Текст книги "Путями ветра"

Автор книги: Ольга Казакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава 4

Я поддался слабости, о которой упоминает поэт, более других любимый мною, но презираемый нынешними утонченными ценителями – «Слабость печали в лицо не смотреть, но встречать ее в пол-оборота, как гостью, которой явленье не в радость…».

Моя слабость заключалась в том, что я попытался забыться и отвлечься от болей, беспрестанно терзавших мои внутренности и убивавших во мне способность к размышлению. Кроме того, я огорчался все больше и больше, понимая, что, вопреки всем моим стараниям, поэзия была также далека от моих свитков, как далека скала мятежного титана от острова моих бесплодных мечтаний44
  имеется в виду расстояние от Кавказа, где был прикован Прометей, до Крита


[Закрыть]. Мне удалось лишь записать свои домыслы и фантазии, не укладывавшиеся в достойные размеры стиха. Иногда мне думается, что после скрежета железа, звука лопающихся жил и треска колес о песок, врезавшихся в мою память близ Рафии, не только прекраснозвучный ритм Феокрита, но и красоты Гомера затмил для меня навсегда хаос безумия. А ведь в гимнасии мой наставник Аристарх не однажды хвалил мои сочинения. Перед похоронами советника Клития, которые пройдут со всеми полагающимися ему почестями и пышностью и на которых будет присутствовать сам государь Птолемей, мне стоило бы обратиться к написанию элегии, но…

Смерть Тесея

– Царевич умирает!

Их шепот вокруг до сих пор слышится мне в завываниях ветра и стонах бури. Хотя солнце теперь светит мне в лицо, и безоблачное небо омрачает только наш черный парус.

Все мои спутники запомнят случившееся до самого того дня, пока посланец Аида не поведет их тени к сумрачным полям асфоделей.

Я – Агенор, сын Автоноя, стою в царском плаще и царских доспехах там, где было место лишь моему господину. Вы несправедливы, о боги, уже тем, что не позволили кому-нибудь из нас умереть вместо него, и я не в силах прозреть ваш умысел.

Не знаю, чем мы прогневали владыку морей, отчего он не принял наших жертв, коих было принесено ему великое множество. Туши пятидесяти быков и ста овец сгорели на жертвенных кострах перед тем, как мы покинули родной берег, чтобы отправиться к острову Миноса. И все же мы не избежали этой напасти. Пять сосудов с вином и десять с лучшим маслом были взяты из царского дома и погружены на наш корабль в дар Криту. Мы впервые отправились в этот путь, и мы первые, кто осмелится предложить в дар чужому народу драгоценный напиток Диониса. Но радость, с которой нас провожали, была лишь началом наших испытаний, за ней последовали дни томительного плавания под палящим солнцем, когда нигде невозможно было найти спасительной тени. Гребцы, чьи тела блестели от пота, а руки припали к веслам от крови, сочившейся из лопнувших мозолей, не могли уже больше справляться со своим трудом. Но я и тогда не позволил бы моему господину обременять себя столь тяжкой работой, если бы он сам не настаивал на том, чтобы время от времени заменять того из нас, кто уже окончательно обессилел. И вскоре, хотя Тесей был крепок и здоров, им овладел странный недуг, принесенный то ли свирепым дыханием Эвра, то ли теми золотыми стрелами, что непрестанно терзали нас все это время. Болезнь развивалась с необычайной скоростью, среди нас не было ни одного, кто был бы сведущим лекарем, кто мог хотя бы определить причины этого несчастия. Все мы были слишком молоды и слишком смятенны, когда Нетий, наш кормчий признался, что корабль сбился с пути, и теперь мы находились весьма далеко от берега, едва ли не возле острова Вулкана.

– Что бы ни происходило, мы можем полагаться только на себя самих и нашу хранительницу Афину, – сказал я моим товарищам, опустившим весла, – разворачивайте корабль, мы пройдем путем более опасным, но коротким, дабы у властителей Лабиринта не было права усомниться в том, что Эллада держит свое слово и в срок выполняет древний договор.

Так случилось, что я стал распоряжаться жизнью моих товарищей и кораблем, изначально вверенным отнюдь не моей власти. Все мои помыслы в тот день были устремлены только к Тесею, и когда я отходил от него, чтобы сменить кого-нибудь из моих спутников на скамье гребцов, я боялся, что уже не услышу его последнего вздоха.

Вскоре мы заметили, что собирается буря. К ночи ветер, налетевший внезапно, едва не опрокинул корабль, Амфион успел только удержать обмотанные шкурами и связанные веревками сосуды с вином, часть же тех ритонов, которые стояли у борта, выпали в воду, и это еще было наименьшей нашей потерей. Ветер поминутно грозил сорвать парус и сломать мачту. Под обрушившимися на нас потоками воды нам оставалось только еще крепче держать весла, ожидая, что всех нас смоет в открытое море. Я видел лицо Месколпа, самого юного из нас и более всех испуганного уготованной нам погибелью, и тщетно старался заслонить от волн Тесея, чувствуя, что сердце его еще бьется, пока меня не отбросило от скамьи, и я не выпустил его из своих объятий. Когда же я дополз обратно, то услыхал шепот Эрвата:

– Царевич умирает!

Тесей был мертв, и все мы это видели, на мгновение позабыв о своей участи и о разгневанно бушевавшем вокруг море. Путь наш мог бы быть окончен, если бы мы не налегли на весла и нам не удалось бы выбраться из водоворота, едва не поглотившего корабль. Но мы клялись царю Эгею и своим отцам, что не возвратимся назад без победы, и я не собирался отступаться от клятвы, невзирая на мольбы тех, кто поддался страху и желанию поскорее ступить на твердую землю.

– Мы не повернем назад!

Тут вперед выступил Эрват.

– Ты всех нас погубишь, все мы потеряем жизнь и не добьемся ничего, посмотри на этот простор вокруг, на ярость, с которой не сладить смертным, и куда и с чем нам теперь направляться, когда Тесей мертв!

Все прочие поддержали его, но буря уже утихала, и я уже знал, что никому из них не позволю поддаться постыдной слабости. Или я не был названым братом Тесея и приемным сыном в его доме, если не был достоин заменить его в том, что не судили совершить ему боги?

– Никто из вас не повернет назад. Ты, Нетий, будешь и дальше вести корабль, пока мы не обогнем остров Вулкана и не увидим берег Секиры, а ты, Месколп, станешь играть нам, я буду заменять тебя на веслах столько, сколько хватит сил, но мы не возвратимся побежденными.

– Глупец Агенор, посмотри, он умер! Наш господин умер! – продолжал вопить Эрват, – Властители Лабиринта отвергнут нас и наши дары, потому что среди нас не будет истинного царя.

– Я заменю его и стану зваться Тесеем, – возразил я ему и, посмотрев в их лица, не увидел ничего, кроме сомнения, – вам лишь следует навсегда запомнить это, я – царевич Тесей, сын Эгея, забудьте все, что было вам известно прежде во имя нашей родины, во имя нашего спасения, если вы так трусливы.

– Как осмелишься ты оставить тело умершего, не предав его земле, за это нас будет вечно преследовать это проклятие.

То было правдой. Но если бы мы прибыли на Крит и испросили разрешения на погребение на земле Миноса, тем самым мы признали бы наше поражение и были бы лишены всех наших прав, нам не позволено было бы вступить в Лабиринт. Кроме того, мы наверняка остались бы рабами минойцев, а это было бы еще большим позором для всех нас. Чтобы мы ни выбрали, мы оскорбили бы богов, но избегнуть выбора мы не могли.

– Я готов принять это проклятие на себя.

Эрват и еще двое юношей молча помогли мне облачиться в царские одежды, тело же нашего господина мы завернули в мой плащ и на рассвете опустили его в море. На сердце каждого из нас была тяжесть, и каждый понимал, что совершаем мы величайшее святотатство. Но все же я забрал себе бронзовые царские доспехи, ибо отныне имя мне было Тесей, сын Эгея.

– Да помилует нас Деметра и темноокая Персефона, откройте один из сосудов и вылейте вино в воду, ибо нет иных достойных жертв у нас в этот час.

Когда волны сомкнулись у самого борта корабля, и ароматная струя иссякла, мы снова стали свидетелями того, как встает над блещущим морем солнце, и многие из нас втайне возблагодарили судьбу за то, что опять видели свет несущейся в лазури огненной колесницы.

Наш путь лежал к острову Быка и Секиры, к острову властителей моря. И вот тогда я всецело предался своей скорби. Мысли мои заполнило все, что я когда-либо слышал о Миносе и его великом дворце.

О вечные боги моря, молю, помогите мне, но всех более молю тебя, о, великий Дионис!

Припасов и воды у нас еще хватит надолго, к тому же всех нас голод мучил меньше, чем ужас перед неизвестностью и усталость. Левкитас, время от времени сменявший меня на веслах, смотрел в мою сторону особенно угрюмо, всем был известен его гордый и заносчивый нрав, и я не сомневался, что он сам желал бы облачиться в пурпурный плащ Тесея. Было бы настоящей бедой, если бы между нами теперь разгорелась ссора и на палубу, едва высохшую после бури, пролилась бы кровь. Среди моих спутников, наверное, нашлись бы и другие недовольные, но скрывавшие свою неприязнь подобно Агатарху сыну Кассандра.

Много веков Крит хранил свои тайны, и ничто минойцы не укрывали столь тщательно, как загадку священного Лабиринта. Жрецы вечности и вечные соперники Эллады, они пользовались своей безграничной властью над морем по договору, некогда заключенному с нашими племенами первым из династии царей Миносов. После его победы равными себе жители Крита признавали лишь царей Нила. Мы же вынуждены платить им немалую дань от каждого корабля, пересекавшего их морские владения, и каждые семь лет отправлять лучших из лучших служить их жрецам в течение года, ибо никому еще не удавалось сразить чудовище Лабиринта.

Ныне правила островом равная богам царица Пасифая, вдова царя, живущая в прекрасном дворце, вечный Минос же властвовал над душами тех, кто покинул этот мир, отмеряя воздание и награду, которые они заслужили, покинув землю. По истечении срока, до конца которого оставалось десять лет, он вновь должен был явиться на Крит и занять свой трон. Царица же была вечна, как небо, и изменчива, как море, но мы должны были победить ее и освободить Элладу от власти острова чародеев. Вот зачем под звуки флейты Месколпа и плеск волн мы пересекли бездну, чтобы увидать кипарисовые колонны Кносса…

…и блеск топоров,

закрывающих вход, к многоцветным палатам ведущий,

Где своды прохладой полны и покоем…

***

Глупец Агенор! Он не ведал, что возвращение Миноса из царства мертвых подразумевало лишь, что место покойного царя династии займет его сын, до того времени исполнявший ритуальную роль Минотавра. И так повторялось из поколения в поколение. Если бы знал он правду, разве стал бы он стремиться убить его? Возможно, и стал бы, и не только для того, чтобы вызволить Элладу из морского рабства у Крита, но и в силу неотвратимой угрозы разоблачения.

Хорошо ли это? Я говорю, достойно ли было выбросить тело царского сына за борт, чтобы выдать себя за него, и каково было наказание, уготованное Агенору?

Мы, эллины, хоть Кадмон и зовет меня македонцем, все же должны быть благодарны и тому, кто нарушает непреложные законы, жертвуя своей честью ради нашей свободы.

Знаю, что я услышал бы в ответ от придворных лизоблюдов вроде Гемисилая –

Вымысел твой столь же дик, столь от правды далек,

Как и стих твой – от тех совершенных творений,

Коим ты подражать вознамерился дерзко и грубо…

Давно готов у меня ответ для этих умников. Он пришел мне в голову, еще когда я чувствовал приближение смерти в палатке рядом с такими же калеками, как и я, но менее удачливыми, менее угодными богам, потерявшими руки или ноги, среди вони их испражнений и запаха гниющей плоти, когда я посмотрел в остекленевшие глаза фессалийца, скончавшегося полминуты назад и наконец переставшего стонать у меня над ухом – мой вымысел дик, но есть одна деталь, которая послужила бы мне оправданием, если не как певцу, так хотя бы как взыскующему истины. Отчего Тесей, великий победитель, спешивший к родному берегу и увенчанный славой, столь мало заботился о любимом отце своем Эгее, что по забывчивости не сменил черный парус? Мог ли тот, у кого хватило сил одолеть могущество Миноса и гений Дедала, стать настолько слабым, что любовь к Ариадне отшибла у него память о сыновнем долге? Да простит меня Афродита, я всячески почитаю любовное томление и допускаю, что оно способно лишить смертного рассудка, ведь женился же мой отец во второй раз на молоденькой девочке, по нездоровому виду которой, как рассказывала мне Амун, видно было, что она не вытерпит тягот материнства. И все же… Тесей не сменил парус, потому что был мертв, а кроме него никто не ведал о его тайном уговоре с отцом. Надо добавить, что договоренность о смене паруса отнюдь не означала, что Тесей мог погибнуть в битве с чудовищем, она всего лишь подтверждала существование символов в этом ритуальном путешествии – черного и белого паруса. Эгей бросился в море от горя, узнав, что его сын мертв, потому что только в случае его непредвиденной смерти парус мог не поменяться, а Афинам пришлось принять самозванного героя как царевича, ибо победителей не судят.

Быть может, на протяжении всего пребывания на Крите Агенор видит сон, в коем ему является Тесей и говорит что-то о парусе, но он – увы! – ничего не понимает. Поскольку никому из живущих не дано понимать речь мертвецов, сильно напоминающую фразы, которые при мне однажды произносил Нуру, и очень часто – Амун.

Глава 5

По десять мин четырежды в год один раз второго дня метагитниона, седьмого дня мемактериона и еще дважды в конце мунихиона и тринадцатого дня гамелиона благодаря распоряжению верховного интенданта армии в соответствии с царским указом о выплатах тем, кто возвратился после службы, отказавшись от надела земли в 5 стадий близ Мемфиса.

Однако с тех, пор прошло около четырех лет, полгода назад налоги были повышены в три раза. После того, как царская власть перешла от отца к сыну, на всех углах можно услышать проклятия в адрес сборщиков податей.

Я смотрю на римскую монету, случайно оказавшуюся в жалкой горстке, оставленной около кувшина с молоком, и думаю о том, что Амун слишком щепетильна, чтобы утаить даже четверть драхмы. Вот почему я гораздо реже вижу в ней рабыню, которая служила еще моей матери, когда она была ребенком, чем женщину, которая могла бы заменить мне мать.

Если приглядеться поближе, то на стертой меди еще видны лира и венок, напоминающие мне о том, что поэзия сейчас оплачивается лишь в том случае, если ты воспеваешь Птолемея Филопатора. Я видел его вчера на похоронах Клития Мелиуса, и это было воистину смехотворное зрелище, не похороны, о нет, но явление властителя Птолемея, обделенного величием, которым блистал его отец.

Не принимая приглашения Кадмона отправиться с ним и присоединиться к тризне, я должно быть, сильно обрадовал Ферона, который очень много говорил о своем новом сочинении, прославляющем «потомка божественного Лагида», и боялся, как бы с моей стороны не последовало никаких насмешек.

Кадмон был все так же подавлен свой скорбью и погружен в себя настолько, что я не хотел задавать ему никаких вопросов, да и приблизиться к нему мне бы все равно не удалось, я только видел его голову, склоненную на грудь, когда он остановился в десяти шагах от погребального костра с чашей в руках. Птолемей удостоил его сочувственной речью, которую, впрочем, даже зачитывал не он сам, а Эвмен. И, конечно же, позади этого царственного барана стояла Агафоклея со своей матерью и распутным, самодовольным братцем, который непрестанно брал куски еды с блюда и вытирал руки о волосы раба, ухмыляясь после каждого вздоха Птолемея. Кто-нибудь в Александрии помнит о том, что эта троица прибыла еще пять лет назад из Антиохии, где они вместе промышляли проституцией? А теперь они спят в царских покоях, одеваются в самые дорогие наряды и презрительно смотрят на всех, кто ищет справедливости во дворце. Я ненавижу их – крашеные волосы и подведенные глаза Агафоклеи, жирную шею ее брата и их мать, настоящую Гарпию. Всех их – мерзкое отродье, паразитирующее на крови тех, кому они и ноги омывать недостойны. Если когда-нибудь Птолемея найдут в спальне задушенным, а сокровищницу дворца разграбленной, никто не усомнится, что это деяние их рук, и уж можно быть уверенным, что после этого, они снова сбегут в Сирию. Дым только первые минуты относило в сторону, а затем костер начал чадить и черные клубы заволокли всех, кто стоял к нему ближе всех. Верховный жрец, отставив в сторону посох, сложил руки и начал гимн Анубису и Маат, все сочли такое происшествие дурным знаком и принялись испуганно перешептываться. Кое-кто быстро направился к носилкам, я тоже развернулся и стал протискиваться сквозь толпу, голова у меня болела от жары и гари, скопившейся в полуденном воздухе. Оглянувшись на прощание, я заметил, что Кадмон тоже исчез, продолжением церемонии полагалось руководить Эвмену. После того, как тело было кремировано, должны были состояться игры и раздача царских подарков, которых и ожидали большинство собравшихся.

Вчера в то время, как я, вернувшись с похорон, превращенных Птолемеем в увеселительную церемонию, стоял, глядя на море с площадки позади нашего дома, я услышал голос, который поначалу принял за голос Меланты, но, повернувшись, я увидал ее в окне, она сидела за станком и ткала, а Амун помогала ей разматывать нити.

Уже темнело и Ифанор, старый раб Гиппоменея, зажег светильник под деревянным навесом у входа в их дом.

Я прислушался и теперь понял, что голос, который раздавался за деревьями, в пальмовой роще, отделявшей наш дом от дома соседа и уходившей прямо к заброшенной каменоломне, был совсем незнакомым низким мужским, на который кто-то отвечал только прерывистым мычанием. Мужчина говорил на языке, который я не знал, но нечто похожее я много раз слышал на рынках и в порту. Возможно, это был фракийский или мидийский диалект, а мычание означало, что рядом с этим чужестранцем была немая дочь ювелира Гиппоменея. Несколько мгновений я прислушивался к их страстным вздохам, тревожившим прохладную темноту наступающей ночи. Стоило ли мне удивляться, что девушка, у которой был такой алчный и жестокосердный отец, решила отдаться незнакомому мужчине до свадьбы, которая, возможно, и вовсе никогда не состоится, а значит, она закончит свою жизнь где-нибудь в портовых борделях или, если ей повезет еще меньше, будет питаться объедками в таверне и попрошайничать, пока в один прекрасный день ее не затащат на корабль, уходящий в Пергам или на Родос, чтобы продать в рабство. Да, я не ошибся – это была Каника, вырвавшись из рук любовника, она бросилась прямо к дому, издалека я не мог разглядеть ни ее лица, ни того, кто пытался ее догнать, заметил только, что мужчина был темноволосый, высокого роста, в серой тунике с повязкой на голове. Убедившись, что девушка ускользнула от него и спряталась в доме, гость быстро направился в сторону моря, больше я его не видел. Только в соседском доме раздавались приглушенные рыдания, да светильник поскрипывал, раскачиваясь на ветру.

Если бы об этой любовной истории, невольным свидетелем которой мне довелось стать, я поведал Кадмону, он непременно попрекнул бы меня тем, что я не удосужился изложить ее в стихах, вышел бы занимательный эпиллий, но делать этого мне не хотелось. Не знаю, испытывал ли я жалось к обесчещенной девушке, или же злился на себя за то, что, невзирая на свою хромоту, не кинулся догонять негодяя, совратившего ее, – в любом случае от этого происшествия у меня остался неприятный осадок, и мне не хотелось больше вспоминать о нем. Слишком много чужих бед вокруг и свои собственные невзгоды не слишком предрасполагали меня к размышлениям, которые усугубляют меланхолию.

Когда я вернулся в дом, Меланта уже собирала на стол, она принесла и поставила передо мной целую миску каши с протертым куриным мясом и тимьяном, Амун сэкономила на хлебе, чтобы впервые за последние полтора месяца купить цыпленка.

– Я готовила сама, – сказала она, поглядывая на меня исподлобья.

Все время пока мы сидели за столом, кошка, время от времени откуда-то прибегавшая к нам в дом, сидела у самой двери, пытаясь подцепить лапой сороконожку, забившуюся в щель между камнями у порога. И хотя Меланта не переставала улыбаться, я видел, что ее большие спокойные глаза, устремлены куда-то мимо животного, вслед ветру, от которого в серебристом лунном свете трепетали мутно-зеленые листья олив.

Было очень душно, от кратковременной вечерней прохлады не осталось и следа, поневоле я завидовал тем, кто мог принимать ванну в своем доме. Мой старый хитон, пропитанный потом, прилипал к телу, и я собрался уже было сказать, чтобы Амун принесла мне воды омыть лицо, но тут Меланта громко вскрикнула, заставив меня оглянуться. Кошка метнулась в угол, пропуская нежданную гостью. Каника с растрепанными волосами неподвижно застыла на пороге, придерживая на плече разорванную ткань одежды.

– Что за несчастье, милая? – Меланта кинулась к ней, усадив ее на скамью у самой двери. Но на немую девушку, обычно бурно жестикулировавшую, когда к ней обращались, словно нашло колдовское оцепенение.

Из другой комнаты, откинув занавеску, вышла Амун.

Она забормотала, растирая руки Каники в своих сухих сморщенных ладонях, Амун ко всякому случаю всегда знала подходящее заклинание, а я в отличие от Клейтофонта так и не смог толком научится понимать ее, когда она говорила на своем языке.

– Все эта жара… – заметила Меланта, погладив девушку по голове.

– Сейчас принесу ей маковой настойки. Ей нужно поспать.

Меланта присела рядом на скамью, положив голову Каники себе на колени, и стала ласково перебирать ее спутанные волосы.

– Бедняжка, ей дурно от этой ночи и мне тоже нехорошо, Актес, завтра ты ведь хотел пойти к египтянину в Ракотиду, может быть, ты возьмешь у него лекарство, чтобы избавить меня от… я хотела, – завидев Амун, она тут же замолчала и отвернулась.

Каника дала напоить себя снотворным зельем, и после уже Амун отвела ее назад домой и уложила спать под причитания Ифанора о том, что хозяин высечет его, нерадивого раба. Я дождался, пока мы остались одни, и спросил Меланту о том, что за лекарство она хотела бы, чтобы я взял у Нуру, но она только покачала головой, и я заметил, что она вот-вот расплачется.

И я вряд ли нашел бы для нее нелживые слова утешения.

Три месяца прошло с тех пор, как корабль Клейтофонта отправился в Пергам. Разумеется, вестей и не могло бы прийти так скоро. Для того, чтобы успокоить Меланту, он обещал, что при любом удобном случае попросит того, кто, оказавшись в Александрии, согласиться навестить наш дом, передать его жене, как идут дела в Пергаме и как скоро он сможет возвратиться. Возможно, что ему не встретилось никого из направлявшихся сюда, или же сам посланец мог бы попасть в переделку и не иметь возможности добраться до нас. Я был бы слишком глуп, если все же при этом стал бы отрицать, что моего брата также могло уже не быть в живых. Корабль покинул порт с двумястами свитками папируса, которые были куплены по сходной цене и вывезены нелегально, счастливый выход в море отнюдь не означал и не гарантировал счастливого завершения этой авантюры. Однако завернутые в ткани и козьи шкуры папирусы все же могли бы благополучно быть доставлены в Пергам, и тогда, клянусь Посейдоном, если кто-либо обнаружит эту рукопись в моем доме, меня повесят за соучастие в контрабанде, которую приравняют к государственной измене. А мой брат уже никогда не сможет ступить на берег Александрии иначе, как только под страхом смерти. Фаон помог брату перенести и спрятать товар, сделанный в его мастерской, но он хитер и жаден настолько, что ему не терпится как можно скорее услыхать о прибыли, плывущей из Пергама прямиком ему в руки. Ему было обещано около четверти от всей суммы, которую Клейтофонт мог бы выручить за папирусы в Пергаме. А ведь среди них находилось два императорских папируса очень высокой стоимости и самой дорогой выделки.

Даже Меланта не подозревала, что за товар ее муж взял с собой. Разве он стал бы контрабандистом, будь у него хоть какая-то надежда прокормить семью иным способом? Наш отец мечтал, что мы оба вырастем достойными гражданами великого города, большую часть денег он не пожалел на то, чтобы заплатить за наше обучение. Клейтофонту он поначалу прочил карьеру ритора, думал, что его сын будет носить темно-синие одеяния и пить вино из драгоценных кубков за царским столом. Все повернулось иначе, его выступления не имели никакого успеха, ни одна школа не пожелала предоставить ему места, так что он взялся за обучение гончарному ремеслу, но и в нем не преуспел. Он стал торговать красками для дорогой одежды, которую носили другие, те, кто в отличие от неудачника, смог прославиться и добиться почета и богатства. Зато у нас едва хватало денег на простую и грубую ткань. Мы жили ничем не лучше, чем те крестьяне, которые после урожая три четверти всего, что им удается собрать, вынуждены отдавать в уплату налогов в казну, а остальное вернуть в возмещение ссуды. Тогда я уже покинул дом, денег, чтобы заплатить за освобождение от военной службы, хватило только на моего брата, и я не возражал и не сетовал на это, я хотел стать воином и умереть за великого Птолемея III Эвергета.

После всех тягот войны я мог бы с легкостью пожертвовать и последней моей привычкой к роскоши, привычкой изводить папирус на свои никчемные жалобы, но, снова встретившись с Кадмоном, я поддался на его уговоры взяться за поэму о Тесее. Это была моя мечта еще с тех пор, как я выучил наизусть Одиссею, с тех пор, как я впервые увидел свиток «Аргонавтики» в библиотеке у Ктесия. Как странно, что глупые мысли, простительные мальчишке, способны завладевать и тем, кто уже не раз смотрел в глаза смерти. Должно быть, в них есть нечто оказывающее на нашу душу столь же пагубное и сладостное воздействие, как и благовонные запахи сандала и нарда. И это только часть того мира лживых и безумных снов, которые витают над нами, проскальзывая в распахнутые врата из слоновой кости.