончается, сын мой, и если я прав… это только начало.
Песте искривил губы.
– И ты по-прежнему уверен, что женщина?
Инквизитор пожал плечами.
– Отравление всегда было уделом тех, кто не мог носить оружие: клириков, медиков, менял-финансистов и женщин. Но духовных лиц при дворе немного – я, каноник Дженнаро Альбани, духовник герцога Жан Матье, да мой блудный духовный сынок Соларентани. – Песте кивнул. – В церковном сообществе обвинения в употреблении яда выдвигались против тех, кого стремились устранить или отодвинуть, ибо очиститься от таких обвинений весьма непросто. Но травить статс-даму никому из нас не надо. Далее – медики. Цицерон и Плиний Старший утверждали, что ни одна профессия не дает столько отравителей, сколько врачевание, ибо, чтобы приготовить яд, нужно уметь готовить лекарства.
– Следовательно, Бертацци или Анджело… подкуплены? – Песте улыбнулся уголком рта.
– Для убийства герцога – могу поверить, это должны быть солидные деньги, но для убийства придворной дамы – нет. Что до менял-финансистов, то в веках люди скромного происхождения иногда продвигались далеко. Их, разумеется, ненавидела старая знать. Но Тронти в замке не было – он в Венецию мотался, только сегодня приехал.
– Стало быть, – подхватил шут, – поэтому ты подозреваешь женщину.
– Не только. Но ещё Гораций писал об отравительнице Канидии, которая ходила на кладбище за костями мертвецов и собирала ядовитые растения. То же самое делала и Локуста. Главные отравители варварских времен – женщины. С ними связано больше половины отравлений в сочинении Григория Турского. Лет сто назад ремеслом отравительницы занялась неаполитанка Тоффана… Одна из адских смесей этой фурии, раствор мышьяковых кислот, по ее имени и названа. К тому же я рассуждаю логично – проще всего убить той, что постоянно рядом и чье присутствие не замечается…
Песте знал, что инквизитор не любил женщин, видя в них источник искуса и смущения для монаха, и кивнул.
– Ну, и кто же это?
– Это особа, которая одинаково хорошо владеет манерами придворной дамы и ухватками матерой преступницы, Чума.
Шут изогнул левую бровь и почесал за правым ухом. После чего, сообщив Лелио, что ждёт его на ужин, направился на кухню.
Инквизитор же продолжил свои изыскания и тут походя нарушил свои должностные обязанности. Обнаружив интересующий его фолиант на нижней полке, Аурелиано раскрыл его прямо на полу, опустившись рядом на доски пола, и читал до тех пор, пока его не вывел из задумчивости скрипучий голос интенданта Тиберио Комини. Правда, обращался интендант вовсе не к нему, ибо не видел его за стеллажом, а к молодому писцу, коего пристроил месяц назад в библиотеку сам Портофино, сжалившийся над нищей вдовой, умолявшей пристроить сына Паоло в замок. Она боялась, что тот может пойти по стопам старшего брата, увы, разбившего материнское сердце….
Мальчонка был тих и кроток, завоевал любовь Росси монашеским прилежанием и усердием, но вот беда – юнец был весьма смазлив, и беда уже подстерегала его. Эмилиано Фурни и ловчий Паоло Кастарелла, целыми днями ошивавшиеся около библиотеки, пугали его. Ключник Джузеппе Бранки тоже окидывал молодого писца масленым взглядом. Но это было пустяками. Теперь заявившийся к нему под вечер интендант Тиберио Комини, глядя на него пакостными глазами, тихо сообщил, что если он не хочет, чтобы всем стало известно о том, что его брат – вор и разбойник, он, Комини, согласен забыть об этом, если тот будет разумен и навестит его под вечер…
Паоло побледнел, как полотно, и едва не упал в обморок, но тут из-за дубовой полки появилась тёмная фигура в истрепанной рясе и едва не довела до обморока мессира Комини. Мессир Аурелиано Портофино ласково спросил интенданта, не желает ли он, чтобы под вечер его навестил он, инквизитор Священного Трибунала? А может, он хочет сам посетить под вечер камеру Инквизиции? Затем, вытолкав интенданта из библиотеки, жестом грубым и даже безжалостным ненароком спустил его с лестницы, после чего, даже не обернувшись на лежащего под лестницей, направился к шуту на вечернюю трапезу, где рассказал о случившемся и сообщил, что поленился оттащить тварь в Трибунал, ибо не хотел пропустить ужин.
Песте знал о склонностях Комини, ничуть не удивился рассказу приятеля, но, услышав о поступке Лелио, изумился. Поленился доставить в Трибунал? Шут несколько раз недоуменно сморгнул. Аурелиано раньше не склонен был пренебрегать своими обязанностями. Но замечаний Чума делать не стал, и разговор приятелей снова закрутился вокруг убийства. Песте поведал о видениях графа Даноли и о том, что узнал от Дианоры Бертацци.
– Дианора считает, что это мужчина. Но если предположить, что прав ты… Кто из фрейлин? Лавиния делла Ровере? Силы духа этой особе не занимать, но её ручонки тоньше паучьих. Она не смогла бы поднять тело на кровать. Джованна Монтальдо? Пока Ипполито был на приеме, ей, конечно, ничего не стоило пройти к Черубине, но зачем ей травить Верджилези? Она со всеми фрейлинами и статс-дамами в добрых отношениях. Дианору я исключаю. Глория Валерани? Нелепо. Бьянка Белончини… Святой Грациано! Нет ничего, на что не была бы способна эта блондинка, но убийство? Девица Монтеорфано? – Песте покачал головой, – не верится. Илларии Манчини, Флорианы Галли и Розины Ордаччи не было в замке – не их дежурство. Виттория Торизани? Зачем? Бенедетта Лукка? Смешно. Тощая Тассони? Она надорвалась бы, таская труп. Франческа Бартолини исключается – вся челядь её видела и зубоскалила. Джулиана Тибо? Она в другом крыле. Её никто не видел. Диана Манзоли? Она живет рядом с Тибо. И зачем ей Черубина? Гаэтана Фаттинанти… – Шут задумался. – Хм… Нет ничего, неподвластного этой особе, и Черубину она ненавидела…
– Фаттинанти? Гаэтана? Сестра Антонио? – Аурелиано Портофино тяжело задумался.
– Ты сказал о властолюбии, алчности, злобе, зависти и мстительности… Первое исключается. Алчность? Гаэтана не бедна. Злиться она умеет, но завидовать Черубине?… Отомстить? За что?
Альдобрандо Даноли наутро чуть пришел в себя. Вчерашний морок убийства сначала показался приснившимся, но постепенно воспоминание вернуло его к событиям ночи. Это был не сон. В памяти всплыли уродливый труп на постели, визг Франчески Бартолини и её обвинение Грандони в убийстве, тяжёлые глаза подеста и точившие ножи бесы.
Вчера он сказал д'Альвелле, что убийца – подлец. Сегодня понимание этого проступило ещё отчетливей, в памяти тонким контуром обрисовались растерянные остекленевшие глаза отравленной, память очертила и бессильный жест рук умерщвленной. Черубина ди Верджилези не ждала смерти. Но теперь Даноли осознал и проблему, стоявшую перед подеста. Убийца – хладнокровный негодяй, но в палаццо Дукале сам Альдобрандо видел лишь троих чистых, а значит, найти убийцу среди снующей придворной камарильи будет не легче, чем отыскать зеленый лист в летней древесной кроне, чем иголку – в стоге сена.
Он с едва сдерживаемым стоном поднялся.
Смерть несчастной статс-дамы обсуждал весь замок. Дворяне и челядь немало судачили, и каких только предположений не выдвигали! Епископ Джакомо Нардуччи считал свершившееся мерзостью, каноник Дженнаро Альбани был уверен, что Господь не попустит, чтобы негодяй ушёл от расплаты, да посетовал, что настали последние, антихристовы времена, наставник наследника Бартоломео Риччи только молча качал головой.
Главный королевский повар Инноченцо Бонелло придерживался мнения, что убийца прокрался в замок из города. Пылкое воображение нарисовало ему историю любви и мести, главный же дворецкий Густаво Бальди, выслушав эту версию, просто улыбнулся, ну, может, несколько высокомерно. Кравчий Беноццо Торизани лишь недоуменно покачал головой, скалько Пьерлуиджи Салингера-Торелли выразил недовольство тем фактом, что по городу поползли мерзкие слухи, уверяют, что злодеем-маньяком уже отравлен десяток фрейлин, это затрудняет приобретение провизии, все торгаши норовят узнать подробности.
Два сукиных сына, главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи гневно заявили, что лично удавят мерзавца, если удастся узнать, кто он. И что удивительно, были искренни.
Адриано Леричи, главный сокольничий, убийством не интересовался, зато банщик, Джулиано Пальтрони, толстяк с темными глазами-маслинами и румянцем во всю щёку, сцепился с постельничим герцога Джезуальдо Белончини. Последний был неколебимо уверен, что убийца – шут Песте, и его надлежит посадить в каземат. Но банщик не верил в это, мотивируя недоверие исключительно благородным обликом мессира Грациано ди Грандони. Такой человек не мог отравить женщину! Нашлись и другие защитники: оказалось, не только Джованна Монтальдо видела уезжавшего Чуму. Фигляру посчастливилось попасться на глаза Пьерлуиджи Салингера-Торелли, когда тот выезжал из замка. К тому же гаер столкнулся у ворот с возвращавшимся в замок ловчим Паоло Кастареллой, а конюший Руджеро Назоли заверил обвинителя, что лично оседлал для мессира Грандони жеребца Роано. Не было его в замке весь день – он только под вечер появился.
Белончини, скрипя зубами, умолк.
Молодые камергеры Алессандро ди Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео ди Монтальдо скромно молчали. Не подобало щенкам высказываться, да и сказать им было нечего. Они иногда проводили ночи в постели упомянутой особы – но это, воля ваша, не повод для убийства. Их родители – главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, референдарий Донато ди Сантуччи и хранитель печати Наталио Валерани полагали, что известная шлюха получила по заслугам, а сенешаль Антонио ди Фаттинанти подумал, что раз апартаменты синьоры Черубины освободились, недурно бы пристроить туда племянницу.
