Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №3"

Автор книги: Ольга Ларионова

Соавторы: Андрей Балабуха,Глеб Голубев,Евгений Федоровский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Работы в Антарктике расширяются с каждым годом. Стремление людей к знаниям, их сила и воля побеждают ураганные ветры и самые жестокие на земле морозы. Уж коль Земля – наш дом, то люди хотят знать, что делается в этом доме.

И конечно, многие из них не забывают имен тех, кто первым пошел навстречу неведомому. «Открытие наиболее южного из известных материков было доблестно завоевано бесстрашным Беллинсгаузеном», – признавал английский мореплаватель Джемс Рбсс, открывший путь для более поздних экспедиций к Южному полюсу.

Немецкий географ Петерман, отмечая, что в мировой географической литературе заслуги русской антарктической экспедиции оценены совершенно недостаточно, прямо указывает на мужество Беллинсгаузена, с которым он пошел против мнения Кука: «Но заслуга Беллинсгаузена еще наименьшая. Важнее всего то, что он бесстрашно пошел против вышеуказанного решения Кука, царившего во всей силе в продолжении 50 лет и успевшего уже прочно укорениться. За эту заслугу имя Беллинсгаузена можно поставить наряду с именами Колумба, Магеллана и Джемса Росса, с именами тех людей, которые не отступали перед трудностями и воображаемыми невозможностями, которые шли своим самостоятельным путем, и потому были разрушителями преград к открытиям, которыми обозначаются эпохи».

Готовя к публикации научную работу об отчетных картах Беллинсгаузена, Головин писал о грандиозности предпринятого Россией научного мероприятия, равного которому не знала долгие годы спустя история географических экспедиций. «Во всяком случае, ни одна страна мира, претендующая сегодня на первооткрытие Антарктиды, не может представить ничего сравнимого с отчетной навигационной картой Беллинсгаузена, – утверждал он. – Хорошо известно, что мелкомасштабные карты английской экспедиции Брансфильда и американской экспедиции Палмера не могут идти ни в какое сравнение с отчетной картой Первой русской антарктической экспедиции…

Покидая Антарктику, русские моряки увозили с собой твердое убеждение, а не предположение, что к югу от курса плавания их кораблей лежит «ледяной континент», «ледяной оплот», «континент льда», «Южная земля». Тем самым они успешно справились с задачей, поставленной перед ними всем ходом географических открытий в южном полушарии. Вот почему научный, подвиг русских военных моряков навсегда останется в летописи мировых событий». Головин вспоминал о тех, кто помогал ему искать карты, вытаскивать их из подвалов большого Екатерининского дворца, кто сохранил архив в дни жестокой блокады, а потом работал над ним, не считаясь со временем, без этих людей, наверное, Головин не смог бы вернуть науке документ огромной исторической ценности, не сумел бы представить миру главное доказательство того, что экипажи судов «Восток» и «Мирный» совершили величайшее географическое открытие века – нашли и положили на карту шестой континент – Антарктиду.

* * *

Дизель-электроход «Лена» сбавил ход. В розовой дымке голубели ледяные дали. А вокруг, как бы охраняя покой огромной белой страны, в зеленоватой воде стояли айсберги.

Леша Кондрашов глядел на открывающийся берег и вспоминал свою жизнь. Он стал таким же искателем истины, как его старший друг. Давно окончил университет, зимовал на разных полярных станциях Арктики и Антарктики, стал хорошим гляциологом, кандидатом наук. Но, как всякий беспокойный человек, иногда он испытывал ужас от своего бессилия перед какой-либо проблемой, начинал метаться. И тогда вспоминал Головина. Ведь и тот переживал такое – страдая и мучаясь, радуясь и ужасаясь. Пока не пришел к выводу: работай и работай, ищи и не сдавайся – вот спасение от всех обид и неудач.

Очень редко Леша встречался с Головиным, теперь уже доктором наук. То один был на зимовке, то другой в далекой экспедиции. В суете жизни оставалось мало времени на человеческое участие и внимание друг к другу. Но в них обоих жили воспоминания о первых боях, об отчаянных вылазках к Екатерининскому дворцу, о госпиталях и поисках архива в голодные блокадные дни, об общей работе, сдружившей их.

Кондрашов уже трижды побывал в Антарктиде и теперь плыл сюда в четвертый раз. А Головину так ни разу и не удалось увидеть эти снежные берега, эти айсберги, это пронзительно чистое утреннее небо, какое не увидишь в других широтах. Медицинская комиссия была непримирима, к тому же у Головина в последние годы пошаливало сердце.

Каждый раз, когда корабль прижимался к припаю и сотни возбужденных заждавшихся парней в нетерпении сбегали на лед, каждый раз Кондрашов вспоминал Головина. Представлялся ему оставшийся в Ленинграде друг, вторым, после Беллинсгаузена и Лазарева, открывателем шестого континента. В этом не было преувеличения. Ведь всякое открытие важно не только сделать, но и защитить, отстоять его, проложить ему дорогу в историю.

Андрей БАЛАБУХА
РАВНОВЕСИЕ

Рисунки В. ДОЛЯ

Еще один, – думал Суркис, глядя в окно на слегка всхолмленную равнину, вдали, почти у самого горизонта, переходящую в предгорья. – Еще один, которому ты отказываешь. И в чем? В самом главном, в праве работать, заниматься своим делом без помех. До чего же это тяжко – быть координатором Совета Геогигиены! Сбежать бы! Снова стать просто ландшафтологом и…

Негромко пропел таймер. Суркис подошел к столу и нажал одну из клавиш на панели селектора.

– Толя? Да. Как там у вас с контрольным расчетом по энергоцентру? Уже у меня? Спасибо. В двух словах. То же самое? Вы не ошиблись? Да не обижайтесь, чудак-человек, я же знаю, что вы непогрешимы. С машиной? Пусть так. И все-таки жаль, что вы не ошиблись… Еще раз спасибо. Все.

Он открыл почтовый ящик и, вынув оттуда рулон пергамитовой ленты, стал перематывать его, иногда задерживаясь и внимательно изучая нанесенный на ленту график. Это был приговор проекту энергоцентра. Приговор в последней инстанции, безжалостный и обжалованию не подлежащий. Суркис представил себе лицо Ждана Бахмендо, ведущего энергетика Зари, и ему стало невыносимо тошно. Уже не глядя, автоматически докрутив ленту, Суркис положил рулон на стол и сел, обхватив руками голову. «Сбегу, – решил он вдруг. – На один день, на один вечер, но сбегу». Он снова нажал клавишу селектора.

– Светланка? Здравствуй, милая. Спасибо. Слушай, Светланка, если меня будут искать, придумай что-нибудь. Кто? Не знаю, но предполагаю. Не важно. Словом, я в нетях. В нетях. Идиома такая, потом объясню. Ну спасибо!

Суркис встал из-за стола и почти бегом направился к двери. Но сбежать ему не удалось. Дверь открылась раньше, чем должен был бы сработать автомат, и в проеме появилась человеческая фигура. Суркис едва успел остановиться.

– Добрый день, Ждан, – он вернулся к столу и, опускаясь в кресло и жестом указывая посетителю на другое, сказал в селектор: – Не вышло, Светланка. Так что я на месте.

И только теперь взглянул на Ждана.

– Я вас слушаю.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

– Так вы не измените своего решения, Суркис? – спросил Бахмендо.

– И вы это прекрасно знаете, – парировал Суркис.

– Но послушайте…

– Нет, это вы послушайте, Ждан. Вы хотите строить энергоцентр на Ардо. Красивый проект, не спорю. И знаю наперед все, что вы будете сейчас говорить: и про полное удовлетворение энергетических потребностей Зари на полвека вперед; и про необходимость создания первого в Человечестве реактора, работающего на тяжелых хроноквантах; и про изящество инженерного решения. Но вот посмотрите, – Суркис протянул Бахмендо рулончик пергамитовой ленты – Это цепочка экологических возмущений. Расчет велся в три руки; контроль делал наш лучший оператор, и к нему подключали Большой Мозг. Вот результаты. Вы сами видите, они выходят далеко за пределы допустимого. Во-первых, вам понадобится свести около двухсот квадратных километров леса, и не просто леса, а уникальной бальзоберезы. Во-вторых, работа установки повысит среднегодовую температуру планеты на двадцать четыре – двадцать шесть сотых градуса только за счет непосредственной теплоотдачи в воздух. В-третьих, вы предполагаете использовать в контуре охлаждения воду Ардуского каскада, что повысит его температуру по крайней мере градуса на четыре, а это, в свою очередь, породит теплое течение… Цепочка эта уходит настолько далеко…

– Я потратил два часа на дорогу, Суркис, вовсе не для того, чтобы еще раз выслушать все то, что уже читал в вашем заключении, – прервал Бахмендо.

– А кто просил вас ехать сюда, Ждан? Три часа назад, если мне не изменяет память, мы разговаривали по телераду.

– Мне хотелось поговорить с вами непосредственно, а не через экран.

– Не все ли равно, как говорить? Важно – что говорить.

– Так вы не измените своего решения, Суркис?

«Круг замкнулся, – с тоской подумал Суркис. – С этого вопроса мы начали и к нему же пришли опять. Ну как объяснить ему? И ведь он умен – ох как умен! – а вот никак не хочет понять…»

– …каких-то четверть градуса, – продолжал Бахмендо. – Ну не смешно ли сравнивать это с насыщением Зари энергией по крайней мере на ближайшие полвека?

– Когда кончился на Заре последний ледниковый период, Ждан? – предельно скучным и бесцветным голосом спросил Суркис.

– Не вижу связи.

– А связь та, что конец оледенения был вызван повышением среднегодовой температуры всего на три градуса. На три градуса, Ждан!

– Учтите, Суркис, я буду жаловаться.

Суркис встал. Этим всегда заканчивались подобные разговоры.

– Жалуйтесь, – сказал он. – Сколько хотите жалуйтесь. Не забудьте только, что Совет Геогигиены обладает правом вето. Да и в Большом Совете… Поймите вы наконец, что я, наверное, больше вас хочу увидеть проект в натуре. Но никто не имеет права так вмешиваться в экологию. – Уже дойдя до дверей кабинета, Суркис обернулся и добавил: – С каким удовольствием я поменялся бы с вами местами, Ждан! Вы даже не представляете, с каким удовольствием!

* * *

Как и все Советы на планете, Совет Геогигиены был вынесен за пределы города, и здание его одиноко возвышалось над раскинувшимся вокруг парком, постепенно и незаметно переходящим в нетронутую первозданность равнины Кораблей. Суркис неторопливо шел через этот парк, направляясь к стоянке вибропланов, – после неприятного разговора ему не хотелось сидеть в закупоренном вагончике карвейра.

Когда диск виброплана, затрепетав, чуть слышно зазвенел над головой, земля поплыла вниз, назад и вниз, а вокруг раскрылся такой простор, что у Суркиса невольно захватило дух. Поднявшись до пятого горизонта, он направил машину к городу.

Город был красив. И сознавать это было приятно – ведь Суркис сам вписывал его в ландшафт. Город был первой работой Суркиса на Заре. С тех пор прошло уже больше двадцати лет.

Город волной поднимался из равнины. Он начинался с невысоких домов-воронок, напоминающих диковинные грибы; затем на смену им приходили, сперва робко появляясь между «грибами», а потом постепенно вытесняя их, дома-деревья, ажурные и устремленные ввысь. И наконец, за ними, сливаясь с горным отрогом, полукольцом охватывающим город с юга, сплошной стеной вздымался массив сотового дома, чем-то напоминающего пещерные города древней Земли. Сверху город прикрывал невидимый геодезический купол, под которым был свой микроклимат, отличный от климата равнины Кораблей. Этот купол можно было заметить лишь изредка, когда во время восхода или заката на нем вспыхивали солнечные блики.

Город был красив. Но сегодня что-то в нем раздражало Суркиса, и он никак не мог понять, что же именно. Он начал мысленно членить город, пытаясь определить, какая же составная часть этого комплекса вызывает в нем неопределенный внутренний протест. И наконец понял: купол. Именно он, невидимый и неощутимый, отделяющий город от окружающего мира.

Но почему? Ведь города под куполами веками шли вместе с человеком – с ледников Антарктиды Земли до оплавленных плато Шейлы, И это естественно: они нужны везде, где окружающая среда непригодна для человека. Вот оно! Непригодна! Зачем же они здесь, на Заре?

Чтобы отделить мир человека от мира природы. Даже такой доброй, как здесь.

Добрая природа? Суркис улыбнулся. Какая чушь! Природа не может быть ни доброй, ни злой. Добро и зло – понятая морали. Природа же вне морали, ибо мораль – функция разума. Только человек может вносить в свои отношения с природой такие понятия, как добро и зло. Только человек может сделать взаимоотношения с природой моральными или аморальными, потому что отношение природы к человеку адекватно его отношению к ней.

А человек относился к ней по-разному. И все же в массе своей он был лишь Потребителем. Потребителем с большой буквы. В Темные Века и даже Века Рассвета человек только брал у природы, ничего не возвращая ей и ничего не давая взамен. Он расхищал ее богатства, считая их неисчерпаемыми, – сколько веков Земля расплачивалась за это, и сколько поколений билось над восстановлением нарушенного экологического баланса! Но все это история, которую Суркис знал только из книгофильмов и документов. Сейчас человек уже перестал быть Потребителем. И доказательство тому – само существование Совета Геогигиены.

Но, перестав паразитировать на природе, человек еще не научился жить с ней в разумном симбиозе. Он просто уклонился от этого, став существом, по сути, внеэкологическим. Отсюда и замкнувшиеся в себе города под куполами не только там, где вокруг них простирается ядовитая атмосфера, но и там, где она не отличается от земной. Отсюда и основная установка Совета Геогигиены: никаких изменений, выходящих за пределы случайностей; сохранить на новых планетах все в таком же по возможности виде, как это было до прихода сюда человека. Поэтому транспортные трассы всюду проходят или по воздуху, или под землей; поэтому мы предпочитаем синтезировать пищу индустриальным методом, а не разворачивать сельское хозяйство, вмешиваясь тем самым в экологический баланс планеты…

Но мы не можем действовать иначе, потому что быть потребителями уже не хотим, а жить в симбиозе еще не умеем. Наши отношения с внеморальной природой должны быть строго моральны. Стоит хоть раз отступить от этого правила – ради чего угодно, пусть даже ради удовлетворения энергетических потребностей планеты не то что на полвека, а хоть на пять веков вперед, как волна зла пойдет по планете, сметая все с пути, как цунами древней Земли.

И чтобы не допустить этого, существуют на всех планетах Советы Геогигиены. А в каждом из них есть координатор, такой вот Суркис, которому очень тошно и больно, – больно отказывать людям, вставать на пути их дела. И ради чего! Ради какой-то четверти градуса, как говорит Ждан. Но ведь с экологическим балансом планеты сопряжен моральный баланс Человечества.

И потом, слишком въелось в нас представление, что человек есть мера всех вещей. Ждана Бахмендо я вижу в лицо; я вижу обиду и горе в его глазах. И мне по-человечески больно за него. А природа… Слишком несопоставимы тут масштабы: я точно знаю – чуть ли не до квадратного метра – площадь зеленого листа по всей Заре; но когда последний раз я держал в руках зеленый лист, живой, а не отпрепарированный в лаборатории? И это самое страшное, потому что я должен защищать то, что понимаю только разумом, от того, что близко и моему разуму, и моим чувствам. А это неизбежно приводит к потере внутреннего равновесия, равновесия мысли и чувства.

Виброплан был уже возле самого Восточного Шлюза, когда Суркис перевел управление на автопилота и, достав из кармана плоскую коробочку телерада, набрал номер Ждана Бахмендо.

Когда с экрана на него удивленно и радостно взглянуло лицо энергетика, Суркис почувствовал, что где-то в горле у него застрял тугой и колючий комок. Он покачал головой.

– Нет. Я не передумал, Ждан. Я не имею права передумать. И вам все равно придется тащить свой энергоцентр куда-нибудь на астероиды. – Комок в горле распух, мешая говорить. – Но если вы не очень заняты, Ждан, приезжайте ко мне. Вы знаете, где я живу? Мне хочется просто поговорить с вами… непосредственно, а не через экран.

Бахмендо чуть заметно улыбнулся.

– Хорошо. Я приеду, Суркис.

Виброплан скользнул в раскрывшуюся навстречу ему диафрагму шлюза.

Андрей БАЛАБУХА
КОКТЕЙЛЬ ДЕКСТЕРА

Рисунки В. ДОЛЯ

Пока Крайн пересекал кабинет, его все-таки пару раз качнуло, он чуть задел плечом косяк, потом створка двери скользнула на свое место, и Декстер с Мэдвигом остались одни.

– Ну, – ледяным тоном поинтересовался Декстер. – Что скажете, майор?

– Что на звездолете всегда можно припрятать ящик-другой виски, и никакой таможенный досмотр его не обнаружит.

Это было настолько очевидно, что Декстер промолчал. Мэдвиг размерено маршировал по кабинету – шесть шагов от двери к окну, шесть от окна к двери. На пятой минуте у Декстера от этого коловращения закружилась голова.

– Да сядьте же вы наконец!

Мэдвиг осторожно опустился в кресло по другую сторону коммодорского стола. Кресло охнуло.

– Если ребята с «Доры» действительно протащили пару ящиков виски, а больше незаметно провезти все-таки трудно, то оно должно когда-нибудь кончиться. И даже скоро: что такое два, ну пусть даже три ящика для нескольких сот человек с четырех баз?..

– А пока, – подхватил Мэдвиг, – лучше всего не соваться в зону космодрома. Через неделю на долю наших парней там уже ничего не останется.

Декстер кивнул.

– А что будем делать с Крайном, майор?

– Ему и так после вашей выволочки три дня не спать…

– Что-то мне не верится, чтобы у сержанта были нервы институтки.

– Я знаю его лучше, коммодор, – отрезал Мэдвиг.

Что правда, то правда: своих людей начальник транспорта Форт-Мануса знал.

– Хорошо. Будем считать инцидент, исчерпанным. Но если такое повторится… – Декстер одарил Мэдвига многозначительным взглядом. – Вы свободны, майор.

Через пару дней на совещании командиров баз Декстер попробовал выяснить, не случалось ли чего-нибудь подобного у соседей. Однако ни доктор Лундквист, начальник объединенной скандинавской базы, ни полковник Канаяси, ни даже старина Леженаль на его осторожные наводящие вопросы не ответили. Оно и понятно: кто же на Границе захочет признаться в нарушении сухого закона?

Заседание проходило в одном из зданий космодромного комплекса. Космодром был единственным на Альби, а потому громко именовался международным и служил местом проведения всех подобных встреч. Воспользовавшись случаем, Декстер в перерыве заглянул к начальнику таможни и имел с ним собеседование, в ходе которого выяснилось, что начальник таможни претензий коммодора Декстера никак принять не может, поскольку на «Доре» при досмотре контрабандных грузов обнаружено не было. В свою очередь, коммодор Декстер выразил некоторое сомнение в тщательности досмотра, тем более что таможенники – тоже люди, которым, следовательно, тоже хочется выпить. Именно по этой причине, было сказано ему, в старательности таможенников сомневаться не приходится, поскольку обнаруженные контрабандные товары конфискуются в их пользу, против чего никто не возражает во избежание дипломатических осложнений. Признав последнее возражение резонным, Декстер ретировался.

А поскольку вторая часть совещания была посвящена обсуждению проекта дороги, которая соединила бы все четыре базы и необходимость в которой ощущалась уже давно, то Декстер вскоре начисто забыл о своем ЧП.

Обратно он летел вместе с Леженалем и по дороге договорился о долговременной аренде геоскопа, который с «Дорой» им почему-то не прислали и который был у французов. Правда, взамен пришлось отдать передвижную метеостанцию, но их в Форт-Манусе было три.

За геоскопом Декстер послал на следующей неделе. Чэд Сташек, главный геолог базы, прямо-таки подпрыгивал, усаживаясь в машину рядом с сержантом Грили, мрачноватым крепышом из Доусона, лучшим водителем Форт-Мануса. Благодаря привезенным «Дорой» аэрокарам, сменившим неторопливые гусеничные вездеходы, поездка к французам превратилась в чуть больше чем шестичасовую прогулку. Да и дорога здесь превосходная, спасибо Леженалю и предшественнику Декстера, полковнику Мак-Интайру! В сущности, пока это была единственная настоящая дорога на Альби. Она соединяла американскую базу с французской, самой старой на планете, а эту последнюю – с космодромом. Скандинавы же и японцы соединялись с космодромом и соседями только по воздуху, и ради любого пустяка им приходилось гонять гравикоптеры, что было, прямо скажем, довольно накладно. А через альбийскую сельву не пробился бы и танк высшей проходимости, если не прокладывать себе дорогу с помощью корабельной противометеоритной пушки или излучателя антипротонов, конечно. У французов Сташеку и Грили предстояло заночевать, чтобы двинуться в обратный путь уже утром: ночная сельва – это ночная сельва, а береженого бог бережет. Следовательно, вернуться они должны были часам к трем следующего дня.

Впрочем, знай Декстер, как это возвращение будет выглядеть, он не только не пустил бы Сташека и Грили в маршрут, но и в качестве превентивной меры посадил бы обоих под домашний арест. Потому что картина, представшая перед ним на следующий день, была красочной и впечатляющей.

Декстер сидел в кабинете и подписывал ворох бумаг, накопившихся за последние три дня, – мерзейшее занятие, которое коммодор всегда старался оттянуть до последнего. Как раз в тот момент, когда он подписывал акт о списании переносного ментоскопа, оставленного доктором Шпринцем на поляне перед биологичкой и проглоченного случайно забредшим шатуном-псевдисом (бедная, вечно голодная тварь: по свойственной ей жадности проглотив ящик объемом в добрый кубический фут и промаявшись животом часа два, она изрыгнула его обратно в Косой Пади, где он и был найден, измятый жвалами и чуть ли не насквозь проеденный желудочным соком), как раз в этот момент раздался мощный вибрирующий вой, в котором Декстер без труда узнал сирену аэрокара. Обрадовавшись поводу, коммодор встал из-за стола и подошел к окну. Открывшееся зрелище мигом заставило его забыть и о полупереваренном ментоскопе, и обо всех канцелярских делах вообще.

Аэрокар только что показался из ущелья Гримсдейла и теперь несся прямо к воротам Форт-Мануса, завывая сиреной и поблескивая на солнце лопастями пропеллера, остекленевшего в ноющем вращении. Впрочем, прямо – это слишком сильно сказано, потому что на самом деле машина выписывала сложные биения, которые лишь с большой натяжкой можно было бы назвать синусоидальными. Расстояние между машиной и воротами стремительно и неумолимо сокращалось, и Декстер почувствовал, что у него волосы поднимаются дыбом. Но Грили в самом деле был асом: тяжелый аэрокар в последнюю секунду все же вывернул на ту единственную прямую, которая могла ввести его на территорию Форт-Мануса, натужно взвыл и скользнул между сторожевыми башнями.

Декстер перевел дух и высказался. Если отсеять все труднопереводимые идиоматические обороты, несшие чисто эмоциональную нагрузку, смысл его тирады сводился к следующему: на этот раз Мэдвигу не удастся выгородить своих людей, и уж Декстер позаботится, чтобы им…

Что именно «им», Декстер не договорил.

Аэрокар остановился посреди двора, с легким шипением спустил воздушную подушку и осел на бетонные плиты. Дверцы открылись, и из машины в разные стороны кое-как выбрались Сташек и Грили. Глядя на их безмятежно-осоловелые физиономии, Декстер окончательно убедился, что по крайней мере добрая часть контрабандного спиртного обошла-таки таможню и осела в недрах французской базы. Гостеприимством же и щедростью французы славились всегда. Декстер по интеркому вызвал Картрайта.

– Обоих под арест. Когда протрезвеют, пусть представят объяснительные записки. И попросите доктора Блада взять у них кровь на остаточный алкоголь. Выполняйте. – И когда Картрайт уже собирался отключиться, добавил: – И вызовите майора Мэдвига. Немедленно.

Поднаторелый в общении с начальством, Мэдвиг сумел найти достаточно основательный предлог явиться только час спустя. К тому времени коммодор уже настолько остыл, что с ним можно было разговаривать. Вдобавок несколько минут назад Блад доложил ему, что алкоголя или его следов в крови ни у Грили, ни у доктора Сташека не обнаружено.

– Наркотики? – предположил Декстер. – Это, пожалуй, похлеще спиртного. Этого в Форт-Манусе еще не бывало.

– Во всяком случае, никакого следа известных наркотиков мне обнаружить не удалось, коммодор.

Однако… Декстер знал, что виски можно ввести клистиром, а спирт – внутривенно, так что никакие хеморецепторы не покажут опьянения. Но в крови-то алкоголь будет присутствовать в любом случае! Не святым же духом накачались эти двое, а до них сержант Крайн!

– Вот что, майор, – сказал он Мэдвигу. – Если вы так убеждены в невиновности своих парней, то попытайтесь объяснить мне, что происходит. И если через двадцать четыре часа удовлетворительного объяснения представлено не будет, я приму свои меры. Дабы другим неповадно было. Можете идти.

Через час в кабинете начальника транспорта состоялось первое заседание «комиссии Мэдвига», в которую, кроме самого Мэдвига, вошли доктор Сташек, старший врач Форт-Мануса доктор Блад и ксенобиолог доктор Юстас Шлринц. Сержанты Крайн и Грили также были приглашены и допрошены в качестве свидетелей.

– Едем мы, значит, – рассказывал Грили, попыхивая сигаретой. – Дорога, сами знаете, майор, прямая, спокойная, так в сон и клонит. А я еще вечером засиделся здорово – французам с «Дорой» новые фильмы прислали… Даже с Джиной Нирд есть… У сто семьдесят шестого поста остановились, перекусили, кофе выпили, вроде полегче стало. Так до ущелья и доехали. Доктор Сташек почти всю дорогу спал. Верно я говорю, док? – Сташек кивнул. – Вот в ущелье и началось. Первые-то восемь километров все нормально было, до Колена. А как в Колене повернули, так я сразу почти и почувствовал… Не знаю даже, майор, как точнее сказать… Ну, словом, почувствовал, что забалдел. И крепко – как с бутылки не разбавленного, не меньше. Смотрю, и док уже чуть тепленький, хихикает, напевает что-то… Хорошо, после Колена дорога прямая, иначе не знаю уж, чем бы кончилось. А как до базы дошли, хоть стреляйте, майор, не помню, в себя только в лазарете уже пришел, когда кровь у меня брать стали.

Ничего существенного ни Крайн, ни доктор Сташек к этому рассказу добавить не смогли.

Мэдвиг не знал, что и думать. Через ущелье Гримсдейла проходила единственная удобная дорога на Лавовое плато, на краю которого расположился Форт-Манус, а следовательно, через Колено – место, где ущелье изгибалось почти под прямым углом, – приходилось проезжать всем. Грубо говоря, это значило, что хоть раз в неделю кто-нибудь да бывал там.

– Заметьте, майор, – прервал затянувшееся молчание Блад, – все началось после прибытия «Доры». Так что коммодора понять можно: после того – вследствие того.

– «Дора» – контрабандный виски. Логично, – согласно кивнул Сташек. – Грешен, после истории с вами, Крайн, я и сам так думал… Но если не виски, то что же? Что мы еще получили с «Дорой»?

– Я – кибердиагностический комбайн и ПРП, – откликнулся Блад.

– Электронный микроскоп… Комплект для биологички… Микротом… – стал перечислять Шпринц.

– Консервы, – добавил Грили.

– Ну, пищевое отравление здесь ни при чем, – отмахнулся Блад.

– А что при чем? – не без ехидства полюбопытствовал Мэдвиг.

– Понятия не имею. Что еще мы получили?

– Запчасти к геотанкам. Микрореакторы. – Мэдвиг на мгновение задумался. – Катапульту для гравикоптеров…

– Аэрокары, – вставил Крайн.

– Не то, не то, – сокрушенно вздохнул Сташек.

– А может быть, и то самое, – возразил Мэдвиг. – Почем знать? Мы же ищем сами не зная что.

– Если отбросить алкогольную версию… – начал Шпринц.

Возмущенный Сташек поперхнулся дымом, ксенобиолог же невозмутимо продолжал:

– То я могу предположить воздействие на психику со стороны какого-то представителя местной фауны, Правда, ни псевдис, ни рогатый монстр гипнотическими способностями не обладают…

– Почему обязательно гипнотическими? – спросил Блад. – Если здешнее зверье боится нашего акустического барража, оно и само может оказаться способным к звуковым атакам. Что вы на это скажете, коллега?

– Что это крайне маловероятно, коллега Блад. И прежде всего потому, что никакому здешнему зверью не нужно нас спаивать.

– Возможно, пьянеем только мы, а местное зверье дохнет или приходит в шоковое состояние. Скажем, если это гипотетическое существо способно генерировать инфразвук…

– А не может ли его генерировать аэрокар? – перебил врача Сташек.

– Не считайте конструкторов глупее себя, доктор, – воз мутился Мэдвиг. – Если такой звук опасен, его, безусловно, быть не может.

– Как и инфразвукоиздающего монстра, – присовокупил доктор Шпринц. – Насколько я представляю здешнюю фауну.

– Однако гипноизлучающего монстра вы представить себе могли, коллега Шпринц?..

– Стоп, – сказал Мэдвиг. Ему все меньше нравился ход совещания. – Боюсь, так мы скоро придем к тому, с чего начали.

– А что вы предлагаете, майор?

– Напиться.

– То есть?..

– То есть отправиться туда, к Колену, и повторить маршрут Крайна и Грили. В порядке, так сказать, следственного эксперимента.

– А что, в этом есть резон, – согласился Сташек.

Через полчаса шестиместный аэрокар выскользнул за ворота Форт-Мануса.

А через восемнадцать часов Мэдвиг сидел в кабинете Декстера.

– Должен признаться, вы были правы, коммодор, – сказал он, невинно уставившись Декстеру в глаза.

– В чем?

– Крайн, как и Грили с доктором Сташеком, напились именно святым духом.

– Тем же, что и вы, майор? – За спокойствием коммодора Мэдвиг ощутил сокрушительную ярость голодного псевдиса.

– Так точно, коммодор. Неповторимое ощущение, почти полная эйфория, как сказал доктор Блад.

Декстер поднялся из-за стола. В голосе Мэдвига звучала такая убежденность в полной безнаказанности, что коммодора невольно подмывало эту уверенность обмануть. Однако он сдержался.

– Так в чем все-таки дело, майор?

– В аэрокарах. Вы помните стены ущелья? Они все трещиноватые. И в Колене есть трещина, точнее, даже каверна, которая уходит прямым продолжением выхода из ущелья. Когда аэрокар поворачивает, поток воздуха от винта ударяет в эту каверну, и в ней создается эффект органной трубы. Причем «поет» она инфразвуком с частотой двенадцать герц и звуковым давлением сто пятнадцать децибел. А такое сочетание оказывает на мозг воздействие, адекватное чистому спирту в неограниченной дозе…

Когда на следующее утро вход в каверну забетонировали, Декстер облегченно вздохнул. Теперь инцидент действительно был исчерпан.

В этом блаженном убеждении коммодор пребывал целую неделю, до того самого момента, когда к нему в кабинет вошел Мэдвиг в сопровождении вездесущего Картрайта. На лицах у обоих было такое выражение, что сердце Декстера сжалось в предчувствии… И предчувствие не обмануло его.