Текст книги "Перевал Подумай"

Автор книги: Ольга Гуссаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

А Зина уже подошла к длинному, светившемуся всеми латаными окнами бараку. Около дверей старик с черными густыми бровями и седым ежиком волос проводил ее цепким взглядом. Из комнаты неслась уже привычная вечерняя разноголосица: кто-то пел, кто-то ругался, кого-то звали и не могли дозваться хмельные, бесшабашные транзитные приятели. «Нет, еще раз подумала Зина, так больше нельзя. Но к кому обратиться? Кто поможет в чужом городе?» И тут же неслышный голос подсказал ей номер телефона, записанного просто так, на всякий случай.

Вспомнилась дорога сюда, вынужденная посадка, тихий, заросший травой аэродром… И высокий человек с невеселыми, но твердыми глазами.

Тогда, заговорив с ним, Зина даже и не предполагала, что придется когда-нибудь просить его о помощи. Просто заинтересовало то, что он – ветеран Синегорска, хорошо знает и город и людей. Она расспрашивала о жизни на Севере, поинтересовалась, правда ли такой там климат ужасный, как говорили в дороге попутчики…

Он ничем не был похож на Вержбловского. Может быть, именно это и утвердило Зину в решении позвонить ему. Будь что будет. От принятого решения стало легче, и она уже почти весело перешагнула порог «транзитки».

Глава III

Валя спустилась по лестнице, которая еще никуда не вела. Дом только снаружи выглядел домом, внутри он оставался безликим: серая штукатурка стен со светлыми шрамами на месте проводки. Ни единого цветного пятна.

Вале всегда нравилось ходить мимо домов, где приходилось работать раньше. Но еще интереснее – заранее представить себе судьбу той или иной комнаты и тех, кто поселится в ней. Ведь так легко сделать комнату веселой или грустной. Светлая полоска бордюра под потолком – и в комнате поселилось солнце, И уже верится, что следом за ним придет и счастье. И когда ее бригаду хвалили в Братске на слетах строителей или еще где-нибудь, она только улыбалась затаенно: как это люди не догадываются, что работает она совсем не ради славы, а именно ради этого всеобщего счастья, частица которого ждет где-то и ее саму.

Пока что на новом месте она не чувствовала себя так уверенно, как в Братске, – очень уж разные по возрасту и интересам люди собрались в бригаде у Маши Большаковой. Сестры-близнецы Надя и Вера, очень похожие, сероглазые и кругло-румяные, как матрешки, только и мечтают сниматься в кино. Они уверены, что не сегодня, так завтра их пригласят на студию и тогда… Что именно «тогда», сестры, кажется, и сами толком не знают – они просто хотят жить весело. Но им и сейчас живется не скучно. Украинка Галя, с тихим, прозрачно-смуглым лицом, часто болеет и ни с кем не дружит. Никто не знает, как она живет. Пробовали навещать ее во время болезни, но она ни с кем не захотела разговаривать. Есть еще немолодые замужние женщины, старые колымчанки, очень похожие чем-то друг на друга. Они даже курят одинаково. Разговоры в обед и после работы тут тоже ведутся не такие, как в Братске. Там ребята смотрели на город, который строили, как на место, где потом будут жить и сами. Здесь многие только и говорят о времени, когда уедут отсюда на «материк». Причем говорят и те, кто живет в городе по двадцать лет, и те, кто прожил от силы год. Все это странно и пока малопонятно Вале. Выходит, что двадцать лет прожиты на чемоданах? Так, что ли? И как работать с полной отдачей, чувствуя себя временной? И если хотят уехать, то почему не уезжают? Из-за денег?

Маша все это объяснила по-своему.

– Ох, Валюта, не пойму я, чего ты от людей хочешь? – Маша на шаг отступила от стены, которую они начали штукатурить вдвоем с Валей. Убедилась, что штукатурка ложится ровно, обернулась к подруге: – Не все такие, как ты. – Обычно прищуренные, почти незаметные Машины глаза вдруг словно вынырнули из-под век и осветили все лицо. Кажется, одна Валя знала, что иногда Маша умеет так улыбаться – одними глазами.

– Помнишь, в Братске про меня тоже девчата говорили – «жадная». И ты вначале вместе с ними… Что ж, я каждому рассказывать стану, что у меня отец инвалидом с войны вернулся, что в семье нас семеро росло и я – старшая? Так вот от «жадности» великой и ходила три года в одном пальтишке, хоть и зарабатывала больше вас всех. Забыла?

– Что ты, Машенька! – Валя ласково коснулась Машиной руки. – Ведь мне-то, когда я из профтехшколы приехала, именно ты помогла… Никогда этого не забуду!

– Так чего ж ты, дуреха, на людей косишься? Разве ты знаешь, что у них, какая нужда? Вот узнаешь всех получше, тогда и суди.

Долго потом обдумывала Валя этот разговор, он помог ей стать ближе к бригаде, к людям, с которыми теперь приходилось работать вместе.

…Валя шла по тропинке, петляющей среди ям и пакетов с цементом. Под ногами мостились обломки досок, плоские камни – временный непрочный путь строителя. Вокруг хаос, из которого только что родился дом. И камни не могут привыкнуть к случившемуся – ошеломленно топорщатся, протестуют.

На повороте, где начиналось шоссе, Валя остановилась. Здесь, на самой обочине, непонятно как уцелел крошечный кусочек тайги: маленькая лиственница, серый камень в белой накипи лишайника, жесткие листья брусники и между ними – серые от пыли ягоды. Мимо проезжали машины, шли люди, а тайга жила своей жизнью. В нее пришла осень: лиственница пожелтела, а лишайник на камне стал совсем белым.

Впереди, по ту сторону шоссе, раскинулся город. Окна светились, но нельзя было понять, то ли в них зажегся свет, то ли отражается медленная северная заря. Сопки канули в тень, только на гребне самой высокой дотлевали лиственницы. Ветер с моря будоражил душу, вызывал нетерпеливое ожидание чуда. В детстве такое бывало с Валей перед грозой: жизнь становилась невыносимой без того, что вот-вот должно прийти неизвестно откуда.

Но тропинка уже довела ее до дверей общежития.

Ничего не случилось.

Валя взбежала по лестнице, на ходу кивнув комендантше тете Поле. Вот и ее комната… Но ее окликнули из другого конца коридора:

– Валя, иди сюда! Дело есть!

Там, придвинув к окну ничейный стол, сидели Надя и Вера.

– Вы что здесь? Кавалеров ждете?

– Тише! – остановила ее Вера, – Это мы ради Маши. К ней гость придет сегодня, и вроде дядька хороший, шофер один. Она тебе что, не сказала разве?

Валя растерянно промолчала. У Маши, у ее Маши-мамы, появился друг? Конечно, Валя знала, что Маше уже тридцать, но… как же без нее? Тут же ей стало стыдно за свои мысли: радоваться надо! Ну сколько же Маше еще быть одной?

– Так пойдемте к другим? – предложила Валя сестрам.

– Не хочется… Посиди с нами здесь, тут хорошо, сопки видно, а потом что-нибудь придумаем.

Валя уселась рядом с Верой.

Из комнаты выглянула Маша, нарядная, с чужим накрашенным лицом.

– Ох, и Валюша здесь! Вы уж меня извините, девочки, так нервничаю – просто извелась вся. Хоть ты, Валя, мне скажи: хороший он, можно ему верить? Так посмотрю – ничего вроде, обходительный, непьющий, а как уйдет – места не нахожу.

Валя не успела ответить: в конце коридора появился бритый коренастый человек. Широкие скулы, казалось, так и выпирали из-под туго натянутой кожи.

– Ой, девочки, он! – Маша исчезла в комнате.

Одна из сестер, сидевшая рядом с Валей, тут же соскочила со стола:

– Пойду в пятнадцатую, они там ужин состряпали. Приглашали.

Вторая отправилась следом.

Валя задержалась. Постояла с минуту, глядя в окно.

Сумерки незаметно перешли в тьму осеннего вечера. Ничего за окном не разобрать. Только очень далеко петлял по сопке огонек. Словно кто-то шел с фонарем, но куда и зачем – неизвестно.

Валя вздохнула, поправила волосы и пошла следом за сестрами. На пороге комнаты она обернулась: видимый из окна огонек забирался все выше и выше, будто хотел уйти в небо.

В комнате пахло жареной картошкой и сельдью – дежурным ужином общежития. Вполголоса играл проигрыватель, и сестры в одних чулках, чтобы не шуметь, оттопывали шейк.

Девочек, живших в пятнадцатой, Валя знала мало, и ей стало не по себе: зачем пришла? У них тут, кажется, тоже гостей ждут, вон даже бутылка портвейна откуда-то взялась. Но неугомонные сестры уже тащили ее за стол:

– Сюда, сюда, с нами садись!

Валя подчинилась.

За столом скоро стало очень шумно, говорили все сразу. Потом принесли гитару, но на ней никто не умел играть толком. Кого-то ждали, но этот «кто-то» не шел, и девушкам стало скучно. Решили пойти к морю, погулять. Валя и тут пошла вместе со всеми, словно бы и не по своему желанию, а так, как все.

Ее удивляло собственное настроение. В чем дело? Чуда не произошло? Но сколько раз и прежде ее обманывала случайная игра света или далекая музыка. Стоит ли впадать в уныние по таким пустякам? Маша… нет, все не то. Скорее это тот случай с самолетом. Он поселил в ее душе не страх, а как бы тень страха, но тень эта падала на всю ее сегодняшнюю жизнь и гасила в ней радостные краски. Как от нее уйти?

На спуске к морю уже не было ярких фонарей. Редкие лампочки на столбах светили самим себе. Над серой гладью бухты опрокинулось звездное небо, на воде платиновым холодным светом сияли огни сейнеров. Гладь воды затянула невидимая сверху пелена тумана, и лишенные отражений огни повисли между небом и морем. Мерно накатывались на берег волны, обдавая лицо живительным запахом моря.

Выглаженный морем песок белел, как снеговина. Каждый предмет на нем виднелся издалека: размочаленное прибоем бревно, рыбацкий якорь, пучки водорослей с похрустывающими пузырьками воздуха, черный остов кунгаса.

Девчата затеяли игру в мяч на плотном и скрипучем песке отмели – луна светила ярко. Ямки следов сейчас же заполняла темная, подрагивающая вода, а мяч над белым песком летал, как ночная птица. Близкое море светилось бегучим ртутным блеском. Валя несколько раз поймала и кинула мяч, но внутренняя тревога мешала ей целиком уйти в игру. Мяч пролетел мимо рук и, подпрыгивая, покатился к морю – сверкающая полоса прибоя словно бы неудержимо потянула его к себе. Вале вдруг стало страшно, как будто от того, успеет или не успеет она схватить мяч, зависело что-то важное. Она побежала по топкому вблизи воды песку, но опоздала. Мелкая шипящая волна подхватила мяч и, лениво откатив его, бросила Вале в лицо пригоршню ледяных соленых брызг.

Валя повернулась и тихо побрела прочь. Девушки не пошли за ней.

Она отошла недалеко – до каменистого, обнаженного отливом мыса. Камни бросали на воду и песок угловатые черные тени. Валя уселась на одном из камней, ей казалось, что он, как летом, еще сохраняет частицу дневного солнечного тепла.

Вместе с однообразным шорохом мелких волн море выносило на берег музыку. Это были голоса сейнеров, бессонно мерцавших огнями возле самого выхода из бухты. Иногда, словно по сговору, все голоса смолкали и оставался один. Так море принесло на берег аккорды рояля и голос певца, но слов разобрать было нельзя. Словно помогая далекому певцу, Валя стала читать нараспев:

 
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты…
 

– Тебе здесь нравится?

Валя вздрогнула, обернулась.

– Ох, Виктор! Испугал. Как ты подошел незаметно и откуда ты вообще взялся? Я тебя не видела:..

Виктор осмотрелся, нашел выброшенное морем днище ящика и, примостив его на камне, уселся рядом с Валей.

– А я все время тут был. Видел, как вы все пришли, только подходить не стал.

Он замолчал. Молчала и Валя.

Снова донесся голос певца и опять потонул в разноголосице звуков.

– Жаль, не удалось дослушать, – сказала Валя. – Люблю этот романс. Он такой весенний… нет, не то, не знаю, как сказать лучше?

– Хочешь я тебе достану эту пластинку? – вдруг предложил Виктор.

– Нет, зачем же? Пластинка – это пленная музыка, ей можно приказать – и она зазвучит. А так доносится неизвестно откуда…

Виктор покачал головой.

– Чудная ты. Вот уж чудная-то! – Он помолчал, потом спросил: – Может, скажешь, и радио не нужно?

Мысли Вали успели уйти так далеко, что она как бы не сразу поняла вопрос:

– Радио? Нет, пусть будет. Мне все равно… Домой надо идти.

Она оглянулась:

– Смотри-ка, оказывается, все ушли давно, а я и не заметила.

– Я провожу тебя, ладно?

– Проводи…

Далеко слышные над водой куранты пробили двенадцать.

Валя ужаснулась:

– Так поздно! Тетя Поля не пустит меня!

– Пустит, – успокоил ее Виктор. – Я с ней поговорю – и пустит.

Валя внимательно глянула на него. Уверенный парень. Наверное, он во всем такой. И все у него просто и ясно. Разве такому расскажешь о том, что продолжает мучить по ночам? О тени пережитого страха? Он, конечно, выслушает и посочувствует даже, но не поймет. Он хороший, но… не поймет.

* * *

Среди немногих домашних радостей, имевшихся в распоряжении Аркадия Викторовича Синяева, была одна, о которой не знали его сослуживцы: воскресный поход на рынок. Расскажи о таком кому-то – засмеют. А ему доставляло искреннее удовольствие чувствовать себя среди пестрой рыночной толпы этаким солидным покупателем, который даже и известную роскошь может себе позволить. Например, купить ранних помидоров или огурцов. А то и изрядный кусок свежей свиной вырезки на жаркое. К тому же Туся по своей природной бестолковости дает себя обсчитать кому угодно, а уж с ним самим – не выйдет, шалишь!

Рынок встретил Аркадия Викторовича оглушительным запахом рыбы и мокрой зелени: его заполонили овощи. Дощатые столы ломились от рыжей моркови, которую то и дело для блеска макали в ведра с водой. Зеленые горы лука, капуста, молодая колымская картошка и щедро распахнутые чемоданы с помидорами и огурцами из пригородных теплиц ждали покупателей.

Рыба отступила на задние столы под натиском этого зеленого изобилия, но и тут сбоку ее теснили мясо, молоко и яйца. Плоская коричневая камбала, серебристая навага и черные ерши уже не казались хозяевами рынка, скорее, им милостиво разрешили остаться. Аркадий Викторович купил два пучка редиса, лук и подошел к помидорам.

– Пожалуйста, самые свежие, сегодня сняли! Пять рублей! – зазывно пропела желтоглазая рослая женщина с папиросой в зубах. Затянулась и добавила уверенно:

– Лучше моего товара не сыщите, точно вам говорю.

– Дорого очень…

– Не дороже денег. А не надо – гуляйте дальше!

Аркадий Викторович все-таки выбрал большой, плотно налитый малиновым соком помидор.

– Чего берете? Не видите – марханцовкой наколото? – Рядом с ним откуда-то вынырнула личность в ватнике и старых, провисших на тощем заду тренировочных брюках. – Вот я вас провожу – не пожалеете! Честный товар, а это…

– Честный товар?! Это у твоей-то бабы честный товар?! – взвилась торговка. – Да на ей самой честного места нету!

– А на тебе? – Личность картинно показала на торговку земляным пальцем. – Она – честная нашлась, да? Или люди не знают, что твой дед тебя за пять литров спирта купил? Скажешь, нет?!:

– Валяй, Хмырь, выскажись! – подзадоривали с обеих сторон.

Лицо Аркадия Викторовича перекосила гримаса, он брезгливо отодвинулся в сторону, сказал сердито:

– Что за шум? Ну-ка, прекратите немедленно, не то милицию позову!.. Порядочному человеку по рынку пройти невозможно!

Слово «милиция» произвело на личность в ватнике мгновенное магическое действие: Хмырь исчез, так и не успев «высказаться», а весь ряд торговцев начал зазывать Синяева с преувеличенным подобострастием. Только одна худая темнолицая женщина, торговавшая в конце ряда сметаной и творогом, громко сказала соседке:

– На базаре-то каждая кочка сопкой кажется, а дома, поди, и от земли не видать!

Синяева кольнули ее слова, он обернулся, но, встретившись с ней взглядом, счел за лучшее промолчать: от такой всего ожидать можно. Аркадий Викторович величественно отбыл в рыбный ряд, стараясь не думать об испорченной минуте торжества: принес же черт откуда-то эту молочницу!

Рыбой тоже торговали люди разные, но он сейчас же подошел к одноглазому старику – Хозяину. Его уже много лет звали так: лучшей рыбы не было ни у кого. Блестящие, как вакса, черные ерши сочно шлепались на чашки весов, но ничей глаз не уследил бы, что на самом деле показывали эти весы.

– Пожалуйста! Вам что угодно? Наважки, ершиков? Ах, крабы… Извините, сегодня уже все-с! Завтра будут-с! Что? Не тянет? Пожалуйста, не берите, очень прошу! Вон там вязочками, так что туда-с!..

Аркадий Викторович, вдоволь наторговавшись, купил трех больших ершей и немного наваги. Подумал было вернуться к помидорам, но решил, что и так уже истратил достаточно для одного раза. Походив еще между рядами просто так, ради удовольствия, он степенно отправился домой.

Придя домой, Аркадий Викторович долго искал глазами место, куда бы положить рыбу: Туся, как всегда, загромоздила чем попало всю кухню.

На окне в несколько этажей стояли банки с остатками чего-то, причем никто уже не мог сказать, что именно хранилось в самых нижних. В полоскательнице сиротливо плавало пластмассовое бигуди, и опять никто бы не сказал, как оно туда попало. На краю стола на грязной клеенке лежало накрошенное мясо, а все остальное занимала немытая посуда. Он кое-как освободил на столе местечко и пристроил туда сетку. Оглянулся. На плите чадно догорало сало, из кастрюли тянуло банным духом переварившейся картошки.

– Туся! Что за черт, где тебя носит?

Никто не откликнулся. Значит, Туся, как обычно, поставила сковородку на огонь, а сама ушла за хлебом или еще по каким-то неотложным делам. У нее каждый пустяк превращался в неотложное дело и все дела мешали друг другу.

Он снял сковородку и открыл в кухне форточку, бормоча:

– Ну, погоди ты у меня!

Однако Туся не шла, и гнев его постепенно остыл. Он пошел к себе.

Заглянул в комнату дочери, вспомнив, что ей сегодня держать экзамен в горный техникум.

Нина валялась на неубранной постели. Магнитофон рядом на тумбочке молчал. Вокруг кровати слоями плавал папиросный дым. На ковре лебеди, похожие на клочья ваты, влекли в неизвестные дали девицу в розовой лодке. Лицо девицы скрывал каким-то образом зацепившийся на стене чулок.

– Ты – куришь?! – у него даже голос сел от злости. Конечно, он и раньше кое о чем догадывался, но чтобы вот так, на глазах…

– Давно, папа, только при тебе старалась не курить, – ответила она с обескураживающей простотой. – А сегодня, понимаешь, провалила сочинение, ну и вот… Скукота, папка!

Она пустила кольцо в расплывчатое пятно на потолке и повернулась к нему. Знакомые голубые глаза-льдинки. Но в этот раз в них непривычная беззащитность, какой-то вопрос. Он заметил все это лишь мельком, почти неосознанно, чувства его все равно катились по накатанной дороге отцовского гнева.

– Как… провалила?! Так ты же теперь и в техникум не пройдешь?

– Уже не прошла, папа. – Она встала, потянулась, как резинка, всем телом. Беззащитность словно смыли с лица. – Кстати, ты не мог бы мне дать рублей десять на чулки?

– Денег тебе?! Да я…

– Ну, я вижу, что это длинный разговор… – Нина ловко проскользнула мимо него в другую комнату.

Неизрасходованный гнев горечью осел во рту.

Просто удивительно, как они все умеют действовать ему на нервы! Он мотнулся по комнате раз, другой. Сорвал со стены чулок. Легче не стало. По странной логике вспомнился архитектурный совет. И опять мысли закружили вокруг наболевшего.

Еще недавно все шло как но маслу. Все знали, что существует его проект – апробированный, повторяющий то, что и до этого делалось в городе: еще один микрорайон, застроенный пятиэтажными крупнопанельными домами. От моря дома отгораживает и защищает линия складов нового порта. То, что таким образом бухта вычеркивается из городского пейзажа, потеря небольшая. Зато создается надежная преграда господствующим ветрам, что гораздо важнее.

В конце-концов, решение это тоже пришло не сразу. Его основа – весь предыдущий опыт строительства на Севере. Опыт известный и одобренный, а это уже немало. Все знали, что и Ремезов работает над проектом, но Синяев, как и многие другие, относился к его деятельности с привычным скептицизмом. Одно из двух: или опять беспочвенная фантазия, или вся разница сведется к каким-нибудь мелочам. Ведь практически решение может быть только одно: то, к которому город пришел уже давно, в силу сложившейся традиции. И вот проект Ремезова. Неожиданное архитектурное решение и открытое море перед фасадом города.

– Абсурд. Чистый абсурд, – сказал тогда на совете Аркадий Викторович. – Тут не Черное море, и нам не санатории строить. А на что оно, если так?

– Но оно же прекрасно, – немедленно возразил ему Ремезов.

И ведь нашлись у него сторонники – поддержали!.. Но Синяев продолжал свое:

– Эко – прекрасно! Может, и прекрасно но все равно соединение города и моря в наших условиях невозможно. Человек на Севере и без того подавлен природой, так хотя бы в масштабе жилищного строительства мы должны учесть стремление людей к привычной защищенности.

– Подавлен природой, говорите? Не замечал! А вот что человек здесь крупнее, ярче, героичнее, если хотите, – знаю. И совершенно не могу понять, о каком масштабе идет речь? Не считаете же вы, что предельно низкие потолки первых крупноблочных серий и есть идеальный вариант «защищенного» жилища вообще, а для северянина в особенности? А раз так, перестанем мыслить старыми категориями. В конце концов, главное сегодня – забота о человеке в самом всеобъемлющем смысле слова.

– Это уже политика, – перебил Ремезова Аркадий Викторович, – а мы с вами, коллега, узкие специалисты…

– Политика? Безусловно, – убежденно продолжал Ремезов. – Архитектура, так же, как и любое искусство, всегда политика. Правда, ее формы – улицы, дома, дворцовые ансамбли – условны, но они всегда точно отражают эпоху. Вот и я хочу, чтобы наше необычное время получило в архитектуре такое же необычное отражение.

– А что в таком случае отражают столь милые нашему сердцу железобетонные коробки? – не без злорадства спросил с места Гольцев.

– Вероятно, желание людей, в том числе и некоторых архитекторов, как можно скорее получить собственную квартиру, – вместо Ремезова отпарировал Туганов.

– Это, разумеется шутка, – улыбнулся Ремезов. – Если же говорить серьезно, то они отражают одну из поворотных страниц в истории архитектуры. Когда-то человек освоил камень как строительный материал и построил грубый дольмен, даже не подозревая, что его открытие приведет к умиротворяющей красоте Парфенона, выльется в летящую ввысь готику… Сегодня человек освоил технику и экономические выгоды крупноблочного и крупнопанельного строительства, но он еще не знает, как вдохнуть красоту в это открытие, как сделать, чтобы дольмен стал Реймским собором? Проблема извечная, но отнюдь не безнадежная – ведь до сих пор в строительной деятельности человеку всегда удавалось найти нужное сочетание прекрасного и созвучного времени.

Оба проекта решено было вынести на обсуждение градостроительного совета.

…Аркадий Викторович заглянул в буфет, но на дне спасительного графинчика сиротливо сохли лимонная корка и покончивший счеты с жизнью таракан. Вынул бумажник и пересчитал деньги. Хватит.

Надел шляпу и, буркнув в сторону кухни, где шуршала вернувшаяся Туся: – К обеду не ждите! – вышел на улицу, которая услужливо стекала от дома прямо к двери ресторана. Он сердито дернул шеей:

– Неряхи, бездельницы! Сами виноваты!

И уже с легким сердцем зашагал вниз под гору к гостеприимно раскрытым дверям.

* * *

Если все дороги портового поселка вели к морю, то все дороги города вели в парк. Удивительное место, где тепличные цветы на газонах упорно боролись с тайгой. Буйные заросли трав глушили клумбы, лиственницы прорастали на обочинах дорожек. Возле фонтана расползался ивняк. Гибкая красная веточка выглядывала даже из высохшей бетонной чаши. А деревья, откинув по ветру ветки, лезли гурьбой вверх по склону сопки. Они напоминали людей. Передние согнулись чуть не вдвое, но за ними стояли следующие, и ветер, разбиваясь об их живую стену, приходил в город обессиленный… Так и жили два парка, один выдуманный, другой – настоящий, неповторимый, как сама тайга.

Вместе с сумерками в Парк приполз туман. Не торопясь, пробирался между деревьями, ощупывая их длинными белыми пальцами. Фонари, как зеваки, сбежались к центру парка, к танцплощадке.

Там, за высокой оградой, танцевало несколько уверенных в своем искусстве пар. На них очарованно смотрели застенчивые школьницы со взрослыми прическами и независимые мальчишки в морских клешах.

Дальше, вдоль цепочки фонарей, переминались с ноги на ногу упорно не замечавшие друг друга и всего окружающего парни. Всем своим видом они старались показать, что зашли сюда случайно, на минутку, и что ждать им некого. И только отчаянные быстрые взгляды в сторону уличных часов говорили, как нелегко дается это безразличное ожидание.

Александр Ильич подумал, что он сегодня не по возрасту оказался в их числе: ждал Наташу, а она опаздывала. Они сговорились вместе пойти на большой вечер в Дом культуры строителей, где Александр Ильич должен был выступить с рассказом о своем проекте. И вот он уже час напрасно бродил по тропинкам и аллеям, с нетерпением поглядывал в сторону главного входа.

Наконец его уже не на шутку начало волновать отсутствие Натальи: где она? Только серьезная причина могла заставить ее не прийти.

Александр Ильич медленно вынул папиросу и закурил, борясь со знакомой вспышкой раздражение.

«Чего ты хочешь, старый осел? – в который уже раз спросил он себя. – Чтобы она стала иной? Этого не будет никогда, и ты это отлично знаешь. Так в чем же дело? Мы оба свободны, детей у нас нет, и это уже становится нечестным – отнимать у женщины ее лучшие годы, ничего не давая взамен… Ей неопределенность отношений всегда была не по сердцу, а с годами – все труднее мириться с этим…»

Он прислонился к стволу уже невидимого в темноте дерева, закрыл глаза. Странно… Никто не поверил бы, что он иногда видел в тихой, домашней Наталье порывистую, непоседливую Лену. Свою жену. Говорят, сильные натуры навсегда оставляют отпечаток на всех, кто их окружает. Наталья и Лена слишком долго были вместе, это не могло не случиться: какие-то неуловимые жесты, манера поворачивать голову, интонация голоса. Все это жило теперь в другой: искаженное, чуть слышное, как угасающее эхо, и все равно в какие-то моменты неодолимо привлекательное.

Зато каким горьким бывало похмелье, когда эта тень былого исчезала.

Еще раз посмотрев на часы, Александр Ильич подумал, что Наташа уже не придет, ждать бесполезно. Пожалуй, самое разумное пойти сейчас к ней и узнать, что случилось. Время еще есть. Но, представив себе розовый зовущий свет Наташиного окна, Александр Ильич вдруг понял, что сегодня он туда не пойдет. Пусть все это будет завтра, еще когда-нибудь, но не сегодня. Лучше уж одному идти в клуб. А пока можно пройтись по парку.

Он свернул на боковую дорожку, где на скамейках не чувствовали тумана и холода влюбленные, а под редкими фонарями ждали опоздавших. Скоро фонари поредели, прямая дорожка парка незаметно перешла в извилистую таежную тропу и запетляла вверх по склону сопки между редких лиственничных пней и ребристых валунов.

Парк кончился. Если перевалить через вершину, начнется тайга – узкий распадок, густо заросший рябиной и елошником, и на дне его холодный быстрый ключ.

Свет города скоро отступил, лег обманным маревом, словно не решаясь подняться по склону. Здесь все принадлежало луне: изломанные серебристые камни с густыми черными тенями; седой от мелких капелек измороси стланик и прозрачные цветы болиголова, которые, казалось, могли хрустнуть в руке, как льдинки. С моря вместе с туманом шел ровный, упругий ветер, далеко шумел накат волн – начинался прибой. Александр Ильич дышал этим ветром, и ему казалось, что каждый вздох освобождает его от чего-то тягостного, ненужного. Вспомнилось: очень давно, как бы в другой жизни, он уже стоял почти на этом же месте и точно так дышал морем и ветром, и на всей земле не оставалось для него недостижимого… Так было тогда, а сейчас, постояв еще немного, он повернул обратно.

В мягко светящемся неоном вестибюле Дома культуры строителей было людно. Современное освещение молодило стены, которые только притворялись белокаменными. Клуб этот, один из первых в городе, многое повидал на своем веку. Александр Ильич давно здесь не бывал и теперь с любопытством смотрел на то, как хлесткий модерн неумело боролся со следами прошлого, которыми полнилось это причудливое деревянное здание. А может быть, борьба эта была ненужной? Старый дом следовало оставить истории, и тогда неоновые лампы не подчеркивали бы убожества выкрашенных под мрамор колонн.

Он помнил время, когда и простые, деревянные, они выглядели гордо. Ведь именно отсюда под марш самодеятельного оркестра не раз уходили тракторные колонны на тяжкий зимний штурм перевала Подумай. За перевалом на колымских приисках их ждали люди, которым грозила голодная смерть, если не будут доставлены продукты. Сегодня через перевал пролегла автомобильная трасса. И никто, кроме водителей, не знает, как труден бывает путь к его вершине в дни весенней распутицы или в гололед…

А ведь, пожалуй, в жизни у каждого есть такие же, только невидимые глазу перевалы. Кто-то одолевает их, кто-то нет. А он сам?..

Александр Ильич не очень-то любил выступать, а если уж приходилось, ему всегда нужно было в зале одно лицо, к которому он и обращался. Не зря же он столько времени прождал сегодня Наташу.

И вдруг совсем близко, в первом ряду, он увидел другое знакомое лицо. Та девочка, что была его соседкой в самолете… Только сейчас она уже не выглядит тем испуганным ребенком, которого невольно хотелось защитить от беды. Александр Ильич почувствовал глубокое волнение, сам не зная, чем уж так тронула его эта встреча? Он знал, что она – строитель, что будет работать в городе, – значит, встреча вполне возможна.

– Знает ли кто-нибудь из вас о перевале Подумай? – неожиданно спросил он притихших слушателей.

– Нет…

– Не слышали…

– Это на Чукотке?

– Нет, это не на Чукотке, это здесь, совсем близко. – Александр Ильич движением руки погасил шум в зале. – Так назвали когда-то перевал, который и сейчас виднеется за городом. Только никому он уже не кажется теперь перевалом, и название забылось. Крутой подъем, потом спуск – только и всего. А когда-то колонна тракторов пробивалась через него целый месяц, чтобы проложить первую дорогу на прииски, доставить продовольствие горнякам, попавшим в беду. Многих участников этого труднейшего похода по бездорожью перевал тогда заставил как следует подумать о жизни. А когда его покорили, дали имя – Подумай. Оно понравилось, и его понесли дальше. Туда, где еще было трудно… Может быть, и на Чукотке какой-то перевал зовут сегодня так же? Я этого не знаю. Но зато сегодня я пришел к выводу, что перевал такой может возникнуть однажды в любом деле и человек должен будет его покорить – нет у него другого пути…