355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Гуссаковская » Ищу страну Синегорию » Текст книги (страница 2)
Ищу страну Синегорию
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 18:27

Текст книги "Ищу страну Синегорию"


Автор книги: Ольга Гуссаковская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Большой ералаш

Они принесли с собой пару чемоданов, сетку с какой-то посудой и новенький магнитофон. Девочка с изумленными от счастья глазами и высокий, очень шумный парень. Я подумала, что для молодоженов – это не так уж плохо. Магнитофона могло и не быть.

Он только заглянул в комнату и сейчас же вышел на кухню. Его тянуло к людям.

В нашей квартире кухня – тот же клуб.

Здесь наскоро завтракают по утрам и неторопливо ужинают вечером. Каждый у своего стола. Над столом у Вероники Борисовны «персональная» лампочка. Общей ей недостаточно. В кухне часто бывает тесно, но никогда – шумно.

С приходом молодоженов все изменилось. Он все время что-то вертел в руках, садился, вскакивал, расшвыривал стулья. И говорил, говорил…

Мы тут же узнали, что он – геолог. Зовут его Дмитрием, но он больше привык, чтобы звали Димой. Что он исключительно, просто невероятно везучий человек! Ведь надо же так: поехал в отпуск и привез жену («прямо с выпускного школьного бала в загс пошли, представляете? Ни у кого так не было, да?»). Теперь вместо возвращения на трассу – неожиданное повышение и работа в Магадане. И даже комнату дали. («Нет, ну вы скажите – ведь правда это везенье?»).

Слушать его было трудно. От его сильного раскатистого голоса звенело в ушах и тоненько жаловались друг другу чашки на полке.

А она молчала. Только незаметно расставляла по местам брошенные им вещи и улыбалась.

…Дня через два Вероника Борисовна не смогла найти любимой чашки. Она решительно постучалась к молодоженам, но вернулась с пустыми руками.

– Нет, как хотите, а так нельзя – ведь они же люди! Плитка стоит прямо на полу, на ней чайник, а сами в углу на чемоданах сидят! Я думаю, мы с Иваном Семеновичем вполне можем отдать им Гришенькин стол: все равно он в армии. И пару стульев.

– А как же чашка? – нарочно спросила я.

– Чашка? Что же, чашка… У них, конечно, но знаете, Клавдия Алексеевна, Дима такой милый мальчик, он так извинялся. Пусть остается. Кстати, вы вполне могли бы тоже хоть что-то для них сделать. Например, отдать им кушетку. Она же совсем вам не нужна!

Кушетку я им отдала, а Вероника Борисовна, кроме стола и стульев, уступила еще и тумбочку на кухне. Чтобы Майке было куда поставить плитку.

Вещи как-то сами собой потянулись в Димину комнату. Сегодня исчез с кухни еще один стул, завтра на стене в прихожей оказалось белое пятно на месте шкафа, в котором хранились зимние вещи. Нарушились незыблемые устои личной собственности – не стало персональных столов, лампочек и табуретов. Все это, в случае надобности, перекочевывало в комнату молодоженов, иногда возвращалось, но чаще оставалось там.

Наверное, Диме легко жилось на свете. Иногда я думала, что слишком легко. И еще, что у него уж очень красивые глаза. Такие не нужны мужчине. Впрочем, в шестьдесят лет не так уж важно, какие глаза у твоего соседа. Майке эти глаза были, конечно, дороже всего на свете.

Как-то уходя с кухни, я услышала, как он тихо сказал:

– Смотри, Майча, у нее уши, как у белого кролика. Светятся насквозь!

Я не обиделась. Что ж! Таким людям и невдомек, как нелегко проходит жизнь некрасивого человека. Да еще женщины.

…Нашу квартиру покинула тишина. До этого она по-старушечьи хозяйничала во всех углах. Боязливо и скучно. С тишиной ничто не уживалось. Если кто-то включал радио, оно звучало тревожаще громко. Форточку тоже хотелось скорее закрыть: сквозь нее к нам врывалась улица. Годами квартиру наполняли маленькие, но постоянные привычки и приросшие к месту вещи.

Теперь тишине не стало житья. Майка с утра носилась по всей квартире и всем мешала.

Сегодня Иван Семенович не смог выпить свою обязательную чашку кофе: куда-то исчез кофейник. Вероника Борисовна не нашла своего халата. Я напрасно искала газету.

Спрашивать о чем-то Майку было бесполезно: она готовила обед.

Принялась она за него спозаранку. Вся беда была в том, что Майка совершенно не могла заниматься чем-нибудь одним хоть полчаса.

Кинув на сковородку мясо, она вдруг начала мыть в кухне пол. С особенным удовольствием сгоняла вещи со своих мест.

– Мама всегда говорила: вымой по углам, а середина сама себя вымоет.

Середину домывала домработница Веры Борисовны – Маша. Забытое Майкой мясо успело сгореть, и теперь она тыкалась по чужим полкам, соображая, что бы еще сготовить.

– Ой, да что же мне делать? Ведь муж сейчас придет! Слово «муж» она произносила горделиво и значительно.

Маша ворчала:

– И кто только тебя просит? Занималась бы своей стряпней, господи прости! Куда мой перец потащила, егоза?!

Майка с разбегу поцеловала Машу не то в шею, не то в затылок:

– Ой, тетенька Машенька, извините! Ну что же, что же делать?! Чайник хоть, что ли, поставить?

– Чайник! Ведро пожарное, а не чайник. Все не как у людей, – не сдавалась Маша, но видно было, что ворчит она просто так – для порядка.

А чайник и действительно был особенный – огромный, с продавленным боком и ручкой из проволоки. Дима звал его «таежником» и очень им гордился. В него можно было налить чуть не полведра воды.

Пока Майка с трудом, вся перегнувшись назад, тащила его из комнаты, Маша, повздыхав, достала откуда-то готовые котлеты, почистила картошку. Все это молча, с поджатыми губами. Обернулась ко мне:

– Клавдия Алексеевна, я смотрю, у вас давно початая банка помидоров стоит. Дайте немножко… этой.

Майка только быстро закивала головой. Говорить она не могла, так как держала во рту вилку. Ей, как всегда, хотелось сделать все зараз, а рук не хватало.

Дима примчался как вихрь. Громко хлопнула дверь, что-то упало в коридоре. Через полчаса убежал, на ходу дожевывая котлету. Маше вряд ли стоило хлопотать. Он съел бы и горелое Майкино мясо. Но когда я посмотрела на Майкино личико, я подумала иначе: ведь и этот нелепый обед – маленькая бусинка в ожерелье Майкиного семейного счастья… А бусы так легко рассыпать!

…Однажды вечером лестничный пролет загудел, словно в него втиснули демонстрацию. Дверь рванулась с петель:

– Майча! Принимай гостей! Устраиваем «большой ералаш»!

Через минуту в квартире негде было повернуться. Димины гости везде чувствовали себя дома – видно, он подбирал их по своему образцу. Плечистые парни в свитерах, чертыхаясь, кололи на кухне сахар. Один складным ножом нарезал хлеб, потом, порывшись в ящике Вероники Борисовны, достал консервный ключ и принялся открывать банки. Дима, как фокусник, вытаскивал из карманов плаща бутылки шампанского и шоколад.


Мне эти люди нравились. Их волосы и одежда пахли солнцем, лиственницей и дымом костров. Завтра они снова уйдут к своим кострам, но сегодня все они были рады друг другу, а больше всех – Дима.

Он кричал, хохотал, хлопал друзей по могучим спинам. Только руки его вдруг показались мне очень белыми и тонкими, а сам он меньше ростом.

Майка, конечно, ничего этого не замечала. Она сновала среди людей, как пустой ткацкий челнок, – неутомимо, но бесполезно. Ее почти не заметили, а Дима ничем этого не исправил.

В комнате включили магнитофон. Старая, студенческая песня:

 
И узнаем мы тогда, что смело
Каждый брался за большое дело,
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали…
 

Магнитофону вторили хрипловатые, старательные голоса людей, которым не так уж часто приходится петь. Но мне больше бы хотелось услышать Майку. Днем она поет часто, и почти всегда эту же песню. Ничего особенного в Майкином голосе нет. Высокий, чуть дрожащий, по-детски западающий на низких нотах. И песня обычная. Но когда она ее поет, я чувствую, что Майке очень хочется, чтобы слова песни относились и к ней самой.

 
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали…
 

На всей земле нет пока места, где оставили бы след Майкины руки. А Дима? Что-то им, конечно, сделано. В те времена, когда с его рук еще не сошел загар. Но он беспечен, словно жить ему двести лет.

Может быть, я и не права: старых людей всегда пугает щедрость и блеск юности. Но щедрость и расточительность – разные вещи. А Дима ярок… и расточителен.

Магнитофон включали все громче, в комнате почти кричали. Перекрывая шум, Дима спрашивал:

– Здорово, ребята, верно?

И сам пытался петь. Уверенно и фальшиво. Майка пронесла на кухню «таежника». Чайник был полный, но ей никто не помог.

Я заметила, что она впервые не смотрит в глаза.

Почти все одинокие старики живут в хрупком мире воспоминаний и милых сердцу вещиц. Молодежи этот мир смешон или непонятен. Об этом нужно помнить и не сетовать на черствость молодости.

Дима и раньше ко мне заглядывал редко. Зайдет на минутку что-нибудь попросить, и сразу в комнате становится шумно и безалаберно, как на уличном перекрестке. Когда начались большие и малые «ералаши», перестал заходить вовсе. Некогда стало. А может, просто те вещи, что еще остались после всех его набегов, не интересовали его.

Майка почти не бывала у меня. Кажется, побаивалась немного – не знаю почему. Но однажды, когда за стеной магнитофон снова и снова повторял убитые слова «Глобуса», она без стука открыла дверь и молча села в уголке. Лицо – как натянутая струна.

Я знала: это должно было прийти. Ведь до сих пор Майка жила, как жеребенок на весеннем лугу детства. Замужество показалось лишь новой увлекательной игрой.

И вдруг детство кончилось. Нет больше весенних лугов. Все утонуло в предрассветном тумане наступающей молодости, и кто укажет, какими путями идти по неизведанной земле?

Я хотела заговорить с ней, но Майка качнула головой, встала и ушла.

Снова и снова та же песня… Ужасная вещь – магнитофон. Его голос недоступен времени. Певец может охрипнуть, сотрется патефонная пластинка, и только бегучая, как струйка, лента останется неизменной и так же – будет звучать записанная на ней песня.

Но разве может остаться неизменной душа человека? Мне кажется, Дима не понимает важного: Майка не магнитофон, она может и не повторить раз заученной песни.

…Лето катилось к закату. Вместо легких, как облако рододендронов, по воскресеньям с окрестных сопок несли багряные хвосты кипрея и золотистые кисти рябинолистника. На кухне мариновали грибы и шепотом считали чужие банки с вареньем.

В тот день Майки с утра не было слышно. Она не мыла пол и не принималась за стряпню. Обрадованная тишина водворилась на прежнее место.

В конце концов я сама пошла к Майке.

Пепельный свет ненастного дня подчеркивал беспорядок в комнате. Ясно, что уже несколько дней здесь никто и не пытался убирать. На столе – остатки закусок, из углов выглядывают стайки бутылок. Давленые окурки, обрывки магнитофонной ленты и бурые пятна от пролитого чая на полу.

Майка лежала на неубранной постели. Увидев меня, села. Усталые плечи и серое безразличное лицо.

– Ты что же это, голубушка, раскисла? Рано тебе руки-то опускать – не доросла. Вставай, убирать будем!

Я нарочно говорила сердито, громко. Майка встрепенулась, ожила, в глазах затеплился огонек.

Вдвоем мы принялись вытаскивать из комнаты мусор, мыть окна, стол. Конечно, больше делала сама Майка – от старухи какая помощь? Но дело двигалось.

Впрочем, одной уборки здесь было мало. Вещи в этой комнате были неуютные и безликие, как в гостинице. Потеряв старого хозяина, они так и не нашли нового.

Майка долго бродила по комнате, соображая, куда что поставить. Наконец осталась только чашка.

Все та же чашка Вероники Борисовны – большая и щедрая, как чайник. У нее давно уже не стало ручки, а по голубому боку змеилась трещина. Поставить ее было некуда, да Майка просто забыла, что держит ее в руках. Поставила на подоконник и открыла окно.

Любопытные дождевые капли сейчас же залетели в комнату, запутались в Майкиных волосах. Остро запахло мокрой лиственницей. Не оборачиваясь, она вдруг сказала:

– Клавдия Алексеевна, вы учительницей были, видели много. Скажите, как мне жить?

Резко повернулась, уставилась нетерпеливыми глазами. Ждала, как у доски подсказки. Но учителя-то знают: услышавший подсказку почти всегда ошибается.

– Ты Димку-то своего любишь?

– Очень! Не надо, наверное, так, а я иначе не могу. А он… Вы же видите, я ни в чем ему не мешаю, пусть только ему будет хорошо. И ничего у нас не выходит. Каждый вечер новые друзья, вино, «ералаш». Может, я чего-то не понимаю? Скажу ему, а он шутит, смеется: «Наша павловская порода – мореного дуба. На сто лет хватит. Все Павловы жили весело», – А у меня уже и руки опускаются – сил нет так жить.

Майка замолчала. Теперь стал слышен дождь – настойчивый и однообразный. Да издалека долетали обрывки вальса. Словно кто-то разорвал мелодию и теперь отдельные звуки блуждали под дождем, искали и не могли найти друг друга.

Звон разбившейся чашки показался таким оглушительным.

Майка вздрогнула:

– Разбилась! Вот видите, ничего у меня не получается! А вы не поверите: когда в школе практику на заводе проходили, все получалось! Я на шлифовальном станке работала. И трактор я водить умею… Да, да, я не вру! Мне и наш учитель по труду говорил, что меня машины слушаются, а тут какая-то чашка.

– Ведь у нас тоже есть завод, Майя…

– Да я думала уже… Но как же Дима? Как он один? И обед.

– Обед? Да ведь его все равно не бывает. Не проще ли пойти в столовую? И на заводе ты не век будешь – вечером все равно вместе. А там… Сама увидишь, как получится. Своему горю только свои плечи впору. И счастью тоже.

Вальс за окном почему-то стал слышнее. Звуки наконец нашли друг друга и слились в одну грустную, давно знакомую мелодию. Дождь все плясал и плясал на подоконнике, и к запаху лиственницы прибавился неопределенный горький запах близящейся осени.

Жизнь многих супружеских пар похожа на железнодорожные рельсы: всегда идут рядом, никогда не сталкиваются и никогда не бывают по-настоящему близки. Их прочно разделяют и держат шпалы взаимных уступок, выгод и вежливых условностей. Иной раз такие семьи даже называют счастливыми…

С некоторых пор мне стало казаться, что и мои молодые соседи идут к тому же.

Майку захватила работа. Слишком долго ее силы не находили применения. В конце концов, чем гонять с места на место мебель, варить невкусный суп и чувствовать себя нужной лишь одному человеку, гораздо интереснее быть нужной всем.

Возвращалась она с работы поздно. Не заходя к себе, мылась в ванной и еще оттуда начинала что-то рассказывать. Потом шла ко мне пить чай и продолжала о том же. Личико у нее румянилось от воды, глаза сияли, как и прежде. Руки стали как-то увереннее, надежнее.

Но в то же время мне казалось, что она приказывает себе не думать и не говорить о том, что творится за стеной. Только я не совсем понимала – почему?

…А за стеной бурлил, никого не радуя, очередной «ералаш». Теперь они шли ежедневно, но люди там были другие. Симпатичные парни в свитерах давно уже покинули нашу квартиру, но не думаю, чтобы Дима заметил, когда это произошло.

Те, что приходили к нему теперь, выглядели странно. Каждому чего-то не хватало. У одного были «вполне стильные» брюки, но на плечах ношеная куртка явно с чужого плеча, у другого куртка была «блеск», зато обтрепанные на концах брючки жалко обтягивали тощий вихлящийся зад. Третьему достался только папуасски-откровенный галстук. Говорили они на каком-то отрывистом, односложном языке, где жесты наполовину заменяли слова.

Шампанское тоже исчезло, его неприкрыто заменила водка.

Впрочем, сам Дима чаще пил дрянной портвейн, который, конечно, звался кальвадосом в память о непонятных романах. Ремарка. Пил молча, стаканами, болезненно морща губы. После третьего-четвертого стакана из глаз уходила муть, плечи распрямлялись, и он снова делался «душой общества».

Вряд ли только оно способно было это оценить. Молодые люди болтали о чем-то на своем обезьяньем языке, их девицы усердно визжали. Никто никого не слушал. И, как всегда, гремел магнитофон, но теперь он исполнял тоже что-то малопонятное и шумное.

Не знаю, как относилась ко всему этому Майка. Но я все чаще думала, что ее любовь ушла и она лишь по инерции все еще идет рядом с Димой.

Домой она уходила лишь тогда, когда комнату покидал последний гость. Иногда оставалась ночевать у меня.

Я никогда не слышала, чтобы она ссорилась с Димой, но долго так продолжаться не могло. Рельсы тоже неожиданно смыкает стрелка. Лишь бы знать, где она…

В Новый год пришла Римма. Она вынырнула из омута очередного «ералаша», но утвердилась прочно. Слишком сильно пахли грозой темные волосы этой женщины, слишком уверенно стучали ее модные каблучки, слишком многое видели и хотели ее блестящие глаза. Такие не приходят на один день.

Утром, когда Майка ушла на завод, Римма вернулась, спокойно надела Майкин фартук и принялась за уборку. Дима на работу не пошел (последнее время это случалось с ним не так уж редко), и я с удивлением увидела, что он неумело пытается помочь Римме. Этого с ним никогда не бывало!

Впрочем, помощь ей была ни к чему. То, на что Майка тратила час, Римма сделала в несколько минут. Уверенно приказала:

– Дима, поставь чайник! Чаю хочу…

Он покорно понес на кухню «таежника». Вероника Борисовна высунулась из двери, покачала головой, но сказать ничего не успела: Римма молча захлопнула дверь, а меня обожгла взглядом нестыдящихся черных глаз…

С этого дня «ералашей» не стало, но и Дима перестал бывать дома. Майка из ванной проходила прямо к себе, и никто не знал, о чем она думала.

Зима выдалась ветреная, вьюжная, ломала старые кости. Сплю я в такие ночи плохо. Как петли бесконечного вязанья, сменяют друг друга воспоминания, мысли. Их много: о том, что пережито и забыто, и о том, чего забыть нельзя. А за окном все скребет и скребет стену колючая снежная крупа, и лиственницы сокрушенно качают головами.

Меня вывели из забытья приглушенные голоса в коридоре. В старости поневоле становишься любопытным: жизнь не оставляет ничего, кроме роли наблюдателя.

Я встала и выглянула в коридор. Дима привалился к выходным дверям, неловко держа рюкзак. К его плечу кокетливо и нарочно беспомощно прижалась Римма.

А перед ними стояла Майка. Растрепанная, в кое-как накинутом халате и все-таки непонятно неожиданно красивая. Она смотрела только на Диму, словно и не было здесь никого.

– Ты никуда не уйдешь! Я люблю тебя, люблю, понимаешь!

Наверное, ей казалось, что этим словом выражено все. И это все так огромно, что через него не перешагнешь.

– Как это глупо! Димка, скажи ты ей, наконец, ведь соседи проснутся! – Голос у Риммы дрожал от злости.

Дима швырнул рюкзак на пол, порывисто закрыл лицо руками.

– Майка, я прошу, уйди, я не могу так больше! Все равно у нас ничего не получится. Я погибший человек, а ты…

– Неправда! Все получится! Дима! Да ты не слушаешь! Дима! – Она с отчаянием прижалась к нему замерла.

– Все ясно. Своевременное раскаяние и – налицо советская семья! С меня хватит, я ухожу.

Римма решительно двинулась к двери.

Дима заглянул Майке в глаза и, съежившись как от невыносимой боли, сбросил с плеч ее руки, шагнул за дверь, в настороженную темноту.

– Римка! Подожди, я с тобой!

На пороге обернулся:

– Прости, Майча. Ты хорошая… Но… Не могу… Поздно…

Отчаянной скороговоркой прочастили по лестнице шаги. Следом за другими – четкими, слишком спокойными. Стало тихо. Тогда я вышла из комнаты.

Майка стояла у косяка. В открытую дверь вползал мороз. Но она не чувствовала холода. Она ждала.

Я подошла к ней, взяла за руку:

– Так нельзя, Майя. Идем.

Она не обернулась. Молча вырвала руку. Слушала.

Внизу по улице шли люди. Эхо лестничного пролета доносило их шаги. Не нужные, не те…

Майка ждала. И наконец где-то очень далеко возникли еще одни шаги. Торопливая, спотыкающаяся походка. Все ближе, ближе, Майка вздрогнула и всем телом подалась навстречу.

Я повернулась и тихонько ушла к себе.

Солдат

Автобус был трассовский. Он каждый день проходил сотни километров от поселка к поселку но главной колымской трассе, видел всякое, ко всему привык. Его пыльные, в ссадинах бока пахли романтикой. В суматохе посадки он один оставался спокойным. Внутри все смешалось:

– Товарищи! Учтите, я буду жаловаться!

– А, видел я такую в гробу в белых тапочках! Почему в белых тапочках? – подумал Николай. – Чепуха какая-то.

Следом за остальными он прошел в конец автобуса к шаткому сооружению из ящиков, тюков и чемоданов. Посмотрел на свой ладный, окованный по углам сундучок и… одним движением развалил всю кучу. Черт окаянный! Что тебе повылазило?! Николай молча и сноровисто заново укладывал вещи. Сколько раз на маршах в любую погоду приходилось ему следить за хозяйством роты, и ничего никогда не портилось и не пропадало.

«Вещь, она глаз любит да ласку», – говорил отец. Это Николай помнил…

В глухой костромской деревушке вещи служили многим поколениям. К ним привыкали, как к людям, и Николаю всегда делалось не по себе, когда на его глазах что-то ломали.

Кто-то осторожно тронул его сзади за плечо:

– Простите, вы не поставите заодно и мой чемодан?

Маленькая девушка в коротком пальто, лыжных брюках и пушистой шапочке с кисточкой на конце. Глаза испуганные, блестящие, на щеках – ямочки.

Николай поставил сверху ее новенький, ничем не обшитый чемодан. Углы у него уже успели обиться. Белоручка, пуговицы, поди, пришить не умеет…

Все уже успокоились, разместились. На лицах большинства было то отсутствующее выражение, которое появляется только перед отправлением в дальний путь.

И тут в автобус вскочил еще один пассажир. Локтями и плечами освободил себе место. Синие глаза в дремучих ресницах, улыбчивый рот:

– Девушки! Неужели для бедного пилигрима не найдется одного сантиметра жизненного пространства? – Приложил руку к сердцу и даже покачнулся: – Что я вижу? Такая мордочка – и этот автобус? Девушка, да вас режиссеры на съемках ждут! А вот сумочку вашу можно переместить, правда? Видите, как хорошо, – и мне место нашлось!

Весельчак уселся прямо перед Николаем, рядом с девушкой в пушистой шапочке. Автобус тронулся.

Перебивая надсадный рев застывшего мотора, лезли в уши слова незнакомца. Как назло, голос у него громкий, четкий:

– Да, я видите ли, старый колымчанин. То есть не по годам, конечно, – по стажу пребывания на этой планете. А вообще-то я такой же гражданин вселенной, как многие. Даже профессию имею – техник-строитель… Еду на Береговой. Ах, и вы туда же? Учительница? Определенно мне везет – такая попутчица нашлась!

И мне на Береговой. Хорошо это или плохо, что с ними по пути? – Николай отвернулся и стал смотреть в окно. Новый край, новые люди. Здесь – жить. Ведь как упрашивали родные: «Вернешься из армии – живи у нас. Дом – полная чаша: корова, свиньи, овцы… Невесту найдем…»

А вот не захотел.

«Вещи береги, в них – сила», – говорил отец.

«Не человек для вещи – вещь для человека», – толковала мать. И, видно, глубже запали в душу ее слова.

Но что ждет его на чужбине?

Все непривычно. Исчезла даль. Дорогу с обеих сторон плотно стиснули крутые бока сопок в пестрых цыганских лохмотьях осеннего наряда.

С трудом узнавалось знакомое. Вон тот куст. Ведь это же береза, а та мохнатая зеленая лепешка очень похожа на сосну.

А дальше по склону будто праздничный сарафан раскинут: лиловые, белые, алые пятна. Красота!

Автобус бежал и бежал. На остановках пассажиры шли в столовую и каждый раз ели одно и то же: бурое варево под названием «борщ» и куски чего-то коричневого, неопределенного под Названием «шницель» или «котлета». В зависимости от фантазии повара.

На первой же остановке сосед Николая подхватил под руку девушку в шапочке и увел ее в столовую. Николай никуда не пошел. В окно он видел, как те двое гуляли по истоптанной колосистой траве. Парень что-то рассказывал, девушка качала головой – изумлялась.

Врет, конечно, – с неприязнью подумал Николай, – и то, что здесь в автобусе говорил, – тоже врал. Старый колымчанин. Гражданин Вселенной. Видали таких.

Николай встал, вышел из автобуса. Вечерело. Черные тени робко потянулись по земле, скрадывая очертания домов, деревьев, машин. Еще заметнее стала смешная шапочка с белой кисточкой на конце.

Маленькая девушка и рядом парень – ладный, красивый, куртка в «молниях». Им хорошо вдвоем.

Николай каблуком сапога вбил в землю окурок папиросы. Вспомнилось: «Невесту бы тебе первую по селу нашли. Хозяйку». – Кого же это? Фаинку Золотову, не иначе. Хозяйка она первостатейная, это точно. Чемодан бы ни за что без чехла не повезла. А, черт! Далось мне все это!

И место здесь какое скучное. Как только люди живут? Сопки голые, где-где кустик торчит, дома в кучу, как овцы, обились, между ними прячутся от ветра зябкие деревца. Говорят, и кислорода тут не хватает. Одно слово – Колыма.

А эти двое словно и не замечают ничего – гляди, как бы от автобуса не отстали.

…Автобус полз на бесконечный подъем. В мерцающем свете фар вставал суровый, весь из серого камня перевал с цветущим названием Яблоневой. На крутой дуге шоссе проплыл мимо иссеченный ветром обелиск на могиле инженера, строителя трассы.

– Нет, вы только представьте себе, Люсенька, – услышал Николай, – ночь, ветер воет в камнях – диких, непокоренных. И среди всего этого на забытой богом земле умирает герой. Да, герой! Ведь его воля проложила путь для других! Завидно! А между тем это элементарная азбука романтики, поверьте, у нас, колымчан, каждый третий…

Шум мотора заглушил остальное. Давно позади осталась одинокая могила, снова впереди и с боков серые отвалы камней, мелкий кустарник. И лишь теперь, как всегда слишком поздно, пришли нужные слова: ты не прав, «старый колымчанин», не одинокий герой, а рядовой солдат лежит под серым камнем обелиска. Их были тысячи, а приказ был один – сделать край жилым. Приказ выполняют любой ценой.

Как хотелось Николаю сказать все это, чтобы та девушка с милым именем Люся поняла… Но ведь у него, Николая, нет синих глаз в дремучих ресницах. Глаза у него карие, маленькие – не сразу их и увидишь, и никогда он не сумеет говорить так красиво, как тот.

Поселок Береговой вполне оправдывал свое название. Некоторые дома так близко подвинулись к берегу, что, казалось, вот-вот свалятся в бурную Колыму.

Поселок делит пополам полоса «ничьей земли» – перекопанное бульдозерами поле. С одной стороны – неразбериха путаных улочек старого поселка, с другой – громада строящегося завода. В кажущемся хаосе стройки уже угадываются очерки корпусов, прямые перспективы улиц будущего рабочего городка.

Группа приезжих стояла на трассе. Осматривалась. Четверо парней и одна девушка.

– Пошли в поссовет, что ли, ребята? Надо начальству представиться, опять же общежитие.

Все оглянулись на «старого колымчанина». Каждый уже знал, что зовут его Виктором Громовым и что не было еще той беды, откуда он сухим бы не вышел.

Виктор мгновенно почувствовал всю ответственность момента. Молодцевато подхватив свой и Люсин чемоданы, улыбнулся беспечно:

– Следуйте за мной в кильватере – все будет ол-райт. Старожилы всегда впереди.

Все пошли следом за Виктором.

Миновали «ничью землю» и углубились в заячьи петли дорог старого поселка. Лаяли собаки.

Чистенький домик поссовета совсем не напоминал учреждение. На добела отскобленном крыльце лежал веник для ног, на окнах под сенью ломких крахмаленых занавесок цвели настурции.

Дверь сердито захлопнулась за пришедшими. Стол председателя уже плотно облепили другие искатели квартир с чемоданами и рюкзаками.

– Та дэж воно було то общежиття? – размахивал внушительными кулаками парубок с горячими глазами.

– Будет, будет общежитие, – уверенно ответил холодный канцелярский голос. – Только подходить к вопросу надо диалектически. Ясно? Что мы имеем на данном этапе развития нашего поселка? Так сказать, период реконструкции и становления. Могут быть на данном этапе трудности? Могут. Больше того, они, товарищи, есть, существуют, так сказать.

Николай подвинулся вперед. У человека за столом бледное лицо в глубоких властных складках, глаза налиты алмазным начальственным блеском. Этот уж наверняка знает, что говорит. По привычке захотелось по-военному отдать ему честь: «Разрешите исполнять?»

– Разрешите, кстати, представиться, Внештатный корреспондент газеты. Так на чем мы остановились? Общежитие для рабочих занято? Кем, на какие нужды? Одну минутку, я запишу. – Виктор вынул блокнот.

Полчаса спустя вся ватага с шумом и радостными криками покинула поссовет. Общежитие освободили, изгнав оттуда каких-то «жуков» (по выражению Виктора). Сам он был героем дня и наслаждался своим величием.

Солнце еще и краем не успело коснуться сопок, а рабочий день уже окончен. Пять часов. Целый вечер впереди, а чем его занять?

Николай неторопливо шел по улице, размахивая библиотечной книгой. Сказали: интересная, про партизан. Что ж, можно и почитать, но пока не хочется. На вечеринку тоже приглашали. Отказался. Кто-то из ребят бросил насмешливо: копейку жалеет. На дом копит с коровой.

Многие засмеялись. Громче всех Виктор. Николай ушел, хлопнув дверью.

Опять не нашлось слов, чтобы объяснить: не денег жалко – времени. Был он уже на такой вечеринке Знает.

…В комнате, до отказа – набитой мебелью и людьми, – гремела радиола. Развеселый фокстрот заглушал все – звон посуды, пьяные споры, девичий визг.

Николай не знал почти никого из присутствующих. Во главе стола, как хозяин, сидел Виктор. Рядом веселая, полупьяная хозяйка дома в звонких цыганских серьгах. Еще пятеро своих, со стройки. А остальные? Какие-то парни с чугунными плечами, девицы в откровенных капроновых блузках. Хозяйка протянула стакан водки. «Штрафной! Штрафной!» – завопили голоса.

До ночи тянулось громкое, показное веселье. Он с кем-то целовался, кого-то пытался бить и, только выбравшись на улицу и вдохнув чистый, схваченный первым заморозком воздух, опомнился…

Нет, уж хватит. Больше он никуда не пойдет.

Николай остановился около клуба. Что-то новое. Вместо привычного киноплаката – белая заплата объявления: «Сегодня в клубе лекция: «Петр Ильич Чайковский». Вход свободный. Читает Л. П. Кайданова».

Имя композитора почти ничего не говорило Николаю. Радио он слушал редко, на концертах бывать не приходилось. Привлекло другое – читает Люся.

Странные у них сложились отношения. Здороваются, еще издали улыбаясь друг другу, а сказать нечего. У нее – школа, у него – стройка. У нее работа в клубе, вечерний университет, а у него? Вспомнилось: на вечеринке среди пьяного шума и гама Виктор протянул стакан: «Чокнемся, Колька? Хороший ты парень, люблю таких! Вот только на подъем тяжел, точно и не в наше время тебя делали. – Засмеялся, расплескивал водку, – Элементарно прозеваешь жизнь, Коленька. Она хитрая, как баба, ждать не будет. Нет. Зайцем мимо сиганет».

Мимо? Врешь, Виктор!

Николай решительно свернул в клуб.

Высокий темноватый зал выглядел пустым, хотя на самом деле в нем собралось немало народа. Большинство по привычке забилось «на камчатку», ближе к двери. Николай уселся в первом ряду. Ему казалось, что он и отсюда не увидит Люсю – такую маленькую около громоздкой фанерной кафедры. Рядом, на сцене, клубный киномеханик недовольно устанавливал магнитофон.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю