Текст книги "Один Рё и два Бу"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Историческая повесть

Имя первое:
ТОКУИТИ

МЫШЕЛОВКА

Примерно лет двести пятьдесят назад, во время правления Токугава Цунайоси, которого народ прозвал «собачьим правителем», в эру Гэнроку, а по нашему счету в самом начале восемнадцатого века, жил в стране, где восходит солнце, в городе Эдо некий мальчик. Ему было в то время лет девять, а может быть, и немного больше – кто его знает? Кому была охота считать его годы? Такой ничтожный мальчишка!

Такой ничтожный, и не стоил он того, чтобы рассказывать о нем, если бы…

Началось это все с пустяка. Так, человек, ступая по крутой тропинке, неосторожно заденет ногой маленький камешек. Тот подскочит, покатится, зацепит другой камень, и уже, грохоча, несется с горной кручи обвал. И, захваченный им, сбитый с ног, человек падает в бездну.

Постараюсь-ка вспомнить эту историю по порядку.

Значит, лет двести пятьдесят назад жил-был в городе Эдо мальчик, и было ему в то время лет девять, а может быть, и немного больше – кто его знает? Уж очень он был мал и худ.

Его мать работала судомойкой в чайном доме. И нередко случалось, что, когда другие слуги были заняты, этого мальчишку посылали за покупками или с другими поручениями. Он был понятлив и справлялся с этим делом так удовлетворительно, что постепенно оно стало прямым его занятием. Время от времени ему даже перепадали две-три медные монеты, которые его мать тут же отбирала. Однако же он был воспитан таким количеством подзатыльников и в таких строгих правилах, что ему и в голову не приходило утаить какую-нибудь мелочь и купить себе лакомство или иначе потратить.

Каждый раз, когда его посылали с поручением, он стремился пройти мимо театра Ямамура-дза. Даже если его путь вел в другую сторону, он не стеснялся сделать небольшой крюк, задержаться ненадолго, пусть это грозило ему затрещинами и выговором за опоздание. Еще издали, завидев башенку перед входом в театр, он ощущал сердцебиение такое сильное, будто бежал в гору. По мере того как он приближался к театру, его лицо становилось так сосредоточенно, как бывает у людей, которые испытывают сильную боль и стараются ее скрыть. Что же влекло его так неотразимо?

На фасаде театра были вывешены афиши, постоянно менявшиеся, на которых яркими красками были изображены сцены из пьесы, которую в этот день представляли. Нельзя было отвести глаз от вида сражений и поединков, где воины в круглых широких шлемах, увенчанных крылатыми чудовищами, с лицами, искривленными страстью и гневом, поражали друг друга мечами с рукояткой, почти такой же длинной, как лезвие. Они топтали поверженного врага ногами, обутыми в башмаки из лохматых звериных шкур. В триумфе поднимали они кверху руки с надувшимися шарами мускулов или, сидя на высоком помосте в окружении советников, творили суд над лежащими ниц предателями. И сами, потерпев поражение или не в силах снести нанесенную им обиду, в белой траурной одежде вспарывали себе живот, а любимый друг, стоя за их спиной, взмахивал мечом, чтобы одним ударом снести голову и тем вовремя прекратить невыносимое страдание.

Но, как будто мало было этих изображений на афишах, на скамьях у входа в театр сидели зазывалы, босые, в длинных халатах, и рассказывали содержание пьес, то высоко вздымая над головой раскрытый веер, то, сразу закрыв его, стучали им по скамье, тем самым подчеркивая волнующие моменты и вызывая любопытство собравшейся вокруг них толпы. Носильщики спускали с натруженных плеч коромысла с тюками тканей; нищие, колотившие друг друга деревянными сандалиями, прекращали драку; дети требовательно дергали матерей за полу халата; дамы отдергивали занавески носилок; знатные господа ниже надвигали на лицо широкополые шляпы; бродячие собаки отгрызали хвосты рыб, небрежно висевших в руках хозяек, увлеченных голосами зазывал.

Каждый день мальчик на посылках ходил мимо театра, но ни разу не пришлось ему проникнуть внутрь. Только и оставалось с завистливой безнадежностью следить, как счастливцы, заплатившие за вход, протискивались в узкую – «мышиную щелку» – единственную дверь, предназначенную для зрителей. Да как он мог мечтать попасть туда, когда цена театрального билета была один рё два бу – сумма достаточная, чтобы на полгода купить рис для двух взрослых и одного ребенка!

И вот однажды случилось, что, посланный купить редкую и дорогую закуску, он очутился у двери театра с одним рё двумя бу, завязанными в узел в его набедренной повязке.

Бывает изредка, что вдруг находит на человека не то затмение, не то вдохновение. Вдруг поступит он неожиданно против всех правил и привычек и тем ломает надвое свою жизнь. Будто идет он с ясной головой и ледяными ногами над пропастью по тонкому шаткому мосту. Вдруг мальчишке представилось предсказанием свыше, указанием судьбы, что дал ему как раз один рё два бу, ни больше пи меньше, цену за вход. Ни на мгновение не колеблясь, он протиснулся между носильщиками и дамами, детьми, собаками, нищими, развязал узел, вручил деньги у входа и прошел в мышиную щель.

Стоит ли здесь упомянуть такую безделицу – у самого входа он задел ногой маленький камешек. Камешек подскочил и покатился прочь.

ВЕЛИКИЙ ДАНДЗЮРО

Снаружи – что говорить! – театры Эдо были пестры и нарядны: двухэтажные стены и башенка над входом. Но внутри зрители сидели под открытым небом. Можно было сказать: не дом, а кусок площади, огороженный с четырех сторон. Только сцена была покрыта крышей и вдоль стен шли узенькие навесы из циновок – невелика защита от солнца и дождя. Что поделаешь? Как на склонах гор вокруг Атами огненно-красные лилии – так на улицах Эдо обильно расцветали пожары, даже сложилась поговорка: «пожары – цветы Эдо». Каждые три-четыре года театры горели и, земля еще не успевала остыть, отстраивались вновь. Однажды ужасный пожар сразу уничтожил все тридцать театров города. Поэтому искусственное освещение было запрещено, приходилось давать представления при свете солнца, начинать на заре, заканчивать в сумерки.

С внутренней стороны стен в два яруса шла галерея. закрытая деревянной решеткой. Там невидимые для простых зрителей самураи – знатные господа и дамы – смотрели спектакль, пили, шумели и хохотали так громко, что иногда заглушали голоса актеров. А остальные зрители размещались, где удастся, ни земляном полу. Кому это было не по вкусу, могли за мелкую монету взять у слуги напрокат циновку или подушку и подложить ее под себя. Зрители при носили с собой коробки для курения с маленькой жаровенкой и подставкой для трубок, курили и болтали. Босоногие слуги, переступая через сидящих на полу, разносили подносы, уставленные мисочками с едой и чашками подогретой водки – сакэ. Многие тут же закусывали и кормили детей, а другие предпочитали пройти крытым переходом в соседнюю чайную, чтобы снова вернуться к началу излюбленной сцены или выходу известного актера.

Но мальчик, о котором я хочу рассказать, все десять часов просидел неподвижно, боясь покинуть и потерять свое место, так что руки и ноги у него затекли, а солнце немилосердно напекло ему голову. Есть ему не хотелось, к тому же у него не было больше денег.

Сперва он только смотрел и радовался, как прекрасно ожило обещанное афишами зрелище. Но постепенно, будто в приступе лихорадки, его тело немело, зрение мутилось, он перестал ощущать себя, захваченный и смятенный водоворотом пестрых и блестящих одежд, всплеском обнаженных мечей, грохотом барабанов и взвизгами флейт.

Едва ли он понимал, что происходит. Пьеса, только что кончившись, сменялась новой. Только что под стук деревянных трещоток черный занавес задергивался справа налево, и уже опять служитель развертывал его слева направо, сам скрываясь за его складками. Сцены сражений и убийств, шествия и танцы проходили перед глазами мальчишки и наслаивались одна на другую, таи что вскоре он перестал разбирать связь действий. Уже он не мог отличить злодея от мстителя и предателя от героя. Краски, звуки, движения накатывали волнами, захлестывали его с головой, так что временами ему казалось, что он не может дышать или сейчас лопнет. В то же время, будто его околдовали, он не смел закрыть глаза или пошевельнуться и тем самым дать себе недолгую передышку.

Но среди этого хаоса чувств и впечатлений было одно мгновение, такое отчетливое, что словно внезапная и молниеносная гроза сразу смела и очистила все предыдущее, и оно на всю жизнь запечатлелось в мозгу мальчишки.

Уже солнце начинало садиться и жар спадал, когда вдруг, спеша и толкаясь, все сразу вернулись зрители, которые раньше покинули зал. Вдруг все замолкло и замерло. Одним общим движением все головы повернулись назад и налево. Через весь зал от уборной актеров до сцены на уровне первого яруса проходили мостки – «дорога цветов». Там, сзади, в самом ее начале, кто-то невидимый поднял шестом занавеску, и оттуда вышел актер. Слуга, закутанный с головой в черный халат, освещал свечой, укрепленной на длинной палке, его лицо. В полумраке навеса маленький колеблющийся язык пламени выделил тенями нечеловечески огромные глаза, поднятые углами к вискам. Перебежав, огонек указал узкий рот, темной дугой опущенный книзу. Вдруг осветил все лицо, раскрашенное синей и красной краской, напряженное страстью, искаженное гневом, поражающее своей страшной силой. Актер ступил четыре шага, остановился, стукнул ногой по певучему дереву мостков, застыл в позе, и зал разразился воплями:

– Дандзюро! Дандзюро!

– Ты лучший в Эдо!

– Ты лучший во всей стране!..

Вместе со всеми мальчишка вопил, запрокинув голову, не сводя глаз с этого несравненного, этого лучшего во всей стране.

С этого мгновения он уже ничего вокруг не замечал. Будто одним своим присутствием Дандзюро начисто стер и декорации, и актеров. Ничего не было, кроме него.

Когда мальчишка очнулся, уже наступили сумерки. Он не помнил, как толпа увлекла и вынесла его с собой из театра.

Но сейчас он стоял один перед темным зданием, и сумерки сгущались, и люди, только что толкавшие его, куда-то исчезли. Он был так слаб, как осел, весь день таскавший тяжелые мешки. Ноги просто не хотели держать его. Он оглянулся, увидел скамейку, на которой уже не было зазывал, взобрался на нее и сел, упираясь в доски широко расставленными руками. Пород его взором всплывали глаза Дандзюро, их блеск и внезапное мерцание и скользящее движении зрачка, Бешеный топот ног и мягкий поворот тела. И сцена, когда ему приносят завернутую в красный шелковый лоскут голову убитого принца, и Дандзюро, развернув платок, вдруг узнает лицо собственного сына.

Удивление, недоумение, ужас, отчаяние поочередно отражаются на лице Дандзюро. Волосы на его голове встают дыбом, он заливается слезами. Но за ним следят, необходимо притворяться и скрыть свои горе. Он делает вид, что внезапно заболел, В смущении он не знает, как ему поступить. И вдруг решается солгать, признать голову принца.

Все эти семь различных выражений молчаливо и отчетливо сменились одно за другим, и зрительный зал, напряженно следивший за борьбой чувств Дандзюро, потрясенный совершенством его игры, испускает вздох облегчения и кричит:

– Маттэ имасита! Мы этого от тебя ожидали…

ВЫДУМКИ И СОМНЕНИЯ

Едва-едва начинало светать, когда мальчишка проснулся, свежий, отдохнувший, ужасно голодный. Уже он собрался вскочить, бежать к матери, поскорей набить живот едой. Но вдруг увидел, что над ним ватно-серое небо, а под ним голые доски скамьи. Вдруг вспомнил, что вовсе и не возвращался домой. Закуска, за которой его послали, не куплена. Деньги – один рё два бу – потрачены. Что теперь будет, что с ним сделают? Как сильно будут его бить за один рё два бу?

«Не могу я вернуться домой без денег, – думал он, утирая рукой мокрые глаза и нос. – Нет сомнения, изуродуют меня до смерти или до конца дней останусь калекой».

И чем больше он думал, тем меньше хотелось ему идти домой. В воображении слышался ему пронзительный голос матери: «Ах ты, проклятый воришка, и зачем ты родился на свет? Вот посадят тебя в тюрьму, отрубят голову, воткнут на бамбуковый шест, выставят напоказ у нового моста!..»

«Сразу не отрубят! – мрачно подумал мальчишка. – Пусть рубят, наплевать мне на них всех. И не жаль мне моей жизни. Разве я живу? Вчера представляли в театре – это жизнь! Халаты парчовые, машут мечами– князья и герои! Богатые!.. Ах, как хочется есть!»

Возможно, что тут бы он поднялся со скамьи и пошел домой. Его бы побили и накормили, и все пошло бы по-прежнему, и эта книга не была бы написана. Но в это время из переулка вдруг вышла женщина, пожилая, кругленькая, с лицом приветливым и задумчивым. Хотя на ней был скромный халат цвета корицы с белыми крапинками, видно было, что это не простая служанка – волосы не повязаны тряпкой, а со вкусом причесаны. В руках она несла два ведра и направилась к водоему напротив театра. Она зачерпнула воду так неловко, что чуть не утопила ведро, а вытаскивая его обратно, половину воды выплеснула на халат и на землю.

Мальчишка, воспитанный в строгих правилах уважения к старшим, не мог выдержать это зрелище и вежливо спросил:

– Тетушка, давайте я помогу вам!

Женщина обрадовалась необычайно, заулыбалась, сунула ведро мальчишке и быстро-быстро заговорила:

– Благодарение богам, что за хороший мальчик! Я просто уже не знала, что мне делать! Я к этому делу непривычная, а без воды как же обойтись? Ты, наверно, спросишь, зачем я так далеко пошла, когда у нас свой колодец за оградой,? Но, видишь ли, колодец-то без крышки и пользуется им весь переулок. По правде сказать, уж давно было пора его чистить. Вчера и взялись за это дело – все соседи помогали. Спустили грязную воду, и какой только дряни не оказалось на дне. Кто это накидал, и ума не приложу. И битая посуда, и мячики, которыми играют под Новый год, и три деревянные сандалии, все с левой ноги, видно, дрались ими. И женский парик – как он туда попал? Весь размок и порыжел, можно подумать – пучок водорослей. Ты сам понимаешь, из этого колодца сегодня еще нельзя брать воду, а служаночка у меня вздумала заболеть. Вот и пришлось мне идти самой. Думала, никогда не справлюсь…

Пока она так болтала, мальчишка успел наполнить оба ведра и, соскучившись стоять, сказал:

– Давайте уж я донесу вам ведра до дому.

– Благодарение богам! – воскликнула женщина. – Ах, что за мальчик! А тебе не тяжело будет, ты такой маленький?

– Вот еще, тяжело! – сказал мальчишка. – Вовсе и не маленький. Это у меня рост такой невысокий.

С этими словами он поднял ведра, а женщина засеменила вперед, указывая дорогу. Но, видно, она была из тех, кто не умеет молчать. И двух шагов не успела сделать, повернулась и спросила:

– А как тебя зовут?

Мальчик испуганно остановился. Он не знал, как ответить. Если она узнает его имя, она обязательно еще спросит, где он живет, и сразу отведет его домой, а там ждет его справедливая расправа. Он собрал мысли, но никак не мог придумать, что сказать. Женщина, удивленная, что он не отвечает на такой й вопрос, повторила:

– Как твое имя, мальчик?

Тогда он быстро назвал первое имя, которое пришло ему в голову:

– Токуити.

– Токуити, а твоя мать не рассердится, что ты задержался, помогая мне? Ведь, наверно, она послала тебя за чем-нибудь и теперь ждет не дождется и места себе не находит от нетерпения?..

– Ни за чем меня не посылали, – быстро прервал Токуити. (Уж мы теперь для удобства рассказа будем его называть этим именем.) – Никто меня не посылал! – крикнул Токуити. «Ах, посылали, посылали, а он украл деньги. Ждут, конечно, ждут, уже ждать перестали. Долго ли еще эта женщина будет мучить его, расспрашивая и выпытывая? Как заставить ее замолчать?»

И, уже один раз соврав, второй раз показалось ему это не так трудно и даже понравилось, что так легко пришла в голову спасительная ложь.

– Я сирота, тетушка, нет у меня матери, и никто меня не ждет.

– Бедняжка, – сказала женщина. – Нелегко тебе живется. Но я вижу, ты добрый мальчик, а доброе дело не остается без награды. – Она сочувственно вздохнула, а затем снова принялась болтать и, пока они прошли переулок, успела сообщить, что ее зовут О-Кику, что она живет у брата и ведет его хозяйство, потому что он овдовел. А брата зовут Хироси. А служанку зовут Мицуко, и она заболела оттого, что нарвала в саду неспелые сливы, а всем известно, как вредно есть сливы, пока они еще зеленые.

Токуити слушал ее невнимательно и думал: что же это за награда его ждет? Может быть, ему дадут за труды несколько медяков, и тогда он, пожалуй, сможет вернуться домой, и если будут его колотить, то не очень сильно. Тут ему вспомнился костлявый кулак матери и жирная ладонь хозяина, которая так сочно чмокала, когда он давал шлепка. Ах, очень не хотелось возвращаться туда. Но что было делать?

Так они незаметно прошли переулок, свернули в другой, а быть может, это был и третий, и остановились у высокого плетня. Изнутри его густо затянуло каким-то вьющимся растением, потому что сквозь щели ничего не было видно, а длинные стебли перекинулись через верхушку плетня и весь его испестрили твердыми зелеными листьями, такими блестящими, будто их только что помыли свежей водой. Тонкие усики завивались спиралью и слегка вздрагивали, будто манили и дразнили Токуити: «А вот зайди-ка, зайди! Ни за что тебе не угадать, что тебя ждет здесь!»

О-Кику отворила калитку, поманила Токуити рукой, позвала:

– Зайди же, зайди!

В тени деревьев стоял маленький дом, крытый тростником, с решетчатыми из некрашеного дерева стенами, затянутыми чистой белой бумагой. О-Кику отодвинула одну из этих подвижных стен и опять поманила Токуити. Он сбросил у приступки свои деревянные сандалии, опустил на землю ведра с водой и вошел.

– Прошу, подожди немножко, – сказала О-Кику. – Я сейчас вернусь.

Большая комната занимала всю восточную половину дома – видно, на день раздвинули перегородки, чтобы ветер из сада мог в нее проникнуть. Комната была пустая, прохладная. Пол, устланный чистыми серебристо-белыми циновками, и на нем две-три плоские подушки в ярких шелковых чехлах. В глубокой нише висела картина, верно очень старинная, – такая темная, что едва можно было различить извивы драпировок, круглые щеки и густые брови богини красоты. Перед ней стояла бронзовая ваза с изогнутой веткой цветущего дерева. По бокам ниши громоздилось в сложном переплетении множество ящичков и полочек разных размеров и из различного дерева. Токуити оглядел все и подумал:

«Это люди зажиточные. Неужто пожалеют подарить мне несколько монеток?»

Однако же О-Кику, вернувшись в комнату, и не подумала достать из-за пояса кошелек, положить деньги в заранее открытую ладонь Токуити. Нет, она поставила перед ним поднос на ножках, который принесла с собой. На подносе были мисочки и блюдца с едой.

– Кушай, Токуити, – сказала она. – Пожалуйста, ешь сколько хочешь, не стесняйся.

Он поел, встал и снова выжидательно посмотрел на нее. Но вместо того чтобы наконец отпустить его, О-Кику сказала:

– Куда же ты? Сиди, сиди, отдыхай!..

Весь день Токуити так и не решил, что же ему делать, и не мог понять, что собираются делать с ним. Каждый раз, когда он пытался встать, О-Кику быстро говорила:

– Подожди, Токуити, подожди немножко.

Накормив его досыта, она принесла халат, старенький, но еще хороший и тут же принялась очень ловко укорачивать его. При этом она беспрерывно болтала и задавала Токуити множество неприятных вопросов. Он старался отвечать односложно и с не привычки ко лжи очень боялся запутаться. Сперва он сказал, что отец у него был лодочник, а теперь умер, и мачеха выгнала его из дому.

– Бывают же такие жестокие женщины! – воскликнула О-Кику. – А свои дети у нее есть?

– Пять дочек, – сказал Токуити и вдруг вспомнил, что уже отвечал на этот вопрос и говорил, что у нее три дочки и сын. Но О-Кику, казалось, не слушала ответы и не замечала противоречий и опять спросила, чем занимается его отец. А Токуити, забыв, что рассказывал раньше, ответил, что отец – погонщик мулов и сейчас ушел куда-то на север.

Неизвестно, что бы он еще наговорил, по тут с улицы послышался голос продавца рыбы, и О-Кику поспешила к калитке. Здесь она долго торговалась и только вернулась с рыбой, как появилась Мицуко – служанка – и сказала, что живот уже не болит и она теперь здорова. Она взяла у О-Кику покупку и стала осуждать, что заплачено дорого, а рыба костлявая.

– Уж все знают, что обмануть вас нетрудно, – сердито говорила Мпцуко. – Всякому слову верите, всякого проходимца кормите. Как нас еще совсем не обобрали, понять не могу. Зачем вы сами пошли покупать, не позвали меня?

– Но, Мицуко, ты только посмотри, какая она красивая. – оправдывалась О-Кику. – Чешуя будто золотом тканая, а плавники зубчиками и прозрачные как газовая накидка. Настоящая придворная дама.

– Дама?.. – протянула Мицуко. – Я бы скорей сказала – старая нищенка. Плавники рваные, а чешуя – лохмотья в пестрых заплатах. Как эту рыбу ни приготовь, на вкус будет жесткая и сухая. Вам-то, конечно, все равно – вы ее есть не будете.

– Мне совсем не все равно. Зачем ты так говоришь? – с жаром ответила О-Кику. – Я, конечно, очень глупая, но не могу себя заставить съесть живое существо, все мне кажется, что это грех. Ты сама знаешь, что рыбаки и охотники после смерти попадают в ад. Ты знаешь песню?

 
Горе ловящему рыбу бакланами,
Стягивающему баклану горло,
Убивающему черепаху, чья жизнь
Могла бы длиться тысячу лет.
И, если сейчас он живет в достатке,
Какое возмездие ждет его!
 

– Сама я не ем, но других не осуждаю. Мой брат Хироси и ты, вы оба много работаете, вам нужна сытная пища, вам это не составится в грех.

Мицуко не стала слушать, засунула рыбе палец под жабры и ушла. А О-Кику пошла в сад нарвать цветов и взяла с собой Токуити.

Сад был невелик, по устроен с большим искусством. Дорожка, выложенная неровными, заросшими мохом плитами, вела к беседке в виде деревенской уединенной хижины. У ее входа стоял резной каменный фонарь. Были здесь и крохотная бамбуковая рощица, и две-три искусственные скалы, и круглый как радуга, мостик через ручеек.

Токуити хотел пройти за угол дома посмотреть, что там еще есть за углом, но О-Кику вдруг замахала руками, выпучила глаза и зашептала:

– Нельзя, нельзя! – и даже приложила палец к губам.

Токуити удивился, по послушно вернулся обратно. После этого до самого вечера он сидел в углу комнаты и думал, что давно ему пора уходить, но не знал, как это сделать. А О-Кику между тем достала кусок богатого шелка и начала шить платье, судя по размеру, девочке лет десяти – двенадцати. Но это было странное платье, и Токуити ни разу не видал, чтобы девочки носили такое: очень широкое, с длинным шлейфом, заложенным поперечными складками. При этом она тихонько напевала:

 
Госпожа улиточка, пляши, пляши,
Рожками кивай, рукавом маши!
А не станешь плясать, я брошу тебя
Под ноги бычку, под копыто коня.
Раздавят тебя, не оставят следа.
 

От этого пения Токуити стало не по себе, слова показались зловещим предзнаменованием, будто угрожали ему. Он подумал: «Пошел бы я с утра прямо домой, уж давно бы меня поколотили, и все это было бы уже позади. И чем дольше я буду здесь сидеть, тем сильнее мне попадет».

Он глубоко вздохнул, набрался храбрости и сказал:

– Тетушка, отпустите меня домой. Там уже, наверное, ждут меня и беспокоятся.

– Подожди, подожди немножко! – воскликнула О-Кику. – Бедненький, ты, наверно, соскучился? Хочешь пирожок? Хочешь, я расскажу тебе сказку? Хочешь, я расскажу тебе про героя Иосицунэ?

И не дожидаясь ответа, она начала свой рассказ.