Текст книги "Перевал Подумай"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Совершенно машинально он забрел в зимний сад. Там несколько молодых фикусов и пальм несмело присматривались к простору и свету после привычной тесноты родной теплицы. Между ними стояли аквариумы и свисали бледно-розовые, почти прозрачные кисти плакучих цветов. За всей этой зеленью можно было укрыться от любопытных глаз людей, выходивших из зала. До Синяева долетали обрывки разговоров:
– Порт – ворота края. Значит, и обрамление у бухты должно быть соответствующее: красивые большие дома. Прав Ремезов!
– Знаете, я в пятидесятом году приехала на «Дзержинце». Смотрю – хибарки лепятся над портом, как стрижи по карнизу. Страх! Это сегодня город подступает к порту, а тогда его за сопкой и не видно было…
– Да, сейчас уже несомненно наметился морской фасад, но должно-то быть лучше!
– Ишь, размахнулся: торговый центр! А на деле-то выйдет все тот же встроенный продмаг на четыре рабочих места…
– Ничего подобного! Мне этот проект по душе, давно пора.
Почувствовав внезапно, что он в своем укрытии не один, Синяев вздрогнул и обернулся. Позади стоял Гольцев и смотрел на него все тем же непонятным, приценивающимся взглядом. Только сейчас глаза его ясно выражали неодобрение.
– Та-ак… Крепости капитулируют изнутри. Совершенно точное утверждение. Впрочем я хочу поговорить с вами не об этом. Ничего не будете иметь против, если, скажем, дня через три встретимся с вами в ресторане вечерком? Вижу по глазам, что никаких возражений на этот счет у вас нет. Вот и прекрасно. Всего наилучшего!
Гольцев ушел так же быстро и неожиданно, как появился. Синяев проводил его недоуменным взглядом, пожал плечами: он так и не понял, что Гольцеву от него нужно.
Александр Ильич уходил последним. Никакой радости победа над Синяевым не доставила. Проект одобрен большинством голосов. Внешне все в порядке, но душу грызет смутное беспокойство, как остаточная боль в мускулах напрасно занесенной для удара руки. Он готовился к бою, а сражаться было не с кем.
Возле выходных дверей его нагнал Лунин. Дверь открывалась и закрывалась, как створки огромной раковины, пропуская людей. По каменному полу вестибюля тянуло сквозняком. Стоять в этом месте было неудобно, но Лунин неожиданно взял Ремезова под руку и отвел в сторону, словно для конфиденциальной беседы.
– Прекрасно, просто-таки чудесно поработали, батенька! Можно только позавидовать вашим творческим возможностям. Но, конечно, есть и недоделки – без них не обходится. Кое-что надо довести. Например, ваше разрешение дорожной проблемы явно не того… не на уровне всего проекта. Я говорю так потому, что сам в свободное время занимался приморской магистралью. Есть один вариант, и мне хотелось бы на досуге ознакомить вас с ним. Как-никак приморский район – наше общее дело, а общее дело, как водится, всегда лучше вершить, взявшись за руки…
– Безусловно, – холодно кивнул Александр Ильич. – Важно только, чтобы руки при этом были чистыми. Я отлично вас понял, Яков Никанорович. Кстати, я догадывался о возможности такого поворота дела.
– Какого такого поворота? Что вы говорите? – Барственное лицо Лунина выразило всю доступную ему гамму возмущения и недоумения. – Ужасный у вас характер, Александр Ильич. Не зря коллеги ваши обижаются.
Лунин торжественно выплыл в дверь. Ремезов закурил и пожал плечами: зря или не зря погорячился? А, да черт с ним! Все равно, рано или поздно, не миновать было этого разговора.
Он ведь тоже давно знал Лунина и его любовь к соавторству. Но с ним, с Ремезовым, этот номер не пройдет.
* * *
– Не понимаю, почему ты сразу к вам не пришла? Ты же знала адрес Маши? И почему обратилась к Александру Ильичу за помощью? – Валя чуть-чуть запнулась, произнося это имя, и тут же зорко посмотрела на Зину: а она как? Но девушка никак не отреагировала на это имя. Она пристально, но невидяще смотрела на самодельный плакат, который кто-то повесил на двери управления: кособокие ухмыляющиеся рожи разливают «на троих» и подпись: «Сегодня зарплата! Пьяницам – бой!»
– Виктора, секретаря нашего, работа, – пояснила Валя, не понимая, что интересного нашла в этом плакате Зина. Та опять не ответила, и только тут Валя заметила, что Зина плачет.
– Ты что же это? О чем? Случилось что-нибудь? – Валя тут же забыла обо всем остальном. Но Зина не хотела утешений. Вынула из сумочки платок, сердито вытерла глаза…
– Извини. Это я так просто… Конечно же, мне давно надо было к вам прийти, да вот Димка… Даже не знаю, что будет у нас с ним? Мы давно не виделись. Спасибо, хоть Александр Ильич помог устроиться с жильем.
– Это он сам тебе предложил?
– Сам.
– Хороший он…
– Хороший, – согласилась Валя. – Значит, с жильем ты устроилась. Ну и прекрасно. А то у нас в общежитии кошке поселиться негде. И с Димой все наладится – сама же говорила, что он у тебя послушный. Ты куда сейчас идешь? Я – в институт, может, нам по пути? Я ведь в заочный политехнический поступила…
– Нет, мне в другую сторону. – Зина сделала вид, что не замечает участливого внимания Вали, явного ее желания вызвать на откровенный разговор.
Они попрощались. Зина толкнула обитую войлоком дверь и вышла на улицу. Крупные бесшумные хлопья снега мгновенно отрезали ее от всего мира. За ними исчезло все – стены домов, прохожие, перспектива улицы. Лишь смутными пятнами светили сквозь снег ранние зимние фонари.
Зина подняла воротник легонького «семисезонного» пальто. «Дуреха ты, Зинка, – сказала она сама себе, – и чего это ты так легко отдала Димку этому тину? Парень запутался, надо его вернуть, а не гордостью своей любоваться». Ноги уже сами несли ее знакомой ненавистной дорогой. Конечно же, он там, у лучшего своего друга. Где же ему быть?
Рыхлый, чуть слепленный снежок рассыпался на щеке. Зина сердито стряхнула снег варежкой. Мальчишки в воротах захохотали, засвистели вслед. Словно проснувшись, Зина оглянулась и увидела, что вся улица живет радостью первого щедрого снега.
Бегут, отмахиваясь от снежков, девчонки. Просто так, неизвестно куда, идут по улице взрослые – на лицах улыбки, и вот уже кого-то, словно бы ненароком, толкнули в пушистый, едва родившийся сугроб…
А снег падает и падает. Им наполнено все вокруг, он везде и нигде, и свежий его дразнящий запах обещает праздник.
Зина нырнула в черную глухую арку двора, как в другой мир. Прошла по длинному пустому коридору. На минуту ее насторожила непривычная тишина за дверью, но она все-таки постучала.
С паузой, словно нехотя, знакомый голос ответил:
– Да-а-а…
Она вошла, и ей сразу стало не по себе – Вержбловский был один. Чисто прибранная комната говорила о том, что никакой компании тут и не бывало. Сам хозяин лежал на тахте, но при виде гостьи книга упала на пол, а зеленоватые глаза Леопольда Казимировича вспыхнули.
– Димы у вас не было? – спросила все-таки Зина. Ей хотелось как можно скорее уйти, но ради приличия она помедлила секунду, спросила о том, что и так было ясно.
– А зачем он вам? – Вержбловский неуловимо быстро скользнул навстречу, взял ее за руку, усадил на тахту и так же, словно крадучись, скользнул назад. Зина поняла: он хочет запереть дверь. Вскочила, кинулась наперерез.
– Что вы делаете?!
Узкая холодная рука сжала ей запястье, а глаза – острые, с нервно дергающимися веками – заставили Зину отшатнуться.
– Не пугайтесь! Не надо… ну, зачем так? Он же не стоит вас – мальчишка, слизняк, веревки из него вить… – твердил он захлебывающейся скороговоркой, – Вы себе цены не знаете, и никто, кроме меня…
Зина вырвала руку, дернула дверь, захлопнула ее за собой. Все на одном дыхании. Только в коридоре глубоко вздохнула, и тут же ей показалось, что лампочки под потолком расплываются в радужном тумане. Она затрясла головой, отгоняя непрошеные слезы. Почудилось, что дверь за спиной медленно приоткрылась. Зина опрометью побежала по коридору и опомнилась только на улице, где по-прежнему кружился добрый первый снег.
Люди уже разошлись по домам, лишь изредка – стенкой, во всю ширину панели, брела компания длинноволосых подростков или медлительно рождались из снежной круговерти и вновь исчезали в ней занятые собой пары.
Зина шла домой сначала бессонными улицами, потом спящими переулками и постепенно успокаивалась, приходила в себя. К дому Гордеевых она подошла уже почти спокойно. Обеими руками потянула на себя тяжелую дверь и чуть не упала, когда дверь стремительно распахнулась ей навстречу. Перед ней стоял Дима. Без шапки, но в пальто. Из-за его плеча выглядывало встревоженное лицо Ксении Максимовны.
– Возле дома слонялся, ждал тебя. Я уж его пустила – не замерзать же человеку на улице, – проговорила она участливо.
Только взглянув на жалкое, скомканное лицо Димы, она поняла: пришла беда.
Взяв Диму за руку, Зина оттащила его в угол, за шкаф.
– Что случилось? Да говори скорее, не мучай, мне и так тошно! – сердито потребовала она.
– Надо ехать… немедленно… сейчас… Только бы достать денег… – Диму трудно было понять, его бил нервный озноб. Таким Зина не видела его никогда. Ей стало жутко: неужели он совершил преступление?
– Дима, Димка! Опомнись! Что с тобой! – затрясла его за плечи, уже и сама плача от страха и не замечая этого.
– Я проиграл деньги… в долг… я пропал… ты не знаешь… это такой человек…
Зина выпрямилась, отпустила его.
– Кто? Вержбловский? – спросила она, не сомневаясь в ответе.
– Нет-нет… хотя… он тоже… Понимаешь, я должен, много должен Лео… Они смеялись надо мной за это… Ну, вот я и решил: выиграю и отдам все. Познакомился с одним типом – Танцюра его зовут… Был тут в одной компании с ним. Сели играть, он сам предложил. Я думал…
– Знаю я, что ты думал: сразу, легко, без труда добыть деньги, чтобы потом так же легко их истратить, – горько продолжала Зина. – Так и в Москве бывало. Сколько же ты проиграл?
– Триста рублей… Он сказал: «Завтра чтобы были, а то…» Я боюсь…
Зина ответила не сразу. Думала. Вот он стоит – такой, как всегда: любимый и слабый. Ну почему для нее клином свет на этом парне сошелся?! Но уже, как и прежде бывало не раз, она искала выход, готова была спасти его от беды.
– Денег таких у меня нет, ты знаешь. Но я найду, попытаюсь найти… Но это последний раз, понимаешь? Последний! Лео твой – мерзавец, хуже всех других. Не сможешь без него – никогда не приходи ко мне!
Зина с минуту молча смотрела ему в глаза. Потом, словно опомнившись, отвернулась, стряхнула с пальто тающий снег. Сняла косынку, тоже отряхнула. Лицо ее уже не выражало гнева и боли. Она приняла решение, внешне успокоилась и как-то вдруг вся преобразилась, похорошела.
Дима смотрел и себе не верил: он никогда такой ее не видел. Размокшие рыжие кудри прилипли к очень белому лбу, а глаза уже не рыжие, а черные, с глубоким, тревожащим блеском.
Он потянулся к ней невольно:
– Зинка, хорошая моя! Честное слово…
Зина отстранилась:
– Не надо… Не надо слов! Устала я от них. Я поверю тебе только тогда, когда ты найдешь работу, займешься делом.
– Работу… Найду я работу, не беспокойся! А ты… довольна своей?
– Не знаю еще. Но люди там вроде бы хорошие.
– Вот именно! И это все, что тебе нужно, а мне…
– А что нужно тебе? Что?! – Зина стиснула руки. – Сам ты не знаешь этого, Димка, горе ты мое!
Знаю. И ты узнаешь скоро. – Дима опять потянулся к ней, но Зина качнула головой: «Нет». И он ушел. Зина посмотрела в оконце за дверью: оглянется? Оглянулся…
* * *
Валя с детства любила первый снег. То ли случилось в такой день что-то забытое, но хорошее, то ли сам первый снег казался праздничным. Она любила его даже в трудные детдомовские времена.
За порогом ее встретил рой снежков. Она тоже, как ребята вокруг, стала хватать рыхлый и липкий снег и кидать его в смеющуюся белую мглу, потом ее толкнули в сугроб, и она кого-то толкнула… Улица приняла ее в игру.
Опомнилась, почувствовав, что набившийся за воротник снег холодит шею. Встала, отряхнулась. Ускользнула от чьих-то рук, от летящих неизвестно откуда снежков. Укорила себя за легкомыслие: ведь собиралась идти в институт. Но в этот вечер думать о лекциях и чинной тишине аудиторий так не хотелось, что Валя невольно выбрала самую длинную дорогу.
Она свернула в тихий переулок, до краев наполненный тишиной и снегом. Неровные доски тротуара покрыла хрупкая снежная пелена. Ближе к забору по ней вилась цепочка чьих-то следов. Валя старалась не замечать их, ей хотелось быть первой, единственной. Снег превратил знакомую до последней щербинки дорогу в новую, неизведанную землю, и каждый шаг по нетронутой белизне словно бы приближал ее к чудесному открытию. Следы возле забора нырнули в калитку и кончились. Она осталась одна на снежной целине. Возле крайнего дома с забора бесшумно упала на дорогу кошка. Валя махнула на нее варежкой: «Брысь! Тебя здесь не хватало!» Кошка сжалась в комок – и стрелой метнулась на другую сторону улицы, пропала в метели. Тонкую цепочку следов на глазах занесло снегом. Валя усмехнулась: «И не подумаю возвращаться из-за тебя! Не жди!» Почти неприметной тропкой она вышла на вершину приморской сопки.
На ней, сплетаясь и расплетаясь, плясали струи метели, и только смутное марево огней порта указывало направление. Казалось, эти огни бесконечно далеко, а тропинка никуда не ведет. Город исчез. Время остановилось.
Валя медленно ловила губами снежинки, никуда не спеша и ни о чем не думая. Подошла редкая минута отрешенного покоя, когда становится легко, бездумно, радостно. Весь мир, все лучшее в нем сосредоточилось в этой одной, словно бы навсегда остановившейся минуте, и кто скажет, не это ли и есть наиболее полное ощущение неуловимого человеческого счастья?
Разноголосица поселка вывела ее из этого хрупкого восторженного настроения. Лаяли собаки, женщины звали детей со двора. Почти незаметно для себя Валя вернулась к действительности.
Она еще немного постояла в раздумье, стряхивая варежкой снег с воротника. И почти не удивилась, когда на тропинке появилась знакомая фигура: она сейчас подумала именно об этом человеке!
Голос его прозвучал нервно, когда они здоровались, но улыбался он спокойно, дружелюбно, и Валя тоже улыбнулась ему:
– Шла в институт. Да, кажется, сегодня так и не доберусь туда – так чудесно вокруг. Первый снег… А вам он нравится?
– Да, очень.
Не сговариваясь, оба шагнули в белую ласковую мглу, и она мгновенно поглотила их.
– Мне кажется, наши случайные встречи не так уж случайны, – заговорил он. – Должен вам признаться, что часто думаю о вас. Смешно, наверное, это в моем возрасте?
Валя остановилась, посмотрела ему в лицо открыто:
– Нет, я ничего смешного не вижу в этом, я и сама…
Даже в темноте она почувствовала его потеплевший взгляд и смутилась. Но не отошла. Так и стояла, почти касаясь щекой его плеча. Они оба замерли, словно подошли к краю обрыва, где опасен каждый следующий шаг.
– Я все понимаю, – наконец проговорил Александр Ильич. Лицо его было совсем близко.
Она опомнилась и отстранилась тихонько.
– Извините, – сказал он глухо.
– Не нужно извинений… Но пусть будут только такие случайные встречи. Другого не надо.
– Но почему? – вырвалось у него.
– Вы знаете почему, – сказала она внешне ровным и лишь затаенно грустным голосом. Не все ли равно, жена вам или не жена женщина, с которой вы живете? Вы с ней вместе много лет, этого достаточно. Вы не сможете оставить ее. Иначе это были бы не вы…
Валя проговорила все это тихо, но убежденно. И все же с какой-то смутной надеждой: а вдруг он сейчас скажет, что она заблуждается, что ничего этого нет? Подробности о нем сообщила ей Маша вскоре после той встречи возле дома. Маша разузнала все: и где он работает, и кем, и какие у него отношения с Натальей Борисовной. Она уж постаралась! Ремезов ей явно не нравился. Но она, конечно, ошибается в нем.
Александр Ильич молчал. Мучительно долго. Наконец тихо проговорил:
– Вероятно, вы правы.
Ну, вот и все. Валя даже не сразу осознала, что он сказал. Слова не имели значения.
Они шли вдвоем по той же тропинке, по которой Валя только что шла одна. На смену недавнему чувству отрешенно-радостного покоя из души рвался неслышный крик радости и боли оттого, что вот он – встретился, наконец, тот единственный, но никогда им не быть вместе…
На широкой светлой улице, где уже было много прохожих, он остановился, натянуто улыбнулся:
– Мы еще увидимся?
– Конечно, город невелик. – Валя ответила как могла беспечнее, а внутренне вся сжалась от безнадежности.
– Еще один, последний вопрос. Мне не дает покоя мысль: почему вы ушли, когда я выступал в клубе? Показалось неинтересным то, о чем я говорил?
– Нет, что вы! Меня позвали, были срочные дела. Я жалела, что пришлось уйти.
Он помолчал секунду, потом протянул руку:
– Ну, что ж, до свидания…
Он ушел быстро, не оглядываясь.
И снова на опустевшей улице кружился только ласковый первый снег.
Глава VI
Застройка целого района – праздник для архитектора. Будни: привязка к плану отдельных магазинов, столовых, жилых домов и даже разного рода «времянок». Всего того, без чего, как ни мечтай о прекрасном, невозможна жизнь растущего города.
Деятельность такого рода была главным капиталом Синяева. Он быстро проектировал и строил сборные жилые дома, неказистые, но вместительные столовые, магазины, подсобки. И это создало ему имя делового человека. Представители заводов, порта и разных других учреждений города шли к нему торной тропой:
– Аркадий Викторович, магазин вот тут надо…
– Столовую бы нам, да побыстрее…
Возле стола Синяева с утра до вечера толклись заказчики далеко не интеллигентного вида, рабочими негибкими пальцами водили по самодельным «чертежикам». Вкусы их он знал. И чтобы магазин стоял на самом людном перекрестке, да чтобы и другие, посмотрев на него, позавидовали: «Вот, мол, вроде и магазин и не магазин – дворец с колоннами». Насчет колонн Синяев был непреклонен, а сами магазины строил толково.
Только одного не видел он за привычной многолетней суетой: город уже давно оттеснил его времянки на окраины.
А сегодняшние проекты новых школ, Дворца спорта, кинотеатров поручались другим, не ему. Для их исполнения требовалось что-то еще, Кроме удобной для заказчика практичности и расторопности. Но ведь он первым начал работать над проектом застройки приморского района. И он вложил в свою работу все, что мог. Пусть на этот раз победа осталась за Ремезовым, разговор еще не окончен…
День начался неудачно и не обещал ничего хорошего. Аркадий Викторович твердо знал: как с утра начнется, так уж и пойдет. А тут не успел взяться за давно уже просроченный проект очередного «магазинчика», как пришел представитель промкомбината – унылый, но неотвязный, как комар, толкач, которому тоже давненько была обещана столовая.
От толкача спас Синяева вызов к начальству, а вернувшись, он застал возле своего стола человека, совсем не похожего на обычных, примелькавшихся посетителей. Он был молод и старался придать себе солидность неуверенно растущей бородкой и темными очками. Карманы его хищно ощетинились авторучками.
«Не иначе корреспондент, – догадался Синяев, – только откуда? Вроде у нас таких не было…» Пишущую братию он не любил, хоть люди среди журналистов попадались разные: один забегал на часок, а другой неделями вникал в дело, стараясь понять его суть. Но все равно Аркадия Викторовича раздражало их показное всезнайство.
Он заранее сморщился, глядя на гостя, но тот не смутился и, назвав московскую газету, заявил, что хотел бы ознакомиться не с деятельностью института вообще, а конкретно с проектом Синяева. Неопределенно намекнул, что ему так «порекомендовали».
Это уже меняло дело. Синяев коротко рассказал о своем плане.
– Простите, – перебил гость, – а почему, собственно, вы так легко отказались в пользу Ремезова? Вы твердо убеждены, что море северянам не нужно?
– Я ни от чего не отказываюсь и ни в чем не убежден, – раздраженно ответил Синяев, – я просто хотел бы разместить на данной территории максимальное число людей.
Аркадий Викторович чувствовал, что корреспондента что-то не удовлетворяло в его словах, и постепенно все больше раздражался.
– Вас, видимо, полностью проинформировали о проекте Ремезова? Так вот. Эстетика, романтика, алые паруса, красоты моря – все это очень хорошо. Но мой уважаемый коллега в своем романтическом взлете, кажется, забыть изволил, что место сие все же не пусто, оно занято индивидуальными застройщиками, владения которых пойдут на снос. Куда прикажете девать этих людей? Между тем имеется совершенно свободное пространство на вершине берегового кряжа. Товарищ Ремезов предлагает там воздвигнуть монумент покорителям Севера и гостиничный комплекс с обзорной террасой вокруг. А я смотрю на дело с точки зрения сегодняшних нужд – когда нет черного хлеба, о булках не мечтают. Потому мной и предлагается массив пятиэтажных жилых домов серии 1-464. При них – обслуживающий комплекс. Экономичность такого рода застройки доказана практикой, кроме того, выигрывается время: так мы скорее разрешим проблему переселения. Что ж до моря и его красот, то любители могут ходить к нему по-прежнему, а другие точно так же, как прежде, обойдутся без него. По-вашему, это не логично?
Корреспондент оживился: его перо уже не повисало вопросительно над страницей, он едва успевал записывать все, что говорил Синяев.
Когда корреспондент наконец ушел, Аркадий Викторович заметил, что в комнате находится Гольцев.
– Признаюсь, что даже я на этот раз слушал вас не без интереса, – небрежно заговорил Гольцев. – Жаль только, что все необходимые слова пришли к вам поздновато. Но ничего, мы еще повоюем. Вы помните – за мной обещанный вечер в ресторане. Так – как?
Вечером они сидели в укромном уголке все того же ресторана «Арктика». Было время, когда официантки побойчее перестают давать сдачу, а посетители уже никого не видят и не слышат, кроме самих себя. Табачный дым клубился между колоннами, как в древнем храме, а вместо песнопений готовый на все оркестр неблагозвучно исполнял «Эти глаза напротив». Оба выпили изрядно. В голове Синяева слабо бродила мысль о крепком черном кофе и уходе домой. Но Гольцева словно и водка не брала: сощуренные ледяные глаза по-трезвому ничего не упускали из виду.
Он закурил сигарету, затянулся неторопливо. Глаза его уставились на Синяева с каким-то внезапно вспыхнувшим сомнением.
– Можете благодарить судьбу за то, что она вовремя поставила меня на вашем пути. Но если бы знать, что впереди? Неужели я опять… Хотя нет… Я вас поддержу, несмотря ни на что. А Ремезова не мешает проучить – зарвался.
– О чем вы говорите, не слышу? – почти заискивающе спросил Синяев.
Его угнетал тяжелый, пронизывающий и невидящий взгляд Гольцева.
– Да что толку, если вы и услышите? – ответил тот снисходительно. – Теперь все равно отступать поздно. Я говорю, что мне не нравится, просто-таки не нравится лицо этого Ремезова. Такие всегда прячут козырей в рукаве. Но я-то знаю, на чем он собирается играть! Так… я вижу, что с вас, коллега, вполне довольно.
Гольцев оглянулся, ловко поймал за край фартучка убегающую официантку:
– Кофе и расчет, девочка. Быстро.
На светящейся изморозью улице они расстались. Гольцев неуловимо быстро исчез в мерцающем облаке, окутавшем дома и деревья. Синяев сейчас же забыл о нем, как будто сбросил с плеч тяготивший груз.
Улица радовалась. Из лучистой мглы слышался смех, его то и дело толкали бегущие куда-то группы девушек. Разноцветные окна домов казались гирляндами праздничных огней. Но облегчение не приходило. Тяжело переводя дыхание, запоздало огрызаясь на прохожих, спешащих мимо, он брел вверх по улице, к знакомому парадному с вечно открытой настежь дверью.
* * *
Жизнь в доме Гордеевых начиналась спозаранку. Ксения Максимовна вставала еще до света, бесшумной тенью скользила по тесной кухоньке, готовила детям завтрак. Им всем на занятия идти: одним – в школу, Генке – в техникум. За дверью простуженно тявкала Жучка, дверь отворялась, и в кухню, согнувшись, входила высокая костлявая Фая-молочница. Молча ставила на стол литровую банку с парным молоком.
– Чайку горячего на дорожку? – спрашивала Ксения Максимовна.
– Плесни, плесни, студено на дворе-то, ох студено! – качала головой Фая, обеими руками беря горячую кружку. Она торопилась на базар – занять место получше. За дверью ждали ее санки с бидонами и крынками. Зине долгое время было непонятно, чего ради эта скуповатая и недобрая на вид баба каждый день приносит Гордеевым то молоко, то сметану, ничего не беря взамен?
А вечерами шли другие. Зина только удивлялась, как умудряется Ксения Максимовна помнить их всех?
– В интернате-то была? – отчитывала она вертлявую бабенку с синими следами татуировки на руках, – Не была? Да не прячь глаза-то, вижу ведь! Эх, совести у тебя, Настасья, нету: такой сын растет, а ты что? Все гуляешь?
Или молча выносила и передавала не по-колымски легко одетой женщине теплые детские вещи.
– Только приехали. О морозах наших не подумали. В дороге поиздержались, а зарплата когда еще будет? Пусть носят… – объясняла она Зине. – Мы и сами-то попервоначалу такого бы горя хватили, кабы не добрые люди.
«Да, есть добрые люди, и Ксения Максимовна одна из них. Как мне повезло, что я здесь», – думала Зина и втайне гордилась своей хозяйкой. А Ксения Максимовна уже бежала куда-то унимать расходившегося пьяницу или вела к себе чьих-то детей… Жить без людей она просто не могла, не умела.
К Федору Нилычу Зина относилась иначе. Да он и сам был человеком иного склада. Работал он в городском тресте озеленения.
Каждый год весной и осенью на улицах появлялись машины, перевозившие в город тайгу: молоденькие гибкие лиственницы, шершавую елоху и дерн с кустиками голубики и карликовой березки… Рабочие треста сажали деревья и закрепляли дерн. А потом город и тайга вступали в свое извечное единоборство, и город побеждал: лиственницы и елоха еще выживали, но нежный лесной дерн погибал. Через полгода все начиналось снова. Существовал план озеленения, он упорно выполнялся, хотя в нем явно не хватало какого-то звена, знания здешней земли, терпения. Может быть, сад Федора Нилыча и мог рассказать о том, на какие чудеса способна северная земля, но он был пока лишь делом рук одного энтузиаста.
Вечерами Федор Нилыч сидел в углу возле столика, заваленного пакетами с семенами, шуршал аптечной негнущейся бумагой, делая новые пакеты, или писал письма друзьям-садоводам, во все концы страны. Маленькая лампочка допоздна освещала его отрешенное, задумчивое лицо и чуть дрожащую от усталости руку. Вряд ли он сознавал в такие моменты, где находится, и уж вовсе не думал о том, что будут завтра есть его дети. Дом, семья были полностью на плечах Ксении Максимовны.
В то утро Зина и сама встала до света. Выйдя на кухню, она не только услышала, но и увидела обеих женщин – Ксению Максимовну и Фаю.
Лицо у Фаи жесткое, сухое, с шелушистой от мороза кожей. И глаза как бы заранее нацелены – не упустить своего. А Ксения Максимовна передавая ей кружку, словно погладила ее добрыми лучистыми глазами. И на секунду лицо Фаи оттаяло. Зина поняла, что, вероятно, этой цепкой, горластой бабе как раз и недоставало простой человеческой ласки, бескорыстного участия.
За этим-то она и приходила сюда.
«Сегодня же найду Димку, спрошу, как у него с работой, а насчет денег все расскажу Ксении Максимовне, она поможет», – подумала о своем Зина.
Однако Диму она не нашла.
Сказали, что из общежития, где он жил временно, его выселили, а куда ушел – не знают. Весь день все валилось у Зины из рук. Она умудрилась покрыть стену такой немыслимой зеленью, что Маша только головой покачала:
– Где твои глаза? Завтра переделаешь все. Ведь эту стену корова оближет: подумает – трава…
Потом к ней тихонько подошла Валя:
– Тебе помочь?
– Нет, спасибо, я сама.
Еще не хватало, чтобы такую простую работу за нее делали другие! Что о ней тогда вообще подумают?
Ксению Максимовну Зина застала одну – редкий случай. Та штопала детские колготки – вечная неизбывная работа матерей и бабушек.
По дороге домой Зина почти уже решила зайти и поговорить с Танцюрой, ведь не убьет же он ее? Она уже знала, что жил он ото всех на особицу – замкнуто и нелюдимо. Дом вели у него старуха-мать и дурнушка-сестра, которые, в отличие от других, никогда не навещали Ксению Максимовну. Зарабатывал он хорошо: зимой шоферил, летом ходил мотористом на сейнере. Что уж, кажется, такому человеку какой-то картежный выигрыш? Но только увидела его, стоявшего по привычке возле своих ворот – нога отставлена, но колено мелко, нервно подрагивает, взгляд сонный, мутный, – поняла: никогда и ни за что она не подойдет к этому человеку. Не сможет. И никакого, даже пустячного долга он не простит.
– Вы не знаете, что у Александра Ильича когда-то произошло с Танцюрой? Он что-то говорил, но я так и не поняла, в чем там дело… – спросила Зина, едва сняв пальто. – И что это вообще за человек? – Спрашивая, Зина хотела окончательно убедиться, стоит ли ей связываться с Танцюрой или нет?
Ксения Максимовна помолчала с минуту, словно решая, нужно ли отвечать? Потом сказала:
– Это уже давно было, можно и рассказать. Девушку Танцюра тогда пустил, квартирантку. Верой звали. Вежливая такая была – всем «спасибо» говорила. А собой – ничего особенного. Но знаешь, как оно бывает? Дом один. Поладили как-то… Ну, потом все женщины видят – ходит Вера в положении, а о свадьбе что-то никто не заикается. Да и по ней заметно – нехорошо там у них, плачет она часто… Я попыталась потолковать с ней – молчит. Саша тогда у нас жил. Давайте, говорит, я с ним по-мужски побеседую. Я не велела. Танцюра – из бывших уголовников. Вот я и боялась – не вышло бы хуже. А оно так повернулось, что я и не ожидала! Зима тогда лютущая выдалась, сил нет, и как раз январь на дворе. Жучку мы и то в дом брали на ночь… А тут – стук в окно заполночь. Тихий, еле слышно. Хорошо хоть сплю-то я чутко – открыла, а там Вера! Пальтишко кое-как накинуто, еле на ногах держится – так мне на руки и упала. Середь ночи, бессовестные, выгнали. Ну, тут Саша-то и не удержался, бросился как бешеный, с ним бывает… Побил тогда Танцюру, крепко побил. Но тот не жаловался – знал за «то.
Она замолчала, чуть заметно улыбнувшись.
– А что же Вера?
– Да что? Собрали мы ей денег на дорогу, она и поехала к родителям на «материк». Живет теперь в Армавире, сына растит. Дай-то бог, чтобы не в отца пошел, пропащий это человек…
– Да, с ним бесполезно говорить, – сама не замечая того, вслух произнесла Зина.
– А о чем говорить-то? – сразу встревожилась Ксения Максимовна. – Какое такое дело может быть у тебя к нему?
– Деньги ему Димка проиграл… Танцюра грозился. Димка струсил, исчез куда-то. Что теперь будет? – Зина заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь, не стесняясь слез.
